История Индии

Создано Рудрадаманом

В штате Гуджарат на полуострове Катхиавар неподалеку от городка Джунагадх над окружающими полями и пастбищами возвышается внушительный горный массив. Это Гирнар, или «Шри-нагар», «город-на-холме», одна из самых примечательных гор Индии^{86}. Некоторые из ее вершин превышают тысячу метров, а склоны украшены гирляндой прелестно расположенных джайнских храмов. Круглый год к ним тянется цепочка джайнов-паломников со всего Гуджарата и Раджастхана. Они карабкаются вверх, совершая «парикраму» — священный обход горных святынь.

Поначалу легкий путь ведет от западных ворот Джунагадха к мосту. Оттуда короткий переход может привести заинтересованного путника к самому редко посещаемому памятнику Гуджарата. Это похожая на горб гранитная скала размером примерно семь на десять метров, на которой высечен один из Больших Наскальных эдиктов Ашоки. Она не может соперничать по красоте с поднимающимися впереди утесами и открывающимися с них видами. Поэтому джайны-паломники обычно ее пропускают. Опираясь на посох или покачиваясь в паланкине, который несут два носильщика, они устремляются прямо к священным высотам местного Олимпа.

Скала Ашоки, которая, по меткому выражению Джеймса Тоуда, «с помощью железного пера была превращена в книгу», одиноко стоит в этом далеком и затерянном уголке Индийского субконтинента. Однако она все еще может заставить учащенно биться сердце любого индолога. Ее удаленное расположение многое говорит о размерах древних империй Индии. Она производит гораздо большее впечатление, чем ее сильно уменьшенная копия, установленная у главного входа в Национальный музей в Нью-Дели, которая, кстати, тоже обычно мало привлекает внимание посетителей. Кроме того, оказывается, что при внимательном изучении настоящая скала в Гуджарате может рассказать гораздо больше. На ее потемневшей от дождей поверхности, помимо аккуратно выбитой надписи на брахми времен Ашоки, можно обнаружить две более поздние надписи. Обе рассказывают о ремонтах давно уже не существующей оросительной системы в окрестностях Джунагадха. Одна относится ко времени правления Скандагупты, последнего из великих правителей империи Гуптов, то есть к середине V столетия н. э. — к этому важному и красочному стиху мы еще вернемся. Вторая надпись древнее (сделана в 150 г. н. э.) и еще интереснее. Она рассказывает о строительстве плотины, сооруженной правителем во времена Чандрагупты Маурья (что является единственным указанием на первое завоевание Гуджарата Маурьями), и о том, как затем наместник этой области во времена Ашоки, судя по всему, явана, добавил к оросительной системе новые каналы. Благодаря таким усовершенствованиям посевные площади увеличились, что привлекло в Джунагадх толпы новых поселенцев. Усилия инженеров и строителей были вознаграждены богатыми урожаями.

К сожалению, как следует из этой надписи, впоследствии оросительная система сильно пострадала от бури. Казалось, починить ее уже невозможно. Но махакшатрапа (Великий кшатрап) по имени Рудрадаман решил иначе. Под руководством его министра Сувисакхи были проведены необходимые восстановительные работы, и к 150 году система исправно заработала. Согласно надписи, Великий кшатрап Рудрадаман сделал все это «без притеснения жителей города и провинции — путем вымогания налогов или пожертвований, принудительного труда людей и тому подобного». Вся стройка была целиком оплачена из его собственной казны. Кшатрап не без оснований претендовал на звание самого «нетребовательного» правителя.

Этот случай не только служит свидетельством присущего Рудрадаману упорства, но и представляет типичный пример его деяний как царя-спасителя — и то и другое качество описаны с красочными подробностями. Рудрадаман унаследовал царство, в котором буквально все нуждалось в срочном ремонте, как джунагадхская плотина. Сам он был, видимо, одним из Западных кшатрапов скифского происхождения, ответвления государства Саков (Шаков), основанного Мауэсом, Азом и Спарилисом в Гандхаре и Пенджабе и восходившего к греко-бактрийскому царству. Из Пенджаба саки были впоследствии вытеснены кушанами, но в Гуджарате продолжали править Западные кшатрапы. Они правили весь конец I века, сначала как «кшатрапы» (сатрапы) кушанских царей, таких как Канишка, а позднее — как все более независимые от его менее прославленных наследников махакшатрапы (Великие кшатрапы). К их владениям в Гуджарате добавилась часть территорий современного Раджастхана; сатрапия-сателлит была образована к северу от Нармады, в Малве (ныне территория Мадхья-Прадеш). Оттуда, из древней столицы Малвы, города Удджайн, кшатрапы вели разнообразную торговлю со своими богатыми соседями из Западного Декана, Шатаваханами. «Перипл Эритрейского моря» упоминает, что во времена правления Нахапаны кшатрапы занимали Брадж и блокировали порт Кальяна. Надписи в пещерных храмах в Насике и Джуннаре говорят о присутствии саков (шаков) на земле Шатаваханов.

Однако Шатаваханы, видимо, недолго терпели такое унижение. Под руководством великого ГЬутамипутры Шатакарни они успешно вытеснили кшатрапов и подорвали их власть в Малве. Эту победу подтверждает и найденный неподалеку от Насика огромный клад монет, который показал, что Гаутамипутра перечеканил большинство монет кшатрапа Нахапаны. Кшатрапов оттеснили обратно в Гуджарат, где сразу стали разрабатывать планы возмездия. Некто Чаштана, судя по лицу на монетах — хитрый стратег. был выбран на роль полководца, возглавившего силы саков. Впоследствии он основал собственную кшатрапскую династию. За дело укрепления власти Западные кшатрапы взялись серьезно, и в 150 году, согласно джунагадхской надписи, она была полностью восстановлена внуком Чаштаны, Великим кшатрапом Рудрадаманом.

На самом деле Рудрадаман сделал больше. Он не только дважды отражал атаки Шатаваханов и полностью отвоевал Малву, но и присоединил обширные земли Раджастхана и Синда, а также разгромил яудхеев. Последние были кшатриями, которые до сегодняшнего дня считают себя наследственными профессиональными воинами, создавшими на земле к западу от Дели государство-республику. Возможно, Рудрадаман повстречал их где-то южнее, например в Раджастхане, по крайней мере их основные земли он не захватывал. Если завоевания некоторых правителей, скажем, Кхаравелы из Калинги, вызывают серьезные подозрения, то завоевания Рудрадамана выглядят вполне правдоподобно. Он избегал провозглашать обычные лозунги об империи «от океана до Гималаев», ни один его слон не ступал в воды Ганга. Монеты, преимущественно серебряные, величают его просто «махакшатрапом». Если признать, что изображение на монетах имеет портретное сходство, то мы видим на них человека «с живым и энергичным характером»^{87}.

Надпись в Джунагадхе, хотя и не описывает живости его характера, добавляет ряд других характеристик. Рудрадаман ревностно поддерживал «Дхарму», возможно, подражая Ашоке, с эдиктом которого ему повезло разделить место на скале. Он был прекрасным фехтовальщиком и борцом, искусным наездником, колесничим и погонщиком слонов. Ему возносили хвалу за великодушие и щедрость, прославляли за знания грамматики, музыки, логики и «других великих наук». Совершенно ясно, что он стремился к тому, что считалось идеалом индийского правителя, и был в этом стремлении настолько успешен, что впоследствии его имя (которое в отличие от таких имен, как Мауэс или Аз, бесспорно чисто индийское) «повторялось с почтением, как если бы оно было новой ведой, каковую надлежит прилежно заучивать и благочестиво произносить»^{88}.

Как утверждает надпись, он также писал прозу и стихи. которые были «светлыми, приятными, благозвучными, чарующими, прекрасными, отличающимися точным использованием слов и изысканно оформленными». Кроме того, будто в доказательство последнего тезиса, он принял оригинальное и, возможно, несколько самонадеянное решение: память о нем должна быть запечатлена на классическом санскрите. Поэтому надпись Рудрадамана в Джунагадхе — «самая ранняя из всех известных надписей на классическом санскрите»^{89}.

Надписи Ашоки, Кхаравелы, Канишки, пещерные надписи времен Шатаваханов — все были сделаны на одном из вариантов пракрита, обычно магадхи или пали. Это языки, которыми пользовались в быту, и с тех пор как ранние буддийские и джайнские комментаторы взяли их на вооружение, они стали обычным способом записи текстов. Пракритские языки — сильно упрощенные производные классического санскрита, своего рода «пиджин санскрит», лингва-франка того времени. В результате дальнейших изменений они превратились в местные индоарийские языки современности — хинди, маратхи, гуджарати, пенджаби и другие. Санскрит же, наделенный сакральной силой, оставался ревниво охранявшимся языком избранных, использовался почти исключительно в религиозных или литературных целях и понимался только брахманами. Его неожиданное появление во II веке н. э. как языка записей и принятие в дальнейшем как «благородного» языка интеллектуального общения по всей Индии — безусловный знак «ренессанса» брахманизма.

И это действительно стало реальностью во времена правления Гуптов. Все, что считалось классикой индийской литературы, искусства и науки, находилось тогда на пороге расцвета. Начинался бурный рост образования и других форм творческой деятельности, а также политических достижений Гуптов (в разной степени подтвержденных документально), всего того, что сделало их век «золотым». Это было время все более широкого распространения санскрита и вызванного этим изучения изумительных особенностей языка.

В развитии языка фаза расцвета обычно предшествует его распаду на местные упрощенные варианты. Так, латынь Цицерона, Вергилия и Горация предшествовала вульгаризации и возникновению на этой упрощенной основе всех языков романской группы. В санскрите же все получилось наоборот: казалось, уже отмиравший, он вернулся к жизни. Почему это произошло, остается загадкой. «Ответ не может быть найден, если исходить только из реалий культуры», — писал Д. Д. Косамби. Будучи одновременно брахманом и марксистом, Косамби видел причину «в развитии производительных сил Индии» и «в занятии кастой брахманов особого положения»^{90}. Скрытые за блестящим фасадом культуры эпохи Гуптов, в обществе назревали серьезные изменения, приведшие к возникновению индийского варианта феодализма. Процессы постепенной перестройки общества стали стимулом к росту превосходства как брахманов, так и их языка.

Однако остается еще один лингвистический вопрос. Как случилось, что Рудрадаман и его министр смогли предугадать тенденцию, которая через пару столетий привела к триумфу санскрита? Да еще в надписи, расположенной столь далеко, что ее могла прочесть буквально горстка образованных людей? Было высказано предположение, что использование санскрита кшатрапами — способ «примирить правителей иностранного происхождения с местным правящим классом». В случае Рудрадамана (сака) и его представителя Сувисакхи (парфянина) выбор санскрита и покровительство тем, кому он был дорог, свидетельствовали о попытке улучшить мнение брахманов о правителе-иностранце или, как заметил Косамби, «смягчить горечь прискорбного выбора своих опекунов — кшатрапа и его местного представителя»^{91}. Это выглядит правдоподобным, учитывая, что надписи на санскрите вскоре стали делать проиндийски настроенные правители Суматры, Явы, Индокитая и других индианизированных частей Юго-Восточной Азии. Использование престижного языка прибавляло авторитета даже неиндийским династиям. Непонятно только, почему, если санскрит так укреплял власть, саки и их современники Кушаны не воспользовались им раньше?

Однако остается вероятность, что представители династий правителей малоизвестных удаленных районов субконтинента (хотя и иностранного происхождения, но давным-давно «обиндусившиеся») были пионерами в использовании и популяризации такой важной черты классической индийской традиции. Это, правда, ущемляет гордость жителя северной Индии. Вообще арианизация, как мы увидим, была двусторонним процессом. Многие достижения культуры, которые обычно ассоциируются с эрой Гуптов, на самом деле не могут быть прямо приписаны их правлению. Для зарождающейся «великой традиции» индуизма заимствования из богатейшей кладовой местных обычаев были настолько же естественны, как опора на индо-арийскую ортодоксию родной долины Ганга.

Но история индийских регионов (Гуджарата, Бенгалии, Тамилнада и так далее) и сегодня находится на начальной стадии своего развития. Региональная история, обычно пренебрежительно рассматриваемая как вносящая путаницу, удостоилась не слишком большого внимания светил науки. Ученые, настаивающие на том, что Рудрадаман из Гуджарата самостоятельно писал на «благозвучном, чарующем, прекрасном, отличающемся точным использованием слов и изысканно оформленном» санскрите, смелы, но немногочисленны. То же можно сказать о тех, кто считает. что поддержка кшатрапами классического санскрита способствовала его утверждению (как в дальнейшем следует из использования санскрита в надписи о пожертвовании одной царицы Шатаваханов, которая по своему рождению была из кшатрапов) или что «саки показали пример использования санскрита в своих надписях, а Гупты, придя к власти, эту традицию узаконили»^{92}.

Считается, что история любит повторять себя. Однако редко она делает это с такой точностью, как в случае с основателями двух величайших династий Древней Индии. Чандрагупта основал империю Маурьев около 320 года до н. э., другой Чандрагупта основал династию Гупт около 320 года н. э. Это может путать, хотя первая дата, конечно, до Рождества Христова, а вторая — после. Фонетически имя Чандрагупты из Гуптов также произносится раздельно, как «Чандра-Гупта» или «Чандра Гупта». Поскольку, к сожалению, среди Гуптов был еще один Чандрагупта, основателя династии принято называть Чандрагуптой I, что, естественно, снова заставляет вспомнить маурийского Чандрагупту (далее мы будем называть основателя династии Гуптов Чандрагуптой I, а его маурийского предшественника — Чандрагуптой Маурья). Но совпадения на этом не кончаются. Помимо имени основатель Гуптов разделил со своим маурийским предшественником достаточно темную биографию и репутацию человека, совершившего много важных, но сомнительных завоеваний. Кроме того, обоих сменили гораздо более прославленные правители — Ашока в случае Чандрагупты Маурья и Самудрагупта в случае Чандрагупты I.

Из предшественников Чандрагупты I в надписях упоминаются просто Гупта (или Шри Гупта) и Гхатоткача Гупта. О первом известно только, что он создал место богослужений для китайских паломников в Бихаре. К III столетию н. э. первые китайские монахи стали совершать путешествия через Каракорум в Индию, чтобы посетить места, связанные с жизнью Будды. Вот для этих-то паломников на «святую землю» буддизма Гупта построил храм. К V веку, когда он впервые упоминается, храм уже лежал в развалинах. Сам Гупта, скорее всего, буддистом не был, а был раджой небольшого государства рядом или в границах Магадхи. Ему наследовал сын Гхатоткача. Их происхождение неизвестно, предполагают, что они могли быть вайшьями.

Чандрагупта I был сыном ГХатоткачи. Он считается основателем династии отчасти потому, что присвоил себе новый титул, отчасти потому, что вся хронология Гуптов строилась на дате его восхождения на престол (320 или 321 г.), а отчасти благодаря тому, что с помощью женитьбы и завоеваний он увеличил свои владения и укрепил власть по сравнению с тем. что досталось ему в наследство. Новый титул — «махараджадхираджа» — означал «великий царь царей» и был индийским переводом соответствующего персидского титула, получившего распространение в кушанскую эпоху. Это звание кажется несколько преждевременным, но пышные титулы и эпитеты были во времена Гуптов очень важны. Впоследствии его сменит титул «парамахараджадхираджа» и даже «раджараджадхираджа», то есть «царь царя царей».

Чандрагупта I был первым в династии, кто появился на монетах. Согласно пуранам, его земли простирались от Магадхи (южный Бихар) до Праяга (впоследствии Аллахабад в Уттар-Прадеше). Неизвестно, завоевал ли он всю эту ленту плодородных земель вдоль Ганга, и если да, то у кого. Магадха, например, могла достаться ему в приданое. Ку-марадеви, его главная царица, принадлежала к племени личчхавов и, соответственно, была потомком одного из тех 7707 раджей-воинов личчхавов, которые в тяжелой борьбе были побеждены царем Аджаташатру семью веками ранее. Личчхавы обладали длинной родословной, о которой незнатным чужакам вроде Гуптов оставалось лишь мечтать. Значение, которое Гупты придавали этому союзу, было очень велико. Наследник Чандрагупты I мог называть себя уже не «сыном отца-Гупты», а «сыном дочери личчхавов». Известны даже монеты, на которых царь и царица изображены вместе и которые несут, помимо имени царя, имя «Кумарадеви из личчхавов» — случай, до этого беспрецедентный. Личчхавам принадлежали земли в Непале, и, возможно, они владели Паталипутрой, «городом, который был построен и укреплен за много столетий до этого как воплощение их неукротимой силы духа»^{93}. Вполне возможно, что личчхавы и Гупты управляли соседними территориями, и благодаря женитьбе Чандрагупты I на Кумарадеви два царства объединились^{94}.

Только при их сыне Самудрагупте династия выходит из глубокой тени. Опять это происходит в значительной степени благодаря единственной сохранившейся надписи. Подобно надписи Кхаравелы, она прославляет притязания правителя, но, подобно случаю с Рудрадаманом, эти притязания подтверждаются другими эпиграфическими и нумизматическими данными. Возможно, это самая известная из всех древних надписей Индии. Она состоит из стихов и прозы на классическом санскрите, написанных шрифтом, известным как брахми Гуптов (более совершенным по сравнению с брахми Ашоки). Перевод этой надписи обычно связывают с именем Джеймса Принсепа, хотя она была известна и частично переведена учеными и ранее. Стиль и язык надписи похожи на надпись Рудрадамана. То же относится и к выбору места: словно стремясь превзойти величие Маурьев, надпись сделана как дополнение к эдикту Ашоки на одной из прекрасно отполированных колонн. Эта колонна стоит в Аллахабаде — городе, где вскоре поле смерти Джеймса Принсепа нашлась еще одна колонна Ашоки (или ее часть). Эта вторая колонна была обнаружена у подрядчика, использовавшего ее как дорожный каток; британские любители древностей были в шоке. Сходная судьба чуть было не постигла и колонну с надписью Самудрагупты. В XVIII веке она рухнула и была найдена коллегами Принсепа наполовину погрузившейся в землю. Они установили ее на новый пьедестал и сделали взамен утраченной новую капитель в ахеменидском стиле. Предположительно изображавшая льва, эта капитель, по выражению отца индийской археологии XIX века Александра Каннингема, «больше всего напоминала тряпичного пуделя, стоящего на перевернутом цветочном горшке».

Каннингем также пришел к выводу, что аллахабадскую колонну один раз уже переносили. Судя по всему, кто-то из поздних мусульманских правителей решил, что импозантные каменные монолиты бросают вызов как их власти, так и их техническим возможностям. Тогда их решили использовать в качестве дворцовых украшений. Усеченная колонна, которая теперь венчает дворец Фирозшаха в Дели, когда-то стояла около Хизрабада, выше по течению Джамны. В хронике XIII века описывается, как ее повалили на большую подставку, втащили на 42-колесную повозку и с помощью восьми тысяч четырехсот человек перевезли к реке, откуда на флотилии речных судов доставили в Дели, где и установили с триумфом.

Точно так же переместили и аллахабадскую колонну, ранее стоявшую в Каушамби. Она должна была стать символом мощи аллахабадского форта, перестроенного в конце XVI века могольским императором Акбаром. Сын Акбара Джахангир добавил к надписям Ашоки и Самудрагупты свою, так что колонна стала памятником трем величайшим династиям северной Индии — Маурьям, Гуптам и Моголам. Она стоит в центре Аллахабада, города, которому судьбой было предназначено стать родиной четвертой великой династии, Неру-Ганди.

Удивительно, но все манипуляции с колонной почти не повредили тексты. Надпись Самудрагупты сделана если не после смерти, то в самом конце его долгого правления. Считается, что он унаследовал титул «махараджадхираджа» около 335 года, а умер около 380-го. Если надпись сделана, скажем, в 375 году, то в ней описываются 40 лет правления, а за это время произошло многое, о чем можно рассказать. Один из важных разделов надписи — длинный список царств и их правителей, которые «в боях подчинились его доблестной руке», «могучей руке, простершейся поверх всех границ». Сама колонна выглядит как «повелительно простертая рука земли»^{95}. Ряд историков считает. что завоевания перечислены в хронологическом порядке, и на этом основании выделяет ряд военных кампаний. Если это так, то первый поход Самудрагупты был на запад, где под его «могучей рукой» пали и были присоединены к царству Гуптов княжества в районах Барели и Матхуры на территории современных штатов Уттар-Прадеш и соседнего с ним Раджастхана.

Затем он отправился на юг, к восточному побережью, и в результате ряда кампаний подчинил себе еще дюжину соперников. И вернулся только после того, как пленил Вишнугопу, царя династии Паллавов из Канчипурама (около Мадраса). Следующие походы на север позволили занять большую часть Бенгалии, ликвидировав независимые республики вроде Яудхеев к западу от Дели и распространив власть Гуптов на всей территории древней Арья-ваварты (т. е. «земли ариев», примерно соответствующей современным штатам Западная Бенгалия, Бихар, Уттар-Прадеш, Мадхья-Прадеш и восточной части Раджастхана и Пенджаба). Эти земли, на которых обитало множество подчинившихся Гуптам племен, стали сердцем империи. Там же найдено большинство надписей, относящихся к раннему периоду их правления. За ними последовали Кушаны в Гандхаре, потомки Великого кшатрапа Рудрадамана в Гуджарате и Малве, правители Ассама, Непала, Шри-Ланки и других «островов», под которыми понимались индианизированные государства Юго-Восточной Азии. Все они признали господство Самудрагупты и искали его расположения, присылая делегации, щедрые дары и прекрасных девушек.

Несомненно, Самудрагупта, «непобедимый победитель непобедимых царей», стоял на пороге создания паниндийской империи. Панегирики прославляют его и как «завоевателя четырех четвертей Земли», и как «бога, рожденного Землей». Он совершил жертвоприношение коня и роздал в подарок — видимо, поддерживавшим его брахманам — сто тысяч коров. Отчеканенные им монеты свидетельствуют о симпатии к вишнуизму, но сам он, будучи «завоевателем мира», предстает не как простой поклонник Вишну, а как воплощение или инкарнация этого божества. Помимо Fh-руды — символа Вишну, на некоторых монетах изображен зонт «самрата» («всеправителя»). Его тень должна была все сильнее накрывать окружающие страны по мере того, как чакравартин Самудрагупта «вращал колесо праведного могущества».

Но какого же типа была эта империя? По-видимому, правление Самудрагупты не было слишком назойливым. Риторика того времени, возможно, обгоняла действительность, а ее иносказательные выражения могли быть неверно истолкованы. При внимательном рассмотрении мало что свидетельствует об активном бюрократическом вмешательстве Самудрагупты в дела соседей — подобном тому что было в империи Маурьев. Несмотря на все усилия индийских ученых-патриотов, претензии националистов, называющих его «объединителем Индии», находят слабое подтверждение. Возможно, он и вправду был «человеком, чей гений позволяет считать его индийским Наполеоном»^{96}, —Аллахабадская надпись опровергает тезис о том, что Индию завоевывали только иностранцы. Но все это были завоевания, преследовавшие скорее сиюминутные политические цели, чем династические амбиции. О славном прошлом Гуптов стало известно только в XIX веке, когда была переведена Аллахабадская надпись. Точно так же внутреннее устройство их империи было изучено только в XX веке. «Это был не воскресший национализм Гуптов, наоборот, национализм воскресил Гуптов», — пишет Косамби^{97}. Подобное положение позволяет понять как особенности индийского национализма вообще, так и национализма Гуптов в частности. Мы узнаем, что «Самудрагуптой двигала не страсть к завоеваниям как таковым. Он трудился над созданием международного братства мира и согласия, против окружающих насилия, войн и агрессии»^{98}. Менее подходящего кандидата на мантию Ганди, символа ненасилия — «сатьяграхи», трудно себе представить. Не может это служить и убедительным объяснением неспособности Самудрагупты объединить завоеванные земли. Он не делал попыток присоединить какие-либо земли, находящиеся в Декане и вообще лежащие вне пределов «Арьяварты» на Ганге. Армия Гуптов уходила, свергнутые цари возвращались на трон, их власть восстанавливалась. Разовая дань была источником растущего благосостояния двора Гуптов, позволяла покровительствовать искусствам и чеканить все больше прекрасных золотых монет, которым Гупты в значительной мере обязаны своей «золотой» репутацией. Но, в отличие от империи Маурьев с ее централизованной властью, страна оставалась связанной лишь паутиной феодальных договоров, а суверенитет отдельных княжеств при отсутствии соответствующей административной системы был практически полным.

В IV столетии до н. э. Маурьи распространили свою власть на политически девственные территории, где государственность, если она вообще была, находилась в зачаточном состоянии. В надписях Ашока упоминал имена нескольких иностранных царей, но в пределах Индии ему не встретился ни один монарх, действительно заслуживающий этого титула. Чолы и Кералапутры были семьями, династическими кланами, даже Калинга — просто местность с населяющими ее людьми. В подобном вакууме империя Маурьев играла передовую роль в создании сельских хозяйств, в управлении и сборе налогов.

Шесть столетий спустя Гупты столкнулись с подобной ситуацией в Бенгалии, где и проводили сходную политику. Однако в других местах они встретились с гораздо более продвинутыми противниками, создавшими собственную администрацию и самостоятельно собиравшими налоги. Подчинение этих ранее никем не покоренных царей — главное, конечно, деяние. «Возлюбленные богов» были просто раджами (царями), а Гупты — «махараджадхираджами», «великими царями царей». Однако они быстро поняли, как трудно полностью поглотить и удержать далекие и вполне уверенные в своих силах царства. Гораздо более выгодным для победителя было собрать богатую дань и оставить в уверенности, что, как только те поднакопят богатства, подобный сбор может повториться.

Видимо, статус «чакравартина» не подразумевал прямого, непосредственного управления. В случае далеких земель, судя по всему, подчинение было достаточно номинальным, а те земли, что под рукой, чакравартин посещал регулярно. Как выяснилось, «правителю мира» не нужно действительно управлять миром, достаточно, чтобы мир считал его таковым. Кстати говоря, титул «махараджадхираджи» подразумевал существование достаточно могущественных раджей как в границах Арьяварты, так и вне ее. «Дело заключалось не в том, чтобы разделаться с другими царями и создать во всей Индии единое централизованное государство, благословляемое единым богом». Подчиненные раджи были необходимы как фактор, подчеркивающий власть и силу. Точно так же местные культы и младшие божества использовались как ипостаси богов Вишну и Шивы, что усиливало связь подчиненных правителей с «правителем мира». Все дело было в высоком положении, главенстве, а не в управлении или интеграции. «Политически отличала двор императора, претендовавшего на титул единого царя Индии, его главенствующая роль в сообществе остальных царей»^{99}.

Ближайшие преемники Самудрагупты поддерживали высокий статус и продолжали политику предшественника. Хотя ни об одном из них не осталось столь подробного рассказа, как в аллахабадской надписи, но по небольшим надписям, монетам и литературным источникам ясно, что «империя» Гуптов восходила к зениту славы. Однако при этом случались и отступления, и компромиссы. Драма VI века повествует о том, как наследовавший Самудрагупте Рамагупта попытался «искоренить» Западных кшатрапов в Малве^{100}. Попытка оказалась неудачной. Рамагупту разбили наголову, а выдвинутым условием мира была выдача победителю его царицы-жены. Как рассказывается в одной из значительно более поздних биографий, сакский кшатрап уже давно и страстно домогался царицы Дхрувадеви. Несомненно, она казалась ему воплощением всех качеств желанной женщины, которые детально описывались в литературе того времени и остались запечатленными в скульптурах соблазнительных якшини в Матхуре и Санчи. Птаза, как лотосы, бедра, как побеги бамбука… Охваченный страстью «похотливый сакский царь» был непреклонен. Рамагупте пришлось признать поражение и, чувствуя себя безнадежно недостойным столь желанной спутницы жизни, согласиться отдать жену.

Но младший брат Рамагупты не мог вынести подобного бесчестья. Переодевшись в одежду Дхрувадеви, он вместе с несколькими переодетыми воинами был беспрепятственно пропущен в стан врага, где сразу напал на кшатрапа. Ему и его воинам удалось благополучно вернуться. Эта история покрыла Рамагупту несмываемым позором. Теперь уже его добродетельный брат по имени Чандрагупта II взял в свои руки бразды правления империей. Возможно, в процессе он убил Рамагупту, более достоверны сведения о том, что он женился на Дхрувадеви.

Неудивительно, что продолжение борьбы с сакскими кшатрапами стало главной задачей Чандрагупты II. Судя по надписям в Санчи и окрестностях, он находился в Малве несколько лет, по-видимому, вел военные кампании. Его настойчивость была вознаграждена. К 409 году Чандрагупта II уже чеканил серебряные монеты, которые должны были заменить монеты кшатрапов. Территории саков в западной Индии отныне принадлежали Гуптам, и о Западных кшатрапах больше не слышали.

Так Гупты укрепили западные границы и впитали то, что оставалось от культурных традиций, заложенных любителем санскрита Рудрадаманом и его преемниками.

В Девнимори (северный Гуджарат) сохранились памятники буддистского искусства, которые могут датироваться 375 годом. Скульптурные и архитектурные мотивы этих памятников характерны для западной Индии. Похоже, культурные достижения, которыми знаменита эпоха Гуптов, в IV веке были еще незначительными. Их время началось только после того, как Чандрагупта II одолел кшатрапов.

Успешные действия против кшатрапов позволили Чандрагупте выйти к портам Гуджарата и приобщиться к прибыльной международной морской торговле. Там и по всей центральной Индии, где кшатрапы имели дела с Шатаваханами, соседями по торговле, Гупты оказались вовлечены в дела Вакатаков — династии, сменившей Шатаваханов в качестве доминирующей силы в Декане.

На сей раз войны не случилось, возможно, потому, что еще сказывались последствия войны с кшатрапами. Вместо этого Гупты заключили династический альянс, и дочь Чандрагупты II вышла замуж за Рудрасену II, царя из династии Вакатака. Царь вскоре умер, и в 390–410 годах именно Прабхавати, царица из династии Гуптов, в качестве регентши правила в интересах Гуптов государством Вакатаков. Впоследствии Вакатаки остались союзниками и партнерами Гуптов.

Другие династические партнерства наводят на мысль о том, что Гупты нередко поддерживали свой престиж посредством спальни махараджадхираджи. Прабхавати была дочерью Чандрагупты II не от ненаглядной Дхрувадеви, а от княжны династии Нага. Эта древняя династия вновь воцарилась в Матхуре и других областях к югу и западу от Джамны с распадом Кушанской империи. Поскольку ранее Самудрагупта «жестоко истребил» царя Нагов, этот брак, вероятно, должен был закрепить завоевание и оградить династию от внешних соперников.

Чандрагупта II, как и его предшественник Самудрагупта, и преемник Кумарагупта, правил примерно сорок лет. Столь продолжительное правление три поколения подряд необычно. Оно должно было послужить еще одной важной причиной стабильности правления Гуптов. О дальнейших подвигах Гуптов известно мало, разве что о масштабных походах Чандрагупты II и важной оборонительной роли, которую сыграло государство во время правления Кумарагупты.

Эти походы, иногда приписываемые Чандрагупте II, упомянуты в короткой надписи, выбитой на столбе в Мехраули, деревне, которая стала пригородом Дели. Этот столб, в отличие от каменных столбов Ашоки (латов), сделан из железа, а деревня больше известна как место, где султаны Делийские в XII веке построили знаменитый Кутб-Минар и мечеть. Это та самая нержавеющая Железная колонна, которая стоит в главном дворе мечети и привлекает толпы туристов. Многие из них считают, что у кого хватит рук обхватить эту колонну, желание того исполнится. К счастью, к ней не подойти, иначе от такой активности надписи, напоминающие о возведении этой колонны как «высокого образца служения Вишну», давно бы стерлись. Меценатом постройки был некий Чандра, великий покоритель мира, «чья боевая слава написана мечом на полях сражений в землях Ванга» и который «с боем перешел семь притоков реки Синдху и победил вахликов». А еще он «напитал ветры южного океана ароматом своей доблести». К сожалению, не указано никакой даты и, что еще хуже, нигде нет и намека на слово «Гупта». Таким образом, «Чандра» может означать Чандрасену или Чандравармана. Оба правили в тот же период. А если и Чандра-Гупта, то который? Ученым, даже длинноруким эпиграфистам, остается мучаться догадками. Кто же был этот благоухающий Чандра, загадка, равно как и технология, которая позволила его кузнецам изготовить столб, настолько устойчивый к коррозии, что за шестнадцать столетий тропические ливни не смогли ни испортить поверхность, ни стереть надпись.

По поводу означенных завоеваний Чандры тоже есть сомнения. Ванга или Анга — древняя джанапада в западной Бенгалии. Словом «Синдху» обычно называют Инд, а вахликами должны зваться бактрийцы. Но военные успехи на противоположных концах субконтинента выглядят подозрительно. На западе не нашлось никаких свидетельств, подтверждающих вторжение Гупты и форсирование Инда, не говоря уже о переходе через Гиндукуш. Но большая часть Бенгалии определенно находилась в пределах досягаемости Гуптов. Фактически Гупты стали первой североиндийской династией, распространившей свою власть на дебри болотистых лесов и ручьев, которыми является дельта Ганга — Брахмапутры. Здесь, за исключением побережья, арийское влияние не ощущалось, а Гупта заявил права почти на всю Бенгалию. Логично предположить, что начались осушение болот, вырубка леса и заселение земель. На развалинах империи Гуптов возникнут первые в истории государства Бенгалии, и среди них видное место займет Ванга.

Кумаратупта (415–455) столкнулся с несколькими трудностями. Во время его правления произошло крупное восстание в Малве, под предводительством Пушьямитры. Коротко выражаясь словами одной из надписей, упоминающих об этом, оно «разрушило судьбы семьи Гупты». Вскоре на индийской сцене впервые возникли гунны, о которых говорится как об очередном племени млеччха (чужеземцев с непонятной речью). Эти пришельцы были ветвью нашествия хунну в истории Китая и гуннов в истории Европы. Эфталиты, или «белые гунны», во время очередного переселения племен по Средней Азии обосновались в конце IV века в Бактрии (что делает маловероятными победы Гупты в этом районе). В середине V века они проследовали за своими предшественниками юэчи и кушанами через Гиндукуш, в Гандхару. Затем двинулись на восток и столкнулись с Гуптами.

По счастью, Гупты воспользовались случаем. В одной из надписей Скандагупта, сын Кумарагупты, описывается «кормящимся подобно пчеле на раскрытых цветах водяной лилии, которыми были стопы его отца». У пчелы, однако, имелось жало. Именно Скандагупта сумел расправиться с Пушьямитрой. Этим он сделал свои прежде слабые претензии на наследство весомыми. И, наконец, пусть временно, он отбросил гуннов.

Именно Скандагупта «подчинил своей власти всю землю, связанную водами четырех океанов и полную по краям процветающими странами», о чем была сделана надпись на огромной скале возле Джунагадха, на полуострове Саураштра. Вслед за надписями Ашоки и Рудрадамана она рассказывает об управляющем Скандагупты в Гуджарате и его сыне. Будучи образцами добродетели, они построили мощную дамбу на водохранилище Рудрадамана, чтобы то не переполнялось в половодье, и прибавили к ней храм.

Но если храм должен был обеспечить сохранность дамбы, это не удалось. Сейчас не осталось и следа оросительной системы, о которой рассказывает ряд уникальных надписей, высеченных на скалах Гирнара. Правители Саураштры вскоре забросили Джунагадх (возможно, после очередного разрушительного наводнения) и к 500 году основали новую столицу в Валлабхи, на востоке полуострова. Только горбатая скала, превращенная в книгу при помощи «железного пера», по-прежнему говорит о величии благодетелей Джунагадха.

Похожая судьба, только с поправкой на разницу в традициях, постигла империю Гуптов. После смерти Скандагупты в 467 году его племянник Будхагупта, другой племянник, сын, а затем еще и внук весь VI век претендовали на мировое господство. Но их правление было коротким, а к 510 году стало ясно, что другие Гупты, родственники или нет, независимо правят в самом сердце империи. В том году снова пришли гунны под предводительством вождя по имени Тораман. Они овладели Кашмиром и Пенджабом и разбили армию Гуптов под Гвалиором, распространив свою власть на Малву. При таком разгроме мысли о мировом господстве Гуптов уже не возникало. Их золотая репутация на страницах истории поблекла, как и знаменитые золотые монеты, которые обесценились при Скандагупте, стали отливаться все более грубо, все чаще подделывались, все реже появлялись, а затем вовсе исчезли.

Утопия Гуптов

«Совершенство достигнуто, — утверждает последняя из трех надписей в Джунагадхе. — За то время, пока он (Скандагупта) правил, поистине ни один из его подданных не отпал от своей Дхармы, ни один не бедствовал, не пребывал в нищете, в бедности, в жадности. Никто из подвергнутых наказанию не претерпел мук сверх меры». Столь блестящего описания общества времен Гупты вполне можно ожидать от панегирика царю. Оно, однако, согласуется со свидетельством иноземца, которое по определению непредвзято:

Для Фа Сяня, буддистского паломника из Китая, побывавшего в Индии в 400–410 годах, царство Чандрагупты II действительно выглядело как утопия. Пробравшись в Индию по Каракорумскому тракту, Фа Сянь прошел через всю долину Ганга в целости и сохранности. Всюду на своем пути он встречал напоминание о жизни Будды. Единственное, что он считал невыносимым, — огромное количество чандалов. Они стояли за пределами кастового общества, выполняя такую работу, как уборка мертвых тел. Все их сторонились, о своем приближении они должны были предупреждать, чтобы представители высших каст могли поберечься. Но, кроме них, никакая часть населения не была обделена. Никакие другие кастовые различия не привлекли внимания китайского паломника, и кастовая система не заслужила его критики. Повсюду царили мир и порядок. И если мир этот был миром после завоеваний, а порядок — строгой социальной иерархией варн и профессиональных джати, то никто на него не жаловался.

Из других источников нам видно индустриальное (на ту эпоху) общество, столь же счастливое. Чрезвычайно влиятельные гильдии (шрени) регулировали производство и контролировали качество, цены, распространение продукции и обучение всякому ремеслу. Они же действовали как банки даже по отношению к царскому двору. Их старейшины (шрештхины) регулярно собирались на совет, напоминавший министерство торговли. Торговля процветала не только внутри Индии, но и с заморскими странами. Когда Фа Сянь возвращался в Китай, он не стал повторять долгий путь, а сел на один из индийских кораблей, шедших из Тамралипти в Бенгалии. Едва не потерпев крушение у берегов Бирмы, он добрался до «Йе-по-ти», который мог быть Явой, Суматрой или Малайей. Там, в Индокитае, он писал: «Брахманы здравствуют, хотя закон Будды знаком немногим». После многих трудностей плавания он достиг Китая, снова в компании брахманов, поэтому, вероятно, на борту индийского корабля.

В рассказе Фа Сяня об Индии особенно впечатляет Магадха. Ее города были самыми большими, люди самыми богатыми, самыми счастливыми и, вероятно, самыми добродетельными. Хотя некоторые из этих буддистских святынь уже отошли в область археологии. Капилавасту, древняя столица Шакья, где родился Просветленный, выглядела, «как великая пустыня, без царя и без людей». От дворца Ашоки в Паталипутре остались одни развалины. Но у буддиста по-прежнему было много поводов порадоваться. Ступы стояли тысячами, некоторые из них были многоэтажными и достигали огромных размеров. Некоторые сохранились до сих пор за пределами Индии, например в Пагане, в Бирме. Но, в отличие от современности, буддизм пользовался поддержкой большинства индийского населения. Монастыри стояли твердо, некоторые из них насчитывали тысячи монахов. Через восемь веков после Будды только Шри-Ланка была более буддистской. Для Самудрагупты было особенной честью принимать ланкийское посольство. Подарки и просьбу разрешить построить монастырь в святом месте Бодх-Гайя он воспринял как некую разновидность дани.

Не сильно касаясь политических вопросов, Фа Сянь ничего не говорит ни о дворе Гуптов, ни о Чандра1упте II, который тогда именовался махараджадхираджей. Возможно, как было тогда принято в сезоны засухи, двор находился в состоянии переезда, получая продукты и почести от подданных царей или ведя военные действия против кшатрапов. В Паталипутре, которая вместе с Удджайном служила Гуптам столицей, китайский путешественник больше любовался на ежегодный праздник. Его поразило торжественное шествие, в котором участвовали около двадцати ступ на колесах, высокие башни были украшены золотыми и серебряными ликами богов, а также сидящим Буддой в окружении стоящих боддхисатв. Когда процессия добралась до города, Фа Сянь увидел, как «появились брахмачари, чтобы пригласить войти, и Будды, один за другим, вошли в город»^{102}.

Несмотря на обилие сект, экуменизм еще был нормой. Хотя Гупты считались приверженцами повелителя Вишну и исполняли ведические обряды, и к буддистам, и к брахманам отношение было равно почтительным. Правда, физическая разобщенность этих двух течений, как отмечал Фа Сянь, уже бросалась в глаза. Буддистские монастыри обычно располагались далеко от крупных населенных центров, на расстоянии, достаточном лишь для сбора подаяний и чтения проповедей, но далеко не достаточном для уединения и покоя. А брахмачари (вообще, ученики священников, но Фа Сянь называет так все духовенство) жили в городе, вблизи придворной суеты.

Индуизм еще не выделялся как отдельная религия с особым учением и ритуалами. По большому счету, не выделяется и сейчас. Критерии праведности заключались (и заключаются) не столько в вере, сколько в поведении. Почитание брахманов, принадлежность к касте, публичное участие в традиционных ритуалах, праздниках и паломничествах, подношения семейным божествам — вот что важно. Как уже замечалось, понятия о карме, дхарме, переселении душ, хотя и происходили из упанишад и до сих пор считаются характерно индусскими, прекрасно были переняты буддистами. В буддистской практике возведения и почитания ступ из тесаного ка^мня тоже прослеживается ранний опыт каменной архитектуры и скульптурной иконографии. Традиционные каменные изображения «индусских» божеств на стенах стали появляться не раньше, чем мастера добились некоторой портретности в изображении Будды и человеческих (в основном женских) фигур и животных.

Как эти божества, в особенности Шива, Вишну и различные варианты богини-матери, распространились (или, наоборот, сошлись, как некоторые из сложносоставных богов) и как вытеснили большинство древних ведических богов, точных сведений нет. Ведические священнодейства, такие как ашвамедха, оставались важными для царей еще долгое время после эпохи Гуптов. но примерно с этого времени «нам не встречается упоминаний о том, чтобы удача или величие царя приписывалось конкретному ведическому божеству»^{103}. Личные печати, найденные в Бихаре и Уттар-Прадеше, обычно содержат знаки Шивы и Вишну, а надписи утверждают происхождение почти каждой династии от одного из этих двух богов. В самом деле, сближение различных шиваитских и вишнуитских персонажей и рост их популярности помогали таким могучим династиям, как Гупты, заимствовать у покоренных вассалов традиции божественного покровительства и святости, наряду с особенностями политического и экономического устройства.

Неудивительно, что при этом возникло такое количество легенд, инкарнаций, жен и родственников, связанных с Вишну, в том числе идентификация его с Кришной (божеством ядавов), Васудевой и Нараяной, все культы которых ведут свое происхождение из Матхуры и западной Индии. В Малве и центральной Индии того периода более популярен культ Вишну в инкарнации Вараха (огромный вепрь, который, словно Кинг-Конг, бросается спасать маленькую обнаженную нимфу, олицетворяющую Землю). Знаменитые скульптурные изображения на тему этого мифа в Эране, Удайягири и по всей восточной Малве хорошо показывают, как местный культ вепря превратился в культ Вишну за долгое время пребывания там Чандрагупты II, пока он воевал с кшатрапами.

Откуда бы ни взялись эти культы, их освящение пуранами и эпикой в том виде, в котором они распространились, произошло в эпоху Гуптов и позже. Брахманы постепенно примирялись с новыми, составными божествами, а скульпторы облекали их в конкретные формы. Жуткие персонажи легенд, темные местные боги и различные духи плодородия и духи-хранители должным образом приняли облик почитаемых богов. Идентификация с этими богами и богинями позволила им сохранить престиж. В то же время местные культы были подчинены тем нормам брахманов, которые зовутся «великой традицией» или индуизмом.

Оставалось только определить природу человеческих отношений в новом поколении богов и разработать подходящие формы служения. На этот процесс тоже повлиял прецедент буддизма, где новые отношения подразумевали степень божественности, неочевидную с точки зрения вед, зато подходящую для легенд о боддхисатвах. Спрос на более выраженную персонификацию личности скорее посвященной, чем смиренной, нашел предложение в виде знаменитой «Бхагаватгиты», интерполяция которой в «Махабхарату» датируется примерно III–IV веками. Но только гораздо более позднее движение бхакти ввело в обиход в южной Индии и Бенгалии головокружительные практики снискания святости, тот публичный религиозный пыл и глубоко личный контакт с божеством, которыми знаменит индуизм. Несмотря на опасности, которые таят в себе индуистские ритуалы, и головоломные тонкости метафизики упанишад, именно эти черты отличают то, что мы привыкли называть индуизмом.

Иногда ученые вместо термина «индуизм» используют слово «брахманизм», чтобы отличать послеведические верования до периода бхакти от учений таких сект, как буддисты или джайны. Бессмысленно называть брахманистами просто приверженцев индуизма, этот термин означает разновидность ортодоксальных учений, признающих власть касты брахманов, бесчисленные культы, допускающие почитание брахманов, и сложное философское понятие о Брахмане как о монотеистической, обезличенной сущности (как, например, христианский мир), относящейся ко всем богам, человеческой душе (как священной сущности) и вообще всем созданиям.

Таким образом нас учат, что «Брахману дана сила Брахмы, предназначенная для брахманов». Утверждение неоспоримое, способное запутать человека, не искушенного в санскрите (к этой категории сейчас относится большинство индийцев и почти все неиндийцы). Уже было показано, что абстрактные термины, как, например, «Брахман», представляют собой неразрешимую проблему для переводчиков. Их значение меняется в зависимости от века и контекста, они прорастают через все литературное наследие, как лианы, заставляя лексикографов искать соответствия в других языках. Дхарма (религия, долг, порядок), артха (выгода, политика, мотив), данда (власть, принуждение, управление). Множество других понятий, которые имеют ключевое значение, оказались ничуть не более понятны. И наоборот, такие наши слова, как «святость», «суверенитет», «энергия», не имеют точных эквивалентов в санскрите. Блуждая в темноте, исследователь культуры чувствует, что его путь лежит через неосвещенную пещеру, где изваяния покрыты следами рук, в которых нет ничего необычного, но прочитать эти следы не удается.

В 1836 году двое английских охотников — восторженный капитан Гфесли и осторожный Ральф — встали лагерем в галерее пещер над рекой, которая называется Вагха, притоком Гадавари, в Бераре, древней Видарбе (северный Декан). Скульптурные фасады, залы-чайтья и вихары с колоннами знаменитых сегодня пещерных храмов Аджанты оставили англичан равнодушными. Такие чудеса были привычными для европейцев, побывавших в местах вроде Карли и Канхери, возле Бомбея. Что заставило Гресли разразиться восторженными речами (которые он позже дословно воспроизвел) и что заставило даже Ральфа позабыть о критике? Это были фрески.

Уже сильно попорченные, они покрывали огромную площадь на стенах и потолке. Они блистали непередаваемыми красками и формами, изображая сцены изобилия и просвещения, о каких не упоминали ни специалисты по санскриту, ни отчеты о раскопках. В Аджанте, как нигде в другом месте, золотой век Гуптов явился во всем великолепии. Теории и мечты, подобно эпиграфическим редкостям и семантическим изыскам, проявлялись из-под пыльного запустения, как свидетельство века, когда торжествовало искусство. Уверенные чертежи и портреты, живость и сложность композиции, умелый подбор цветов в батальных сценах и возвышенность духа — характерные признаки этого замечательного века.

Аджанта расположена на территории Вакатаки и, насколько известно, ничем не обязана покровительству гуптов. Тематика картин исключительно буддистская, ее источником служат джатаки, как для рельефов ранних ступ в Санчи и Амаравати или поздних — в Боробудуре на Яве. Даже фрески, похожие на найденные в Аджанте, широко распространены в общественных местах и домах. Из литературных источников мы знаем, что в обществе времен Гуптов почиталось ремесло художников. Аджанта не исключение. Ее яркость цветов и классицизм не уникальны. В глине и камне, равно как и в языке и литературе, творцы искусства времен Гупты смогли передать образ, приближенный к совершенству, — образ, которого достиг империализм Гупты, как заявляла Аллахабадская надпись. Общество достигло таких высот развития, что балансировало на грани идеальной абстракции.

Скульптуры времен Гуптов считаются высокохудожественными и «нарочно созданными как эстетические объекты»^{106}. Знаменитое мягкое спокойствие в выражении лица Будды подчеркивается обрамлением из рельефных завитков волос и замысловато изогнутым нимбом. Изящество позы выделяется эфемерным одеянием и симметрией складок. Контуры тела позволяют видеть стройность талии и металлические детали. Изящество умеренности, предпочтение сдержанности. Скульптор эпохи Гупты оделил свое мастерство удивительной зрелостью видения, создав «одну из величайших в мире скульптур»^{107}. Выйдя из мастерских Матхуры, вдохновленное великой школой Сарнатха, сформировавшись под влиянием других школ из менее крупных центров Арьяварты Гуптов, эта эстетика превратилась в высший стандарт, иконографический канон, который, подобно древнегреческому, преодолел века и расстояния. Проще говоря, его можно с полным правом назвать классическим.

Это относится и к резьбе Матхуры и Сарнатха в индийской скульптуре, и к фрескам Аджанты в индийской живописи, и к сочинениям Калидасы в санскритской литературе. В эпоху Гуптов большим почетом пользовались и многие другие драматурги, из которых самым значительным является Шудрака, чью насыщенную приключениями комедию «Птиняная повозка» играют на сцене до сих пор. Другие поэты писали придворные стихи (кавья), порой на даже еще более чистом и отточенном санскрите. Аллахабадская надпись Самудрагупты, составленная Харишеной, одним из главных министров, содержит изящные драматические пассажи. Сам император, подобно Рудрадаману, как утверждается, тоже был мастером пера. Но только Калидаса писал и стихи, и пьесы и делал это превосходно, за что неизвестный поклонник сравнил его с Шекспиром. Именно английская версия знаменитой пьесы «Шакунтала», написанная Уильямом Джонсом, позволила Европе оценить достоинства санскритской драмы, а пересказанная тем же Джонсом поэма «Мегхадута» («Облако-вестник») вошла в антологии XIX века и завоевала для санскритских стихов репутацию прекрасного гимна природе.

К сожалению, санскритская литература столь богата метафорами, синонимами, аллюзиями, двойным смыслом, всевозможной грамматической и фонетической пиротехникой, что в переводах невозможно отразить это богатство. Для человека непосвященного игра слов, размера и смысла представляются туманной таинственностью и загадочным кроссвордом. Но этот недостаток можно возместить с помощью наших собственных традиций. Как писал А. Л. Бэшем, перевод тускнеет по сравнению с оригиналом. Как это ни грустно, его норовят избавить от эротики и откровенных сцен. Такое переложение «Кумарасамбхавы» — длинной поэмы Калидасы, в которой отношения повелителя Шивы и его супруги зачастую «претят европейским вкусам». Кульминационная песнь поэмы посвящена божественному союзу— предмету восхищения, вдохновившему позднее на создание скульптур строителей храма в Каджурахо, которым, как считается, восхищался Калидаса. В самом деле, древний индийский язык не оскудевает на выражения наслаждений в строках Калидасы. «Немногие из тех, кто способен читать (Калидасу) в оригинале, усомнятся в том, что Калидаса — самый великий поэт и драматург на земле»^{108}.

Где и когда жил Калидаса, остается загадкой. В своих посвящениях он не упоминает Гуптов. Возможно, он даже не совпал с ними по времени. Знакомство с Удцжайном и описания долины Нармады наводят на мысль, что он жил скорее в Малве, чем в Магадхе. Предания гласят, что он блистал при дворе некоего царя Викрамадитьи, которого хронологии помещают в I век до н. э. При внимательном изучении материала, однако, появляется сомнение в том, что поэт мог жить раньше Гуптов. Возможно, Викрамадитья — всего лишь один из множества эпитетов Самудрагупты. В другой своей поэме «Рагхуванша» Калидаса прослеживает родословную царя Айодхьи Рамы, делая упор на особую роль Рагху, деда Рамы, в образовании империи. Рагху водил войска на север, юг, запад и восток. Он покорил Бенгалию, воздвиг триумфальные колонны вдоль Ганга, победил Калингу, пересек Кавери и взыскал с династии Пандья дань жемчугом. Облака пыли, поднятые его отрядами, покрыли пеплом волосы женщин Кералы. Его кони катались по песчаным отмелям Инда. Горцы трепетали при мысли о битве с ним. Гималайские ветры, шурша тростниками, пели о его победах. В этой поэме Калидаса, воспевая необъятность Индии, будто бы нарочно дополнил надпись в Аллахабаде. «В этом энергичном, воинственном повествовании можно увидеть, как завоевания Самудрагупты отразились в сознании поэта»^{109}.

Не сами завоевания, но знания поэта о субконтиненте явно доказывают причастность Калидасы эпохе Гуптов. Хотя политически империя Гуптов оставалась фрагментированной, ее культура оказалась всепроникающей. Калидаса мог быть великим путешественником, но, вероятнее всего, он пользовался помощью купцов и торговцев, которые в эпоху Гуптов могли, подобно Фа Сяню. без вреда для себя пройти путь от одного края Индии до другого. По крайней мере так он исследовал юг. Художественные идеалы времени Гуптов пересекали границы и переплывали моря. Будды в стиле Гуптов найдены в Малайе, на Яве и даже на Борнео. Там и в Индокитае санскритские надписи появляются в III–IV веке, отмечая возникновение письменности. Почти все доисламские алфавиты Юго-Восточной Азии образованы от брахми эпохи Гуптов. На всей этой территории, как и в самой Индии, санскрит утвердился как язык науки, летописей и придворных диспутов. Более того, переработка и переписывание пуран — одно из главных достижений эпохи Гуптов — и переделка эпосов на расхожие литературные сюжеты обеспечили развитие процесса санскритизации, который стал всеобъемлющим не столько для языка, сколько для влияния и передачи идеалов касты брахманов, насаждавшей этот процесс.

В санскриторожденных религиозных, культурных, социальных и политических идеалах закладывалось понятие национальной целостности Индии в доисламский период. Многие возразят, что эти идеалы годились лишь для тонкой элитной прослойки. Санскритом пользовался незначительный процент населения. Изощренный вкус и богатая жизнь этого общества и изображалась на фресках в Аджанте столь ярко. Именно для этого изнеженного аристократического общества писал Калидаса. В его пьесах слуги, представители низших каст и все женские персонажи понимают исключительно пракрит и говорят только на нем. Санскрит оставлен для «дважды рожденных».

В этом же куртуазном обществе упражнения в языковых тонкостях считались приятным развлечением. Отчасти в этом виноват сам язык. Как заметил Патанджали, писатель II века, можно заказать у гончара горшок определенного вида, но нельзя прийти к грамматику и сказать: «Изготовь мне такое-то и такое-то слово». Словарный запас постоянен, грамматика утверждена. «Отшлифованный до совершенства» Панини, всеми превозносимый, немногими используемый, санскрит пал жертвой собственного престижа. Процесс заимствования слов, когда-то игравший важную роль, почти прекратился. Обновление сменилось традиционностью, по мере того как авторы стремились добиться емкости и сжатости, добавить новый смысл путем повторения и сопоставления. Предложения становились все длиннее и длиннее, порой занимая целые страницы, а сложные слова могли занимать несколько строк. В Аллахабадской надписи для описания природы феодальной власти Самудрагупты использовано слово из 20 компонентов и 54 слогов. Вне всякого сомнения, это изящное построение, однако историки охотно променяли бы его на простое и понятное политическое постановление.

«Там использовались поразительные мнемонические ухищрения, но они сами по себе очень сложны из-за обилия специальных терминов, создавая, по сути, отдельный жаргон для каждой дисциплины. Были шастри, которые цитировали целую веду в каком-либо порядке (то есть в прямом или обратном, буквально), не ошибившись ни в букве, ни в знаке. Другие знали без запинки всю грамматику Панини и словарь «Амаракоша». Но все равно не было человека, который ведал санскрит целиком»^{110}.

Важные труды по астрономии и в меньшей степени по медицине показывают, что о науке при Гуптах не забывали. Длина годичного солнечного цикла была рассчитана с точностью, которой не могли добиться даже греки, а индийские математики были, пожалуй, самыми умудренными в мире. «Базовым достижением было введение десятичной системы, а среди высших — решение неопределенных уравнений». Число «пи» вычислили до четвертого знака и где-то в это время начали применять символ нуля, обычно в виде точки.

Но даже работы, в которых описывались эти находки, были облечены такими языковыми изяществами санскрита, что прочитать их могли только посвященные. Ремесленнику они оставались недоступными, да и математик мог лишь мечтать о понимании. Более поздние работы по иконографии, архитектуре и живописи часто цитируются как примеры вклада санскритской литературы в науку. Говоря словами Косамби, который сам ученый и историк, «они в своих сентенциях не опускаются до расчетов реальных статуй или домов или химического анализа красящих пигментов». Понятно, что «художники и каменщики шли своим путем». Поэтому Железная колонна в Мехраули, несомненно, шедевр металлургии, но трактата по металлургии нет.

Таким образом, монополия санскрита на науку не сказалась пагубно на развитии ремесел. Вскоре появились невиданные достижения, особенно в сфере архитектуры, которыми славилась эпоха Гуптов. В пропаганде мифологии и представлений санскрит не упускал из виду и средства устрашения. В эпоху Гуптов и после нее боги и герои санскритской литературы, бесконечные каноны и кодексы, невообразимые концепции и идеи продолжали насаждаться в обществе. Они проникли даже в горы и леса, племена которых продолжали входить в кастовую иерархию, а их вожди были «сообществом царей».

Целостности общества удалось в большой степени достичь, хотя скорее методом умолчания и изъятия, чем внимательности и приспособления. И это касалось не только тонкой кастовой прослойки. Очевидно, что Индия обрела некоторую территориальную целостность и сформировала религиозно-культурное наследие. Конечно, до такого понятия, как национальное самосознание, было еще далеко. Можно привести в сравнение Европу того времени, в которой образовалась некая целостность под названием христианство. Карл Великий, как и Самудрагупта, сумел добиться политического объединения. И два этих великих культурных мира подвергались нападкам соперников— многочисленных царей и князей, боровшихся за гегемонию. Династии поднимались и падали с безумной скоростью.