История Индии

Разобрать баррикады

Фигура Махатмы Ганди, с тонким длинным посохом в худых руках, повязанная платком и дхоти, скоро стала хорошо узнаваемым символом антиколониального протеста. Скудная одежда подчеркивала беззащитность апостола ненасилия, крепкий посох означал несгибаемость духа борца за права народа. Но если полуобнаженный Ганди призывал мир обратить внимание на борьбу Индии, то Джавахарлал Неру, выглядевший безупречно даже в домотканом костюме, призывал Индию обратить внимание на борьбу в мире.

Во время поездки по Европе в 1927 году Неру посетил Конгресс угнетенных народов в Брюсселе, его выбрали в исполнительный комитет Лиги против империализма и пригласили в Москву на десятилетие Октябрьской революции. Неру был социалистом еще со времен учебы в Кембридже, у него остались тесные контакты с британской лейбористской партией. Мировое марксистское движение видело в нем удачное пополнение. Неру в 1930 году заставил Конгресс потребовать полной независимости Индии, затем подкрепил эти требования новой программой гражданского неповиновения, а теперь обращал внимание на то, как изменилась международная обстановка.

По всей Азии борьба против колониализма тоже входила в финальную стадию. Сукарно — еще один обаятельный молодой лидер — бросил вызов Нидерландам в их ост-индских владениях или, как стали говорить, в Индонезии. Подобно Индийскому Национальному конгрессу, Национальная партия Индонезии (НПИ), добиваясь независимости, получила мощнейшую народную поддержку. Когда в 1930 году Сукарно судили за подстрекательство, он произнес одну из самых выдающихся речей своего времени. «Солнце не встанет от крика петуха, — утверждал он. — Петух кричит, оттого что восходит солнце». Освобождение от колониального управления было исторически неизбежно, пробуждение народов Азии — неостановимое явление, а не результат воли их лидеров. Даже Неру не смог бы сказать лучше. С берегов реки Рави, из окрестностей Лахора, в новогоднюю полночь 1930 года он приветствовал новый индийский флаг. Заря нового десятилетия предвещала светлую эру освобождения и процветания для всей Азии. «Можно даже услышать, как звучат обещания, которые держат, — говорил Сукарно своим сторонникам. — Как далекий звук гамелана лунной ночью».

В Манчжурии уже рассвело. «Восходящее солнце» выплыло на хвосте претензий Японии на материковые территории, которые затрагивали и Индонезию Сукарно, и даже Индию Неру. Первая проба деколонизации, пусть негромкая, произошла в северном Китае и тоже в 1930 году Британцы спустили флаг в порту Вэйхай, который называли вторым ГЬнконгом. Со времен Войны за независимость США это был первый случай, когда Британия отдавала территории национальному правительству. В том же году в настоящем ГЬнконге группа вьетнамских беженцев, которой руководил Нгуен Ай Куок, основала Коммунистическую партию Индокитая. Позже эта партия станет главной силой антифранцузского Вьетминя. Нгуен Ай Куок после десяти лет подпольной работы приобретет известность под именем Хо Ши Мин.

Это был год больших надежд для национальных движений. Год, когда великие державы распростились с мыслью о том, что они представляют мировой порядок. Упадок в Малайе был столь силен и настолько снизил спрос на каучук, что наемные работники-тамильцы стали возвращаться в Индию, а плантаторы-европейцы одалживали денег, чтобы уехать домой. Индийским капиталистам тоже пришлось тяжело. Промышленность Бенгалии, зависевшая от экспорта джута, стояла на пороге краха. Даже в Лондоне и Нью-Йорке дела обстояли не лучшим образом. В 1929 году обрушились рынки. В 1930-м разразилась Великая депрессия. Концертные залы превратились в столовые, а улицы промышленных городов наполнились толпами голодных безработных. Избранные правительства осторожничали. Приоритет получали расходы на внутренние социальные нужды. Власти добивались сторонники этого приоритета, как, например, лейбористская партия Великобритании, те, кто критиковал международные программы поддержки и приветствовал распад империи. Западный капитализм пребывал в кризисе, там же находилась и колониальная система, которую (если верить империалистам) он подпитывал или которая (если верить марксистам) подпитывала его. В любом случае после 1930 года западные империи стали терять Азию. Великий идол империализма XIX века сотрясся, и его механизм поломался. За 30 лет все империи покинули Азию, только американский фургон застрял в болотах Вьетнама.

Интернационалистам, таким как Неру, не терпелось разобрать баррикады, но непостижимый Ганди начал свой марш в историю, и водовороты бурного времени словно его сторонились. В 1920 году он занимался прялками, в 1930 — солью. Неру был в отчаянии. «Соль внезапно стала мистическим словом, словом силы… Мы в замешательстве, национальную борьбу нельзя заправить обычной солью»^{386}. Комиссия Саймона рекомендовала не менять центральное правительство и даже не думать о статусе доминиона, на котором настаивали Беспартийный съезд и Мотилал Неру в своем докладе. Казалось, даже питательный бульон уступок высох. Теперь борьба нового Конгресса за полную независимость и деятельность Неру и Ганди нуждались в новых инструментах и требовали новой программы действий.

Но Ганди решил в последний раз напрямую обратиться к вице-королю, лорду Ирвину. Он потребовал снизить налог на землю вдвое, закрепить курс рупии, запретить продажу алкоголя, защитить индийских производителей одежды, отменить налог на соль, выпустить политических заключенных и много чего еще. Никто не ожидал, что Ирвин на это согласится. Махатма, жалостливый взгляд которого таил хитрость и непреклонность, проверял, насколько действенным при такой расстановке сил окажется воззвание к массам. В конце февраля 1930 года он объявил, что главной точкой приложения усилий станет соль. Массовое неповиновение должно было означать, что человек вправе пользоваться обычными, общедоступными благами беспошлинно.

Соль издавна добывали в прибрежных солеварнях, откуда увозили на продажу в глубь материка. По крайней мере, со времен Великих Моголов эта добыча составляла монополию государства и облагалась налогом. В XVIII веке Ост-Индская компания получила фирман падишаха Фаррухсияра, освобождавший ее от местного налога на соль. Распространив это право на своих агентов, Компания захватила монополию на торговлю солью в Бенгалии и пользовалась ей до самой битвы при Плесси. Роберт Клайв отменил монополию Компании, и с тех пор налоги стали отходить правительству. Налог был низок. Керзон пытался снизить его еще сильнее. Потом он немного повысился, но все равно составлял менее четверти рупии в год на человека. В сумме он не приносил и четырех процентов государственного дохода. Зато его собирали повсюду — ведь соль употребляли все. И возмущались тоже все. Как объяснял Ганди, «кроме соли, да еще воды, нет ничего такого, за что можно обложить налогами всякого, даже миллионы голодающих, больных, увечных и беспомощных. Значит, этот налог — самый бесчеловечный, каким можно обложить население». Из древнего пережитка налог внезапно превратился в вопиющую несправедливость. Поскольку монополия на соль имела законные основания, все, кто ее нарушал, подлежали наказанию.

По этому поводу Ганди собрал сторонников, оповестил прессу и приступил к одной из главных стадий борьбы за независимость — начал месячный соляной поход от своего ашрама Сабармати под Ахмадабадом до Данди, на побережье Гуджарата. Там «6 апреля 1930 года, взяв щепотку соли, Ганди-джи торжественно провозгласил Движение гражданского неповиновения, каковое в истории национального освобождения осталось непревзойденным для тех крестьянских масс, которые оно избавило от гнета»^{387}.

По всей стране, от северо-западных границ до Восточной Бенгалии и Тамилнада, состоялись и другие походы. Некоторые имели своей целью крупные соляные заводы, где тысячи протестующих были избиты полицией и арестованы. Правительство, удивленное, что предметом яростных протестов стал такой пустяк, как налог на соль, вначале реагировало осторожно. Но активное гражданское неповиновение, поддержанное даже пассивными сторонниками несотрудничества, бросало открытый вызов закону. По мере того как движение распространялось, повсюду начинались споры, нужно ли платить арендную плату, подоходный налог, отдавать в залог землю и имущество. Многие этого не делали. К тому же движение совпало со всплеском активности террористов на таких окраинах, как Читтагонг и Пешавар. Менее чувствительным, зато более эффективным было массовое участие людей в мирных акциях, в пикетировании заводов, производивших алкоголь, в бойкотах-свадеша, в харталах торговых предприятий и сельских сатьяграхах (приправленных нарушением лесных границ). Позже Джавахарлал Неру оценил количество участников акций протеста 1930 года в 92 000 человек (по официальным данным — около 60 000). Среди задержанных оказывались и он, и Мотилал, и вся верхушка Конгресса, и даже Ганди. Комитеты Конгресса были объявлены незаконными, вышли специальные указы о цензуре прессы и запрете пикетов.

Однако кампания оказалась сравнительно недолгой. Она едва дотянула до 1931 года, и хотя в 1932–1934 годах возобновлялась, полной силы уже не набрала. Более того, если она была призвана «не столько ослабить администрацию, сколько усилить и объединить индийский народ, чтобы он мог влиять на политику»^{388}, успехи ее были невелики. В отличие от выступлений против законов Роулатта в 1919–1922 годах, протесты 1930–1931 годов не получили поддержки мусульман. Приправа оказалась не столь универсальной, как надеялся Ганди, и мусульмане предпочли соль правительства соли Конгресса. Фактически, Джинна и другие мусульманские лидеры оказались на стороне Лондона. Они, как и в случае реформ «Монтфорда», пожертвовали революцией ради нового витка дискуссий.

Чтобы сгладить негативную реакцию на отчет Саймона, вице-король Ирвин заявил, что своей целью реформы «Монтфорда» ставили достижение статуса доминиона. Он предложил созвать конференцию, на которой будут представлены интересы всех партий. Причем предполагалось не ограничиваться обсуждением доклада Саймона. Фактически британцы надеялись отвести индийцам глаза, чтобы вместо волнений из-за мелких реформ они занялись обсуждением будущего статуса Индии, ее положением автономного государства и доминиона в составе Британской империи. Образно говоря, участникам конференции предлагалось обсуждать границы леса на карте и позабыть о живых деревьях.

Конгресс, имея более привлекательные ориентиры, отказался от участия. Там рассматривали статус доминиона как альтернативу пурна свараджу, полной независимости, и подозрительно относились ко всему, что было связано с конференцией. Первое заседание конференции состоялось, как выразился Ганди, словно «Гамлет» без принца. Но когда в 1931 году конференция собралась на второе заседание, Ганди посетило одно из его внезапных озарений. После личной беседы (уязвленный Уинстон Черчилль иронизировал над тем, что представитель короля снизошел до разговора с «полуголым факиром») Ганди и Ирвин подписали пакт об освобождении арестованных и других уступках. Теперь Ганди доверял Ирвину и с готовностью принял участие в конференции, которая возобновила заседания в конце 1931 года.

Уже на первом заседании были представлены различные мусульманские партии, включая Лигу, индуистские ревайвалисты из Махасабхи, сикхские и христианские общины, хариджаны, индийские англичане, многочисленные профессиональные группировки; присутствовала и внушительная делегация британских парламентариев. Даже без принца список был внушителен. А кроме того, принцы там были, да еще целая армия рыцарей: на конференцию явились представители многих индийских княжеств, большинство которых получили титулы от британской короны и носили свои, индийские, каковые сперва приравнивались к официальным, а потом стали их дополнять.

Крах идеи федерации

Хайдарабад, Джамму и Кашмир, Майсур, Траванкор, государства маратхов в центральной Индии, фалангу раджпутских государств в Раджастхане и целый архипелаг княжеств Гуджарата, Ориссы, Бенгалии. Ассама. Уттар-Прадеша и Пенджаба объединяло подчинение имперскому правительству. Подобно вассальным государствам прошлого, они представляли собой «общество царей», которое узаконил империализм и которое удовлетворяло его нуждам. Но все вместе они составляли более трети населения субконтинента и около половины его площади. Без них Индия стала бы побитым молью платком, готовым рассыпаться при малейшем прикосновении.

Пока британцы управляли остальными провинциями Индии, самостоятельность этих княжеств их не особенно заботила, поскольку каждое из них по отдельности заключало союз с Британией, находилось под присмотром британских чиновников и признавало британское превосходство. Но как только власть Британии в этих провинциях ослабела, проблема княжеств обострилась. Если британцы уйдут, станут ли эти государства действовать самостоятельно? Будут ли соблюдаться условия подписанных с Британией договоров? Будет ли по-прежнему признаваться превосходство Британии? И как будут совмещать левые из Конгресса свои претензии на автономию и территориальную целостность с правом наследования феодальной аристократии, которая не заботится о социальной справедливости и далека от вражды с британцами?

В феврале 1931 года по указанию из Лондона столицей страны был объявлен Нью-Дели. Это была последняя имперская причуда. Столица переносилась в хижины и трущобы, между старой столицей Шах-Джахана и засиженными летучими мышами стенами прочих старых Дели. Такой перенос служил отличным примером империалистического мышления того времени. Столица оказалась в священном сердце города, на красноватом акрополе, стоящем на вершине холма Райсина. Акрополь огибают классического вида секретариаты работы Герберта Бейкера, а венчает храм дома вице-короля, работы Эдвина Лютьенса, где стоят четыре колонны, означающие Канаду, Южную Африку, Австралию и Новую Зеландию. Эти колонны словно приглашают Индию в компанию британских доминионов. Но интересно, что в каждом из этих доминионов содержалась целая федерация различных провинций и протекторатов, которые подчинялись центральному правительству. Считалось, что лоскутное одеяло индийских провинций и княжеств тоже требует создания федерации.

Прогрессивной части британского населения и умеренной части индийского федерация представлялась не только средством дальнейшего дробления Индии, но и возможностью для широкого круга индийцев попасть в центральное правительство. Когда эту идею неожиданно поддержали большинство князей, сторонники федерации воспряли духом до высот холма Райсина. Но все же идея пришлась по вкусу не всем. Такие закоренелые империалисты, как Черчилль, противились всему, что ограничивало власть Британской империи, будь то федерация или что-либо еще. Проект создания федерации они встретили в штыки. Сходным образом отреагировала и большая часть Конгресса — они увидели в проекте попытку не объединить Британскую Индию с княжествами, а, скорее, их разделить. И, конечно, властвовать, разрушив единство индийского народа.

Подобные подозрения возникли не на пустом месте. Если центральное правительство становится федеральным, объединяя власть над провинциями и княжествами, Британия может сыграть роль инспектора. Княжества по-прежнему будут оглядываться на британских чиновников, защищаясь от любых посягательств на свою автономию. С такой поддержкой, да еще при содействии меньшинств (мусульман, сикхов и т. д.), британцы смогут повелевать большинством в федеральном центре. Таким образом, вопросы обороны и иностранных дел останутся под британским контролем на неопределенное время. Как и британские чиновники, которые будут и дальше обеспечивать службу индийской армии на благо Британской империи. Проще говоря, где бы создание федерации ни считалось путем к интеграции и независимости, в Индии оно привело бы к обратному результату — раздроблению и сохранению зависимости.

Несмотря на противоречивые возможности и раскол во мнениях, знаменитый закон о правительстве, принятый в 1935 году после обсуждений на конференции, оказался вполне однозначным. Хотя на деле федерация так никогда и не была создана, значительная часть этого закона была посвящена именно ей. Этот же закон сыграл важную роль в разделении 1947 года, в результате которого появились две конституции и два государства.

Другим неотъемлемым элементом этого закона нужно признать пакет реформ, запустивший долгий процесс индианизации и демократизации провинций. Но он фактически делал провинции автономными. Хотя пользу из этих реформ извлекали не все (действовали имущественные и гендерные ограничения), количество людей, имевших право голоса, увеличилось с семи до тридцати пяти миллионов. Число провинций тоже выросло. Синд отделился от Бомбея, Орисса — от Бихара. Все провинциальные собрания были реорганизованы так, что выбранные индийцами депутаты теперь составляли большинство и могли формировать правительство. Множество субъектов оставалось в подчинении центрального правительства, и многие силовые структуры оставались в подчинении британцев. Но с 1937 года, когда провели первые выборы по новой схеме, провинциальные правительства Британской Индии больше не нуждались в присмотре метрополии.

Тем не менее Неру назвал закон «новой крепостной грамотой». Ему было слишком далеко до идеалов пурна свараджа. На выборах 1937 года Неру голосовал за оппозицию, чтобы продемонстрировать силу Конгресса, и ожидал, что все, кого выбрали, в знак протеста откажутся от должности. Отлично показав свою организованность, партия Конгресса победила на выборах, получив 70 % голосов и, несмотря на раздельное голосование, заняв больше половины кресел. Затем, после долгого и мучительного — почти до синяков — самокопания и против ожиданий Неру, лидеры партии позволили победившим кандидатам занять места в правительстве.

Новым министрам и их почтенным сторонникам тут же нашлась подходящая работа. В каждой провинции свежеизбранные индийцы создавали свои правительства, назначали индийских министров и защищали интересы индийцев. Провинция становилась основной ареной политической жизни, влияние в провинции и самоосознание становились главными инструментами национальной политики. На пути к независимости, когда провинции стали составляющими государства Индия (и Пакистана), этот этап формировал понятие общеиндийской (общепакистанской) национальной власти^{389}. Даже национальное правительство Конгресса не могло сравниться с хорошо организованными, целеустремленными региональными лидерами.

В 1937 году семь провинций (всего их стало 11) обзавелись правительствами, сформированными Конгрессом. Исключениями оказались Бенгалия и Пенджаб, в которых мусульмане слегка превышали по численности другие конфессии. Обе провинции подверглись расколу, и в обеих он закончился почти одинаково. В Бенгалии правительство сформировало мусульманское большинство. Влиятельный англоязычный индусский бхадралок — благородные землевладельцы, «отцы», имевшие влияние в Конгрессе с самого его основания — ощутили грубую реальность демократии и осознали себя выставленными за дверь. Они осудили систему раздельного голосования, и это сделало возможность их избрания еще менее вероятной, чем когда они полагались на мусульман как на предпочтительную, решающую силу. Таким образом, «пока все националисты Индии отвергали «автономию», предложенную в правительственной Белой книге, как фальшивку, бенгальский бхадралок занимался собственными провинциальными политическими амбициями»^{390}. Осудив систему раздельных выборов как «позорную уступку мусульманам», они позорно требовали точно такой же уступки индусам, считая их меньшинством и обеспечивая себе электорат.

Существовал и другой вариант. Политическую арифметику можно пересмотреть, если сменить величины, которыми она оперировала. Керзоново разделение Бенгалии, против которого успешно боролся бхадралок в 1905 году, можно считать не таким уж неэффективным.

В Пенджабе местные интересы тоже ставились высоко, но вместо того, чтобы делить общественные интересы, там закрепили отношения между конфессиями. Под эгидой Юнионистской партии мусульмане, индусы и сикхи работали в правительстве сообща. Сельскохозяйственная продукция Пенджаба закупалась британцами, 3/5 армии набиралось тоже отсюда. Благодаря новым оросительным каналам появлялись новые пахотные земли. По этим причинам Пенджаб стал преуспевающей провинцией, где аграрии заняли привилегированное положение. И индусы, и мусульмане, и сикхи заботились о том, чтобы это положение уберечь, особенно от агрессии городских кредитных капиталов. Разногласия возникали не между индусами, сикхами и мусульманами, а между аграриями и торговцами. Юнионистская партия боролась за законы, которые защищали бы землевладельцев от отчуждения земли и которые в противостоянии интересов городского и сельского населения обеспечивали бы приоритет сельского^{391}.

В 1937 году Юнионистская партия намного опередила остальных по числу кресел в правительстве Пенджаба. Ни Конгресс, ни Мусульманская лига не получили большого влияния. В отличие от Бенгалии, Пенджаб казался менее всего подверженным расколу по религиозному признаку, хотя именно там впоследствии возник рассадник тройственного разделения: индусские коммуналисты (Харьяна), оплот сикхских сепаратистов (Индийский Пенджаб) и краеугольный камень исламского государства (Пакистанский Пенджаб).

В новой системе было много неясного. Против отдельных выборов для меньшинств активно выступал Конгресс, не одобрявший сам принцип. Почти все остальные были не согласны с какими-либо частностями. Ганди, занимавшийся неиндусскими общинами, сделал особое исключение для Хариджана — он был готов сам поститься, лишь бы убедить других отказаться от этого блюда. Это ему удалось. Отдельные выборы для Хариджана запретили, зато для его депутатов зарезервировали больше мест в правительстве. Так называемое «Общинное решение» расписывало число мест для каждой партии, причем это число определяли британцы, не советуясь с индийцами. Естественно, такое решение никого не устраивало. Местный бенгальский Конгресс, представленный индусским бхадралоком, очень быстро откололся от Национального конгресса, как только такие активисты, как Субхаш Чандра Бос, потребовали открытых действий против «Решения». Это отняло у Конгресса часть голосов мусульман, которые еще его поддерживали. Претендовать на общегосударственное лидерство он уже не мог.

В большей опасности оказалась судьба федерации. Процесс ее создания должен был начаться, как только большинство князей подпишет акт о вступлении. Но процесс забуксовал, отчасти из-за противодействия таких динозавров империализма, как Уинстон Черчилль, отчасти благодаря соперничеству между князьями. Князья преследовали свои цели. Кого-то интересовала финансовая сторона дела, кого-то вопрос раздела власти. Но сильнее всего беспокойство внушал триумфализм Конгресса после выборов 1937 года.

Сильная позиция Конгресса обескураживала провинциальные подразделения в княжествах. Но местных лидеров, многие из которых уже попали в правительство, это не смущало. Приводя аргументы, которые больше подошли бы Дальхузи, когда тот в 50-х годах XIX века защищал британские аннексии, они объявляли правление князей пережитком прошлого. Как не прислушаться к беспристрастному мнению коллег и соседей, которым выпало жить под гнетом самодержавия? В княжествах проводилась финансовая и организационная поддержка популистских движений. Активисты и агитаторы так и сновали через границы. В Кашмире, Хайдарабаде, Майсуре и других местах вспыхивали беспорядки, звучали требования

назначить более подходящее правительство. Там, где князь-индус правил мусульманами, как в Кашмире, или наоборот, как в Хайдарабаде, возникала напряженность на религиозной почве. Неудивительно, что низамы, набобы, раджи и махараджи перепугались. Если местные представительства Конгресса являются такой грозной силой, что будет, когда партия возьмет на себя руководство на федеральном уровне?

Конгрессу ситуация представлялась иначе. Если федерация будет создана, депутаты двух палат будут избираться косвенным голосованием, кандидатов станут выбирать провинциальные собрания (в Британской Индии) и князья (в княжествах). На выборах 1937 года Конгресс сделал все, чтобы оставить за собой внушительный блок мест в правительстве. В дальнейшем такое удастся только при условиях контроля над кандидатами из княжеств. А это, в свою очередь, возможно, только если заставить князей присылать кандидатов по народным мандатам. «То есть, — пишет Айен Коупленд в подробной работе, посвященной княжествам, — сложность новой стратегии Конгресса в княжествах состояла в том, чтобы заставить князей назначать в федеральные законодательные органы только кандидатов, избранных народом»^{392}.

Уж если князья впадали в панику при мысли о федерации, то мусульмане тем более. На первых порах отношение Мухаммеда Али Джинна и Мусульманской лиги к новой системе было неоднозначным. Как националисты они ее отвергали, поскольку она ограничивала их независимость. Как меньшинство они прельщались очевидной безопасностью. Но в 1938 году, когда Конгресс надавил на княжества, а региональные правительства, посаженные Конгрессом, ограничили власть мусульман, Али Джинна тоже заявил об опасности наступления «царства Конгресса». Если обвинения в дискриминации мусульман в провинциях раздавались и раньше, теперь они получили широкую огласку. Под лозунгом «Ислам в опасности» Лига начала готовить массовое сопротивление, которого до этого избегала. Правившая в Бенгалии Мусульманская партия, входившая в Лигу, большинство мусульман в Уттар-Прадеше и Пенджабе первыми начали подрывать согласие, достигнутое юнионистами. Претензии Лиги на выражение воли большинства мусульман наконец-то стали воплощаться в жизнь.

Схема создания федерации, рассчитанная на поддержку князей и мусульман, вероятно, и так была обречена на провал, но началась Вторая мировая война, которая похоронила ее окончательно. Этот провал оставил пятно на репутации Конгресса, как и раскол общественного мнения, и испуг князей. Принимая власть в провинциях, депутаты Конгресса вскоре обнаружили, что им придется пожертвовать частью принципов. Планы аграрной реформы были подправлены, отношения с профсоюзами рабочих пересмотрены в пользу таких промышленников, как Тата и Бирла, поскольку они финансировали Конгресс. Ответственность за закон и порядок заставила более осторожно подходить к радикальным элементам. «Для руководства Конгресса и партийных министров характерен устойчивый уклон вправо при сохранении левой риторики». Даже Неру, для которого британцы были немногим лучше коммунистов, «вместо того чтобы проводить левые акции на родине, все чаще совершал какие-нибудь международные жесты, вроде поездки по охваченной войной Испании»^{393}.

Из-за разногласий между социалистической и коммунистической частями Конгресса новые возможности появились для радикального бенгальского лидера, Субхаша Чандры Боса. Неистовый противник бхадралока в 1935 году, он был в 1938-м избран председателем Конгресса и показал себя противником новой системы, в частности, общинных решений и федерации. Конгресс был готов прекратить сотрудничество с провинциями и грозил новой волной сатьяграхи ради подлинной независимости. ГЬн-ди в 1934 году почти ушел из Конгресса, но, не доверяя Босу, вновь вернулся в схватку и при поддержке Неру и прочих в 1939 году добился смещения Боса. Бос, который вскоре станет известен как Нетаджи (Вождь), основал радикальную партию Форвард Блок и принял террористические методы. В 1940 году он был арестован. Накануне суда ему удалось бежать, сперва в Афганистан, затем в Москву и Берлин.

Продолжил свою деятельность Бос под покровительством Японии, высадившись в 1943 году в Сингапуре с японской подводной лодки. Подобно Сукарно в Индонезии, несмотря на левые взгляды. Бос восторгался японской дисциплиной, дерзким вызовом мировым державам и вдохновлялся ее успехами в Азии. Когда ему пришлось выбирать между двумя империями, он отдал предпочтение той, которая на тот момент казалась более динамичной и понятной.

К концу 1943 года Бос привел японский империализм на родину, став главой государства Азад Хинд (Свободная Индия) и главнокомандующим Индийской Национальной армии (ИНА) численностью 20 000 человек, набранных из индийских военнопленных в японских лагерях. Государство Азад Хинд и Андаманские острова в Бенгальском заливе — единственная индийская территория, оккупированная японцами. До этого Андаманские острова служили Британской империи местом заключения политических преступников. Как ни странно, проделав путь в 20 000 километров, Бос попал в то самое место, куда был сослан, словно бы и не убегал из Индии.

Не было бы счастья…

Во Вторую мировую войну Индия вступила так же, как и в Первую. Ни с кем не посоветовавшись, не спросив ни у кого согласия, вице-король просто объявил народу, что страна находится в состоянии войны. Но, в отличие от прошлого раза, бурной реакции не последовало. Вместо шквала телеграмм с заверениями о поддержке и очередей в пунктах призыва послышались голоса протеста, а в конце 1939 года депутаты Конгресса начали массово покидать провинциальные правительства. В тех провинциях, где Конгресс формировал правительство, бойкот открыл прямую дорогу британскому правлению и введению мер военного времени. В других районах у князей появилась надежда, Мусульманская лига объявила день избавления от гнета власти Конгресса.

Лига оказалась среди тех немногих, кто приветствовал нацистскую агрессию. Как позже заметил Джинна, «не было бы счастья, но война, которой никто не хотел, помогла». Если бы не война, Лига не смогла бы претендовать на роль изъявителя воли большинства мусульман, а Джинна, который с 1936 года стал лидером Лиги, не смог бы получить власть. Может, ему и недоставало обаяния Неру, пламенности Боса или популярности Ганди, зато Джинна обладал проницательным умом, сочетавшимся с качествами превосходного тактика. Ни один лидер XX века не может с таким основанием считаться отцом нации. Закаленный в школе судебных поединков, будучи бомбейским исмаилитом, свободный от многих предрассудков и ограничений, свойственных правоверным мусульманам, он возвышался над сторонниками и над противниками. Этот величественный, внушавший почтение персонаж был рожден не столько вдохновлять, сколько руководить. Но когда он снисходил до того, чтобы ударить, эффект пропадал. Чтобы унизить Неру, обещавшего пурна сварадж в 1930 году, он провел ту же операцию в 1940-м в Лахоре и добился подписания Лигой совершенно иной резолюции, изменившей подход к вопросу о независимости.

Хотя текст известен как Пакистанская резолюция, собственно о Пакистане в нем не упоминается вообще. Это слово — выдумка ученых. Впервые его использовала группа мусульман в Кембридже в начале 30-х годов как удобный вариант названия великого мусульманского отечества, состоящего из Пенджаба (П), Афгании, то есть Северо-Западных провинций (А), Кашмира (К), Ирана (И), Синда (С), Туркестана (Т), Афганистана (А) и Белуджистана (Н). Еще оно означает, согласно замыслу создателей, землю паков — чистых духом. Поскольку для Бенгалии в названии нет буквы Б, видимо, этот регион решили присоединить позже.

Лахорская резолюция касалась вопросов, которые долго откладывались, — озабоченности мусульман созданием федерации и недовольства правительствами Конгресса в провинциях. Основной целью резолюции провозглашалось создание мусульманского государства на юге (Усманистана со столицей в Хайдарабаде, где правили низамы), а также государств на северо-западе и востоке. Но заключительная часть резолюции была более реалистичной и более важной. «Признавая тот факт, что мусульмане являются отдельным народом, следует выделить области, где мусульмане составляют численное большинство, например в северо-западной и восточной областях Индии, и сгруппировать их в Независимые штаты, конституционно обладающие автономией и суверенитетом».

Как эти «штаты» будут связаны с федерацией, друг с другом и с остальной Индией, оставалось неясным. Бенгальцы, которые, как вдруг оказалось, живут в восточном Пакистане, резонно заявили, что по условиям Лахорской резолюции им положена независимость. Также было непонятно, как географически сгруппировать эти области.

Провинции поименно не перечислялись, отчасти потому, что Лига могла получить неожиданно мощную поддержку в любой из провинций, отчасти потому, что Али Джинна оставил за собой право выбора. В самом деле, всю резолюцию можно было счесть тактической уловкой, как полагал вице-король, поводом поторговаться. Но она очень быстро утратила роль предмета торговли. Идею мусульманского суверенитета подхватили, и мусульмане принялись объединяться вокруг Лиги, значительно укрепив этим позиции Джинны в переговорах с Конгрессом и с британцами.

Британцы были слишком заняты военными действиями. Чтобы заручиться военной поддержкой Индии и ее политической лояльностью, срочно требовались свежие идеи и приманки. Они появились в марте 1942 года, вместе с посольством Стэффорда Криппса: возможность представительства в центральном правительстве, участие в войне, конституционное собрание, получение статуса доминиона. Потом пал Сингапур, в японском плену оказались 100 000 военнослужащих, в основном индусов, а японские войска наступали через Бирму прямо на Индию. Наступило время смыкать ряды, время простых и благородных поступков. Посольство Криппса, плод усилий лидера лейбористов Клемента Эттли, возглавляемое известным сторонником независимости Индии, казалось Британии отличным инструментом для таких действий. Вдобавок к уже имевшимся предложениям оно ясно дало понять, что после войны статус доминиона превратится в полную независимость.

Двумя годами ранее такие условия приняли бы с радостью. Но, как случалось и прежде, Лондон предложил то, на что Индия и так рассчитывала. Теперь речь шла не столько о том, когда будет получена независимость, сколько о том, кто ее получит. Криппс был разочарован. Упрямый Ганди счел предложения запоздалой проверкой на платежеспособность. Но истинная проблема заключалась не в способности, а в имени плательщика. Поскольку Криппс, как и все прочие, полагал, что нужно успокоить мусульманских националистов и уважить автономию княжеств, выходило, что часть провинций может отпасть. Это было неприемлемо для любой фракции Конгресса. Это противоречило идее единой и неделимой индийской нации, которой нужна независимость. Это противоречило идее Конгресса о светской партии, представляющей все общины Индии, невзирая на религиозные различия. И наконец, это противоречило приоритету демократического представительства, на котором основывались национальный консенсус и политика Конгресса.

«Нельзя сказать наверняка, но возможно, что если бы Британия сразу и четко дала понять, что не станет поощрять разделение Индии, идея создания Пакистана была бы забыта»^{394}. Пендерел Мун — ключевая фигура в истории раздела, — как и многие другие британские чиновники в Индии, видел в разрушении Индии не колоссальную человеческую трагедию, но затянувшуюся политическую невнятицу. Будь у маркиза Линлитгоу, который занимал пост вице-короля во время войны, больше времени, он постарался бы заделать брешь между Конгрессом и Мусульманской лигой. Тогда Джинна был бы вынужден пойти на компромисс. Но все внимание маркиза, как и его окруженных соотечественников, занимала война. Постимпериалистическая стратегия была нацелена на отчаянную борьбу за выживание в Европе и в Азии. Нельзя было ссориться с Джинной из-за Пакистана и настраивать против себя Лигу в тот момент, когда Конгресс уже готов отказаться от сотрудничества. Фактически, именно Конгресс жестоко недооценили. Не заручившимся его поддержкой британцам пришлось играть на руку сторонникам создания Пакистана.

И Ганди, и Неру лично сочувствовали антигерманскому союзу. Но для пацифиста Ганди война сама по себе была отвратительна. А по мнению социалиста Неру война между соперниками-империалистами не должна затрагивать Индию. Еще до прибытия посольства Криппса около 20 000 человек, в том числе и Неру, были брошены в тюрьмы за антивоенные выступления. Когда прибыло посольство, их выпустили. В это время первые японские бомбы начали падать на индийские дома, и Ганди не выдержал. Заявив, что только уход британцев и официальный нейтралитет спасет Индию от японского вторжения и что лишь настоящая независимость позволит противостоять японцам, он выступил против британского правления под девизом «Сейчас или никогда».

Конечно, его протест основывался на ненасилии. Но в августе 1942 года его и других лидеров Конгресса на всякий случай арестовали. Тогда движение «Оставьте Индию» ответило жестокими и непредсказуемыми выступлениями. Начались стачки и бойкоты, были парализованы телеграф и железнодорожное сообщение, взрывались мины в полицейских участках и на железнодорожных станциях, во многих районах Бихара и восточного Уттар-Прадеша правительство временно прекратило свою деятельность. Вице-король Линлитгоу назвал эти выступления самым серьезным мятежом с 1857 года. В горячке военного времени он прибегнул к массовым репрессиям, в которых были задействованы десятки тысяч солдат, арестовано примерно такое же количество гражданских, а около тысячи человек погибли.

Самый яростный всплеск насилия миновал за несколько недель, а прожженные империалисты, вроде Черчилля и Линлитгоу, убедились, что Британия необходима Индии, чтобы поддерживать мир. Но большинство британских политиков соглашались с коллегами из других стран, особенно американскими, в том, что после войны британское владычество над Индией следует прекратить. «Оставить» Индию необходимо, потому что в мирное время проводить подобные репрессии для поддержания порядка немыслимо и непрактично. Ганди добился своего, хотя и не так, как рассчитывал. Однако в 1942 году партии Конгресса сопротивление удавалось хуже, чем протесты против законов Роулатта в 1919–1921 годах или соляные походы 1930–1931 годов. После ареста лидеров партия не могла ни управлять движением напрямую, ни извлекать из него пользу. Из-за того что лидеры просидели по тюрьмам остаток войны, партия не смогла подготовиться и к послевоенному розыгрышу позиций. А Мусульманская лига, которой не мешали ни британцы, ни Конгресс, продолжала организовывать и мобилизовывать своих сторонников.

Час свидания

Три года напряженных переговоров привели в 1947 году к окончательной передаче власти от британской короны двум государствам-наследникам — Индии и Пакистану. Мирное завершение этих переговоров преподносилось как великая победа. Ее праздновали даже британцы, поскольку им еще грозило вооруженное противостояние в Индонезии и Индокитае. Но великую победу омрачали поражения и предательство.

Для Неру, Конгресса и большинства граждан Республики Индия сам по себе Пакистан был поражением, как неоправданное исторически решение и гуманитарная катастрофа. Многие британские чиновники видели в нем измену идее объединения Индии — они хотели бы считать единую Индию своим детищем. Еще британцы винили в поражении князей, которые не смогли найти убежище под зонтиком федерации и были вынуждены влиться в соответствующие государства, отдавшись на волю националистов, которым так не доверяли. Лига потеряла своих сторонников, живших в областях с мусульманским меньшинством и не вошедших в Пакистан. Конгресс тоже обвинял в измене своих сторонников на территориях, которые стали Пакистаном, особенно пуштунов, которые очень долго сопротивлялись Лиге и разделению Индии. А в двух разделенных провинциях — Бенгалии и Пенджабе — все партии, участвовавшие в переговорах, подвели тех мусульман, сикхов и индусов, кто погиб и был обездолен, когда их отечество разделилось, экономические связи нарушились, культура гибла.

Неудивительно, что переговоры, увенчавшиеся целым списком ошибок, подробнейшим образом исследованы. Инициатива Ганди в 1944 году по прямым переговорам с Джинной стала первым посылом к послевоенному сближению. Ее критикуют как грубую ошибку, послужившую усилению позиции Джинны. Конференция в Симле 1945 года оказала такое же действие. Граф Уэйвелл, сменивший Линлитгоу на посту вице-короля, руководил конференцией. На ней прозвучало предложение преобразовать вице-королевский исполнительный совет в нечто вроде правительства. Конгресс отверг это предложение, вместо того чтобы назначить туда своих представителей, в том числе и мусульман. Джинна настаивал, чтобы всех мусульман назначила Лига. В результате и Джинна, воспользовавшись правом вето, отклонил предложение.

В начале 1946 года под руководством набиравших силу британских лейбористов в Индии состоялись новые выборы, которые подтвердили религиозный раскол общества. Впервые с 1937 года выборы сильно запоздали. Они стали прелюдией к дальнейшим переговорам. Но они основывались на принципах реальной, хотя и очень скромной выгоды и на сохранившейся с 1936 года системе резервирования мест. Когда Лига заняла все зарезервированные места, а Конгресс — все свободные, религиозный раскол усилился. Кроме Северо-Западной Пограничной провинции, где племенные отношения и пуштунский язык способствовали сохранению верности Конгрессу, и Пенджаба, где большинство мусульман стояли за не расколовшуюся на течения, крестьянскую Юнионистскую партию, Джинна собрал всех мусульман Индии. Противиться его требованиям о создании Пакистана было решительно невозможно. Конгресс же, наоборот, хоть и имел численное превосходство, больше не представлял интересы всех общин. Критики, главным образом левые, утверждали, что имей все равное право голоса, результаты выборов оказались бы совсем другими. Возобладали бы претензии Лиги и идеология социалистов с их заботой о промышленных и сельскохозяйственных нуждах, с их позицией третьей силы в межобщинных спорах. Короче говоря, выборы оказались еще одной уступкой, еще одной ошибкой.

Тревога Уэйвелла привела к тому, что в марте — июне 1946 года в Индию направилась миссия британского правительства. Последовали мучительные переговоры по поводу созыва учредительного собрания (которое должно принять новую конституцию) и временного правительства для решения внутренних вопросов. Обе стороны, хотя это и не странно, наделали ошибок. Джинна, казалось, отказался от идеи Пакистана, когда ему сказали, что по условиям Лахорской резолюции понятие «областей, где мусульмане составляют численное большинство», означает, что из состава Пакистана следует исключить те районы Пенджаба и Бенгалии, где большинство составляют индусы. Затем он вместе с Конгрессом взялся за сложный процесс группирования провинций для выборов учредительного собрания. Это было расценено как прорыв. Но система оказалась настолько сложной, что каждая сторона воспринимала ее по-своему. Последовали взаимные обвинения, и дошло до того, что в августе 1946 года Лига призвала «мусульманский народ» к «открытым действиям». Результаты таких действий предсказать трудно, но они могли быть ужасными. Временное правительство было назначено, но только с одобрения вице-короля. Неру стал премьер-министром, а Лиакат Али Хан из Лиги занял пост министра финансов. Это правительство наглядно показало, почему коалиции не удается совместная работа.

В отчаянии от пагубной поддержки Лондона и от непримиримых индийских лидеров, Уэйвелл из самых лучших побуждений и в качестве последнего средства предложил «План прорыва». Само понятие прорыва подразумевало, что Конгресс и Лига не могут договориться в формате, предложенном миссией. Британское правительство, конечно, не одобрило «План прорыва». Уэйвелл, как главнокомандующий, выводивший в 1942 году армию из Юго-Восточной Азии, планировал подобное отступление и из Индии, фактический вывод британских солдат и чиновников сперва с юга на север, затем из провинций, подчиненных Конгрессу, в провинции, подчиненные Лиге. Он также предполагал, что вывод будет завершен к 31 марта 1947 года.

Несмотря на военную окраску такого отступления, его политические последствия трудно себе представить. «План прорыва» больше походил на план разрыва. Он мог послужить хорошим поводом для восстановления позднемогольских отношений и для начала гражданской войны. Из всего плана одобрили только дату вывода войск. В феврале 1947 года было объявлено, что к июню владычество Британии в Индии закончится.

Вначале и Конгресс, и Лига торжествовали. Потом срочность вопроса придала дискуссиям остроты. Конгресс, не соглашаясь на компромиссы, добавлял жара требованиями отправить в отставку всех министров из Лиги, не желавших сотрудничать. Лига раздувала огонь попытками сместить правительства Пенджаба и Северо-Западной Пограничной провинции, ей не подотчетные.

В марте 1947 года, когда условленный срок приближался, правительство Эттли заменило Уэйвелла на Луиса Маунтбеттена и, что важнее, уполномочило того вершить дела, не советуясь, как было заведено раньше, с Лондоном. Маунтбеттен казался удачным кандидатом. Как кузен короля, он имел отношение к высокой политике, а как главнокомандующий в Юго-Восточной Азии в последние годы войны, сочувствовал националистам Индонезии. У него не было своих планов относительно Инди и а его ненасытное самолюбие делу не вредило. Во всяком случае требовалось все завершить поскорее. Назначение Маунтбеттена показывало, насколько сильно Великобритания стремилась уложиться в срок. Неру оценил это стремление. Он очень хорошо принял лорда Луиса и особенно его жену Эдвину. Легендарное обаяние Маунтбеттена способствовало тому, что двухсотлетняя колониальная эксплуатация закончилась теплыми улыбками и сердечными рукопожатиями.

Всем, даже разочарованному Уэйвеллу было ясно, что Джинна и мусульмане не отступятся от идеи Пакистана, одобренной самими британцами. Тем не менее Маунтбеттен предложил тщательно изучить расстановку сил — какие провинции и княжества собираются присоединяться к Индии, какие к Пакистану, а какие не собираются вовсе. Это не устраивало Неру, который заговорил о «балканизации» Индии. Его протесты не позволили провести подробное исследование, и Маунтбеттену пришлось смириться с неизбежным разделением.

Итак, в июне 1947 года вице-король с гордостью объявил о соглашении Конгресса и Лиги по разделению власти на два государства. Провинции приняли свое решение. Бенгалия и Пенджаб были разделены по религиозному признаку, княжества торопились примкнуть к Индии либо к Пакистану. Чтобы ускорить формальности и оставить британской гордости фиговый листик, решили оставить третью сторону для контроля над разделом. Было решено, что власть будет делиться на основе статуса доминиона. Это требовало поправки к закону об Индии 1935 года, чтобы его можно было отменить и принять законы о соответствующих новых государствах. Чтобы помочь неловкому временному правительству, Маунтбеттен даже перенес окончательный срок вперед, на 15 августа 1947 года. Еще десять недель было выделено для конституционной, общественной, военной и инфраструктурной вивисекции субконтинента.

Джинна настаивал на том, что Пакистан отделяется от Британской империи, а не от независимой Индии, поэтому День независимости в Карачи праздновался 14 августа. Маунтбеттен присутствовал на церемонии, несмотря на панику из-за бомбы, которую кто-то подложил на трибуну Джинна, в отличие от Неру, не был очарован мальчишеским обаянием Маунтбеттена. Отказав вице-королю, пожелавшему стать генерал-губернатором обоих государств, он сам занял пост генерал-губернатора Пакистана и стал первым председателем конституционного собрания. Он именовался «Каид-и-Азам» («Верховный вождь»), и во время пятничной молитвы верующие молились за него. Он сделался не просто главой государства и отцом народа, но конституционным халифом. Для представителей места не оставалось, даже для близко связанных с домом Виндзоров.

Ночью 14 августа Маунтбеттен из Карачи самолетом направился в Дели, где состоялось гораздо более торжественное празднество. В эту ночь Неру произнес одну из самых знаменитых своих речей. По стилю она неприкрыто напоминала речи Черчилля, с его затейливыми «свиданиями с судьбой», и перекликалась с «часом свидания» в «Хорасе Уолполе» — знаменитой поэме, написанной человеком, который воспитывал индийскую науку, Томасом Бабингтоном Маколеем. Короче говоря, речь предназначалась для истории.

«Безумие охватило людей»

Неру, Маунтбеттен и многие из их сторонников ясно осознавали, что сейчас творится история. В речах, мемуарах и хрониках они сами об этом говорят. Историки им признательны. Но существует опасность, что иную картину откроют такие документы, как протоколы конференций или журналы правительственной палаты, где точно расписано, что, когда и зачем. Вдали от пятнистых лужаек Нью-Дели громкоговорители на городских площадях огласят новые программы, пусть и не так решительно, как в те дни, когда объявляли независимость.

В стране ограниченного сотрудничества, зато безграничного несотрудничества довольно сложно назначать свидания и выполнять обещания, поэтому переход от жестокого противостояния к взаимному одобрению был весьма неожиданным. В других местах историю творили не столь осознанно. Часто более поучительно и всегда более мучительно, что заставляло приглушить благородный восторг, мешало разглядеть разницу между старым и новым, не говоря уже о «редком миге истории», который их разделял.

В 1943 году незваным гостем из прошлого нагрянул голод, который охватил значительную часть нижней Бенгалии. В тяжелые военные годы бескормицу ждали. Когда Бирму заняли японцы, прекратились поставки риса. Собственные запасы зерна в восточной Индии ушли на военные склады, которые оказались им завалены. Вдобавок железные дороги тоже заняли военные, а корабли с бенгальских рек реквизировали, боясь, как бы на них не приплыли японцы. К тому же урожай был невелик, но если бы власти распределяли его экономно, чтобы спекулянты не сложили все в амбары и не подняли потом цены на зерно, голода бы не случилось. Причиной стала ошибка чиновников. Когда в июле Калькутту заполонили ходячие мертвецы, испускавшие дух прямо на улицах, Линлитгоу уехал в Англию, оставив Индию, как он писал, «в неплохом состоянии». В правительстве Бенгалии тоже произошли некоторые изменения. Министры из Мусульманской лиги оказались неопытными и растерялись. И что хуже всего — британский губернатор провинции, наделенный большой властью как раз на случай подобного кризиса, был до того болен, что не смог подняться с постели.

С июля по ноябрь голод свирепствовал почти бесконтрольно. Когда в октябре недавно назначенный Уэйвелл посетил пораженные голодом районы, он назвал положение «худшим из бедствий, поражавших народы под властью британской короны». Он не преувеличивал. Погибших от голода было столько, что их даже не смогли сосчитать. Оценки расходились в цифрах от двух до четырех миллионов человек. Но даже если принять за правду меньшую из величин, выходит, что голод убил больше индийцев, чем обе мировые войны, вся война за независимость и межобщинные стычки из-за разделения Индии. «Британское правление началось с голода в Бенгалии в 1770 году. Сейчас перед нами такая же катастрофа»^{395}.

В это время репрессировали Конгресс, а его лидеры после озвучивания лозунга «Оставьте Индию» попали за решетку. Многие их сторонники в индусском бхадралоке Бенгалии временно переключились на поддержку индусской экстремистской партии Махасабха. Махасабха, по своему обыкновению, обвинила в голоде Мусульманскую лигу, якобы та устроила беспорядки, чтобы прибрать к рукам распределение материальных благ. Лига, со своей стороны, обвиняла индусских закупщиков зерна в том, что они затарили хлебом склады. Помимо голода были и другие беспорядки в сфере сельского хозяйства и промышленности (например, упадок в производстве джута). Разгоралась межобщинная ненависть.

Но индо-мусульманская «общинная» война не была неизбежностью. Согласно историкам левого толка, если бы руководство Конгресса не спешило любой ценой получить власть, удалось бы избежать и резни, и раздела. В ноябре 1945 года британцы судили в Дели троих боевиков ИНА, организации Субхаша Чандры Боса. (Сам Бос погиб в авиакатастрофе за несколько недель до этого.) Один из обвиняемых был сикхом, второй мусульманином, а третий индусом. Из-за этого их не смогли обвинить в дискриминации какой-либо общины. Такой же беспристрастностью отличались действия националистов. В поддержку арестованных выступили калькуттские студенты, затем в Бомбее моряки подняли бунт на кораблях Королевского Индийского флота, потом в Карачи зеленый флаг ислама взвился рядом с красными знаменами коммунистов и социалистов и триколором Конгресса. Это была отличная иллюстрация общинной гармонии, к которой стремились трудовые союзы и другие группы энтузиастов.

Начались столкновения с полицией и войсками. Особенно опасен был бунт на кораблях, британцы даже хотели их бомбить. Конгресс отправил к мятежникам делегацию, которую возглавлял Валлабхаи Патель. Хотя Конгресс и выступал в защиту осужденных, но его лидеры явно растерялись. Ведь близились переговоры и принятие соглашения, военный мятеж больше не требовался. Он подрывал авторитет переговорщиков и дестабилизировал обстановку в государстве, которое Конгресс мечтал унаследовать.

Затем последовало то, что многие историки называют ростом национализма. В апреле 1946 года в Бенгалии после периода прямого правления губернатора опять выбрали министров из Лиги. Их возглавлял Хусейн Шахид Сухраварди, который, как министр гражданского снабжения, в 1943 году был назначен ответственным за борьбу с голодом и организацию восстановительных мер. В августе Сухраварди откликнулся на призыв к прямым действиям, который распространял Джинна, и объявил народный праздник. Он полагал, что полиция в этот день тоже возьмет выходной. Мусульмане, которые были охочи до речей и шествий, восприняли это как приглашение грабить и жечь те лавки индусов, что оставались открытыми. Поджоги продолжились убийствами, жертвы сопротивлялись. За три дня беспорядков погибли около четырех тысяч мусульман, сикхов и индусов. Эти события получили название Калькуттской резни. В октябре побоище распространилось по Восточной Бенгалии, по Уттар-Прадешу и Бихару, убитых становилось все больше. Неру в ужасе заламывал руки. «Безумие охватило людей», — писал он. На сцене появился Ганди, героически обходя опустевшие общины и призывая к миру, «вытирая каждую слезинку с глаз каждого». Последовало затишье, но в марте 1947 года первые признаки нового «безумия» проявились в Калькутте и, более отчетливо, в Пенджабе.

Хотя для Неру разделение Индии было трагедией, Джинна видел в нем необходимость. По его мнению, трагедия заключалась в разделе Бенгалии и Пенджаба. Намереваясь объединить эти провинции, он настаивал на необходимости коридора через Уттар-Прадеш и Бихар. Этого не позволили, тогда он решил Пенджаб и Бенгалию целиком включить в состав Пакистана, поскольку Пакистан, разделенный Уттар-Прадешем и Бихаром, без индусских областей в восточном Пенджабе и западной Бенгалии (куда относилась и Калькутта), будет «просто тенью, шелухой». Наконец его поставили перед выбором: «изувеченный, расчлененный, побитый молью» Пакистан, либо вообще никакого Пакистана. Джинна все еще не мог принять решения. На итоговой встрече, не в силах сказать «да», он лишь кивнул головой. Это было расценено как знак согласия, но возможно, он просто впал в ступор.

В Бенгалии деятельность по отсечению мусульманских областей от немусульманских велась довольно бойко. Пример такой деятельности уже показал Керзон. Ганди после Калькуттской резни 1946 года взял Бенгалию под собственное покровительство. Там предполагался массовый исход беженцев в обоих направлениях и грандиозные экономические потрясения. Без Калькутты и других промышленно развитых областей Восточная Бенгалия выглядела, как выразился один из британских чиновников, сельской глухоманью. Без полей Восточной Бенгалии замерли фабрики Калькутты. Но разделение обошлось почти без кровопролития — население пресытилось недавними убийствами.

В Пенджабе все сложилось иначе. Здесь, благодаря британским вербовщикам, население поддерживало прочные связи с армией, в семьях царили военные традиции. Пенджабские мусульмане, в отличие от большинства выходцев из низших каст Восточной Бенгалии, были потомками раджпутских племен, принявших ислам давно (бхатти, гхаккар и др.), а также тюрков, монголов и афганцев, часто заходивших в этот регион. Пенджабские индусы (в основном джаты и догры) считались не менее «крепкими», как воинственные крестьяне и как неукротимая пехота. А сикхи — третье слагаемое пенджабского уравнения — обеспечивали солдатами две трети индийской армии и считались самым воинственным из религиозных сообществ субконтинента. Хотя сикхи мало где составляли большинство населения, они почти по всей провинции расселились равномерно, так что она считалась их отечеством и сердцем страны сикхов.

Первые трудности с Пенджабом проявились в начале 1947 года. Хотя Мусульманская лига получила на выборах 1946 года сенсационную поддержку, властвовать единолично ей не позволила коалиция министров из остатков Юнионистской партии, сикхов и Конгресса. Лига призвала к гражданскому неповиновению и в марте 1947 года добилась отставки министров. Сикхи, больше всех потерявшие от присоединения Пенджаба к Пакистану, выдвинули требование о создании «Сикхистана». Во многих городах начались беспорядки. К августу число убитых достигло пяти тысяч человек. Но с этого времени сикхи, согласившись на особый статус в пределах индусского куска Пенджаба, признали неотвратимость разделения. Шквал насилия не затихал, но официальные противники — британцы и индийцы — как будто успокоились.

Новая граница, которую в большой спешке провела специальная комиссия Конгресса и Лиги под руководством английского судьи (сэр Сирил Рэдклифф), начала действовать только после Дня независимости. Сикхи требовали, чтобы демаркационная линия, отделившая немусульманский Восточный Пенджаб от мусульманского Западного Пенджаба, учитывала храмы и места, священные для них, связанные с подвигами и легендами. К примеру, Лахор, первоначальная столица Раджит Сингха, нельзя относить к Пакистану только на основании того, что большинство живущих в нем — мусульмане. Демаркационная комиссия не приняла к сведению эти пожелания. Все определила демография — Лахор отошел к Пакистану.

В начале августа восточные сикхи, недовольные решением, начали изгонять несикхов и отнимать их земли. Эти действия, как ответ на прошлые выступления мусульман на западе, вызвали точно такие же выступления. Объявление об установлении границы 17 августа обернулось вспышками вражды и кровной мести. Поток беженцев пре-656 вратился в наводнение — из-за вражды, грабежей и убийств жить на прежних местах стало невозможно. Волна насилия росла. Через границу, пыхтя, проносились поезда-призраки, груженные одними трупами. В «краю пяти рек» речная вода окрасилась кровью, дороги покрылись изувеченными беженцами. 20 000 солдат, присланных для наведения порядка, не смогли справиться и только усугубляли всеобщее безумие. «Недавно прибыл конвой, — сообщал британский губернатор Западного Пенджаба. — Больше тысячи человек из тех, кто смог добраться до пограничного поста, просто легли на землю и умерли. Они не смогли идти дальше. Дорога на целые мили завалена телами»^{396}.

С востока на запад и с запада на восток, спасая жизни, перебрались около 10 000 000 человек. Это величайший исход за известный нам период истории. Убийства докатились даже до Дели, где немусульмане, всего несколько дней назад приветствовавшие независимость, Неру и Маунтбеттена, пошли на своих соседей-мусульман с дубиной и ножом. Чем больше было убийств, тем сильнее накалялись страсти. С августа по октябрь при разделении Пенджаба и сопутствовавших тому событиях было убито от 200 000 до 1 000 000 человек. Но как и в случае голода, убийств в Бенгалии и Бихаре и тому подобного «роста национализма», имена убитых неведомы и число их не сосчитано. В новом государстве, разоренном и растерянном, едва теплилась жизнь. А тем временем Маунтбеттен, решив «держаться от этого дела подальше»^{397}, как он сам говорил, умыл в Пенджабе руки и направился в горы. Творители истории занялись другими вопросами.