К востоку от Кутб-Минар лежит пригород — Южный Дели, мало-помалу пришедший в запустение, шесть километров монументальных развалин. Циклопические валы и бастионы Туглукабада — самой дальней из более чем дюжины крепостей, когда-то составлявших султанский Новый Дели. Затем он превратился в Старый Дели, а теперь это мертвый Дели. По ночам в развалинах рыщут шакалы, а днем над ними кружат какие-то птицы, а может быть, кровожадные гули.
Построенный султаном Гийяс ад-дином Туглуком в начале 20-х годов XIV века, Туглукабад раскинул свои бастионы и стены над заросшими акацией и диким кустарником пустошами, где пасутся лишь козы. Низко пролетают самолеты, заходя на посадку на ближний аэродром. Вдалеке отдельные группы многоэтажек возвышаются из тумана, как острова над морем. Современный Дели тянется к югу, подминая кустарник отдельными постройками, превращая козьи тропки в дороги. Современная столица может даже поглотить Тутлукабад, как это уже случилось с мечетью Кутб-ад-дин-Айбака, Лалкотом Илетмиша и Сири, крепостью султанов Хильджи.
Султан Гийяс ад-дин Туглук покоится под стенами Туглукабада, в гробнице, которая удостоилась весьма показательной критики. Грозные, как у военной крепости, наклоненные внутрь стены напоминают нам о Джеймсе Фергюсоне, дилетанте XIX века, который первым взялся за систематическое изучение индийской архитектуры по аналогии с египетскими пирамидами. Он долго восхищался солидностью этого сооружения, называл его «лучшим образцом захоронения воителя». Но в отличие от огромной мрачной военной крепости, камни которой ладно подогнаны друг к другу, гробница с приземистым куполом сделана из блеклого песчаника и не слишком белого мрамора, которые под действием ежегодных сезонов дождей потрескались и почернели. Здание стоит в грязной котловине, местами в болоте, где когда-то находился искусственный пруд. Через грязь проходит мощеная дорога со множеством арок, снабженных отлично подогнанными решетками. Гробница Туглука напоминает скорее место заточения, чем упокоения.
Шейх Низам ад-дин Аулия, суфийский святой и мистик, в честь которого тоже названа часть Дели, мог бы порадоваться, что дух первого султана Туглука столь надежно заточен. Помимо того, что считал султана небрежным в вопросах веры, он наложил на Туглукабад проклятие, которое остается в силе до сих пор: «Я басе гуджар, я рахе уд-жар» (пусть принадлежит гуджару, то есть пастуху, или стоит в запустении). И именно он ответил султану, который, возвращаясь из похода, подъезжал к стенам города и попросил о ночлеге, загадочной фразой: «Дели еще далеко». Предсказание сбылось — до Дели султан так и не доехал. Последователи шейха усмотрели в этом доказательство сверхъестественной силы Низама. Но во враждебности между святым и султаном наиболее пытливые умы находят доказательства заговора. Все зависит от того, было ли о приезде султана известно заранее, а на этот счет история однозначного ответа не дает.
В 1320 году, успешно закончив пятилетнюю борьбу за престол, которая началась после смерти Ала ад-дина, Гийяс ад-дин Туглук искусно сочетал примирение с соперниками и щедрость к сторонникам и родне. Из родни самым заметным был старший сын и прямой наследник, будущий Мухаммед бин Туглук. Его направили в Декан, выяснить отношения с постоянно бунтующим царем Какатии, Пратапарудрой из Варангала. Со второй попытки взяв Варангал, Мухаммед в 1323 году отбыл в Дели, чтобы исполнять роль правителя, пока сам Гийяс ад-дин не вернется из похода на восток. Наместники в Бенгалии неожиданно попросили укрепить власть султаната. В то же время мятежные индусы в северном Бихаре, в районе города Тйрхут, также требовали внимания. В обоих случаях за 1324–1325 годы удалось обойтись малой кровью. Но когда султан возвращался из удачного похода, уже на подъезде к Дели с ним случилось несчастье.
Готовясь к торжественному прибытию в новую крепость Туглукабад, он приказал своему сыну Мухаммеду построить деревянный помост для украшения местечка под названием Афганпур, где-то на берегу Джамны. Приказ исполнили. На этом помосте произошла встреча отца и сына. У Барани сказано только, что отец и сын пировали, затем Мухаммед и другие сановники отошли, чтобы омыть руки после приема пищи. Тогда «с неба раздался гром, и навес, под которым сидел султан, рухнул, раздавив его насмерть, а с ним еще человек пять или шесть»{202}. Это произошло в июле, в сезон бурь, а навес вряд ли имел громоотвод. Но обычно Барани не столь скуп на подробности. Возможно, он не присутствовал при несчастье лично, просто озвучил официальную версию. А возможно, те, кто придерживался официальной версии, были людьми, с которыми Барани не мог не считаться.
Впрочем некоторые писатели высказывают иное мнение на этот счет. Среди таких авторов — Ибн Батута, заслуженный ученый-мусульманин из Марокко, чьи пятилетние приключения на трех континентах сделали его «самым знаменитым путешественником эпохи» на несколько веков. Ибн Батута начал свой долгий путь в Индии через 8 лет после трагедии в Афганпуре, но за «Путешествия» он засел, очутившись дома, в родном Фесе, где его никто не стал бы запугивать или подкупать. Более того, его версия событий исходит от человека, который при них присутствовал, от другого почтенного делийского суфия. Как и Низам ад-дин Аулия, тот тоже не любил Тутлуков и был рад возможности нелестно о них отозваться. С другой стороны, он заслуживает доверия, поскольку отмечает, что навес должен был рухнуть, что Мухаммед приказал провести слонов, чтобы помост точно развалился, что время падения было спланировано очень удачно, на час молитвы, когда остальным пришлось уйти, и что можно было лопатами и кирками освободить выживших из-под завала, пока еще не стало слишком поздно. Вдобавок он считает, что среди погибших вместе с султаном не случайно оказался Махмуд — другой, любимый сын.
Все эти доводы мало волнуют историков. В конце концов в то время правители нередко гибли в военных походах, а отцеубийство было обычным делом. Даже если правитель умирал в собственной постели, все равно возникали подозрения, что его отравили. Споры вокруг гибели Гийяс ад-дина продолжаются только потому, что смерть правителя может многое сказать о характере наследника.
А это был Мухаммед бин Туглук, среди всех правителей Индии фигура наиболее сложная и противоречивая. Его иногда называют Мухаммед Кхуни, то есть Кровавый. Индийский Нерон или Иван Грозный, самый аристократичный, хладнокровный, помешанный на власти и бедовый из султанов. Но он же был самым талантливым, воспитанным, дружелюбным и даже любимым. «Был он гением или лунатиком? Идеалистом или визионером? Кровожадным тираном или благодетельным царем? Еретиком или преданным мусульманином?»{203} Для индийских историков, приверженцев разных религий и идеологий, он остается загадкой. Те из них, кто склоняется к индуизму, считают, что Мухаммеду нет прощения, и готовы принять версию Ибн Батуты. Приверженцы ислама стоят за версию Барани и оправдывают Мухаммеда. Якобы он был непонятым царем-философом, просто ему не повезло, и единственной его ошибкой стало вступление в спор с улемами — учеными-богословами.
К этому влиятельному классу принадлежал и сам Ибн Батута. Мухаммед впоследствии назначил его главным судьей Дели, затем одним из своих послов. А в промежутке между этими назначениями скомпрометировал его так, что тот всерьез опасался за свою жизнь. Ибн Батута попал в зависимость от странностей характера своего повелителя, который мгновенно переходил от уважения к презрению, то исполняясь царского великодушия, то потакая собственным прихотям. Ибн Батута писал, что у султана были два основных занятия — он раздавал дары и проливал кровь.
У его ворот постоянно можно было найти бедных, которые становились богатыми, и живых, которых обрекали смерти. О его благородных и отважных деяниях, о его злых и жестоких делах ходит в народе молва. Считают, что он скромнейший из людей, что он являет величайшую справедливость{204}.
Тиран Мухаммед вел простой образ жизни и страсти свои ограничивал. В отличие от многих безрассудных султанов, он не испытывал тяги к опьянению, но и не пытался запретить алкоголь. Он был прекрасно образован и очень умен. Он настолько превосходил умом своих советников, что скоро решил обойтись без них. Он слагал превосходные стихи. Он отлично разбирался в медицине и математике. Его эпистолярное творчество — предмет зависти лучших мусульманских каллиграфов. Такому покровителю искусств, как он, не было равных до периода Великих Моголов. «Но особо его отличала, — пишет Ибн Батута, — щедрость, столь чудесная, что о подобной ранее не слышали».
Вот об этой щедрости, как и о непомерной жестокости, и хочется отдельно поговорить, хотя во время правления Мухаммеда происходили такие невероятные события, что логику его поступков проследить не всегда просто. Султан был неутомимым ратником и в самом начале правления добился некоторых успехов, внедряя закон ислама в таких областях, как Декан, признавший власть Дели. За первые годы его правления султанат значительно приблизился к статусу Индийской империи, чего не происходило при Хильджи. Правда, это лишь вдохновило Мухаммеда на новые, более далекие походы. Грандиозный замысел повторить поход Александра Македонского, покорив Хорасан (в том числе Афганистан, Иран и земли современного Узбекистана) и Ирак, провалился из-за дороговизны. Барани пишет об огромных суммах, затраченных на подкуп сторонников в этих странах и о коннице в 370 000 голов, которую набрали и целый год содержали, пока проект не рухнул.
Тогда вместо хорасанской авантюры появился другой план. На сей раз, пишет Барани, была поставлена цель «привести под сень ислама горы, лежащие между индийскими и китайскими землями». В западные Гималаи отправилось войско в 60 000 отлично экипированных воинов. Армия прошла только до Кулу или Кумаона. Там она была разбита «индусами, которые перекрыли горные проходы и отрезали путь к отступлению». «Лишь десять всадников вернулись в Дели, чтобы поведать об этом несчастье»{205}.
Со временем политика Мухаммеда стала приносить разрушительные результаты, и внутренние мятежи приобрели более или менее постоянный характер, их масштаб и частота нарастали. Подавляя раздоры, в частности между мусульманами и индусами, он поступал, как любой нормальный правитель. Это требовало сил и значительных затрат, зато сохраняло государственную целостность, уберегая страну от гражданской войны. Такую политику султан проводил беспристрастно, с полным чувством ответственности, характерным для всех его дел. Справедливость требовала смерти бунтовщиков, и чем больше было недовольных казнями, тем более жестокими становились расправы. Один из первых попавших ему в руки бунтарей был заживо освежеван. Его кожу прибили на шест и выставили напоказ, а тело порубили, потушили с рисом и подали семье несчастного. «Жестокость при подавления этого мятежа, — пишет один из самых строгих критиков Мухаммеда, — создала такой варварский, если не сказать бесовский образ, что ему больше не понадобилось проявлять оную в такой степени»{206}. Мусульманам доставалось не меньше, чем индусам, простые участники беспорядков карались так же, как их зачинщики. Исключений султан не делал. Хотя, если видел в мятеже не политические склоки, а личный вызов, он карал строже. Отчасти тайна его личности раскрывается в диалогах с Барани. Он не согласился с замечанием, что строгость может иметь обратное действие, но был очень уязвлен тем, что в ответ на свои добрые дела получает упрямство и неблагодарность.
Что касается Ала ад-дина, то его огромные военные расходы тоже покрывались за счет драконовских экономических мер. Добавочные налоги на земледельцев междуречья Ганга — Джамны повлекли за собой многочисленные мятежи. Народ бежал в джунгли. Жестокие репрессии только ухудшили положение. Земля лежала невозделанной, и когда дождей выпало мало, всю верхнюю Индию, включая Дели, поразил жестокий голод. «Он длился несколько лет, люди пропадали от нужды, одна тысяча за другой»{207}.
Как и Барани, критики Мухаммеда возлагают за это ответственность на султана. Другие считают, что добавочные налоги были не столь велики, как поборы Ала ад-дина. Причину голода они видят в засухе, а основными событиями этого периода считают попытки султана справиться с голодом. И Барани, и Ибн Батута заверяют, что султан очень старался, и упоминают меры, которые были приняты, чтобы раздать запасы зерна и организовать его подвоз из дальних районов. Конечно, огромные суммы раздавали чиновникам, чтобы те обеспечили возделывание пустующих земель, дабы избежать голода в последующие годы. Прекрасное начинание, к сожалению, не имело успеха. Царство Мухаммеда охватил хаос, чиновники просто присваивали казенные деньги. Преемник султана был вынужден списать все долги.
Мухаммеда, как и Ала ад-дина. привлекали радикальные экономические меры. Он воскресил идею управляемого рынка, но придумал кое-что новенькое в связи с обращением валюты. Проблема не в истощении казны, а в нехватке серебра. Золота, благодаря таким запасам, как «пещера Аладдина» на юге, было предостаточно. Но в оборот оно пускалось в виде монет с определенным соотношением золота и серебра. «Качество монет контролировалось лучше, чем где-либо в Средней Азии или в Европе того времени»{208}. Султану приходилось вводить в обращение золотые монеты с изрядной примесью серебра. По примеру китайцев, которые пользовались бумажными деньгами, он решил ввести монеты из меди и латуни, чтобы сберечь серебро. «Такое решение в целом было мудрым и политически верным»{209}. Оно могло бы даже подействовать, если бы удалось контролировать выпуск этих монет и если бы султанат был платежеспособен. Но кузнецы и прочие мастеровые, работавшие с металлом, обнаружили, что изготовить такую монетку — пустяковое дело, и приказы султана, равно как и его казна, стали не нужны. Через два года султану пришлось свернуть проект, выкупив у населения горы подлинных и поддельных монет.
За этим убийственным экспериментом, проведенным в первые годы правления, вскоре последовал другой — переезд столицы из Дели. Мухаммед объявил, что отныне столицей станет Девагири, город в Махараштре, крепость которого, похожую на зуб Рамачандра, царь Ядавов пытался не отдать Ала ад-дину. Мухаммед хорошо знал это место, поскольку здесь была его ставка, когда его отец воевал с царем Какатии из Варангала. Теперь город переименовали в Даулатабад. Он отлично годился для контроля над богатыми, но беспокойными провинциям Гуджарат и Малва. Это должно было упрочить власть над полуостровом, который Ала ад-дин, малик Кафур и другие покорили, но не усмирили.
Но Девагири-Даулатабад находился в 1400 километрах от Дели, избалованные жители которого не желали покидать «величайший из городов вселенной», как назвал Дели Ибн Батута. Они не проявили желания получить компенсацию, назначенную за собственность в Дели. Не выразили и благодарности за сложные приготовления, призванные обеспечить путешествие к новой столице, и за условия, подготовленные к их прибытию в Даулатабаде. И снова султану пришлось применить силу.
Наряду с такими очевидными причинами переноса столицы, как большая безопасность Даулатабада от нашествий монголов, Ибн Батута предполагает наличие и других причин. Среди них — уязвимость Дели перед голодом. Но есть еще мотив личного характера. Жестоким обращением с преступниками, в том числе с мусульманами, отказавшись от услуг почтенных советников, приблизив новых людей, среди прочих — индийских мусульман, выходцев из низших каст, Мухаммед настроил против себя мусульманскую интеллектуальную элиту, состоявшую из тюрков, персов и афганцев. Целый поток анонимных, исполненных яда писем подтвердил его подозрения относительно улемов, враждебность которых осуждали еще летописцы, вроде Барани. Отъезд из Дели был удобным средством закончить это противостояние, а сопротивление отъезду — хорошим поводом наказать виновных.
Рассказы о том, как разрушили и сожгли город, о древнем старике, которого подняли со смертного ложа, о слепом, которого вывели на дорогу и привязали к конскому хвосту (до Даулатабада добралась только одна нога{210}), о калеке, которым выстрелили на юг из манджаники (катапульты) — звучат как преувеличение. Это же может касаться «многих погибших в пути». Но Дели действительно был покинут и опустел. Ибн Батута пишет, что для его заселения направляли людей из других районов. Кроме того, скоро весь проект свернули, так что те, кто успел добраться до Даулатабада или двигался по пути к нему, потянулись обратно. Конечно, к 1333 году, когда Ибн Батута увидел Дели впервые, город уже отчасти был восстановлен. Летописец нашел, что город устроен прекрасно, хотя и мало заселен для своих размеров. Несмотря на возрождение Дели, о его разрушении не забыли, даже если и простили. Второй монументальный просчет Мухаммеда подорвал доверие к нему даже горячих сторонников. Волнения и мятежи хлынули девятым валом.
Несмотря на невероятную непопулярность, Мухаммед оставался на престоле до 1351 года. Он правил 26 лет. Бенгалия почти отпала от султаната. Раджпутские князья Раджастхана восстановили свою автономию. В землях Андхры и Тамилнада мусульманские воеводы основали династии. Кое-где бунтовали мелкие чиновники, в основном монгольского или афганского происхождения. Началась смута в Малве и Гуджарате. В южном Декане восстанавливался индуизм, в прибрежной Андхре тоже. Синд восстал. Гражданская война вспыхнула в междуречье Ганга — Джамны. Всего Барани насчитал 22 основных очага смуты. Если в первые годы правления Мухаммеду представилась лучшая возможность создать Индийскую империю, то последние годы были для этого наихудшими.
Даже в Дели власть султана стала шаткой, как никогда, хотя заговоры против других правителей в этом городе случались редко. Далеко не безумный Мухаммед знаменит не столько своими неудачными экспериментами, сколько тем, что смог так долго продержаться у власти в период всеобщего беспорядка. Причем не всегда причиной беспорядка был он сам. Способный полководец, он редко терпел поражение в бою. Деятельный администратор, чьи реформы и приказы меньшего масштаба признаны гениальными, он был свободен от религиозных и этнических предрассудков. Он, пожалуй, больше всех правителей сделал для того, чтобы обеспечить совместную жизнь индусов и мусульман. Казалось, даже его драконовская жестокость шла на пользу. Он умер, усмиряя мятеж в пустынном Синде. Хотя позже и поговаривали об отравлении, из источников того времени вполне ясно, что царские труды завершились редким случаем естественной смерти.
Интересно, что смена власти произошла сравнительно легко. Хотя ребенок, которого назначили преемником, считался сыном Мухаммеда, всем было известно, что у султана не было сыновей. Самозванца быстро отправили «в детский сад», а на престол спокойно взошел Фируз-шах, кузен и прямой наследник Мухаммеда. Придя к власти в возрасте за сорок, он умудрился просидеть на троне 37 лет (1351–1388). Так же спокойно и со всей осторожностью, присущей зрелому возрасту, он сохранил и усмирил остатки султаната. Он проявил себя консерватором в вопросах веры и умеренным в делах государственных. Хотя он и получил широкую поддержку, защитив интересы улемов, даже панегиристы не смогли не упрекнуть его за то, что он ничего не сделал для восстановления власти в Декане и южных владениях. Состоялись два похода в Бенгалию, но результатов они не дали, а шестилетняя кампания в Гуджарате и Синде оказалась почти провальной.
К его успехам можно причислить только неторопливую поездку в Ориссу в 1361 году, вероятно, за слонами. При этом историки обычно упускают из вида, что эта «счастливая цветущая страна»{211} получила хорошего пинка. Был разграблен храм династии Гуптов и разорено великое святилище повелителя Джаганнатха в Пури. Праведный Фируз не давал спуска неверным, и вполне возможно, что в кровавых событиях поучаствовало местное население. Под конец похода страна, уже менее счастливая, менее цветущая и лишившаяся 73 слонов, была должным образом возвращена индийским правителям. Впрочем, они вскоре, как обычно, забыли о своих обязательствах по выплате дани.
Если внимательно исследовать записи о Фируз-шахе, можно сказать следующее. Он отказался от жестоких методов своего предшественника, был внимателен к пожеланиям народа и заслужил широкую поддержку. Доход с земель, которые еще находились под властью султана, увеличился за счет джизьи — налога, который обязаны были платить все немусульмане, в том числе брахманы. Нагрузка на бюджет снизилась из-за уменьшения военных расходов и внедрения системы учета даров. Большое количество рабов, в основном из пленных индусов, позволяло набрать и солдат для стражи, и рабочую силу для городских хархан (мастерских). Фируз основал 36 таких заведений, в некоторых работали тысячи человек. Мастерские снабжали царский двор оружием, украшениями, одеждой и благовониями высокого качества, участвовали в строительных проектах султана.
Поскольку правительство города было мусульманским, новый Дели неизбежно принимал новый облик. Протянувшийся к северу от Туглукабада на несколько километров, город Фируз-шаха и котла (цитадель) сейчас поглощены современным городом. Только вечно свежие, бурные воды Джамны текут под крепостными стенами, окутанными вязкой дымкой выхлопных газов. На фоне горизонта еще проступает одна из колонн Ашоки, которую по приказу Фируза заботливо перевезли по реке с ее прежнего места. Фируз заинтересовался надписями на ней и просил брахманов их перевести. Те отделались таинственными фразами.
Гробница султана, «строгий, простой блок из серого песчаника»{212}, стоит в зеленом оазисе Хауз-Кхас, посреди города. Там же водохранилище, созданное Ала ад-дином Хильджи, сады, выращенные по приказу Фируза, и множество известных медресе (учебных заведений). За городом Фируз осуществил один из главных своих ирригационных проектов, подведя оросительные каналы от Джамны и Сатледжа. Еще он основывал города в провинциях. Многие из них получили имя Фирузабад, в том числе и тот, который позже был назван Джаунпуром. Джауна — настоящее имя Мухаммеда бин Туглука. Фируз, по крайней мере, хранил уважительное отношение к своему предшественнику.
Джаунпур находится в районе Авадх восточного Уттар-Прадеша и Бихара. Им правил малик Совар, раб-евнух, которому Фируз пожаловал город. Он оказался очень способным и вскоре получил ти1ул Султан аш-Шарк (Султан Востока). Воспользовавшись хаосом, который наступил после смерти Фируза, он основал собственное царство Шарки с центром в Джаунпуре. Его преемники, родом явно из Африки, через некоторое время бросили вызов и вскоре превзошли Делийских султанов.
И многие другие государства воспаряли духом по мере того, как терял свои владения султанат при последующих Туглукидах. В 1388 году кончина Фируз-шаха спровоцировала новый долгий и кровавый кризис наследования, отнявший у Дели последние остатки влияния. Через 10 лет, в 1398 году, и сам город был взят монгольскими войсками под началом Тимура Хромого (Тамерлана). Еще пьяные от завоевания Персии и Багдада, ставшие правоверными мусульманами монголы перешли Джамну прямо под стенами фирузовской котлы.
Без особого труда монголы сломили сопротивление, затем последовали три дня безумных грабежей и убийств. Согласно личным записям Тимура, золото, серебро, драгоценные камни и парча подлежали строгому учету. Пощадили только мусульманские кварталы города, все прочее было разрушено, все индусское население перебили или увели в рабство. «Мне и хотелось бы пощадить их, — писал Тимур в своих весьма неубедительных мемуарах, — но я не мог этого сделать, поскольку в этом была воля Божья, и кара Его должна была постигнуть город»{213}.
Это был еще не конец Делийского султаната. Тимур вскоре ушел. Султан Туглукид вернулся в опустошенную столицу. На протяжении XV века среди развалин Дели две династии подряд продолжали правление. Обе были по происхождению афганскими — Сейиды (с 1414) и Лоди (с 1451). Но при Сейидах султанская власть, которая некогда охватывала почти весь субконтинент, так ослабла, что едва распространялась дальше деревни Палам, где в наши дни находится делийский аэропорт. Лоди эту власть не укрепили, хотя и вернули некоторую представительность Джаунпуру и поменяли политику управления. Не в силах контролировать провинции, иногда даже опасаясь нападения из них, Дели стал просто одним из многих центров власти. В доисламские времена субконтинент делился на государства, в зависимости от места проживания древних династий, языка, династических традиций и экономических интересов. Потом разделение началось по новой.
Несмотря на два века господства на большей части северной и западной Индии, султанат так и не смог воплотить идею всеиндийского единства или даже индо-исламского единства. Правда, индусское городское население примирилось с тем, что им правят мусульмане. Некоторые предприятия, например монетный двор, находились целиком в руках индусов. Многие мусульмане женились на индусках. Индийские пленники часто принимали ислам, а некоторые из обращенных дослуживались до высокого положения. Только в Дели и в султанских столицах двор состоял из тюркской, персидской и афганской элиты. Это же касалось улемов, главных административных чинов и большей части военных. Этническая и религиозная исключительность сделала режим Дели чуждым для большинства жителей Индии.
Прибыв в 1333 году в Мултан, который считался пограничным городом владений Мухаммеда бин Туглука, Ибн Батута наблюдал, как других новоприбывших с запада и из Средней Азии вербуют к султану на службу. Большинство сажали в седла в качестве соваров (конных воинов), им надлежало показать несколько приемов верховой езды, чтобы их зачислили в войско. Другие просили царского покровительства как ремесленники, ученые, торговцы или управляющие. Такое покровительство получили очень немногие. Большая часть торговли и производства находилась в руках индусов. Но, как выяснят в XVIII веке английские набобы, это служило к обоюдной выгоде сторон. Ибн Батута заметил, что банки Мултана делают состояние, одаривая подающих надежды, прибывших без гроша людей всем необходимым, чтобы предстать перед султаном, — конями, рабами, драгоценностями, парчой. Султан непременно вернет с лихвой, а новичок заплатит дельцам хороший процент. Такой была официальная политика, чтобы поддержать поток переселенцев. Благодаря ей, в Индии никогда не иссякал поток авантюристов из других азиатских стран, в которых вечно творились какие-нибудь беспорядки.
Ибн Батута обнаружил, что большинство приезжих надеются «разбогатеть в Дели и вернуться домой богатыми»{214}. Так же, как английские набобы XVIII века. Когда власть в Дели ослабла, из новых агрессивных султанатов исламского фронтира Индии — Бенгалии, Гуджарата, Малвы и Декана — хлынул поток воинственных личностей, предлагавших широкий выбор услуг: ограбить кого-нибудь, сопроводить, провернуть другие выгодные дела. Ученые, юристы и мастеровые потянулись к покровителям посильнее. Купцы охотно вкладывали средства в торговлю через Аравийское море из западных портов полуострова. Кстати, благодаря торговым маршрутам через Красное море в Гуджарате обосновалась крупная община африканских мусульман. В то же время наплыв персов и афганцев в Декан придал Бахманидскому султанату отчетливую персидскую и шиитскую окраску. Она сохранится до самого XX века, например, в Хайдарабаде.
Если в XIV веке, о котором пишет Ибн Батута, многие искатели счастья надеялись на скорое возвращение домой, то в XV веке возникла уже другая картина. Многие остались, разбогатели, женились и осели. Мусульманское сообщество, немалую часть которого составляли монгольские рекруты и принявшие ислам индусы, не только выросло, но и сильно обновилось. Как с породистыми лошадьми — постоянный приток из Средней Азии оказался жизненно важным для стойкости мусульманского управления.
Элита требовала от местного языческого населения не более чем сотрудничества и не менее чем покорности. Исламские законы утверждают, что индусы не просто обязаны платить джизью (налог на немусульман), но что им позволено ее платить. Большинство правовых школ ислама считало единственно возможным воздаянием язычнику смерть. Только ханафитский мазхаб утверждал, что альтернативой может служить уплата джизьи. Иначе индусы, какими бы они ни были милыми и услужливыми, оказываются вне закона. Подобно белым сахибам времен европейского колониализма, истинно верующие жители султаната видели в Индии источник благосостояния, арену для своих авантюр и редких народных возмущений. Конечно, они тоже были колонизаторами. Компромисс с местными жителями считался немыслимым, нелепым.
В статусе «величайшего средневекового путешественника» с Ибн Батутой может сравниться только Марко Поло. В 1290 году, прибыв по пути из Китая в Индию в один из тамильских портов, Марко Поло рассказал, как пытался заказать себе платье. К своему удивлению он обнаружил, что никто здесь не умеет ни кроить, ни шить. Так мало одежды на людях, что ни кройка, ни шитье им не требуются. Отрез ткани повязывается или оборачивается вокруг тела. До сих пор сохранился обычай носить одежду в виде сари, платка, лунги и дхоти. Знаменитые индийские наряды появились позже, с более холодного севера.
Из Александрии Ибн Батута приплыл в Квилон (Керала) — порт, который Марко Поло нашел очень оживленным. «Мужчины и женщины черны, ходят нагишом, лишь немного прикрываются красивыми тканями». Даже для пришедшего с востока такое изобилие обнаженных грудей было в новинку. Похожим образом этакой моде топлесс поразилась международная миссия в 30-х годах XX века на Бали — последнем оплоте индуистского общества в Юго-Восточной Азии. Свои впечатления Марко Поло выразил в сомнительном заключении: «Никакого сластолюбия, никакой плотской похоти за грех не почитают»{215}.
Такое индуистское общество бросало вызов строгой мусульманской и христианской морали XV века. Это хорошо видно из записок русского купца Афанасия Никитина. Уроженец Твери, он в 1470 году добрался до Индии, за 30 лет до Васко да Гамы. Тот тоже приплыл морем, только уже вокруг Африки, и, как и прочие торговцы, вез на продажу лошадей. Если верить Марко Поло, царь Мадурая из династии Пандья ежегодно закупал 2000 коней. Столько же покупал каждый из «четырех его братьев-царей». Столь большая потребность возникала, потому что кони в чужом климате, при неправильном кормлении и уходе не выживали подолгу. Даже если их пытались разводить, жеребенок рождался «хромой, никуда не годный, ездить на нем нельзя». По всей Индии, с севера до юга, главной потребностью был экспорт породистых лошадей.
Никитин сошел на берег в порту Чаул, что в полусотне километров от современного Бомбея (Мумбая).
И тут Индийская страна, и люди ходят нагие, а голова не покрыта, а груди голы, а волосы в одну косу заплетены, все ходят брюхаты, а дети родятся каждый год, а детей у них много. И мужчины, и женщины все нагие да все черные. Куда я ни иду, за мной людей много — дивятся белому человеку»{216}.
Абд-ар-Реззак, еще один путешественник в Декан ХV века, рассказывал, что только мусульмане носят штаны и кафтаны. Возглавлявший посольство Шахруха, сына Тимура, который правил в Самарканде, Абд-ар-Реззак уподобил царский прием в Индии тяжелому испытанию. Правитель Каликута — еще одного крупного порта Кералы, — который носил титул «саморин», или царь Виджаянагара могли спокойно сидеть. Кроме жемчугов и золотых украшений с камнями надето на них было немного. А в это время ему пришлось «обливаться потом из-за страшной жары и огромного количества одеяний»{217}. Восхищаясь замысловатой архитектурой белурского храма, построенного в стиле династии Хойсала, или пожирая глазами куртизанок Виджаянагара, Реззак проявил весьма католический вкус. Хотя подобные описания показывают всю глубину пропасти, разделяющей индуистские и мусульманские обычаи.
Это не только вопрос национальности или веры. Здесь столкнулись два диаметрально противоположных образа жизни. Один — универсальный, авторитарный и непременный, который предполагает, что все верующие равны. Теоретически, он воспитывает в людях отчетливое «чувство локтя». Другой, характерный для Индии, — составной, с дискриминацией и четкой иерархией, отрицающий равенство, различия при этом являются поводом для гордости. Социальная и культурная разница столь же фундаментальна, сколь очевидна. Индусу парчовый кафтан и тесные штаны напоминают кандалы. А для мусульманина набедренная повязка из тонкой, как паутинка, ткани (как писал Марко Поло) выглядит верхом непристойности. Мусульманская женщина закутана в чадру и паранджу. Индуске пристало носить множество украшений и лунги вокруг бедер.
В то время, когда под защитой стен Тутлукабада строилась гробница Туглукидов — «захоронение воителя», в тысяче километров от Дели шло другое строительство. На берегу Бенгальского залива, в Конараке, цари Ориссы завершали постройку самого необычного, самого претенциозного храма, какой только придумывали люди. Посвященный богу солнца Сурье, он воплощал связанную с Аполлоном идею солнечной колесницы. По бокам были устроены причудливо изогнутые колоссальные каменные колеса. Вытесанные из камня кони, развернутые мордами от моря, тянули колесницу с видимым усилием. Даже в частично восстановленном виде храм поражает своими масштабами и богатым разнообразием скульптурных элементов, а среди них, как водится, множество митхуна — парочек влюбленных, деловито творящих священную любовь. Для мусульман, которые даже обычное изображение человека почитали за грех, такое искусство виделось кощунством из кощунств. Но и индусам голые, простые стены гробницы Туглука казались ужасающе примитивными. Они не укладывались в их эстетические представления. Такое взаимное непонимание мешало найти общий язык, приспособиться друг к другу.
Постепенно все же происходило привыкание, которое со временем давало удивительные результаты. Процесс этот был неявным. Внешне мусульмане по-прежнему призывали к уничтожению язычников и разрушению их храмов. Индусские летописцы пренебрежительно отзывались о млеччха и вздыхали по арийским героям. На деле такая вражда обычно была надуманной и встречалась редко. Иногда среди ученой элиты — улемов и брахманов, а гораздо чаще среди ремесленников, крестьян, писцов и торговцев попадались индийские мусульмане и индусы низших каст. Конечно, на том уровне. где мусульмане и индусы жили и трудились в непосредственной близости, социальный обмен происходил. Индусы переняли у мусульман модифицированный вариант женского покрывала (пурда). У мусульман появился некий вариант кастовых различий. Отдельные элементы ритуалов тоже становились предметами обмена. Мусульманские шейхи и пиры (суфийские святые) обзаводились последователями-индусами. Индийские аскеты, танцовщицы, музыканты и мастера находили себе мусульман-покровителей. Результаты этого скоро проявились в искусстве, в частности в архитектуре.
Здесь оценки источников снова различаются, судя по записям, найденным в развалинах Дели и рассеянным еще по дюжине столиц субконтинента. В этих местах — Джаунпур, Ахмадабад, Манду, Гулбарга, Читор, Виджая-нагар, Гкур и т. д. — правили многочисленные цари и султаны, которые после нашествия Тимура и ухода от власти Туглукидов утвердили свою власть над целыми районами — Авадх, Бенгалия, Гуджарат, Малва, Декан, Раджастхан и др.
В этих районах росли общественное единение и веротерпимость. В каждом из таких районов давно сформировались династии, местные, своеобразные экономики, собственный язык. Каждый был удобной заготовкой для образования государства, не важно под чьей властью, индусов или мусульман. Расположение и окружение тоже способствовали интеграции. Здесь могли найти свое место мусульманские султаны, изгнанные из своих краев, зачастую воевавшие с султаном Делийским или другими единоверцами. Точно так же индусы, запертые в пределах все расширявшейся мусульманской Индии, были вынуждены обзаводиться мусульманами-союзниками и даже идти служить в войска мусульман. Мыслям о законе Дхармы и о возрождении Индии отводилось все меньше места.
Ряд государств, возникших после распада Делийского султаната, мог служить примером значительного прогресса, произошедшего в могольской Индии. Но не стоит недооценивать и общие политические веяния XV — начала XVI века. В Европе в этот период появляются сильные, централизованные, по большей части самодержавные государства, заложившие основу европейской истории. В Индии происходило что-то похожее. Бенгалия, Гуджарат, Кашмир, Орисса, юг и некоторые части центральной Индии ковали свою территориальную, политическую и культурную идентичность. Ни один, даже самый ярый сторонник интеграции не рискнет назвать Шотландию или Нидерланды, не говоря уже о Франции или Испании, «региональным отклонением». А в Индии, имевшей опыт доминирующего положения на субконтиненте, оказалось возможным так назвать регионы, охваченные сепаратистским движением. Появившиеся в доколониальной Индии государства оказались мертворожденными, хотя важен и сам факт их появления.
В Декане из остатков владений Хильджи родились царство Бахманидов и, дальше на юге, Виджаянагар. Последний образовался в конце 30-х годов XIV века, царство Бахманидов десятью годами раньше. Цари Виджаянагара были индусами, считается, что они часто оказывались во главе сопротивления индусов исламизации полуострова. А вот Бахманиды были мусульманскими султанами и нередко воевали с Виджаянагаром. Конечно, это не вся правда, а может быть, просто красивая выдумка рьяных писателей более поздних времен.
Подозрения касаются легенд, в которых рассказывается о сомнительном происхождении обеих династий. Основатели династии Виджаянагар — два брата по имени Харихара и Букка, подданные царя Хойсалы или Какатии. В 1327 году братьев захватило мусульманское войско, их привезли в Дели. Там, как гласит легенда, они приняли ислам, а затем вернулись на юг в качестве подданных Мухаммеда бин Туглука. Позже, когда некий почтенный мудрец разглядел в них воплощения бога Вирупакши, им был прощен грех отступничества и подтверждено право основателей царства, опирающееся на исполнение Дхармы. Правда это или нет, но положение Виджаянагара было настолько шатким, что только божественное вмешательство и мифологическое сознание могли его утвердить.
Согласно Фериште, похожим образом деканские султаны-Бахманиды появились в результате неудачного альянса в Дели. Бахман-шах по имени Хасан, ставший первым Бахманидом, был некогда слугой делийского брахмана по имени Гунгу. Однажды ему повезло — вспахивая землю, он нашел клад золотых монет, и Гунгу, известный астролог, предсказал ему великое будущее и взял с него обещание не забывать своего временного покровителя. Вдохновленный добрым предсказанием и явной удачей, Хасан возглавил силы сопротивления в Декане. На службе Мухаммеда бин Туглука он быстро пошел в гору. Затем, еще в конце правления Мухаммеда, Гуджарат и Декан освободились из-под власти Дели. Из общего смятения Хасан, по выбору своих полководцев, вышел главой султаната — одного из осколков Деканского царства. Он воцарился в Даулатабаде под именем Бахман-шаха. Свое обещание брахману он сдержал и вскоре пригласил Гунгу на пост министра финансов нового царства.
Говоря по справедливости, трудно поверить, что история, рассказанная Фериштой, правдива. Считается, что Хасан по происхождению был афганцем, а мусульманин-афганец вряд ли станет служить брахману. К тому же Феришта наверняка не прав, полагая, что «Гунгу был первым брахманом, взявшим в услужение князя мусульманской веры»{218}. Он еще добавляет, что в честь этого брахмана Хасан принял имя Гунгу как один из своих титулов, что оно «использовалось во всех официальных документах и было выбито на государственной печати до самого конца правления династии». Потом еще он заявляет, что имя «Бахман» представляет собой искаженное слово «брахман». Другие считают, что это имя взято в честь древнеперсидского царя Бахмана, потомками которого считали себя Бахманиды. Как бы там ни было, уверенность, с которой писал почтенный мусульманский историк, спустя сотню лет после ухода Бахманидов от власти, уже вызывает сомнения. В глазах делийских улемов правоверность дома Хасана (он же Гунгу Бахман-шах) стояла под вопросом.
Феришта рассказывает о том, что Бахманиды сперва почти непрерывно враждовали с большинством соседей, которые располагались на территории современного Андхра-Прадеша, и с царями Виджаянагара. Победой султанов-Бахманидов завершились войны с царем Виджаянагара Буккой, преемником своего брата Харихары. Затем с наследниками Букки — Харихарой II и Девараджами II и III. Войска султанов не раз грозили и самому Виджаянагару. Султаны тоже привозили из походов горы добычи и тоже истребляли невероятные количества язычников. Как подсчитали специалисты по изучению эпохи Бахманидов, «если суммировать число всех убитых мусульманами индусов, о которых говорится в индо-персидских летописях, то получится, что в Декане не осталось в живых ни одного индуса»{219}. На самом деле не так уж много мусульман было «опьянено шербетом убийства», как полагает Феришта. Зато профессор Шервани считает, что если бы не постоянный приток из-за моря, мусульмане сами бы оказались под угрозой вымирания. Сведения о массовых обращениях в ислам появляются только в самом конце правления Бахманидов. Вероятно, потому, что Бахман-шах отвергал мысль о наложении на индусских подданных какой бы то ни было джизьи.
Интересно, что великий город Виджаянагар (в Хампи, Карнатака) хотя и регулярно подвергался угрозам нападения, но так ни разу и не был взят. Конечно, у него были отличные укрепления, что отмечалось путешественниками. Укрепления и обеспечивали его величие. Если верить Фериште, именно здесь, в войнах XIV–XV веков, впервые в Индии применили артиллерию. Пушками пользовались наемники, причем христианские наемники тоже дебютировали именно здесь. И если технология производства пороха появилась благодаря торговым связям со Средним Востоком и Средиземноморьем, то отливка пушек для индийских мастеров проблемы не составила вовсе.
Только с появлением огнестрельных орудий стало возможно разрушить укрепления Виджаянагара. Уничтожение города в задачу не входило. Также, несмотря на амбиции отдельных полководцев, страны критически оценивали возможность захвата территории противника. Другие воевавшие в то время стороны — Гуджарат и Малва, Малва и Бахманиды, Малва и раджпуты Читора — следовали этой тактике: после победы завоевание немедленно прекращалось. Захваченная победителем земля возвращалась побежденному, а победитель возмещал свои убытки, налагая на побежденного очередную дань.
Конфликты между «местными» царствами происходили не за власть в чужих владениях, а только чтобы пограбить и отметить границу. Между владениями Бахманидов и Виджаянагара лежала полоска земли, ограниченная реками Кришна и Тунгхабхадра. Ее называли Райчурским междуречьем. Чтобы править этим районом, Бахманиды поступили, как делали до них Раштракуты, — перенесли столицу из Даулатабада (возле Эллоры) в Гулбаргу, а затем в Бидар (возле Маньякхеты). Так была заложена основа для создания царства размером с весь полуостров. Потом Бахманиды, расширив свои владения, дошли до западного побережья, между ГЪдавари и Мадрасом, и важность Райчурского междуречья возросла еще больше. Феришта, подчеркивая стратегическое значение этих войн, пишет, что противники, несмотря на различия в вере, договорились прекратить бессмысленное избиение мирных жителей и пленных. Затем в конце 40-х годов XV века статус междуречья был утвержден, и военные действия между соседями прекратились. Взаимные претензии на западные порты, включая Гоа, сохранились, но как бы противники ни нападали один на другого, если требовалось, они тут же объединялись на борьбу с общим врагом.
В формировании национального государства очень важно определение границ. Похожий, только меньшего масштаба, конфликт случился у Бахманидов с северными соседями — с султанатом Малвы, и тоже за полоску приграничной земли. Когда конфликт уладили, на сей раз не в пользу Бахманидов, соседи продолжили дружественные отношения. Символы этого времени — скипетр, властно указующий на далекий клочок земли, и военная сила, спешащая его занять. Когда в 90-х годах Бахманидское царство внезапно ослабело под действием внутренних распрей, Виджаянагар воспользовался моментом и вновь заявил претензии на Райчурское междуречье. Но хотя Виджаянагар и считался самой сильной из стран Декана, вскоре обнаружилось, что сильный и удачно расположенный мусульманский сосед гораздо полезнее, чем мелкие и слабые султанаты, на которые распалось царство Бахманидов. Заря славы Виджаянагара оказалась недолгой.
Благодаря Никитину, который в 1470 году несколько месяцев провел в Бидаре и Гулбарге, мы можем составить представление о царстве Бахманидов в время его расцвета. Военную силу Никитин оценил в миллион человек пехоты и конницы. Это может быть преувеличением изумленного чужестранца, но первым свидетельством о пушках и пищалях пренебречь нельзя, как и упоминаниями невообразимого богатства, что выставлялось напоказ. Султан Шамсуддин Мухаммед, низкорослый юноша двадцати лет, и хорасанская (то есть афгано-персидская) знать выехали праздновать Байрам. Вот как описана эта процессия.
На султане кафтан весь яхонтами унизан, да шапка-шишак с огромным алмазом, да саадак золотой с яхонтами, да три сабли на нем все в золоте, да седло золотое, да сбруя золотая, все в золоте… Позади идет злой слон, весь в камку наряжен, людей отгоняет, большая железная цепь у него в хоботе, отгоняет ею коней и людей, чтоб к султану не подступали близко… А брат султана сидит на золотых носилках, над ним балдахин бархатный, а маковка — золотая с яхонтами, и несут его двадцать человек.
А Махмуд сидит на золотых же носилках, а балдахин над ним шелковый с золотой маковкой, и везут его четыре коня в золотой сбруе. Да около него людей великое множество, да перед ним певцы идут и плясунов много; и все с обнаженными мечами да саблями, со щитами, дротиками да копьями, с прямыми луками большими. И кони все в доспехах, с саадаками. А остальные люди нагие все, только повязка на бедрах, срам прикрыт.
Завершали шествие «триста слонов, наряженных в булатные доспехи с башенками, да и башенки окованы. В башенках по шесть человек в доспехах с пушками и пищалями, а на больших слонах по двенадцать человек. И на каждом слоне по два знамени больших, а к бивням привязаны большие мечи весом по кентарю, а на шее — огромные железные гири{220}.
В представлении Никитина правитель, который так возвышается над всеми, мог быть только магометанским султаном Индии.
Султаны Малвы и Гуджарата не уступали Бахманидам в блеске и роскоши. Гуджарат обрел независимость позже Виджаянагара и Малвы. Это случилось, когда его правитель из рода раджпутов, обращенный в ислам, отстоял суверенитет после вторжения Тимура в начале XV века. Примерно в то же время того же добился и правитель Малвы, Дилавар-хан Гури. Дилавар-хан происходил из тюрко-афганских Гуридов, но быстро нашел мирный подход к язычникам, выделяя землю под поселения раджпутов и утверждая совместное проживание мусульман и раджпутов. Султаны Гуджарата тоже, хотя и налагали джизью на неверных и опустошали их храмы, охотно женились на дочках раджпутских князей, привечали индийских умельцев и знатоков санскрита и приглашали индусов на высокие должности. Заметное место в обоих султанатах занимали джайны, которые сохранились в западной Индии, тогда как в других районах почти исчезли.
И Дилавар-хан в Малве (или Амид-шах, как он стал именоваться), и Ахмад-шах в Гуджарате (султан с 1411 года), приняв новый титул, основали новые столицы. Ислам предлагал мощные стимулы для урбанизации. Индийские мусульмане, как элитное меньшинство, сильно зависели от царской милости. Они собирались на общие молитвы, мечеть превращалась в центр городской жизни. Карта Индии заполнялась сотнями новых мусульманских городов — от Аллахабада до Файзабада, от Хайдарабада до Аурангабада. В Гуджарате выбор Ахмад-шаха пал на местечко на берегу реки Сабармати. Там он основал город Ахмадабад и хорошо его укрепил. Город быстро наполнился умелыми гуджаратскими мастерами. Место оказалось удобным для торговли из-за близости к Камбейскому заливу и к концу XVI века превратилось в один из самых крупных и преуспевающих городов Индии, как описывали его заезжие европейцы. Он и сейчас остается столицей Гуджарата, и в тесноте перенаселенного города ютятся многочисленные мечети, гробницы и арки гуджаратских султанов и их ражпутских цариц.
Очевидным подтверждением смешения народов в Гуджарате служит эклектический стиль архитектуры. Здесь сплетаются элементы и мотивы индуистской и джайнской традиций, но не так, как в делийской мечети Куббат аль-Ислам, которая объединила разрозненные храмы. Здесь соединение умышленно и гармонично. Гуджарат имеет такую мощную традицию храмостроения, как будто искусные каменщики перенесли свое умение в каноны ислама, поэтому михрабы и минареты столь затейливо украшены. Здесь нет таких клише могольского стиля, как узорчатая резьба джали или павильоны с куполом (чаттри). Между тем мечеть Джама-Масджид Ахмад-шаха считается «одной из самых эстетичных мечетей во всей Индии»{221}.
Совсем не так выглядела новая столица Малвы. Словно бросая вызов сытому торговому городу гуджаратских султанов, Дилавар-хан и его преемники обосновались на обрывистых высотах Манду. От ближнего Дхара, когда-то столицы доброго царя Бходжи, они постарались подвести кольцо укреплений к и без того неприступным высотам над долиной Нармады. В то же время они украсили горные луга не только мечетями и гробницами, но и воздушными дворцами, гулкими дворами и лотосовыми прудами, которые любили раджпуты и последние из Моголов. Нигде нарушение канонов не лелеяли так бережно, как здесь, в Манду. Похожим примером нарушения мусульманской традиции строительства мечетей, дворцов и гробниц может служить только построенный в тот же период Ман Сингх, дворцовый комплекс в Гвалиоре.
Больше в Манду никаких столиц не строили. Разоренный в XVII веке, этот город и поныне считается одним из самых романтических мест Индии, а то и всего мира. Границы Малвы определялись не слишком четко, и жадные соседи-султаны нередко покушались на столицу. Однако весь XV век она стояла твердо, несмотря на многократные осады гуджаратскими войсками, набеги Бахманидов и раджпутов из Мевара. При султане Махмуде Хильджи (1431–1469) Малва перешла в наступление. Ее войска проникли глубоко на территорию Гуджарата, Декана и Раджастхана и даже подошли к Дели. А город Манду наслаждался щедрым потоком милостей. Если верить Фериште, наследник Махмуда был способен содержать гарем в 10 000 жен. Чтобы разместить их, появился «женский город», обитатели которого сформировали собственную администрацию и охрану, завели свои рынки и мастерские.
Как сложилась судьба первой феминистской республики. неизвестно. Но в начале XVI века столь долго хранимое равновесие между мусульманами и раджпутами было нарушено. Чтобы компенсировать перевес раджпутов, исполнявший обязанности султана отправил армию Гуджарата в Мевар, воевать с единоверцами. В 1518 году, а затем еще раз в 1531-м, гуджаратское войско штурмом взяло Манду, и падение города послужило началом гибели всего султаната.
Но если Малва оказалась неудачным опытом построения государства, то Гуджарат продолжал расти и укрепляться. Правление Махмуд-шаха оказалось необычайно долгим (1459–1511). За эти годы он завершил объединение страны. К счастью, среди бесчисленных Махмудов и Мухаммедов он запомнился в истории прозвищем — Бегара. Происхождение прозвища объясняют по-разному. Может быть, он получил его благодаря своим усам. Путешественники из Европы писали, что борода у шаха свисала ниже пояса, а длинные седые усы, похожие на рога буйвола (begara), загибались назад и заплетались в хвост на затылке. По другой версии прозвище связано с двумя захваченными им стратегически важными крепостями (гарх). Первой был Чампанер возле Бароды, восточный Гуджарат. Он стал вспомогательной столицей. Другая крепость — Гирнар в Саураштре. Могучая горная твердыня, где Ашока оставил свои знаменитые надписи, где сатрап Рудрадаман освоил заодно санскрит и оросительное земледелие. Махмуд Две Крепости фактически объединил материковый Гуджарат с полуостровной Саураштрой, создав мощную морскую державу с монополией на те порты западного побережья, которые обслуживали верхнюю Индию. Это государство процветало даже в XVII веке. Одолеть его смогли только объединенные усилия Моголов на суше и португальской артиллерии на море.
При отсутствии четких границ главным способом сохранить свои владения в Раджастхане были укрепления. Раджпуты Сесодии заново укрепили обширное плато Читор, превратив его в аналог Манду. Они восстановили старые укрепления, разрушенные Ала ад-дином Хильджи. Когда правил Рана или Махарана (другой вариант — Раджа или Махараджа) Кумбха (1433–1468), возникла еще одна твердыня с грозными стенами, увенчанными башнями — Кумбхалгарх. С этих двух высот клан Сесодия правил мелкими династиями раджастханских раджпутов и пытался распространить свою власть дальше, в Гуджарат и Малву. «Мевар уже на полпути к славе. Он празднует триумф и со скалы своей власти взирает на пленных врагов своей веры», — восклицал полковник Тоуд.
На другом краю Раджастхана раджа Джодха (правил в 1438–1489 гг.), раджпут из клана Ратхор. которого Кумбха использовал для защиты своего трона, основал собственную твердыню — Джодхпур. «Никогда не могли они объединиться, даже для своей защиты». Как писал полковник Тоуд, раджпуты никак не могли создать государство. Хотя позаботиться о себе они могли вполне. Известна похвальба клана Сесодия тем. что они никогда не подчинялись власти Моголов.
В Ориссе, Бенгалии и Авадхе можно проследить те же процессы уточнения границ и политической консолидации. В Авадхе султаны Джаунпура строили мечети в стиле Туглукидов и воевали с султанами Делийскими. В Ориссе раджи династии Сурьяванша строили храмы и воевали с раджами Андхры и Виджаянагара.
Удачливость и либеральность правителя, а также культура и язык часто оказывались важнее религии. В 1418 году в Бенгалии султаном стал индус. Для бенгальских улемов это было настоящим шоком, и они обратились за поддержкой к Джаунпуру. Султана Раджу Ганеша удалось свергнуть, но на трон взошел его сын, который, приняв ислам, поменял имя с Джада на Джелал ал-дин и правил под присмотром отца до 1431 года. Его преемник, Хусайн-шах Ала ад-дин (правил в 1493–1519 гг.), остался в истории как покровитель бенгальской науки. Он, хотя и был мусульманином и более того — арабом, воздал честь Чайтанье, предводителю вишнуитского движения бхакти. Индусы, в свою очередь, считали султана инкарнацией Кришны{222}.
Но и терпимость Хусайна имела границы. Подобно султанам Малвы и Гуджарата, он повинен в разрушении храмов во время войны, главным образом во время нападения на Ориссу. Но храмы редко предназначались только для богослужений. Там хранились сокровища, политические указы, в которых владыки излагали свои амбиции, а часто храмы служили военными укреплениями. Так что их осквернение не всегда было вызвано фанатизмом.
В Кашмире, где в 1339 году воцарилась мусульманская династия, наличествовали иммиграция мусульман и обращение в ислам, нормальные отношения между индусами и мусульманами были прерваны в начале XV века. Был разрушен великий храм Мартанды (солнца), в этом злодеянии обвиняли главным образом жрецов-индусов. Впрочем, травля продлилась недолго. Султан Заин ал-Абидин, который правил полвека (1420–1470), прекратил дискриминацию и, развивая науки и новые технологии производства, превратил свои гималайские владения в стабильное, преуспевающее государство. Появились оросительные каналы, власть Кашмира восстановилась в Ладакхе и Балтистане. Кашмир, так долго ожидавший этого события, стал независимым и установил естественную границу Индии.
В соседнем Пенджабе все случилось иначе. Там попытка построить национальное государство не удалась. Монгольские потомки Тимура продолжали посягать на эти земли, которые полководец покорил по пути в Дели в 1398 году. Афганские авантюристы толпами рыскали по Пенджабу. В конце XV века афганские Лоди несколько раз пытались управлять Пенджабом из Дели, но у них было столько соперников, что наместник в Пенджабе находился в положении почти независимого правителя. Между соблазнами Индии и ее незащищенной северо-западной границей больше не было такой преграды, как упрямая династия Шахи. Не нашлось и великого воина, подобного Ранджиту Сингху, чтобы подчинить Пенджаб. Распахнутые ворота Индии раскачивались на ветру.