История Индии

Сельская местность в Индии выглядит совсем не так, как в большинстве бывших экваториальных колоний. В частности, здесь нет бесконечных квадратных полей, характерного признака масштабной сельскохозяйственной экономики. Редко можно встретить гектары растрепанных бананов и взъерошенных кокосов, уходящие за горизонт ряды ананасов или унылые шеренги каучуковых деревьев. Исключение составляют только чайное царство в горах Ассама и Кералы и черноземы Декана, где миля за милей тянутся неприглядные плантации хлопчатника. Большая же часть сельской Индии напоминает лоскутное одеяло. Поля самой причудливой планировки примыкают вплотную друг к другу. Не слишком часто на них можно увидеть технику, а способы выращивания достались владельцам в наследство от колониальных времен.

Но могло выйти иначе. Белые поселенцы и дельцы ожидали, что развитие Индии пойдет по шаблонам, заданным реформами начала XIX века. Отчасти это произошло в отношении двух культур — опиумного мака и индигоферы красильной. Британские инвестиции в производство знаменитого китайского наркотика и синего красителя для различных европейских униформ привели к массовым посадкам этих культур, особенно в Бенгалии и Бихаре. Но Ост-Индская компания старательно мешала европейцам создавать свои поселения, так что горе-плантаторам оставалось только пересмотреть свои планы. В 1859–1861 годах, едва англичане порадовались, что уберегли Бенгалию от бед мятежа, который известен как Красная смута, на западе Бенгалии начались бунты ущемленных в правах плантаторов индиго, так называемая Синяя смута. Бунтовщики пользовались поддержкой калькуттской прессы и рассчитывали на симпатии властей, и это говорит о том, что плантаторы были по большей части англичанами. Но к 1861 году индиго как культуру из многих районов Бенгалии вытеснили^{360}. В других же регионах плантаторы подзадержались. В соседнем Бихаре прошло более полувека, прежде чем там появился недавно приехавший из Африки Мохандас Карамчанд Ганди.

В 1861 году, в разгар Синей смуты, мистер Дж. У. Б. Мани, англичанин, рожденный в Калькутте и тоже занимавшийся индиго, вернулся из поездки по Голландской Ост-Индии. Согласно его книге, вызывающе озаглавленной «Ява, или Как управлять колонией», голландцы разработали новую систему, при которой часть земли и рабочей силы резервировалась для производства высококачественной продукции на экспорт. Эта продукция (в основном кофе и сахар) предлагалась правительству или его агентам в обмен на освобождение земель от налогов. Но местное население, похоже, мало интересовали права и привилегии. Людей занимала возможность разбогатеть, а система совершенно точно гарантировала дополнительный доход. Мани утверждал, что она способствует обращению денег и повышает платежеспособность страны^{361}.

В Нидерландах эта система, очевидно, стала новым словом экономики. К 1860 году треть годового дохода государства поступала из ост-индской колонии. В самой же стране были снижены налоги, появилась сеть железных дорог. Почему бы Индии, оправившись от Сипайского восстания, не извлекать такую же выгоду?

Но, расхваливая голландскую систему, Мани упустил из вида тот факт, что большая часть яванцев не видела никаких богатств. Скорее можно сказать, что Ява превратилась в государство крепостных, и это никак не согласовывалось ни с концепцией сильного крестьянства Манро, ни с идеями Корнуоллиса о наделении народа землей. Мани также не учел политику невмешательства, из-за которой Английская Ост-Индская компания ранее потеряла монополию на торговлю и с тех пор сдавала одну позицию за другой. В Америках, да и повсюду, в том числе и в Голландской Ост-Индии, экспортеры и торговые конторы отлично работали, не нуждаясь в имперском блеске. Движущей силой была свободная торговля, а не государственное управление.

Более того, плантационная экономика в таких масштабах, как в Индии, целиком направленная на выкачивание урожая, сама по себе превратилась в ходовой товар. Например, в Бенгалии раджа Бурдвана поделил часть заминдаров на лоты (патни). Приобретавшие их патнидары платили налоги. Иногда патнидары перепродавали наделы так называемым дар-патнидарам. а те могли перепродать их дар-дар-патнидарам… К 1855 году считалось, что около двух третей земли Бенгалии находится в такого рода владении. Полагают, что многие из владельцев проживали в городах^{362}. Возможность передавать владение по наследству способствовала дроблению земли. Среди владельцев все большую часть составляли городские купцы, ростовщики и финансисты.

«Коммерциализация сельского хозяйства» началась в конце могольского периода и к середине XIX века стала свершившимся фактом. Железные дороги, массовый экспорт хлопка в 60-х годах (благодаря гражданской войне в США) и пшеницы в 70-х обогащали землевладельцев и кормили британские торговые дома и пароходства. Но эта система была настолько перегружена многочисленными посредниками и рантье, а налогообложение сделалось столь изощренным, что доходов хватало только на выращивание следующего урожая. Непосредственный земледелец порой даже нес убытки. Коммерциализация усиливала социальные различия, не стимулируя местное население. Фактически, сельская экономика Индии с развитием плантаций сделала шаг назад, используя труд без капиталовложений. «Важно не то, что многие крестьяне от нее пострадали (они еще пострадают от капиталистической модернизации), но то, что они пострадали напрасно»^{363}.

Британцы любят вспоминать, сколько их страна инвестировала в создание инфраструктуры, особенно в железные дороги и оросительную систему Индии. Они отмечают и роль Великобритании в формировании платежной системы. Критики, однако, указывают не на теоретическое процветание Индии, а на фактическую нищету. Еще в 1866 году Дадабхаи Наороджи, будущий Великий конгрессмен, задался вопросом, кому на самом деле выгодны поезда и куда текут каналы? Он фактически разработал «теорию каналов», отголоски которой до сих пор вызывают множество споров.

Эта теория утверждает, что доходы Индии, вместо того, чтобы инвестировать в модернизацию и индустриализацию экономики, чтобы поддерживать нужды растущего населения, выводились из страны. Главный канал вел прямиком в Лондон, англичане называли его «home chargers» — «те, кто отправляет деньги домой». Это всевозможные правительственные чиновники, армейские офицеры, получавшие жалования и пенсии, руководители торговых контор, акционеры частных железных дорог. Если подсчитать, получается, что примерно четверть годового дохода Индии отправлялась платежами в Англию. А если прикинуть, сколько из оставшейся части тратилось на военные авантюры в Афганистане и Бирме, стоит ли удивляться, что Индия жила бедно и что ее народ часто голодал?

Эта теория содержала также анализ работы каналов. Государственный секретарь по делам Индии в Лондоне получал фунты для оплаты счетов служащих в Индии. В Индии эти фунты беспошлинно конвертировались в рупии, чтобы на жалование можно было купить индийские товары. Значит немалую часть в формировании каналов играл частный сектор. Доход от экспорта тоже не приносил ощутимой пользы индийцам. Более того, экспорт составляло главным образом сырье, что мешало развиваться индийской промышленности. Классический пример — хлопок. Во времена Ост-Индской компании британцы закупали в основном готовый штучный товар. Позже фабрики Ланкашира превзошли ручные ткацкие станки индусов, и закупать стали сырой хлопок и пряжу. Потом в Бомбее появились новые ткацкие фабрики, которыми владели зачастую индусы, но британцы задавливали их тарифной политикой.

Промышленность Индии — производство хлопка, джута, кокосового волокна и угля — находилась в зачаточном состоянии и требовала поддержки, а британцы настаивали на свободе торговли. Их политика невмешательства распространялась даже на налоги на землю. На фоне растущих цен на сырье фиксированный земельный налог был весьма неудобен. Однако правительство предпочитало искать другие источники дохода, вместо того чтобы скорректировать земельные поборы. К примеру, был введен подоходный налог. Восстание сипаев показало, насколько неприемлемы для Индии государственные плантации, предложенные Мани, и насколько опасно вторжение в ее экономику.

Консерватизм правительства не означал, что индийцы готовы полностью отказаться от плантаций. В тех регионах, которые ориентировались на определенные культуры, как, например, в горах Ассама, где выращивали чай с 50-х годов XIX века, продолжали использовать труд по кабальным договорам. Упразднение рабства и появление контрактов способствовало перетоку индийской рабочей силы на Шри-Ланку, в Бирму, Малайзию, на Фиджи, Маврикий, в южную и восточную Африку и на Карибские острова. В XIX веке среди этих трудовых мигрантов царила высокая смертность, а условия договоров были столь жестоки, что они мало отличались от рабства. Поток эмигрантов дал импульс пробуждению национального самосознания. М. К. Ганди, побывав в Африке, обрел вдохновение для первых опытов «упорства в истине» (сатьяграха).

Свой путь на родину молодой Ганди нашел в юго-восточной Африке, работая на гуджаратской торговой фирме. Индийские моряки и торговцы поддерживали связь с Юго-Восточной Азией еще во времена Палов и Чолов, а при мусульманах, португальцах и британцах эти связи расширились. Теперь они опоясывали Индийский океан, доходили до Тихого океана, до Адена, Занзибара, восточной и южной Африки, Китая, Японии и даже Тихоокеанского побережья Северной Америки. Во всех местах, где развевался британский флаг, присутствовали небольшие группы индийских клерков, охранников, портовых рабочих и другого персонала. Такие группы, будь они в Ванкувере или в Сингапуре, вносили свою лепту в борьбу за независимость Индии. Они, как и масса мигрантов, работавших по договорам, привлекали к Индии взоры международной общественности.

Диаспоры, поддерживавшие религиозные и культурные традиции, образовали ряд «Маленьких Индий» от Сингапура до гвианского Джорджтауна, где колонии английские порождали колонии индийские. В давно забытые времена Канишки и Каракорумского тракта Индия, даже находясь в состоянии глубокого политического упадка, успешно распространяла свое культурное влияние. Теперь же, связанные телеграфом и судоходными путями, индийцы выступали и как агенты политизации внутрь страны. Из Японии пришли идеи о возрождении Азии, из Европы — новости о борьбе Ирландии против британского режима, из белых поселений Африки и Канады — призывы к обретению автономии и созданию независимого государства. Индия была не одинока. Британский режим — не вечен и уязвим.

Диаспоры, пополняемые в XX веке дальнейшим исходом индусов, в основном в Европу, Северную Америку и страны Персидского залива, стали одним из крупнейших мировых сообществ. В одной лишь Великобритании число иммигрантов с субконтинента превышало число гражданского английского населения Индии за два столетия британского правления. В 1880–1930 годах из Индии в среднем выезжали около четверти миллиона индийцев в год, главным образом из Тамилнада, Кералы и Гуджарата. Но хотя они и оказывали значительное давление на те страны, куда прибывали, на демографии самой Индии это никак не сказалось. Отчасти потому, что эмигранты, отработав пятилетний контракт, обычно возвращались. Так же дело обстояло и с индийскими частями британской армии, служившими в Китае, Юго-Восточной Азии, Персии и Африке. Так же было и с адвокатами, вроде Ганди, администраторами, докторами и прочими выпускниками индийских университетов, которые во множестве разъезжались по чужим странам, чтобы набраться опыта. Некоторые из индийцев вбирали опыт других культур и с высоты его могли судить о самих себе как об индийцах, а не представителях какой-то народности или касты. Неудивительно, что большая часть таких титанов освободительного движения, как Дадабхаи Наороджи, Джинна, Ганди и Джавахарлал Неру вернулись в Индию из-за рубежа.

Возможность учиться за границей была доступна немногим. Для большинства индийцев достижения западной мысли открывались только через университетское образование, а также через газеты и книги. В атмосфере политически напряженной жизни трех основных городов — Калькутты, Бомбея и Мадраса — споры разгорались все сильнее и становились все интеллектуальнее. Приводилось множество аргументов, брались в пример разные идеологии из мирового опыта, особенно японская идея модернизации и англо-ирландские разногласия. Поражает энтузиазм, с каким прилагались политические и социальные усилия для нахождения верного решения. Но в городах, где присутствовали все касты, языковые, профессиональные и социальные группы, национализм воспринимался не как сумма общих усилий, а как единое и неделимое целое. Он был чем-то, ревностно взращенным глубоко изнутри.

Высшим образованием обладала крохотная элита. Книги и газеты редко можно было встретить вне крупных городов. Доморощенный националист мофусила (так называли загородную местность) считал, что его самосознанию мешает исключительно повсеместное присутствие англичан. Как и в 1857 году, сыграла роль разница в восприятии. Кристофер Бейли проводил исследования в Аллахабаде и других северных городах и обнаружил, что в городской среде существуют националистические группы, которые могут представлять единое мнение в Национальном конгрессе. «В основных центрах севера Индии, где говорят на хинди, новые религии и политические ассоциации не теряют связи с уже существующими храмами, сабхами (советами) и коммерческими кругами. К примеру, в Аллахабаде великий праздник омовения Магх (или Кумбха) Мела сплачивает торговые и религиозные сообщества не хуже, чем «Бар Лайбрери» (клуб юристов в Белфасте)^{364}.

Похожие связи прослеживались и между мусульманской прислугой и членами образовавшейся впоследствии Мусульманской лиги. В Махараштре сообщество брахманов Пуны превращало свои празднества в митинги протеста. Службы использовались для политической пропаганды. И такое происходило постоянно. «Стиль индийской политики, ведущий начало из городской общественной жизни конца XIX века, остается актуальным. Не важно кто его олицетворяет: «Хинду махасабха» 30-х годов XX века, Джана-сангх 70-х или даже его более поздняя инкарнация, партия Бхаратья Джаната»^{365}. Короче говоря, существовала (и существует поныне) третья перспектива. Национализм не как неделимое целое и не как сумма составляющих в районных центрах, но как явление, выросшее глубоко изнутри, представляющее интересы местных социальных групп, гордых тем, что они не заимствуют идеи у чужеземцев.

Умеренные

Первое Имперское собрание лорда Литтона, проведенное в Дели в 1877 году, представляло собой странное зрелище, на котором индийцы почти полностью исключили каждую из трех перспектив. Оно совпало с самым тяжелым за столетие голодом, унесшим почти 5,5 миллионов жизней в Декане и на юге. Поэтому трудно предположить, что Собрание создало формат работы Индийского Национального конгресса, который был созван через восемь лет. Но параллели между ними хорошо прослеживались. «Первые заседания комитетов Всеиндийского конгресса больше напоминали дурбар (царский зал приемов), где появлялись важные особы и произносили речи». Выражения звучали соответствующие. Лидеры Конгресса говорили о прогрессивном правительстве, о достатке и процветании индийского народа и вице-короля. Когда они потребовали свободного доступа коренного населения к гражданским должностям и чтобы больше индийцев заседали в государственных министерствах, правительство Калькутты пошло им навстречу. В 1858 году королева издала указ, обещавший, что всякий должным образом подготовленный индиец может свободно и беспрепятственно быть назначен на королевскую службу. Некоторых и в самом деле назначали, но поскольку количество должным образом подготовленных индийцев росло, приходилось это учитывать. Зажатые в рамки британского представления о «великом делийском дурбаре», участники Конгресса могли обсуждать национальное движение лишь в начальной фазе. Будучи, фактически, первыми националистами, они призывали к большей лояльности индийскому правительству, нежели Британской империи^{366}.

Эти призывы не были чем-то крамольным. Сам Ганди в своем воззвании 1858 года требовал от британцев прекратить расовую дискриминацию. Еще до этого высказывалось мнение, что индийское правительство слишком неповоротливо, что даже британцы проявляют больше внимания к нуждам Индии, отправляя в Лондон делегации индийцев и организуя общества в их поддержку. Одной из первых таких организаций была Ассоциация Восточной Индии, основанная в 1866 году Дадабхаи Наороджи, преуспевающим дельцом, членом маленькой, но влиятельной общины парсов в Бомбее. (Парсы исповедуют доисламский зороастризм, родом из Персии.) Большую часть своей карьеры Дадабхаи Наороджи сделал в Лондоне, затем присоединился к возвращавшимся в Индию специалистам, которые возглавили многие из ассоциаций Конгресса. Он сам выступал на первом Индийском Национальном конгрессе и был избран председателем второго. Чтобы представлять мнение индийского народа, он сделался членом парламента в Вестминстере. В 1893 году, являясь депутатом палаты общин, он снова вернулся в Индию и председательствовал на Конгрессе.

Бескомпромиссный империализм Литтона (1876–1880) или выжидательная позиция Дафферина (1884–1888) заставляли применять обманную тактику. Напротив, от либерального вице-короля, такого как лорд Рипон (1880–1884), ожидали, что он будет сочувствовать индийцам, как Гладстон сочувствовал ирландцам, и сможет оказать поддержку национальному движению. Но Рипон вечно пропадал в Лондоне, а через своих представителей в Индии делал гораздо меньше, чем обещал. Он с удовольствием отменил драконовскую цензуру национальной прессы, введенную Литтоном. Еще он учредил органы местного самоуправления, члены которых отчасти избирались, отчасти назначались и отвечали за такие вопросы, как дороги, школы и посевы. Выполнить это оказалось непросто, особенно в Калькутте, Бомбее и Мадрасе, где основная масса образованных индийцев вызывала сильное недоверие властей. Более того, образованные патриоты преуспели в изучении «теории каналов» Наороджи, но мало смыслили в настоящих каналах. Они приветствовали идеи Рипона, ценили политическую инициативу, исходящую снизу, но жадно ожидали возможности пролезть наверх.

Эта тенденция пошла на убыль в 1883 году, когда выглядевший вполне невинным Илбертский законопроект вызвал бурную реакцию среди британцев, живших в Индии. Этот документ, выдвинутый на рассмотрение властями Калькутты, повышал статус индийских судей до уровня, который позволял им судить как индийских, так и британских подданных. Для плантаторов и дельцов, составлявших основную массу белого населения, это было чересчур. Одно дело, когда индус служит судьей, совсем другое — когда он может выносить приговор представителю правящей расы — а может быть, даже представительнице! Такое предположение вызвало безобразный истерический всплеск расизма. Рипона запугивали напоминаниями о Канпуре и Красной смуте. Взамен Синей смуте 1860 года лоялисты обещали устроить Белую смуту, которая разделается с правительством изменников. Они намеревались преподать индийцам урок «неуправляемой, но хорошо организованной кампании»^{367}. Угрозы подействовали, Илбертский законопроект выхолостили, большинство других реформ Рипона дискредитировали. Вот другая манера общения британцев, отличная от манеры дурбара и гораздо более убедительная. Ее индийцы тоже усвоят в должное время.

Шоу вокруг Илбертского законопроекта разворачивалось в основном в Бенгалии, где британских плантаторов, промышленников и торговцев было больше всего. Но бенгальцы составляли большую часть индийцев, получивших образование на Западе. Они встали на защиту Рипона, их поддержали представители разных верований, каст, классов и народностей по всей Индии. Всеиндийское движение, провозглашавшее «конституционное собрание в поддержку политики правительства», проводило шествия под музыку. Особенно ярким было выступление в конце 1884 года в Бомбее.

В декабре 1885 года, спустя ровно год, тоже в Бомбее, вызванный отчасти этими выступлениями, был созван первый Индийский Национальный конгресс. И это был настоящий конгресс — собрание, а не движение, не акция одной партии. В то же время (в следующем году) прошло собрание в Калькутте. Конгресс был не только индийским. Один из его почетных основателей, шотландец Аллан Октавиан Хьюм, ранее служил министром сельского хозяйства в правительстве Калькутты. Он был признанным орнитологом и, как и его отец, радикальным либералом, «жарче и упорнее всех в Вестминстере отстаивавшим всякую реформу, отмену или запрет», долгое время не привлекавшим внимания властей, которым служил. Хьюм прославился критикой «миллионов и миллионов растранжиренных Литтоном индийских денег», выступая на Имперском собрании в Дели. Он выступал в 1878 году, когда Вторая афганская война стала очередной партией в «Великой игре» между Россией и Великобританией за азиатские страны.

Затем настали более удачные времена правления Рипона, и Хьюм освоил роль посредника между правительством и индийскими подданными. Роль, без сомнения, ему подходила, как члену Теософского общества, которое он основал в Мадрасе. В обществе активно использовались индуистские идеи о переселении душ, спиритические откровения медиумов. Среди информаторов Хьюма фигурировали таинственные махатмы. Подобные контакты никого не удивляли. Подобное было обычным делом в поздневикторианском обществе. Теософия находилась среди тех течений, которые оказывали влияние на социальные реформы и на религиозную и культурную реабилитацию, начавшуюся с возрождением нации.

Британцам казалось, что многие из этих течений опровергают друг друга. Например, социальные реформаторы требовали отменить детские браки, а ревайвалисты — сторонники старых традиций — их поддерживали. На севере поборники языка хинди спорили с апологетами литературного наследия, написанного на языке урду. Маратхи, которые в память о Шиваджи готовы были узаконить акты насилия, противоречили универсалистам, таким как Брахмо Самадж, провозглашавшим гуманность и индуистское ненасилие. В Бенгалии, как и в Махараштре, индийское возрождение часто противопоставлялось британскому правлению, равно как и его предшественникам — мусульманским падишахам и набобам. Те и другие считались для индусов равно чуждыми. Банким Чандра Чаттерджи пошел еще дальше. Его знаменитый роман «Обитель радости» («Ананда Матх», 1882) призывал к борьбе не против британцев, пришедших в Индию как освободители, но против тирании и засилья мусульман^{369}.

Нужно ли говорить, что мусульмане не примкнули к этому и многим другим течениям индусов? На севере активизировались как исламские фундаменталисты, взывавшие к поддержке бедноты, так и те, кто более гибко подходил к вопросам веры, пытаясь приспособиться к западной политике. Отличным примером последних является Саид Ахмед-хан, основавший в 1875 году в Алигархе (между Дели и Агрой) Англо-мусульманский Восточный колледж, позже университет.

Все эти движения и течения наполняли политическую борьбу религиозными, социальными и культурными оттенками. Когда Вивекананда, первый из индийских гуру, обратился к мировому сообществу, он постарался привлечь на свою сторону международное общественное мнение. Когда Арья Самадж, реформатор и основатель агрессивного индуистского «Арийского движения», проводил в Пенджабе показательные акции, он апеллировал к мировой науке, в особенности к таким сторонникам панарийской теории, как Макс Мюллер, профессор санскрита в Оксфорде. Вдобавок высокопоставленные теософы показали отличный пример ежегодных собраний. Но главной политической силой в Калькутте, Бомбее и Пуне был Дадабхаи Наороджи со своими сторонниками. Они первыми провозгласили необходимость национального конгресса. Организация его началась во время гонений на Рипона, зимой 1884 года^{370}. Аллана Хьюма европейские историки признают зачинщиком. 72 делегата первого Конгресса считали, что Хьюм отлично подходит на роль секретаря и спикера как человек, который не принадлежит ни к какой касте или общине.

А еще Хьюм располагал достаточным количеством времени и денег, чтобы потратить их на Конгресс. В последующее десятилетие Конгресс собирался ежегодно, его организовывал местный комитет города, в котором решали проводить заседания. Председателя выбирали каждый раз заново. «Нет ни оплачиваемых участников, ни постоянной организации, ни должностных лиц кроме генерального секретаря (как правило, Хьюма), ни центральной конторы, ни фондов»^{371}. Конгресс собирался на рождественских каникулах, чтобы не мешать повседневной работе юристов, журналистов и других гражданских служащих. Заседания велись на английском языке, единственном доступном всем делегатам. Предполагалось, что Конгресс носит всеиндийский характер, поэтому вопросы местного характера следовало обобщать, принимая единые для всех решения.

Неудивительно, что в первые годы заседания Конгресса проходили в атмосфере сдержанности и настороженности. Дафферин едко замечал, что на нем представлены «микроскопические меньшинства». Лорд Керзон (вице-король в 1899–1905 гг.), хотя и считал, что полупостоянные комитеты превратились уже, скорее, в партию, говорил, что Конгресс стремительно движется к падению. Разочарование охватило даже сторонников, порицавших Конгресс за «нищенство», когда в 90-х годах на ритуальные просьбы о пожертвовании на политические, экономические и социальные нужды пришел ответ из Лондона в виде субсидий. Хотя Конгресс продолжал играть роль зародыша всеиндийского парламента, свои упования он возлагал на парламент в Вестминстере, а в нем на Британскую либеральную партию и на влиятельных лиц в Лондоне, наподобие Дадабхаи Наороджи.

Закон о советниках 1892 года явился общепризнанным триумфом Конгресса. Он упразднял назначенных вице-королем советников губернаторов в провинциях. Теперь такие должности могли занимать индийцы, посредством выборов, пусть и не прямых. Это выглядело как дальний отголосок свараджа (самоуправления), о котором столько говорилось на Конгрессе, и давало возможность большему числу индийцев заняться политикой. Доступ к высшим ступеням управления открылся в 1893 году, когда парламент в Вестминстере признал требования Конгресса о том, чтобы экзамены на высшие государственные должности проводились в Индии, как и в Англии. Этому сопротивлялось уже индийское правительство, мотивируя отказ тем, что свободный конкурс будет дискриминировать местных кандидатов. Он даст преимущество, считали в правительстве, образованной индусской элите в ущерб менее ученым мусульманам и сикхам северо-запада, на чьей лояльности держатся индийская армия и британское правление.

Опасения мусульман не подтвердились. Хьюм отчаянно добивался поддержки мусульман, но как только он в 1892 году уехал в Англию, стала укрепляться оппозиция Саида Ахмед-хана. Высказывая аргументы, которые в конечном счете привели к появлению Пакистана, Саид настаивал на том, что хорошее правительство должно работать в стране, связанной воедино узами расы, веры, обычаев, этики, культуры и исторических традиций, а если этих условий нет, оно способно лишь нарушать спокойствие и благоденствие. Эту страну он любил описывать как ясноглазую невесту, один глаз которой индийский, а другой мусульманский, и оба сияют одинаково ярко. Любая косметика, которая скроет один глаз в пользу другого, испортит красоту.

            БРИТАНСКИЕ ВИЦЕ-КОРОЛИ ИНДИИ
          

Чарльз Джон, 1-й граф Каннинг 1858–1862

Джеймс Брюс, 8-й граф Элгин 1862–1863

сэр Джои Лоуренс 1864–1869

Ричард Берк, 6-й граф Мэйо 1869–1872

Томас Баринг, 1-й граф Нортбрук 1872–1876

Эдвард Литтон, 1-й граф Литтон 1876–1880

Джордж Робинсон, 1-й маркиз Рипон 1880–1884

Фредерик Блэквуд, 1-й маркиз Дафферии и Эйва 1884–1888

Генри Фицморрис, 5-й маркиз Ландсдоун 1888–1894

Виктор Брюс, 9-й граф Элгии 1894–1898

Джордж Керзон, 1-й маркиз Керзон из Келлестона 1898–1905

Гилберт Элиот, 4-й граф Минто 1905–1910

Чарльз Хардинг, 1-й барон Пенсхерст 1910–1916

Фредерик Тенгер, 1-й виконт Челмсфорд 1916–1921

Руфус Айзекс, 1-й маркиз Рединг 1921–1926

Эдвард Вуд, лорд Ирвин, 1-й граф Галифакс 1926–1931

Томас Фримэн, 1-й маркиз Уиллиндон 1931–1936

Виктор Хоуп, 2-й маркиз Линлитгоу 1936–1943

Арчибальд Уэйвелл, 1-й виконт и граф Уэйвелл 1943–1947

Луис Маунтбегген, 1-й виконт и граф Маунтбегген 1947

Негодование высказывали в Конгрессе не только мусульмане. Многие возмущались приверженцами элиты, «попрошайками» и особым положением английского языка. В конце 90-х годов, на фоне волнений на фабриках, голода и вспышек чумы, в Махараштре появились первые признаки поляризации Конгресса. Умеренные, предпочитавшие конституционные методы, хотя и опирались на подорванную экономику и спорную политику, были представлены Фирузшахом Мехтой и Гопалом Кришной Гокхале. Их влияние опиралось на интеллектуалов Бомбея. В то же время радикалы напирали на популизм Маратхи и более практичные методы Бала Гангадхара Тилака, который наибольшее влияние имел в Пуне.

Гокхале — лектор Бомбейского университета — и Мехта — парс, работавший юристом — считали, что нужно набраться терпения, и делили время между председательством в Конгрессе и участием в совете вице-короля. Тилак же, происходивший из того сообщества брахманов, из которого выросло государство Маратха с его пешвами, знал общественное мнение из опыта работы редактором в газетах Маратхи. Тут и придание политической окраски празднествам, связанным с культом Ганапати (Ганеши), и патриотические марши неповиновения Шиваджи, и осторожные бойкоты и акции гражданского неповиновения. В 1897 году Тилак описал самый известный из подвигов Шиваджи — как тот выпустил кишки биджапурскому полководцу Афзал-хану с помощью страшных стальных когтей. Вскоре был убит британский офицер, и Тилака обвинили в подстрекательстве. Он, как козел отпущения, был приговорен к тюремному заключению за первый приписанный ему террористический акт. Это превратило Тилака в жертву политических репрессий. Новое убийство, в 1908 году, всколыхнуло весь Бомбей. Тилак сделал важное открытие — последствия экстремистской риторики могут превосходить то, к чему эта риторика призывает.

Такие просвещенные бенгальцы, как Ауробиндо Гкош, социальный и религиозный реформатор, и Рабиндранат Тагор — поэт, философ, просветитель и первый индийский лауреат Нобелевской премии по литературе, — тоже внесли свою лепту в эту борьбу. Гкош выступал за пассивное сопротивление, а Тагор — за физическое, но оба оказали сильное влияние на образование и экономику. И оба оказались драматическим образом вовлечены в водоворот раздела Бенгалии в 1905 году. Первая фаза национальной борьбы подошла к апогею, на этом этапе характерной приметой времени была не столько резкость решений Конгресса, сколько обходительность Британии и величайшего из ее проконсулов.

Разделяй и властвуй

Джордж Натаниэль Керзон, барон Кедлестон, сконцентрировал в своих руках такую власть, какой не было ни у кого из британских вице-королей. Об Индии он мечтал, еще когда учился в Итоне. В 1890 году он во время обеда в палате общин заявил, что стать вице-королем — его самая амбициозная мечта^{372}. С точки зрения происхождения, ему там было самое место. Резиденция вице-короля в Калькутте, построенная Уэллсли столетием ранее, была скопирована с Кедлестон-холла, фамильного имения Керзонов. В общем, в Индии его словно поджидал родной дом.

Интересно, что зарабатывать он предпочитал, путешествуя и делая записи не о самой Индии, а о ее пограничье и о пустынях Средней Азии. В представлении Керзона Индия находилась в положении пресловутого алмаза из королевской короны. «Пока мы управляем Индией, — говорил он премьер-министру Артуру Балфуру, — мы — величайшая держава мира». Это делало пост вице-короля алмазом в короне имперского покровительства. И кому же было носить его, как не Джорджу Натаниэлю Керзону, самой выдающейся личности эпохи, как назвал его стихотворец? По всеобщему мнению, Керзон не только был блестящим администратором от науки, но и самым видным империалистом своего времени. Фразой, которая развеивала робкие надежды Конгресса, он ответил Балфуру: «Будет неплохо для Англии, хорошо для Индии и превосходно для всей прогрессивной цивилизации, если мы ясно дадим понять, что не испытываем ни малейшего желания оставить наши индийские владения. Совершенно невероятно, чтобы такое желание изъявили наши потомки»^{373}.

Одним из бесспорных достижений Керзона как вице-короля было учреждение Археологического управления Индии, призванного восстановить и сохранить «величайшую в мире галактику памятников». История Индии зачаровывала его, он знал об индийских языках и обычаях, пожалуй, больше любого британского правителя со времен Уоррена Гастингса. Зато он мало знал о народе Индии, успехах администрирования и унаследованном им упадке. Возможно, это Керзона и не беспокоило. Подобно Тадж-Махалу, которому он уделял много внимания, Индия была великим храмом империи, который он взялся отреставрировать и законсервировать. Страна требовала твердой руки, а не нежностей. История, к великому кладезю которой обращался Керзон, учила, что такое внушительное строение требуется обезопасить извне — от нападений и изнутри — от всякого рода распада. Ради этого он трудился геройски и самоотверженно. Но его пример скорее ужасал, чем вдохновлял, сила его проницательного ума скорее опустошала, чем освещала. Даже жившие в Индии британцы считали Керзона совершенно несносным человеком.

Керзон в самом деле навел порядок на беспокойной северо-западной границе, где Британская Индия терялась в горах, среди смут афганских племен и провальных походов. Британские войска ушли с афганской границы. Была создана буферная зона, на которой ополчения, набранные из местных племен и находившиеся под британским командованием, следили за порядком. Специально для этого в 1901 году вся местность к западу от Инда была отделена от Пенджаба и превращена в Северо-Западную Пограничную провинцию. Дальше на север, на высоком Гиндукуше, британские войска действовали от имени махараджи Джамму и Кашмира и продвигали границу к китайскому Синьцзяну. Благодаря этому территория Кашмира почти удвоилась, и выдвижение России к Каракорумскому тракту удалось предотвратить. Любое вторжение стало почти физически невозможным. Тем не менее для надзора за «крышей мира» было основано Гилгитское ведомство, номинально считавшееся частью Кашмира.

Восток Кашмира, неподеленное захолустье Тибета, сорвал начинания британцев. Для такого строгого ума, каким обладал Керзон, неопределенный статус Тибета и наивный, безразличный к мирским делам режим правивших там монахов был бельмом на глазу. Поводом для вторжения послужили сомнительные слухи о каком-то нелепом русском шпионе в Лхасе. В 1904 году через границу отправили грубо замаскированный под политическую миссию военный отряд под командованием Фрэнсиса Янгхазбенда. Компанию по завоеванию британцы вели более успешно, чем замерзшая армия Зоравара Сингха, благодаря такому смертоносному изобретению, как пулемет Гатлинга. Но отчеты этой кампании, а тем более фотографии монахов, которые, путаясь в своих одеяниях, размахивали мотыгами или теребили кремневые ружья, не добавляли заслуг империализму. Как и «прогрессивной цивилизации», по замечаниям международной критики.

Если цивилизация претендовала на прогрессивность, правительство должно действовать эффективно. Строилось больше железных дорог, копалось больше каналов, особенно в Пенджабе. Курс на эффективность отличал все реформы Керзона, и теперь результат их многократно превосходил деятельность индийского правительства, превратившегося в бюрократического Левиафана. В 1901 году Керзон высмеял одну особенно важную годичную экспедицию. «Вращаясь по кругу, подобно суточному обращению Земли, шла колонна — статно, торжественно, уверенно и неторопливо. И теперь, в должное время, она завершает свой круг, и я приглашен засвидетельствовать последний шаг»^{374}. Колонна, о которой шла речь, двигалась в связи с очередным пересмотром границ, таким же крупным, как создание Северо-Западной Пограничной провинции. Одного этого было достаточно, чтобы вице-король мог отнестись к экспедиции с уважением. Она решала столь важный вопрос, как разделение Бенгалии.

Раздел Бенгалии стал для Керзона гибельным. Этот процесс совершенно дискредитировал империализм, пробудил первое общенародное движение сопротивления и привел к открытым столкновениям, да еще добавил в британо-индийские «споры» такой аргумент, как насилие. Только самых неистовых мог увлечь этот прожект, только самый самонадеянный из самодержцев мог его осуществить. Но наиболее крупный, густонаселенный и беспокойный из районов Британской Индии — Бенгалия — принял вызов. То, что население Бенгалии вдвое превышает население Великобритании, причем на западе живут преимущественно индусы, а на востоке преимущественно мусульмане, выглядело слабым доводом в пользу разделения. Но Керзон проявил настойчивость.

Он сильно удивлялся мнению, что бенгальские критики тоже разделятся. «Лучшая гарантия достижения наших политических целей — действовать наперекор партии Конгресса», — заявил он госсекретарю. Можно спорить, в чем он собирался перечить Конгрессу и насколько серьезно. В 1904 году в своей речи в Дакке, столице предполагаемой новой провинции Восточная Бенгалия и Ассам, он заверил мусульман, что «нововведение поможет восстановить такое единство, какого не видели со времен мусульманских правителей». Он имел в виду двор XVIII века, очень персидский по характеру и переполненный набобами. Для восточной Бенгалии, где жили в основном представители низших каст, принявшие ислам, это было не актуально. С другой стороны, это оскорбляло индусских заминдаров, патнидаров и бесчисленных субарендаторов, которые составляли немалую часть аудитории агитаторов-англичан из Калькутты.

Предостережениями звучали обвинения в макиавеллистской политике по принципу «разделяй и властвуй» и попытках раздуть вражду между индусами и мусульманами. Но в реальности того времени смысла в этих обвинениях было немного. Принцип «разделяй и властвуй» предполагал наличие целого, которое можно разделить. В Индии, которую объединяло только правление англичан, где не сформировалось даже единой оппозиции этому правлению, целого просто не существовало. Разделение выглядело обыденно. Как позже заметил Маулана Мухаммед Али: «Мы разделяем, а вы властвуете». Без хорошо продуманного и тщательно спланированного разделения британское господство в Индии стало бы невозможным. С другой стороны, британцы редко проявляли заинтересованность в мелких стычках между сектами.

Всего лишь за 10 лет до этих событий войска из Бенгалии, Бомбея и Мадраса, собранные для подавления мятежа, успешно действовали вместе. Такое объединение казалось более эффективным, чем принцип «разделяй и властвуй». По тем же причинам Северо-Западная Пограничная провинция была скроена из Пенджаба, Бенгалии и Ассама. Теперь же формировалась Западная Бенгалия (с Ориссой и Бихаром) и Восточная Бенгалия (с Ассамом). Считалось, что это разделение сократит число сектантских мятежей. И уж точно для такого олицетворения британского господства, как вице-король Керзон, не было смысла в разжигании вражды. В это время националистические идеи уже оформились, и мусульмане бойкотировали Конгресс. Серьезный конфликт нанес бы урон работе правительства. Вражда обходилась дорого, подрывала бизнес, подвергала опасности лояльность мирного населения и объединенной индийской армии.

Все эти причины были оглашены, когда в 1911 году объявили, что раздел, осуществленный Керзоном, отменяется и Бенгалия восстанавливает свое единство. Зато Бихар и Орисса отделяются в самостоятельную провинцию, таким же образом отделяется Ассам. «Единство», обещанное бенгальским мусульманам, продлилось целых шесть лет! Разочарованию мусульман не было предела. Усугубило его известие о том, что столица переносится из Дели — традиционного центра власти мусульман — в Калькутту, символ власти англичан (за это мусульманам пожаловали Нью-Дели). Если для мусульманского населения севера идея была приемлемой, то для крестьян провинции, которая стала называться Бангладеш, она была бессмысленна. То, как бенгальские мусульмане восприняли отмену раздела, плохо согласовалось с заявлениями, будто это сделано в угоду бенгальскому патриотизму. В самом деле все общины Бенгалии говорили на одном языке, имели общее богатое литературное наследие, общую историю и общую любовь к своему плодородному краю. Но взрыв протеста, который вызвало «керзоново сечение» и который потряс всю Индию, имел другие причины.

Многие к этим причинам относят бедственное положение, в которое попали индусы, потерявшие из-за раздела Бенгалии работу. В «Восточной Бенгалии и Ассаме» они составили религиозное меньшинство среди мусульман. В «Западной Бенгалии, Ориссе и Бихаре» они составляли языковое меньшинство, поскольку большая часть населения говорила не на бенгали. В какой бы части Бенгалии они ни жили, из-за разделения они проигрывали. Еще вызывали сожаление требования Конгресса, целый список, с выполнением которого правительство не торопилось. И самые серьезные возражения против действий Керзона вызывала поспешность, с которой проводились в жизнь его планы. Как заявил в 1905 году на заседании Конгресса Гокхале: «Ни одного бенгальца не спросили, ни одного возражения не выслушали».

Здесь нужно напомнить, что Гокхале относился к числу умеренных. Другие предпочитали словам действия. Толпы перекрывали главные улицы Калькутты, Дакки и других бенгальских городов. Газеты заполонили памфлеты и воззвания. За месяц после правительственного указа страну облетело воззвание, получившее известность как свадеши. «Свадеши» значит «отечественное», «из своей страны»; воззвание призывало к развитию отечественного производства и бойкоту импортных товаров, особенно британских тканей. Те, что находились в продаже, публично уничтожались, поставлять их со складов стало бессмысленно. В то время как индийские фабрики и многие кустарные производители процветали, ланкаширские предприниматели прогорали.

Интересно, что именно на волне свадеши парс Джамшед Ткта, владелец фабрики, получил большую прибыль и построил литейный завод. Он основал «Тата айрон энд стил компани» на базе предприятий «стального города» Джамшедпура в Бихаре. Его завод станет одним из крупнейших в мире, а семейство Тата — одной из главных опор индустриализма в Конгрессе и Индии в целом. Ограничение импорта товаров и развитие отечественного производства грело души националистам. Самостоятельность, провозглашенная Ганди, и замещение импортных товаров, провозглашенное Неру, определяли подход к экономике еще долгое время после обретения Индией независимости.

В памфлетах, газетах и устном пересказе свадеши распространялось по всей Индии так быстро и с таким эффектом, что скоро затмило собой то разделение, которым оно было вызвано. В это же время, в 1905 году, Япония одержала громкую победу над европейской державой. Русско-японская война подогревала чувства индийских патриотов, вызывала ощущение близости происходящего. В Бенгалии самые жесткие формы бойкота, распространявшиеся на правительственные заведения, коллегии и конторы, жестоко подавлялись охранкой. Бойкот не признавало «охвостье» Конгресса, высказывавшееся за постепенность борьбы. В 1906 году Конгресс избежал раскола, в третий раз пригласив восьмидесятилетнего Дадабхаи Наороджи на роль председателя и напридумывав разной чепухи. Одно из решений, принятых Конгрессом прямо, но абсурдно, призывало к свараджу («самоуправлению»), «как в Соединенном Королевстве или в колониях». В 1907 году в Сурате противоречия между экстремистами вроде Тилака и умеренными вроде Гакхале достигли предела. Суратский Конгресс утонул в хаосе и был распущен.

Экстремисты, отколовшиеся как группа под названием «Лал, Бал и Пал», прельщали молодежь своей решительностью. Их название звучало, как мантра. Лал — это Лала Ладжпат Рай, военный лидер Арья Самадж из Пенджаба. Бал — яростный ревайвалист из Маратхи, Бал Гангадхар Тилак. Пал — радикальный бенгальский лидер Бипин Чандра Пал. Еще Пал издавал журнал «Банде Матарам», названный в честь патриотического бенгальского гимна, который написал Банким Чандра Чаттерджи на слова Тагора. Идеи свадеши довели до реформы образования, организации труда, программ взаимопомощи и культурных мероприятий. Но, защищая бойкот и выступая за прекращение сотрудничества с англичанами, в том числе за неуплату налогов, «Лал, Бал и Пал» обратила на себя жестокие репрессии правительства. В 1907 году, через полвека после того, как Великих Моголов выпроводили в Бирму, незадачливый Лал отправился дорогой изгнанника в Мандалай. В 1908 году за ним последовал Бал. Подстрекательства Тилака остановили промышленность Бомбея, поскольку левый национализм, эта «массовая вспышка пролетарского гнева, стал основной приметой времени»^{376}. Еще большим взрывом недовольства обернулся приговор Тилака к шестилетнему заключению. На улицы вывели войска, сообщалось о 16 убитых. В более спокойном Мандалае Тилак пересмотрел свои взгляды. И ожидая, пока «зарю раскатом грома из-за моря пришлет Китай», писал комментарии к «Бхагават-гите».

Тилака обвиняли в том, что его выступления способствовали терроризму. Когда в ответ на репрессии правительства заговорили бомбы, как выражался Тилак, их голос впервые раздался в Бенгалии в 1907 году. Подорвали поезд лейтенант-губернатора. Другая трагедия произошла в 1908 году в Бихаре, когда в Музаффарпуре были убиты двое Кеннеди, мать и дочь. Бомбу в их экипаж бросили по ошибке, приняв за экипаж непопулярного магистрата. Признание преступников помогло обнаружить целую фабрику по изготовлению бомб в саду дома братьев Гкош в Калькутте. В числе прочих под суд попал Ауробиндо Гкош. Разочаровавшись, подобно Тилаку, он нашел «царский путь для почетного отступления»^{377} в религии. В Пондишери (где у власти еще оставались французы) он отыскал убежище от английских властей, место, где решил построить Ауровиль — интернациональный город, в котором представители разных культур могли бы найти общий язык. В отличие от Тилака в Мандалае, он там и остался.

Отдельные убийства и свадеши дакаити (политический террор) продолжались, особенно в Махараштре и Бенгалии. Подпольные революционные группировки возглавляли Вир Саваркар, Раш Бихари Бос и другие лидеры, имевшие связи за пределами Индии. В 1909 году Лондон своими глазами увидел, каков из себя гнев Индии. Керзон Уилли, чиновник Индийской службы, был застрелен пенджабцем по имени Мадан Лал Дхингра.

Подобные покушения, многие из которых не удавались, были постоянной угрозой, как для британских, так и для индийских чиновников. Только один — последний — вице-король Индии был убит террористами, и то скорее ирландскими, чем индийскими. Это лорд Луис Маунтбеттен. Но в 1913 году лорд Хардиндж, один из предшественников Маунтбеттена на высоком посту, совершал торжественный выезд в Дели в честь назначения города столицей. В его хауду бросили бомбу. И вице-король, и слон были жестоко изранены, но выжили. Виновником оказался бенгалец, один из последователей Раша Бихари Боса. «На наше мужество они ответили надменностью», — писал один безответственный, но типичный апологет революционеров^{378}. К счастью, к 1910 году угрозы удалось смягчить, и «умеренное охвостье» Конгресса наконец приложило какие-то усилия к тому, чтобы доказать свою умеренность.

Керзон правил во время разделения Бенгалии, но в результате этого раздела его правление окончилось. Настоящим унижением для него было находиться рядом с главнокомандующим, лордом Китченером, более прославленным, чем он сам. Пережить такое оказалось труднее, чем свадеши. Его преемник, лорд Минто, попал в Индию в конце 1905 года, как раз когда власть в Лондоне перешла к либеральным министрам. Когда государственным секретарем Индии назначили ученого-либерала Джона Морли, на рассмотрение поступила новая программа реформ и уступок. Приняли ее только в 1909 году, но слухи о ней, и еще требования индусов, выраженные в свадеши, привели к тому, что в конце 1906 года в Симлу, в резиденцию вице-короля, явилась делегация мусульман.

Депутаты, ободряемые британцами, пожаловались на притеснение мусульман со стороны тех индусов, что избраны в официальные структуры, и потребовали, чтобы в дальнейшем для мусульман проводились отдельные выборы. Еще им хотелось, чтобы была создана сбалансированная система, учитывавшая процент мусульманского населения и важность его вклада в безопасность империи. Делегацию возглавлял Ага-хан, она представляла интересы землевладельцев и торговцев Соединенных провинций (то же самое, что Северо-Западные провинции в начале XIX века или будущий Уттар-Прадеш). Депутаты разделяли недоверие Саида Ахмад-хана к Конгрессу. В начале 1907 года это недоверие вылилось в создание Всеиндийской Мусульманской лиги. Однако не все мусульмане ее поддержали. Некоторые группы остались верны Конгрессу. Одну из таких групп возглавлял блестящий молодой правовед из Бомбея Мухаммед Али Джинна.

Реформа Морли-Минто, принятая в 1909 году, была первой серьезной реформой с 1892 года, но не более того; Минто говорил о «небольшом расширении» принципа формирования советов. Эти советы в Калькутте все еще относились к центральному правительству, но в Дели и других местных управлениях, теперь многочисленных, — в Мадрасе, Бомбее, Агре (Соединенные провинции), Лахоре (Пенджаб и Северо-Западные Пограничные провинции) и так далее, — перешли в ведение местного правительства. Повсюду возникали так называемые законодательные советы. Все больше в них становилось неофициальных представителей и все больше последних избирали непрямым голосованием. Индийцев устраивало, что численность законодательного совета превышает 60 человек. Среди них находились люди, представлявшие самые разные взгляды. Эти советы превратились, скорее, в палаты и. хотя Минто отрицал самую мысль об этом, служили предвестниками парламентской системы.

Но законодательными они не были и не обладали правом предлагать или отменять закон. Они могли только обсуждать и критиковать. Индия оставалась под эгидой британского самодержавия, хотя и получила совещательный голос. Кроме того, индиец Сатьендра Синха был принят в исполнительный совет при вице-короле, и в Лондоне двое индийцев служили в совете при государственном секретаре по делам Индии.

С самого начала реформы поддержал Конгресс, но не Мусульманская лига. Когда позже были внесены поправки и оказалось, что часть мест резервируется для мусульман и избирают на эти должности мусульмане, ситуация изменилась. Теперь протестовал Конгресс, а Лига поддерживала. Другая часть мест резервировалась в интересах различных сект. Противоречия вызывал не сам принцип резервирования, но раздельное голосование, поскольку оказалось, что ислам исповедуют около 20 % населения и они рассеяны по всему субконтиненту. По мнению мусульман, было справедливо, чтобы пятая часть Индии голосовала отдельно.

Уже не узнать, какой порядок устроил бы британцев больше всего. Но они опять умело и твердо использовали принцип «разделяй и властвуй». Тот не давал сбоев при текущем положении дел и не грозил проблемами в будущем. Разделение не создавало ничего, что не существовало бы раньше, не налагало невыполнимых требований. Фактически, семь лет спустя Конгресс и сам согласился разделить электорат. В 1916 году в Лакхнау был подписан пакт Конгресса и Мусульманской лиги о совместной программе, согласно которой Лига формирует представительства в областях с мусульманским большинством населения (как в Восточной Бенгалии), а Конгресс — с индусским (как в Соединенных провинциях). Это была политическая махинация в угоду рабочему большинству. Обе стороны это понимали, даже такие экстремисты, как недавно вернувшийся Тилак. На стадии, когда одно разделение провалилось, думать о другом было не просто легко. Невозможно было не думать.

Полдень в Амритсаре

Привычные к постепенному развитию конституционного общества, британцы считали, что создание действенного. представляющего народ правительства — дело нескорое. Минималистская программа Рипона растянулась на десятилетие, а выполнение первого закона о советниках (1892) — еще дольше. Реформа Морли— Минто, как ожидалось, сулила затянуться на такой же срок. Призвания Конгресса к свараджу еще не приняли форму ультиматума, их тоже устраивало действенное правительство под присмотром более просвещенных британцев. При том порядке, который позже часто описывали, как отношения «доктор — пациент», Индия могла получать питательную клизму уступок до тех пор, пока священные коровы не вернутся домой.

Первая мировая война все изменила. Доктор-империалист оказался перегружен работой, и пациентке-Индии пришлось подрабатывать сиделкой. Однако сиделка оказалась способнее, а доктор слабее, чем представлялось вначале. Обходя палаты, сиделка прослышала об американском чудо-лекарстве под названием самоопределение и о революционном режиме, с успехом утвердившемся в России. И вообще, так ли уж ей необходима больница? И если врач делает ошибки, стоит ли больному терпеть ошибки врача?

Вести о войне вызвали в Индии демонстрации. Сперва это был только порыв в поддержку Британии. Британские сердца таяли при виде того, как недавние смутьяны обещают поддержку, причем не только льстивые марионетки в правительстве, но и Конгресс, и Мусульманская лига. Воинский призыв превзошел все ожидания. Вскоре индийские солдаты уже отправлялись навстречу судьбе на поля Фландрии, в Галлиполи и Междуречье. Свыше двух миллионов индийских солдат и обслуживающего персонала отправились на чужбину, и это не считая имперских поборов и контрибуций на военные нужды. «Такое поведение Индии удивило весь мир и взволновало сердце каждого британца», — говорил Джон Бьюкен, когда писал свой роман «39 ступеней»^{379}.

Пока военные корабли уходили от берегов Индии, другие индийцы возвращались домой. Тогда же из Африки уехал в Британию Мохандас Карамчанд Ганди. Он пытался поступить в военный госпиталь, но ему это не удалось. Из своих 46 лет 20 он провел в Африке, и эти годы превратили неуклюжего и неудачливого юриста в закаленного активиста-общественника с отличным опытом оппозиционной работы. В Индии он продолжил поддерживать стремление помочь Британии. Он сохранил веру в справедливость британских устремлений и признал своим учителем Гокхале, бомбейского умеренного конгрессмена.

Но это означало, что Ганди не мог погрузиться в обычную политическую борьбу. Для соотечественников, не имевших возможности изъявить политическую волю, он разработал метод протеста, который назвал сатьяграха — «упорство в истине». Для многих сторонних наблюдателей это выглядело как пассивное сопротивление, но для Ганди это было нечто более конструктивное и гораздо более ответственное. Основываясь на традициях родного Гуджарата, джайнских и вишнуитских традициях ненасилия, он поднял понятие страдания и идею избавления от него почти до религиозного уровня, подобно йоге или медитации. Зная, что сила состоит в истине и самоотречении, которое достигается самодисциплиной, можно протестовать самим знанием. Фактически, внешние формы протеста (бойкоты, петиции и прочее) без этого знания, без внутренней сатьяграхи будут только провоцировать насилие и ненависть, с которыми предполагалось бороться. Значит, сатьяграху, как тайное оружие, нужно изучать и умело ей пользоваться, применять избирательно и в нужных дозах.

Вместо того чтобы излагать свои соображения обучавшимся на Западе интеллектуалам Конгресса, Ганди целый год изучал обстановку, а потом еще два года провел в скитаниях вдали от столиц. На далеком севере сатьяграха пришлась по душе крестьянам на плантациях индиго, которые трудились по таким же кабальным договорам, что и на родине Ганди. В 1917 году сатьяграха стала ответом на требования сборщиков налогов у крестьян, затем ее приняли рабочие ткацких фабрик Ахмадабада. Не все шло гладко, но поддержка, которую они получили у тех слоев населения, что ранее считались политически неактивными, укрепила репутацию Ганди. Того, кто сам считался представителем угнетенного народа, ходил в простой одежде и вел образ жизни, подобно святому садху, почитали не просто политическим лидером, его стали называть Махатмой («великая душа»). Первым этот титул использовал Тагор, и вскоре так называть Ганди стали повсюду. Среди его последователей в Бихаре был юрист Раджендра Прасад, будущий президент Индии. В Гуджарате— Валлабхаи Патель, землевладелец и юрист, ставший влиятельным конгрессменом после обретения страной независимости. Короче говоря, возвращение Ганди на родину хотя и не было шумным, зато осветило новые возможности.

Другие, вернувшиеся домой в начале войны, проявили себя менее ярко. В сентябре 1914 года японский пароход высадил более трех сотен пенджабцев, в основном сикхов, в Бадж Бадже, порту на реке Хугли, возле Калькутты. Изначально корабль заказывали сикхские дельцы из Сингапура, чтобы перевезти пассажиров из разных индийских поселений Восточной и Юго-Восточной Азии в Ванкувер, навстречу новой жизни. Но канадские власти не дали разрешения на высадку. Теперь корабль, пересекший Тихий океан, на котором шла война, вызвал подозрение британских властей Индии. На берег пассажиров сопровождали солдаты, а когда кто-то попытался добраться до Калькутты, открывали огонь. 22 человека погибли, остальных поездом отправили в Пенджаб, под строгий надзор. Для британцев вернувшийся Ганди воплощал приемлемый вариант протеста, а «тихоокеанские пенджабцы» другую его сторону — мятеж.

«Гхадр» (мятеж) — так назывался еженедельник, который ходил в то время среди высланных из страны индийцев на Дальнем Востоке и в Северной Америке. И если у кого-то еще оставались сомнения насчет его политической направленности, подзаголовок уточнял: «Враг британского правительства». Партия с таким же названием, основанная в США, но действовавшая в Британской Колумбии, отчасти состояла из сингапурцев, заказавших тот пароход. С началом войны в Индию вернулись и другие корабли из Северной Америки и Азии и привезли других мигрантов, сочувствовавших гхадровцам. Задавшись целью свергнуть власть британцев, партия Гхадр рассматривала войну как прекрасный повод поднять восстание. Немецкий крейсер «Эмден» уже затонул в Индийском океане, успев перед тем потопить немало английских судов. Если верить архивам Французской Ост-Индской компании, в сентябре 1914 года он даже обстреливал Мадрас. Тогда на минуту показалось, что война, грохотавшая по всему миру, может коснуться и Индию.

Но обстрел с «Эмдена» не повторился, и сторонники Гхадра вскоре поняли, что просчитались. Многие из них так и не вернулись в Пенджаб, других погубила собственная неосторожность и то, что большинство жителей Пенджаба были лояльны британцам. Вдобавок война закалила способность британцев решать подобные вопросы при помощи закона об охране порядка. Было уничтожено некоторое число убийц и разбойников, но запланированное восстание не состоялось, и к 1916 году большая часть из примерно пяти тысяч активистов Гхадра оказалась за решеткой. Из тех, кого судили в Пенджабе, 46 человек повесили, а две сотни выслали или посадили в тюрьму. Единственный мятеж, причем поддержанный как мусульманами, так и сикхами, произошел в начале 1915 года в гарнизоне Сингапура. По приговору военного трибунала 37 мятежников встали перед расстрельной командой. Как пишет один из лучших специалистов по истории Индии XX века, «эти бедные гхадровцы-крестьяне и герои-сипаи не так запомнились, как бхадралок (собрание аристократии) бенгальских террористов. Вот они точно заслуживали лучшей участи!»^{380} Британия наверняка запомнила их надолго. Бунт солдат в Пенджабе — гораздо более серьезное дело, чем в Бенгалии. А за Пенджабом присматривали с особым пристрастием и жестокостью. Последствия такого надзора наступили в 1919 году, и Ганди по праву назвал их дьявольскими.

Пока Ганди обходил мофусилы и не вмешивался в политику, пока гхадровцы один за другим оседали в тюремных камерах, а индийские солдаты испытывали на себе ужасы и ошибки командования в окопах Междуречья, правительство и политиканы продолжали разглагольствовать о гибнущей экономике и пресловутых уступках. Чтобы обеспечить себе поддержку на время войны, сгладить экономические трудности, смягчить опасности, связанные с уменьшенным по случаю войны британским контингентом, правительство объявило о разработке нового пакета реформ. Это было в 1915 году. В 1916 новый вице-король лорд Челмсфорд и либеральный госсекретарь Эдвин Монтегю принялись обсуждать реформы. В 1917 году вышло публичное постановление. В 1918-м начался опрос всех заинтересованных групп населения. Наконец в 1919 году было объявлено о реформах Монтегю — Челмсфорда («Монтфорда», как говорили в народе). И только в 1921 году реформы стали внедрять. «Я просил соблюдать девиз «торопись не спеша», — признавался Челмсфорд.

«Не спеша торопились» и умеренные со своими запросами о равном доступе к гражданским должностям, в то же время прибегая к таким методам, которые в военное время можно было расценить как бунт. Здесь открывался простор для деятельности Бала Тилака, который в 1914 году вернулся из бирманской ссылки с пожилой компаньонкой и умелой соратницей Анни Безант. В 1907 году интересы Безант — профессиональное покровительство разного рода радикалам — занесли ее в Мадрас, где ирландский характер послужил причиной вступления в активную и бурную борьбу за самоуправление Индии (индийский гомруль). В 1916 году они с Тилаком организовали Лиги гомруля, не подчинявшиеся Конгрессу, и очень этим гордились.

Тилак сосредоточил усилия на своих любимых «угодьях» — Декане. Здесь его принимали как национального героя, поборника идеи самоуправления, которая предполагала, среди прочего, обучение и газеты на национальных языках: маратха, каннада и телугу. Впоследствии этот языковой критерий лег в основу образования штатов Махараштра, Карнатака и Андхра-Прадеш. Другие лидеры, мусульманские и индусские, брали за основу другие критерии — религиозные, кастовые, по группам языков, по экономическим интересам и организации труда. Политизация населения с одной стороны повышала его осведомленность, с другой — обостряла конкуренцию между разными группами. Практически бешеная закулисная активность Конгресса в Лакхнау напоминала политику, царившую после обретения Индией независимости, когда во множестве образовывались и распадались кратковременные альянсы. В Лакхнау не только Конгресс и Мусульманская лига вырабатывали общую программу. После смерти умеренного Гокхале и Фирузшаха Мехты в 1915 году Безант с Тилаком договорились вернуться к общему формату Конгресса.

Это не значит, что они воздерживались от экстремизма. За шесть месяцев риторика Безант обрела такой накал, что даму арестовали. Ответом на это стал протест националистов всех мастей. Даже Ганди, не любивший ни Безант, ни ее вестминстерские методы, угрожал сатьяграхой. Но Монтегю и Челмсфорд сохраняли относительное спокойствие. Опираясь на интересы Британии, они утверждали, что цель реформ — постепенное развитие институтов самоуправления и создание действенного правительства, чтобы Индия могла выступать как равноправный субъект Британской империи.

Пирог «постепенного развития» оказался слишком жестким для конституционных зубов. Его выплюнули, с возмущением заявив, что на вкус он не лучше гомруля. Как только Конгресс перевел дух, Монтегю и Челмсфорд постарались поскорее предложить окончательный вариант пакета реформ. Анни Безант отпустили после трех месяцев ареста, и в сентябре 1917 года она была избрана председателем Конгресса. Консультации по реформам шли весь 1918 год. Тем временем подошла к концу война, и правительство вместо столь эффективного против гхадровцев закона об охране порядка стало применять превентивные суд и заключение. Законы Роулатта с формулировкой «без обвинения, суда и обжалования» сделали обстановку совершенно невыносимой. Они противоречили духу реформ, оскорбляли чувства людей, имевших перед империей большие заслуги, и давали дорогу дальнейшим репрессиям со стороны британских властей. Даже те индийцы, которые заседали теперь в вице-королевских советах, яростно отвергали эти законы. Лиги гомруля под руководством Безант и Тилака приготовились сопротивляться. И, что самое важное, они доверились Ганди, который, перестав глядеть на события свысока, объявил первую общенародную сатьяграху. Хотя многие националисты и заглотили наживку обещаний «Монтфорда», но с репрессиями Роулатта примириться не смог никто.

Первый общенародный хартал («закрытие лавок», прекращение работы и торговли), проведенный 6 апреля, принес неоднозначные результаты. В Дели дату проведения акции не согласовали и провели ее 30 апреля. Народ всюду выражал протест, кое-где даже гремели выстрелы. Бомбей был полностью парализован. В большинстве городов происходили беспорядки. Ганди, который поехал на север, чтобы посмотреть, как проходит сатьяграха в Дели и Пенджабе, высадили из поезда. Его свобода передвижения была ограничена Бомбейским округом. Такой «арест» вызвал еще больше недовольства, особенно в Бомбее и Гуджарате. Но именно в Пенджабе, где еще хватало отчаянных гхадровцев и где заправлял делами лейтенант-губернатор Майкл О’Двайер, произошла трагедия.

Хотя большая часть пенджабцев плохо понимала идею сатьяграхи, а многие не знали, что такое «Ганди» — человек или название^{381}, его призыв нашел отклик даже в Амритсаре, священном городе сикхов. Там двое из тех, кто участвовал в протестах 6 апреля, 10 числа были арестованы за подстрекательство. Их сторонники вышли на улицы 11 апреля. Их остановили войска, обстрелявшие шествие. За этим последовала волна насилия и поджогов, унесшая жизни пяти европейцев. Как гласит бесстрастное заключение, «судя по особым методам, принимавшимся в Пенджабе в отношении протестующих, и по реакции толпы, трудно отрицать, что насилие вызвано в основном действиями правительства»^{382}. Не смягчив своих бескомпромиссных методов и не пытаясь с кем-нибудь посоветоваться, О’Двайер запросил подкрепления. То прибыло уже на следующий день, и командовал им бригадный генерал Реджинальд Дайер, которого из-за его заносчивости и похожей фамилии стали путать с губернатором. Дайер установил по всему городу пикеты и издал указ, запрещавший любые митинги и демонстрации.

В воскресенье, 13 апреля, поступило сообщение о том, что на Джаллианвала Багх — площади, со всех сторон окруженной домами — собрался народ. В этот день сикхи отмечали Байсакхи — праздник весны, — и на площади собралось несколько тысяч человек, в том числе приехавших из окрестных деревень. Вполне возможно, что Дайер ничего не знал о празднике. Он прибыл на площадь и растерялся, увидев столько народа, что его броневик не может проехать. Он укатил обратно и вернулся в сопровождении индийских и гуркхских солдат, которым приказал стрелять по толпе. Солдаты стреляли, пока патроны не закончились.

Людей не предупреждали, им не угрожали, все общение свелось к ружейным залпам. Поскольку главный выход с площади был перекрыт солдатами, образовалась страшная давка возле второго выхода. У стрелявших попросту не было возможности промахнуться, да они и не пытались. Получив приказ прекратить стрельбу, они взяли оружие на плечо, развернулись и ушли. Никто не подбирал раненых, не оттаскивал убитых. Дайер уехал, посчитав дело сделанным.

Позже официальное расследование показало, что выпущено 1650 зарядов, более 1200 мужчин, женщин и детей получили серьезные ранения, 379 убиты (в другом, надежном, хотя и неофициальном источнике говорилось о 530 погибших). И это если не считать задавленных насмерть. В тот апрельский день в Амритсаре все усилия военных лет, все надежды на мирное сотрудничество Британии и Индии были развеяны в прах.

Этому убийству не может быть оправданий. Чрезвычайное положение никто не вводил, но даже если бы оно и действовало, приказ Дайера нельзя оправдать никакими военными законами. И, что хуже всего, Дайер гордился своим поступком. Он считал, что отомстил за предыдущие убийства и преподал урок всякому, кто вздумает бунтовать в Пенджабе. Для этой цели он также избивал заключенных, иногда публично, и велел индийцам ползать по улице, где до этого случилось нападение на даму из английской миссии. И он не был одинок в своих зверствах. Те же провокационные методы применялись в Лахоре, где тоже случались поджоги. В городе Гуджранвала, когда ситуация грозила выйти из-под контроля, ОДвайер попросту приказал поднять в воздух аэропланы и бомбить город.

Дайер был родом из британской семьи, давно проживавшей в Индии. Семейство владело пивоварней под Симлой и там же впитало все расистские страхи, какие терзали белых сельских жителей с 1857 года. Определенно, Дайер знал историю своей семьи. Репрессии, которые он проводил в Канпуре, и все его поведение соответствовали 1857 году, когда бытовала идея «спасения Пенджаба» и Дели тоже охватывали беспорядки. Более того, вскоре стало ясно, что многие британцы с ним солидарны. Дайера хоть и отстранили от командования, но серьезного наказания он не понес. Считалось, что если его наказать, это вызовет недовольство белой части населения, как реакция на Илбертский законопроект. Но и в Англии он продолжал пользоваться почетом. Газета «Морнинг пост» собрала пожертвования в честь «Спасителя Пенджаба», которые составили 26 000 фунтов стерлингов. Ему была вручена почетная позолоченная шпага с надписью «Защитник империи».

Насколько репрессивными были методы пенджабских властей, настолько остро отреагировало индийское общественное мнение на зверства Дайера. Подробности амритсарского убийства дошли до правительства и Конгресса не сразу, а только после многократных протестов. Ужас индийцев перемежался одобрительным бормотанием индийских британцев. Для многих умеренных националистов этот момент стал переломным. К примеру, Тагор отказался от рыцарского титула.

В декабре 1919 года Конгресс рассматривал амритсарское дело уже как государственную измену. Председательствовал Мотилал Неру, преуспевающий юрист из Аллахабада, которому незадолго до того не позволили приехать в Пенджаб, чтобы защитить интересы одного из амритсарских «мятежников».

До того дня трудно было найти в Индии человека, настроенного более пробритански, нежели Мотилал. Он восхищался британскими идеалами гуманизма и законности, так надеялся на сотрудничество Британии и Индии, что отправил единственного сына Джавахарлала в школу в Харроу и в университет Кембриджа. Когда Джавахарлал вернулся домой, отцу пришлось усмирять его радикальные выпады против Британии. Теперь же он их поддержал. Британия потеряла уважение индийцев. Из дома Неру в Аллахабаде, который назывался Ананд Бхаван (Обитель Радости), выбросили всю европейскую мебель. Неру выкинул костюмы с Сэвилроу и надел одежды из домотканного хлопка, которые советовал носить Ганди. Одним из самых ранних воспоминаний его внучки Индиры, родившейся в 1917 году, был огромный костер, в котором горели платья, галстуки, боа и шляпы, выброшенные Неру. Хотя Мотилал по-прежнему оставался противником любых действий, которые шли вразрез с законом, он присоединился к движению несотрудничества и принес дорогую жертву, отказавшись от практики юриста.

Пурна сварадж

В 1920–1922 годах по Индии валом прокатились сатьяграха, бойкоты-свадеши, забастовки и волнения, массовое несотрудничество и организованные акции протеста. Наконец Ганди был признан лидером и после смерти Тилака в 1920 году стал центральной фигурой Конгресса. При нем эта организация превратилась в постоянный, представительный и эффективный орган. Для привлечения широких масс вступительный взнос снизили. Поменялась структура комитетов, появился «рабочий комитет». Конгресс стал чаще собираться на уровне страны и провинций. После того как были отменены законы Роулатта и осуждены жестокости, связанные с ними, внимание Конгресса сосредоточилось на двух других вопросах — политических соглашениях, обусловленных реформами Монтегю — Челмсфорда, и выработке позиции относительно столь дорогой сердцу мусульман идеи создания халифата.

Титул халифа — высший политический и религиозный титул, согласно многим вариантам мусульманского закона — долгое время почитался в разных местах, от Багдада до Каира, а затем в Константинополе и империи турок-османов. Именно в Константинополь обратился в 80-х годах XVIII века Типу Султан за подтверждением права царствовать в Майсуре. Когда Турция вступила в Первую мировую войну на стороне Германии, некоторые мусульмане из индийской армии отказывались воевать против турецкой армии, представлявшей их духовного вождя. Британцы успокаивали их, обещая, что как только мирный договор будет заключен, интересы халифата будут учтены. Однако сторонников халифата держали во время войны под особым надзором. В 1919 году этих активистов выпустили, и они, опасаясь, что новое индийское правительство неспособно на серьезные решения, снова принялись продвигать свою идею.

            Путь к независимости
          

            Требования и протесты националистов
          

            Год
          

            Уступки и реформы Британии
          

            . . . . . . . . . . 
          

— 

1880

Вице-король Рипон учреждает сельские и муниципальные ведомства

            . . . . . . . . . . 
          

— 

1881

Судебная реформа вызывает протест британцев против Илбертского законопроекта

            . . . . . . . . . . 
          

Выступления в поддержку Рипона

1884

— 

            . . . . . . . . . . 
          

Первый Индийский Национальный конгресс

1885

— 

            . . . . . . . . . . 
          

— 

1892

Закон о советниках. Позволены непрямые выборы в законодательные советы

            . . . . . . . . . . 
          

Сильный голод (1895–1900)

1895

— 

            . . . . . . . . . . 
          

Чума (1896–1898)

1896

— 

            . . . . . . . . . . 
          

Движение свадеш против разделения Бенгалии

1905

Керзон проводит раздел Бенгалии

            . . . . . . . . . . 
          

— 

1906

Отмена разделения

            . . . . . . . . . . 
          

Арест Тилака вызывает волнения в Махараштре

1908

— 

            . . . . . . . . . . 
          

Первые взрывы и убийства

1909

Реформы Морли — Минто. В законодательные советы избирается больше депутатов

            . . . . . . . . . . 
          

— 

1910

Отдельные выборы для индусов и мусульман

            . . . . . . . . . . 
          

Движение Гхадр

1914

— 

            . . . . . . . . . . 
          

Договор в Лакхнау. Лиги гомруля

1916

— 

            . . . . . . . . . . 
          

Первая сатьяграха Ганди

1917

Постановление о намерениях Монтегю

            . . . . . . . . . . 
          

Амритсарская бойня

1919

Реформы Монтегю — Челмсфорда

            . . . . . . . . . . 
          

Движение за создание халифата (1920–1923)

1920

— 

            . . . . . . . . . . 
          

Ганди обещает сварадж

1921

Разрешена финансовая автономия

            . . . . . . . . . . 
          

— 

1922

Улучшены условия доступа индийцев к судебным должностям

            . . . . . . . . . . 
          

Конгресс бойкотирует Саймона. Требование полной независимости

1928

Комиссия Саймона

            . . . . . . . . . . 
          

Провозглашение независимости

1929

Ирвин подтверждает статус доминиона

            . . . . . . . . . . 
          

Соляной марш. Кампания гражданского неповиновения (1930–1931 и 1932–1933)

1930

Круглый стол

            . . . . . . . . . . 
          

— 

1931

Пакт Ганди — Ирвина. Предожения по созданию федерации

            . . . . . . . . . . 
          

— 

1935

Закон о правительстве Индии

            . . . . . . . . . . 
          

Выборы. Конгресс побеждает в 7 провинциях

1937

— 

            . . . . . . . . . . 
          

Лига осуждает правление Конгресса

1938

— 

            . . . . . . . . . . 
          

Министры Конгресса отклоняют предложенную Лигой Пакистанскую резолюцию Антивоенная сатьяграха

1939–1941

— 

            . . . . . . . . . . 
          

Движение «Оставьте Индию»

1942

Миссия Криппса подтверждает независимость, но отказывается осудить образование Пакистана

            . . . . . . . . . . 
          

Срываются переговоры Ганди — Джинна

1944

— 

            . . . . . . . . . . 
          

— 

1945

Конференция в Симле. Джинна требует привилегий

            . . . . . . . . . . 
          

Выборы. Конгресс побеждает. но Лига набирает все большее влияние

1946

Эттли объявляет конец британского правления в 1948 году

            . . . . . . . . . . 
          

«День прямого действия» и Калькуттская резня

1947

Маунтбеттен признает Пакистан

            . . . . . . . . . . 
          

Неру становится временным премьер-министром. Независимость и разделение

1947

14–15 августа 1947

Ганди много работал вместе с мусульманами. Он представлял, насколько важно сотрудничество индусов и мусульман для борьбы за независимость, и привлекал сторонников создания халифата. Была разработана программа несотрудничества, а в 1920 году, когда по Севрскому мирному договору священные для мусульман места в арабских странах были отняты у Османской империи, эту программу привели в действие. Возвращались боевые награды, отвергались чины и должности, бойкотировались школы и государственные учреждения.

Потом случилась хиджра — исход, подобный тому, когда пророк Мухаммад ушел из Мекки в Медину. 30 000 мусульман бежали из Пенджаба, от правительства неверных, к своим братьям по вере в Афганистан. Большинство из них вскоре притащились обратно, без гроша и страшно разочарованные. Те братья в Индии, служившие в сипаях, которые отказывались выполнять приказы, пошли под арест. Движение помогло объединить многие ветви ислама и включить в политическую борьбу беднейшие слои мусульман. Благодаря Ганди народ поверил в то, что индусы и мусульмане могут бороться против британцев сообща. Но на самом деле индусы и мусульмане боролись не сообща, а просто одновременно^{383}.

Идея образования халифата работала не на независимость Индии, а на независимость дар аль-ислама, исламского мира. Банди надеялся, что совместная деятельность укрепит связь между народами. На некоторое время это произошло. Движение несотрудничества, начатое Ганди и сторонниками халифата в середине 20-х годов, вскоре поддержал Конгресс, потрясенный зверствами в Пенджабе. Пора было проводить долго откладывавшиеся реформы Монтегю — Челмсфорда.

Индийское влияние в правительстве возрастало на всех уровнях. Появился новый принцип, известный как диархия. Теперь повседневные вопросы — сельское хозяйство, здравоохранение, образование, местное управление — из центрального правительства передавались в управления провинций. В провинциях появились министры, которые избирались из местных законодательных советов и отчитывались перед ними. Сами же советы выбирали индийцы. Диархия означала, что названные вопросы передавались под контроль индийцев, с той оговоркой, что на решение министров мог наложить вето губернатор. Вдобавок в исполнительном совете при вице-короле место одного индийского советника заняли сразу трое, а центральный законодательный совет разделился на две палаты — законодательное собрание и государственный совет. В обеих большинство депутатов были выборными, но и здесь вице-король сохранял высшие полномочия.

До войны такие новшества вызвали бы сенсацию, но в 20-х годах их едва ли было достаточно. За заслуги во время войны Индии позволили отправить своих представителей на Версальскую мирную конференцию, ее включили в Лигу Наций. Национальные аппетиты Индии выросли, она уже не довольствовалась жидким питательным бульончиком конституционных уступок. Ганди удалось чуть не угрозами выжать из Конгресса слова признательности за реформы, это была скорее вежливость, чем благодарность. После Амритсара для Ганди, как и для большинства депутатов Конгресса, диархия означала неловкое извинение за «дайерархию». Кроме того, власть, данная вице-королю и губернаторам, практически сводила на нет тонкий налет самостоятельности. Что касалось новых должностей, то едва Конгресс снова объявил акцию несотрудничества, от них первых стали отказываться.

В сентябре 1920 года на собрании Конгресса в Калькутте Ганди, предлагая новую программу бойкота, уверенно заручился поддержкой большинства. К декабрю, когда состоялись выборы, пусть и оставался значительный раскол по группировкам, Конгресс был готов занять более жесткую позицию. Несотрудничество нашло такую поддержку на всех уровнях, что Ганди не без гордости пообещал сварадж через год.

В 1921 году Индию посетил принц Уэльский (будущий Эдуард VIII). Он прошествовал по улицам в полной тишине — сказывался бойкот. Земледельцы Уттар-Прадеша и других районов образовывали кисан сабхи (крестьянские союзы), чтобы отстаивать свои интересы. Заводские рабочие от Бомбея до Бенгалии устраивали забастовки и тоже объединялись в союзы. Среди десятков тысяч человек, брошенных на короткое время за решетку, оказались и двое Неру.

Но 1921 год закончился, а сварадж, который обещал Ганди, так и не наступил. Более того, Ганди, похоже, потерял контроль над ситуацией. Он рассматривал сварадж, как и сатьяграху, и в личном, и в общегосударственном смысле. Это слово можно перевести как «самоконтроль», «самостоятельность», «самоуправление». Политическая свобода вырастает из освобождения экономического и зависит от того, какие товары производятся, какие закупаются. Оно требует идеологического освобождения от западного материализма, личного освобождения от привычки к рабству и от засилья страстей. Ганди призывал прясть, всей страной крутить колеса прялок и носить одежду из кхади (домоткани). Его призывы казались странными на фоне общенационального подъема. Но он усматривал в этом дисциплину и средство достижения мировой гармонии. Короче говоря, у него были свои цели, как и у всех остальных. А пока приверженцы халифата взирали на полумесяц международного ислама, первые коммунисты Индии размахивали молотом марксизма, а социалисты, такие как Джавахарлал Неру, брались за серп крестьянских союзов. Индусы-ревайвалисты мечтали о Рамрадже (утопии «Рамаяны»), сикхи — о возвращении закона кхалсы. Практически любая каста и любой народ имели шанс проявить себя. Ганди в то время думал о спасении Человека.

В начале 1922 года, пытаясь переориентировать движение, он объявил о новой фазе гражданского неповиновения, которая должна была начаться в гуджаратском городе Бардоли и включала в себя полный отказ от уплаты налогов. Сидевшие за решеткой активисты приободрились. Индия вступала в решающую схватку. Затем внезапно Ганди призвал все прекратить. Сотрудничество индусов и мусульман и так висело на волоске. М. А. Джинна вышел из состава Конгресса, бойкотируя новые реформы и считая методы Ганди пустой болтовней. В далекой Керале каликутские и каннанорские мопла (мусульмане, происходившие от первых арабских торговцев, поселившихся на Малабарском побережье) подняли оружие против индусов и европейцев. На севере Мадан Мохан Малавия основал ревайвалистскую партию Махасабха, напоминавшую Арья Самадж. Его обвиняли в том, что он насильно подвергает мусульман индуистскому посвящению. Когда пришли новости из Уттар-Прадеша, прокатилась волна насилия. Был сожжен полицейский участок, и в огне погиб 21 полицейский. Для Ганди это стало последним ударом. Определенно, Индия не готова к самоуправлению. Он вернулся к прялке. Вскоре его арестовали за подстрекательство и приговорили к максимальному сроку заключения в шесть лет. Ганди смиренно принял приговор.

Отчасти из-за разочарования, отчасти из-за сорвавшихся надежд этого года Мотилал Неру и прочие смогли доказать в Конгрессе, что ограничения реформ можно выгодно использовать и что система рождает сварадж. Их стали называть свараджистами, они выступали за выборы и дутые должности и поддерживали линию правительства. Но вскоре сторонников Мотилала переиграли силы, представлявшие вице-короля и губернаторов, поэтому их пыл поугас, и они стали более активно сотрудничать с Конгрессом.

Так к 1923 году многие члены Конгресса растеряли энтузиазм, а мусульмане считали, что индусские соратники их предали. Еще хуже обстояло дело с халифатом. В 1924 году турок Кемаль Ататюрк сверг последнего османского султана и упразднил мусульманскую систему управления. Индийские мусульмане остались в таком одиночестве, в каком не бывали никогда. По словам известного историка, «их построили, а вести некуда». «Они направили свою повозку на полумесяц халифата, а в результате только прокатились по парку»^{384}. Обретя горький опыт, мусульмане Индии еще десять лет собирались с духом, чтобы объединиться вновь. К тому времени Али Джинна вступил в Мусульманскую лигу и идею халифата сменила идея индийского дар аль-ислама.

Пока Ганди томился в тюрьме, некоторые из его учеников, например Раджендра Прасад, продолжали бойкотировать правительственные должности и сосредоточивали усилия на социальной программе, столь дорогой их лидеру. С 1925 года в этой программу нашлось место образованию и помощи обездоленной части индийского общества, известной под названием «наприкасаемые». Ганди переименовал их в хариджанов (божьих детей). Тем временем Джинна отошел от обеих группировок Конгресса. «Коммунальный раздор», как называли индо-мусульманский конфликт, усугублялся. В 1926 году мятежи в Калькутте унесли более сотни жизней.

Британцы, весьма довольные ссорой националистов, ликвидировали две смущавшие их уступки: доступ к главным административным должностям и к руководящим постам в армии.

Когда Индия обрела финансовую автономию, значительная часть «теории каналов» стала неактуальна. Вскоре налоги на импортную одежду выросли настолько, что продукция ланкаширских фабрик перестала занимать первое место на рынке. «У британцев в Индии остались громадные экономические интересы, но появился принцип тарифной автономии, и дни былого экономического империализма закончились»^{385}.

Политические достижения оказались более спорными. Реформы Монтегю — Челмсфорда предусматривали реорганизацию и дальнейшее развитие «деятельного правительства» в течение 10 лет. В 1928 году парламентская комиссия под руководством сэра Джона Саймона собралась, чтобы проанализировать ситуацию и сделать выводы. Но «по недосмотру» в ней не оказалось ни одного индийца. Кроме того, консервативное правительство Болдуина прославилось своей непопулярностью, несмотря на реформы «Монтсфорда». По всей Индии комиссию встречали массовые демонстрации. Конгресс открыто ее бойкотировал, а Ганди, освобожденный по медицинским показаниям, вернулся в политическую борьбу.

Когда не помогли другие меры, британский снобизм вынес решение, на которое националисты отреагировали с редким единодушием. Опровергая доклад Саймона, Конгресс призвал провести съезд всех партий и объявить доминион Республикой Индия, подобно тому, как произошло в Канаде и Австралии. В конце 1928 года молодой Джавахарлал Неру провел в Конгрессе идею пурна свараджа — полного самоуправления. Это означало независимость. В декабре 1928 года Конгрес поднял зелено-бело-шафрановый флаг под крики: «Да здравствует революция!» Первый День независимости, увенчавший долгую борьбу против британской короны и утвердивший пурна сварадж, праздновался 26 января 1930 года.

Этот триколор и сейчас является флагом Индии, и, хотя независимости пришлось ждать 17 лет, праздник отмечается до сих пор. Но, по иронии, в тот день, когда родилась Республика Индия, Конгресс собрался в Лахоре — городе, который ныне относится к Пакистану и который по стратегическим причинам может стать его столицей. Зеленая полоса на флаге означает ислам, шафрановая — индуизм. Но Мусульманская лига для рождения республики не сделала ничего. Джинна покинул съезд после того, как его предложение об отдельной мусульманской «курии» отвергли. Он сказал тогда, что если не принять мер, то всех ожидает революция и гражданская война. Его слова восприняли как угрозу, но это было пророчество. Последующие десятилетия ушли на решение проблем политического устройства субконтинента, вытеснение британцев и наведение порядка в постколониальном мире.