История Индии

Пронзенная Бенгалия

Зачастую британцы считали свои завоевания в Индии случайными. Такое мнение тешило их самолюбие, создавало образ неумелой невинности и избавляло от необходимости отвечать на неудобные вопросы — например, как можно оправдать агрессию? Сам Клайв, обычно не отличавшийся ни умеренностью, ни осторожностью, долго и упорно мучился вопросом, стоит ли признавать то, что он назвал «суверенитетом Бенгалии». Спустя 12 лет крупный ученый сэр Уильям Джонс изумлялся, как Бенгалия, подобно перезрелому манго, «упала к ногам спящей Англии». Даже Уоррен Гастингс, покровитель Джонса и первый британский генерал-губернатор Индии, отвергал мысль о всеиндийском владычестве, основание которого приписывается ему. Об этом он «не хотел упоминать, не прибавив, что в его намерения это не входило»^{307}.

Историки британского владычества, ухватившись за эти эфемерные объяснения, обычно толковали триумф не в терминах стимула к завоеванию, а скорее как спасение от хаоса. Ост-Индскую компанию «засосало» в «вакуум власти», оставшийся после падения империи Моголов. Не возник местный режим, который мог бы заполнить эту «черную дыру», власть была раздроблена, экономика стремительно разваливалась. «Беззаконие» афганцев, маратхов и других «военных вождей» вызывало крики о помощи и защите, которые неизбежно повлекли за собой тщательно разработанную, поддержанную Британией систему «огораживаний», основанную на второстепенных союзах, охватывавших весь субконтинент. Территориальные приобретения и местные формы сопротивления, а также административные и финансовые аномалии вызвали к жизни политическую, юридическую и налоговую «колонизацию». Эта «колонизация» предположительно проводилась для восстановления традиционного порядка, который, давая преимущество англичанам, принес бы процветание и безопасность всем.

Эти взгляды с тех пор пересматривались. Утверждают, что «хаос» и «вакуум» частью были делом рук самой Компании, частью изобретением ее защитников, а частью — результатом неверного прочтения истории Индии. Нет достаточных доказательств экономического спада в конце XVIII века. Уже отмеченная живучесть рынка прав на сбор налогов и коммерческих концессий больше подтверждает динамизм, чем упадок. Местные режимы не противоречили политическим и культурным традициям Индии. А могущественные государства-наследники — Бенгалия, Хайдарабад (Низам), Пуна (пешвы), Майсур (Хайдар Али) и Лахор (сикхи) — значительно окрепли под властью Моголов, перед тем как исчезнуть или сдаться растущим амбициям Компании.

Экспансионистские притязания в контексте глобального империализма часто объясняют алчностью. Упор делается на удачу, выпавшую на долю отдельных людей Компании, так называемых «набобов», и на эксплуататорский характер политики, насаждавшейся их начальством. Свидетельств удачи множество, особенно среди обвинений возмущенных и завистливых соотечественников из Англии. Систематическая эксплуатация, которую сложно измерить, выводится из многочисленных примеров индийского протеста и связывается с голодом 1770 года, от которого вымерла четверть населения Бенгалии.

Но в Индии, где государственные сборы были основной статьей дохода правительства и где частные состояния едва ли отличались от государственных, алчность британцев привлекала намного меньше внимания, чем в Англии. При поздних Моголах, как и при их «Великих» предшественниках, власть и влияние зависели от завоеваний и доходов с земель. Алчность была неотъемлемым инструментом как управления, так и коммерции. Получившие власть купцы легко приспосабливались к новым обстоятельствам, не испытывая конфликта интересов. И хотя трудно доказать, что Компания или ее служащие исповедовали высокие идеалы, не менее трудно доказать, что их индийские соперники имели иные побуждения.

Отличало британцев ощущение чужеродности. Раса, вера, культура и цвет кожи свидетельствовали об инакости не менее, чем тщательно разработанное национальное самосознание. Все это вызывало поразительные противоречия. Вдобавок политика британского правительства часто вступала в разногласия с курсом лондонских директоров Компании, указания из Лондона (даже если они достигали Индии вовремя) зачастую игнорировались управляющими в Калькутте, а интересами Калькутты часто пренебрегали дочерние компании в Мадрасе и Бомбее. Трудно было определить четкий курс. Особенный и противодействующий характер британской экспансии — убедивший многих — был таков, что владычество казалось случайным. Но если согласованность отсутствовала, сплоченность оставалась. Несмотря на возможность личного обогащения и проиндийские интересы «брахманизированных» ученых вроде сэра Уильяма Джонса, верность полку службе, компании, короне и стране оказывалась крепче. Британское правление явилось настолько же невосприимчивым к индийской ассимиляции и раздробленности. насколько оно было бесспорным в период кризиса наследования. Власть была постоянной, вассальная зависимость — прочной. Здесь таился источник силы, более убедительный, чем экономическое преимущество и военная выучка. Ни один претендент на власть в Индии не мог сформировать столь единый фронт. Ни один иноземный захватчик не мог столь долго представлять собой угрозу.

Повторный захват Калькутты Клайвом и Уотсоном в конце 1756 года, их атака на соседний французский Чандернагор в начале 1757-го и победа Клайва при Плесси в июне 1757-го в то время привлекли к себе мало внимания в Дели, хотя позже стали считаться важными вехами «колонизации». Бенгалия давно избегала имперского надзора, а драчливые европейские торговые компании все еще казались второстепенными и паразитирующими придатками в иерархии Великих Моголов. Более того, «славные двести дней», которые праздновали британцы, совпали с зимой еще большего позора для императора Моголов, так как в январе имперская столица была захвачена более традиционным врагом в лице Ахмад-шаха Абдали. Абдали, афганец из клана Дуррани, шел по следам копыт всадников с окраин Гиндукуша, наподобие Махмуда Газневи и Мухаммеда Гури. Нападение на Дели стало кульминацией его четвертого вторжения в Пенджаб, большую часть которого он до этого отнял у губернатора Моголов и откуда уже завоевал Кашмир.

Беспрецедентным разграбление самой столицы не было. Семнадцать лет назад Абхади служил в войсках Надир-шаха, нового Тамерлана, который, узурпировав трон Персии и захватив Кандагар и Кабул, прошел через весь Пенджаб, чтобы напасть на имперскую армию в Карнале. Оттуда в 1739 году Надир вошел в Дели как завистливый гость императора. Маска дружелюбия продержалась не более 48 часов. За то, что случайно пролилось немного персидской крови, жители Дели заплатили страшную цену— Надир-шах приказал устроить всеобщую резню. Двадцать тысяч погибли за один день, и побоище продолжалось, пока персы вымогали фамильные драгоценности и спрятанные сокровища. Завоеватель с позором лишил короны императора Мухаммед-шаха, долго находившегося у власти и прославившегося своей пассивностью. Затем, после 58 дней разгула, который будут помнить даже тогда, когда британские «набобы» превратятся в дурную шутку, Надир-шах покинул Дели, забрав с собой денег на общую стоимость 8–9 миллионов фунтов и золотых и серебряных предметов на ту же сумму. «И это не считая драгоценностей без счета»^{308}. Среди последних был Павлиний трон Шах-Джахана и алмаз Кохинур, который снова вернулся в Персию. (Как он попал к Моголам — непонятно, если предположить, что это алмаз Хумаюна. Возможно, этот камень был подарен персидским шахом Тамаспом султану Голконды, а потом преподнесен Аурангзебу Мир Джумлой. Как бы то ни было, вскоре он снова отправился в Индию, когда перешел от Надир-шаха к его внуку Ахмад-шаху Абдали.)

В 1756 году Абдали решил, что имперская сокровищница опустела, «но Дели был разграблен, а его несчастные жители вновь обворованы, а дочери его осквернены»^{309}. Город Матхура разделил ту же судьбу, а Агра едва ее избежала. Абдали вернулся в Афганистан, подтвердив обладание Синдом, а также Кашмиром и Пенджабом. В 1760–1761 годах он возвратился и нанес сокрушительное поражение маратхам при Панипате. Достаточно сказать, что в конце 1750-х годов посягательства Британии на Бенгалию не были чем-то необычным. По стандартам того времени их можно даже назвать умеренными. По известному заявлению Клайва в парламенте, где, вероятно, рассматривалась его деятельность в Индии, возможности, открывшиеся после Плесси, выглядели почти невообразимыми.

Не было, по тогдашним понятиям, ничего особенно нового или вопиющего и в способе, которым Клайв и его приспешники устроили так называемую «революцию». Доказано, что в то время Бенгалия, хоть и не была «оазисом в охваченной войной Индии», оставалась все же более стабильной и процветающей, чем другие провинции империи Моголов. «На протяжении почти всего XVIII века набобы и британцы умудрялись поддерживать некий вид единства на территории в сотни миль до долины Ганга, минимум до Патны. Под их прикрытием заминдары установили вполне стабильный порядок»^{311}. Этот регион стал очень привлекательным для иностранных путешественников, и такое положение дел они не хотели нарушать. «Революция» Клайва была устроена только для смещения неугодного набоба. Она задумывалась не для смены существующего порядка, а скорее ради стабилизации.

Тогдашнее процветание Бенгалии, а также ее независимость восходят к началу века и к назначению того, кого позже, через 10 лет после «могольской войны Чайлда», назовут Муршид Кули-хан. Рожденный в семье брахмана в Деккане, носивший множество имен, Муршид Кули-хан был найден, обращен, усыновлен, а затем представлен на службу Моголам в качестве одного из персидских эмиров Аурангзеба в Декане. Выдающиеся способности завоевали ему диван, или звание канцлера Хайдарабада. Оттуда он был послан собирать дань с Бенгалии. Как и его предшественники Шер-шах и Тодар Мал, он составил новый список налогов, учредил эффективную систему сбора, которым занимались в основном индусы (или те, кому ее перепоручали), и безжалостно оную насаждал. Также он перевел большинство джагиров из самых богатых частей Бенгалии в менее облагаемые налогами регионы в Ориссе. То, что сейчас называют Западной Бенгалией и Бангладеш, стало преимущественно землями кхалсы, другими словами — их доходы с земель причитались императору благодаря блистательному дивану.

Доходы в казну тотчас возросли. Средства передавались Аурангзебу в Декан и помогали финансировать его вендетту против маратхов. Император так обрадовался, что переименовал своего канцлера в Муршида Кули-хана в честь одного уважаемого чиновника, организовавшего сбор налогов в Декане после захвата этой земли Шах-Джаханом. Кроме того, Аурангзеб поддержал авторитет своего дивана перед лицом субудара, или тубернатора Бенгалии. В результате Муршид Кули-хан стал занимать обе должности. Он покинул Дакку, чтобы найти новую столицу «Муршидабада». В течение двадцати лет, которые прошли после смерти Аурангзеба, пока императоры в Дели возвышались и падали, он продолжал поставлять десятки миллионов рупий в казну. Император Фаррухсияр, ответственный за столь ценный для Компании фирман, признал его губернатором, а Мухаммед-шах утвердил его зятя в качестве наследника. Во всем, кроме имени, Муршид Кули-хан был первым набобом Бенгалии и основателем независимого царства.

Его зять «правил» с 1727 по 1739 год. По мнению руководителей Компании^{312}, то была «эра порядка и хорошего управления». Хорошее правление продолжалось и при набобе Аливарди-хане (1740–1756). Но после унижения Моголов Надир-ханом налоги Бенгалии, разумеется, перестали поступать в Дели. Более того, с тех пор как Аливарди-хан оказался узурпатором, перед ним возникли другие сложности, прежде всего со стороны маратхов. В 1740-х годах Бхонсле из Нагпура почти ежегодно совершали налеты на территорию Бенгалии, опустошая все на своем пути до врат Муршидабада. Они заставили британцев в Калькутте построить «ров маратхов» вокруг своего поселения. На самом деле маратхи никогда не пересекали реку Хугли, не говоря уж о рве, а в 1751 году набоб Ориссы выплатил за них откупные. Но вкус к «финансовому терроризму», сначала со стороны маратхов, а затем набоба, когда тот готовился выступить против них, послужил причиной больших трудностей. Этот беспорядок, а также безопасность, обещанная защитой Калькутты, льготные тарифы и другие благоприятные условия торговли, оговоренные в фирмане, вызвали быстрый и незапланированный рост анклава Компании в Калькутте. Якорная стоянка и поселок 1690 года к 1750-му стал деловым городом-портом в Бенгалии с населением 120 000 человек. Гравюры того времени изображают величественные особняки на берегу, террасы и городские постройки с колоннами и фронтонами. Не видны менее благополучные районы, которые в Мадрасе называли «Черным городом», где проживало и работало большинство населения.

Успех Калькутты для Аливарди-хана, набоба Бенгалии, был и возмутительным, и привлекательным. Но мудро предпочтя золотые яйца жирной несушке, которая их откладывает, он относился к британцам столь же справедливо, как и к другим чужеродным колониям — французских и голландских торговцев. Он требовал от них дополнительных, но всегда обсуждаемых дотаций. Его преемник и внук, Сирадж ад-Даула, оказался меньшим консерватором, даже «в наибольшей степени неблагоразумным». За год он отвратил от себя чиновников своего деда, высших заминдаров, главных банкиров и все европейские торговые компании. «Главным его достижением была надежда, которую он подарил французам, что англичане в Бенгалии победят»^{313}. Принимая во внимание, что Семилетняя война могла вот-вот ввергнуть европейцев в глобальное противостояние, это был несомненно подвиг. Сирадж прославился как человек, вызвавший гнев не одной самоуверенной торговой компании, но всех наглых торговцев.

Это должно было превратить его в героя национального возрождения. Но Сирадж не нашел достаточной поддержки даже среди неистовых ревизионистов Бенгалии, возможно, потому, что изгнание британцев не было с его стороны преднамеренным. Его требования — касательно выдачи нескольких беженцев, искавших убежища в Калькутте, сноса несогласованных укреплений вроде «рва маратхов» и отказ от торговых льгот, не прописанных в фирмане — не были ни безрассудными, ни новыми. Желание разрешить эти вопросы или получить взятку могли бы вполне его удовлетворить. Но контакты между новым набобом и европейскими компаниями были весьма скудными, а управляющий совет в Калькутте держался крайне инертно и утопал в самодовольстве. «Так проявляется непостоянство времен, — вспоминал некий генерал-адъютант, — и суровые меры не считались необходимыми»^{314}. Город сам по себе давно уже перерос стены Форт-Уильяма и, вероятно, не имел защиты. Когда Сирадж появился на другой стороне рва маратхов с большой армией, британцы пришли в замешательство. Сирадж воспользовался этим и напал.

Хотя битва продолжалась пять дней, не было предпринято ни одной серьезной попытки начать переговоры, которые могли бы спасти Калькутту. Успешное отступление британцев завершилось паническим рывком к кораблям. Сирадж внезапно оказался хозяином города. И повелителем толпы европейских мужчин, женщин и детей, которые не успели бежать. Их разместили на ночь в тюрьме форта, «Черной дыре». Сколько их было — не ясно. Но на следующее утро только 23 человека вышли обратно. Обезвоживание и истощение стоили жизни примерно 50 людям.

Трагедия выглядела случайной. Тем не менее Сираджа объявили виновником гибели пленных. «Черная дыра» — драматизированная и преувеличенная выжившими — сильно уменьшила шансы набоба на восстановление хороших отношений с британцами и напитала праведным гневом месть Клайва. Когда семь месяцев спустя Клайв и адмирал Уотсон пробились с боями вверх по реке Хугли и легко взяли город, именно Клайв настаивал, несмотря на сопротивление соотечественников, на продолжении войны. Мир на унизительных условиях был предложен Сираджу только на срок, которого хватило британцам для победы над французами при Чандернагоре (оправданием этому шагу послужили своевременные новости о начале Семилетней войны). Устранив опасность нападения французов, Клайв завершил враждебные действия против набоба и продолжил движение вверх по реке к Муршидабаду. Между тем армия Сираджа заняла оборону у Плесси.

Если бы битва при Плесси действительно состоялась, вовсе не обязательно, что Сирадж потерпел бы поражение. Неравенство сил — что-то вроде 50 000 к 3000 — было ему на руку, и расположение войск тоже благоприятствовало. Несмотря на превосходство ружей Компании, первые залпы артиллерийских орудий ничего не решили. Сам Клайв быстро разочаровался в победе оружием и полностью возложил свои упования на предательство Мир Джафара и других сановников среди командиров набоба, с которыми он уже подписал секретный пакт. Когда через несколько дней Мир Джафар решил сдержать слово и должным образом выразил свою враждебность Сираджу, набобу не оставалось ничего иного, как бежать. Покинутый половиной армии, он оказался насколько же жертвой «революции», насколько ее гонителем.

Мир Джафар был родственником Сираджа и его главнокомандующим. У него, как ни у кого другого, имелись хорошие шансы наследовать Сираджу. Это был, по сути, обычный дворцовый переворот, в отличие от того, что произошло в результате назначения Аливарди-хана. Император в Дели быстро принял меры по признанию Мир Джафара, а Клайв публично утверждал, что Компания не будет вмешиваться в его правление.

Но в значительной степени именно Клайв привел Мир Джафара на трон. Британские войска надели на него корону, британские карманы ждали заполнения. Компенсация, обещанная Компании за недавние потери и затраты, а также крупные денежные суммы, посуленные лично Клайву и его помощникам Мир Джафаром, оставили нового набоба с большими долгами перед британскими покровителями. «Свыше 1 250 000 фунтов стерлингов было распределено между частными лицами»^{315} из бенгальской сокровищницы, и доля Клайва в результате этого и последующих платежей, а также от одного печально известного джагира, которого он позже охранял, составила более 400 000 фунтов стерлингов. Несмотря на «умеренность», которой Клайв так поражался, «его состояние превзошло любое, когда-либо накопленное британцем в Индии»^{316}.

Деньги, причитавшиеся самой Компании, могли быть выплачены путем передачи прав на сбор налогов на подходящей территории. Два десятка округов (парган) к югу от Калькутты, перешедшие к Компании, до сих пор называются «Двадцать четыре парганы». Клайв считал права на сбор налогов гораздо более выгодным источником доходов, чем прибыль от торговли, и обещал сотрудникам, что налоговая выручка быстро уничтожит необходимость в оплате импорта из Индии экспортом золота из Британии. Этот прогноз оказался слишком оптимистичным, в основном из-за роста военных затрат Компании и обязательств в других районах Индии. Но в Бенгалии, как и вокруг Мадраса, стало обычной практикой освобождать набобов от прав на сбор налогов, если долги и компенсации не выплачивались. Не менее важными были чисто коммерческие льготы, полученные от набоба. На волне успеха после Плесси служащие Компании заполонили Бенгалию, Бихар и соседние земли, чтобы добиться монополии на отдельные товары — селитру, индиго и опиум, а также на прибыльную внутреннюю торговлю морской солью. Было создано много частных состояний. Набобы лишились многих прав на доходы.

Обязательства набоба стали критичными, когда за его счет начали нанимать отряды Компании для отражения захватчиков. В 1759 году и повторно в 1760–1761 годах Бихар и часть Бенгалии были захвачены Шахом Аламом, «кронпринцем» Моголов, которого поддерживали отряды независимого набоба Авадха. Чтобы оплатить военные расходы, Компания потребовала от Мир Джафара больше прав на сбор налогов. Когда тот отказался, британцы просто заменили его в ходе бескровного, но эффективного переворота. Мир Касим, зять Мир Джафара, согласился передать британцам большую часть нижней Бенгалии и стал новым набобом.

Это произошло в 1760 году, и следующие три года Мир Касим предпринимал героические усилия по восстановлению жизнеспособности своей искалеченной страны. Но там, где стареющий Мир Джафар оказался не у дел, молодой Мир Касим вскоре стал проявлять чрезмерное рвение. Он увольнял чиновников, подозреваемых в сотрудничестве с британцами, значительно увеличил налоги и начал реорганизовывать и перевооружать вооруженные силы вдоль границ с европейцами. Тем самым он ускорял реформы, которые были успешно проведены в армиях Майсура, маратхов и сикхов. Вначале, однако, от них оказалось мало пользы, и после спора о коммерческих свободах британских торговцев в Бенгалии Мир Касим был вынужден бежать в Авадх. На трон снова посадили уже впавшего в маразм Мир Джафара.

В 1774 году изгнанный Мир Касим вернулся в Бихар, на сей раз в союзе с новоявленным императором Шахом Аламом и его грозным союзником набобом Авадха. Последовавшая война, в частности, битва при Баксаре, убедительно доказала, что Плесси — лишь начало британского господства в Индии. Несмотря на пятитысячную кавалерию афганских ветеранов из армии Авадха, несмотря на дисциплинированные войска Мир Касима, репутацию маратхов и армию Авадха численностью примерно 30 000 человек, 7500 солдат майора Гектора Манро, в основном индийские сипаи добились тяжелой, но убедительной победы. Все. что отличало отряды под командованием индийцев от отрядов англичан, по словам Манро, — «постоянная дисциплина и строгое следование приказам». Как раз накануне битвы он наказал 24 бунтовщика. Их расстреляли перед лицом испуганных товарищей. Враг, с другой стороны, был столь же разобщен, как и при Плесси. Отрядам Мир Касима не заплатили, Шах Алам поссорился со своими союзниками и уже вступил в переговоры с британцами.

«При Баксаре были разбиты последние остатки сил Моголов в северной Индии»^{317}. Это была «вероятно, самая важная битва Британии в южной Азии»^{318}. Мир Касим скрылся в неизвестном направлении, император обратил свою почти фиктивную благосклонность к Британии и в следующем, 1765 году пожаловал Клайву и Компании титул дивана Бенгалии. Между тем Авадх в значительной степени опустел, а Варанаси, Чунар и Аллахабад перешли к британцам. Набоб Авадха, хоть и вернулся на свой трон, был обременен той же комбинацией тяжелых контрибуций, односторонним политическим альянсом и малыми налогами (англичане отделили богатые земли Варанаси и Аллахабада). Все это привело к падению бенгальских набобов.

Через семь лет, получив приказ «сохранять титул дивана», Уоррен Гастингс в полной мере воспользовался изменившейся ситуацией. До 1774 года владения Компании в Индии управлялись как три отдельных «округа» — Калькутта, Мадрас и Бомбей, каждый с собственным «губернатором». Будучи губернатором Калькутты, а теперь и всей Бенгалии, Гастингс присвоил себе столько власти, в основном судебной, сколько оставалось у преемников Мир Джафара, и, таким образом, уничтожил институт набобов. Еще он перевез казну Бенгалии из Муршидабада в Калькутту и постарался увеличить сбор налогов. Сначала «надзиратели» Компании, затем индийские агенты и, наконец, английские «сборщики налогов» назначались для наблюдения и контроля за исполнением требований отдельных заминдаров. Под предлогом защиты налоговой системы Моголов произошло перераспределение прав заминдаров среди большего класса откупщиков, а британские права утвердились благодаря учреждению судов и полиции. Из таких интервентских экспериментов, часто неудачных и всегда деспотичных, в конце XVIII века в Бенгалии возникли административные структуры Британского Раджа.

В 1773 году директора Компании, осознав ответственность за завоеванные территории Бенгалии, предписали администрациям Мадраса и Бомбея подчиниться Калькутте, губернатор которой стал генерал-губернатором всех индийских владений Компании. Получив эту должность в 1774 году, Гастингс оставался в Калькутте еще десять лет, в течение которых содействовал укреплению позиций Британии на субконтиненте. В интересах марионеточного, буферного штата Авадх отряды Компании приблизились к Дели на расстояние до 200 км, когда в 1774 году захватили Рохилканд (ныне округ Барейли). Его правители, афганские рохиллы, были разбиты, а их земли отошли Авадху Хотя иллюзия независимости Авадха могла сохраняться долго, на деле англичане господствовали в долине Ганга. От столицы Моголов их отделяла только необходимость преодолеть гегемонию маратхов. Это препятствие ГЬстингс тоже изучал во время своей службы. Между тем на юге Британия столкнулась с более насущной и очевидной проблемой, которая требовала немедленного вмешательства.

Ручной Майсур

Мадрас заплатил большую цену за «славные двести дней» Клайва в Бенгалии. Когда в 1756 году началась Семилетняя война, этот город, наиболее уязвимый для атак французов из-за близости к Пондишери. оказался без своего самого вдохновенного командира, без армии и — самое главное — без артиллерии. Все владения англичан на Коромандельском побережье находились под угрозой. Форт Святого Давида (или Куддалор), второй по важности после Мадраса, быстро пал. Сам Мадрас был спасен только благодаря прибытию Королевского военно-морского флота.

Но к 1759 году волна успехов французов сошла на нет. в особенности в соседнем Хайдарабаде. После французской поддержки в прошедших Карнатских войнах низам Хайдарабада находился почти в тех же отношениях с Пондишери, что и Мир Джафар с Калькуттой. Дюпле ввел его в должность, а де Бюсси поддерживал в ходе нескольких блестящих кампаний. Но Дюпле уже вернулся во Францию, и с началом войны в Пондишери был вызван де Бюсси. Французские солдаты служили в армии низама, еще больше их было в Северных Сиркарах, прибрежных районах Хайдарабада, которые низам ранее уступил Франции. В 1758–1759 годах Северные Сиркары были захвачены небольшой армией, посланной Клайвом из Бенгалии. Целью этой операции было оттянуть войска из Мадраса, но она в итоге привела к неожиданному поражению Франции. Внезапно низам начал ощущать свою уязвимость. Он пообещал часть Северных Сиркаров британцам и начал искать расположения Британии. С 1759 года можно вести отсчет хрупким, но долговременным отношениям между Хайдарабадом и Калькуттой. Британцам они обеспечивали сотрудничество с другими преемниками Моголов, а Хайдарабад частично защищал Мадрас, как Авадх ограждал Бенгалию от атак маратхов.

Между тем Мадрас, осажденный французами в 1759 году, был освобожден. Прибытие британского подкрепления привело к тяжелому поражению французов при Вандиваше, а в 1761 году и сам Пондишери попал в руки британцев. Хотя позже город вернулся под власть французов, Парижский договор 1763 года, завершивший Семилетнюю войну, положил конец французским амбициям в Индии.

Но если французская кампания и потеряла своего самого важного союзника в Хайдарабаде, британцы вскоре подарили им другого. Во время осады Пондишери у французов появились новая надежда, когда отряд кавалерии под командованием малоизвестного Хайдара Али-хана выступил на помощь осажденным. Они отбыли через месяц, ничуть не удовлетворенные, но это был признак перемен. Две внушительные и грозные антибританские династии в лице Хайдара Али и его сына Типу Султана, из Майсура на севере Декана, собирались бросить вызов гегемонии Британии в Карнатаке. По сравнению с этими новыми претендентами многочисленные и редко единые маратхи больше раздражали, нежели угрожали. Их можно было окружить и перебить по одному когда представится возможность. В глазах Британии Майсур же был серьезным соперником, конкурентом на полуострове, обладавшим политической и военной поддержкой истинного государя. Не важно, выступал Майсур в защиту Франции или нет — его следовало покорить.

Так называемое «царство» Майсур было одним из многих зависимых племен, выживших на руинах Виджаянагара. Его отношения с империей Моголов не привлекали внимания, хотя оно и подвергалось притеснениям со стороны султаната Декан в XVII веке и маратхов в XVIII столетии. Поэтому оно не входило в список наследников власти Моголов. В отличие, скажем, от Хайдарабада или Авадха, оно не считалось провинцией Моголов. В отличие от раджпутов и правящих семей маратхов его правители Вадияры не были высокопоставленными мансабдарами. И в отличие от набоб-низама Хайдарабада, набоба Авадха или набоба Бенгалии, майсурские Вадияры и их наследники не имели положения и законных прав высших чиновников правительства. Если искать прецеденты отношений, на которых держалось их «царство», и экономическим, и географическим факторам, которые определили его экспансию, нужно вспомнить историю ранних династий индусов в южной Карнатаке — Хойсалов из Белура и Халебида или даже Чалукьев из Бадами и Айхолы.

Однако Майсур, противостоявший британцам, не был возрожденным индусским царством наподобие того, которое столь неловко реконструировал Шиваджи в Махараштре. Ибо в 1730-х годах законного раджу Вадияра отстранили от власти двое братьев. Именно при них Хайдар Али-хан, верный мусульманин, чьи предки сражались в армиях султанов Биджапура, достиг выдающегося положения. В 1749 году, принимая участие в борьбе за престол, завершившейся смертью Низама аль-Мулька из Хайдарабада (первого низама), Хайдар Али приобрел значительное богатство и поддержку нескольких французских дезертиров. Первое позволило ему увеличить численность войска, а второе позволило обучить солдат европейским приемам боя. Во время Карнатских войн он многое узнал о тактике европейцев и завел как артиллерию, так и артиллеристов. В 1758 году, когда на Майсур напали маратхи, Хайдар Али оказался очевидным кандидатом на пост командующего силами Майсура. Он хорошо проявил себя и, пережив ссору с высокопоставленными братьями, стал в 1761 году непререкаемым главой Майсура^{319}.

Между тем в Хайдарабаде ставленник французов был свергнут своим братом, Низамом Али. Тот предложил совершить нападение на Майсур, на которое британцы в Мадрасе с готовностью согласились, потому что боялись, что Майсур не удовлетворится недавними завоеваниями в Керале и захватит Карнатский регион. Невольно повторяя проторенный путь бесчисленных армий Паваллы и Чолы, англо-хайдарабадская экспедиция поднялась на плато Декан. Эта необоснованная и бессовестная агрессия развязала в 1767 году Первую майсурскую войну.

Она стала первой из четырех. Никто не может всерьез утверждать, что британские завоевания Индии были спланированы заранее. Четыре майсурские войны, три маратхские и две сикхские, не говоря уж о множестве мелких кампаний, намекают на поэтапную политику и некоординированное руководство. Они также предполагают согласие части служащих Компании на отказ или сокрытие агрессивных планов и готовность части британских ученых примириться с происходящим. Там, где не было логических обоснований для завоеваний, обстоятельства предоставляли причину для «ограниченного злодейства». Более того, краткосрочные войны привлекали меньше внимания, чем долгие. В идеале победа достигалась прежде, чем обычная негативная реакция Лондона достигала Индии. Хронологически эти войны так перемешаны, что способны сбить с толку всех историков, кроме наиболее въедливых. Предварительное планирование точно можно не брать в расчет. Однако алгоритм завоевания и продвижения войск очевиден. Завоевание Бенгалии Компанией в Калькутте подогрело амбиции ее представителей из Мадраса в Майсуре. Завоевание Майсура открыло путь интервенции на земли маратхов. А покорение маратхов привело британцев к конфликту с сикхами.

Первая майсурская война главным образом знаменательна демонстрацией дипломатического и военного таланта Хайдара Али. Заставив низама отступить, он отбросил британцев к Карнатам, отправил своего 17-летнего сына Типу в набег по величественным дорогам до самого Мадраса и лично повторил этот трюк в следующем году. В высшей степени необычно, что никакие территории не сменили владельцев, когда в 1769 году был заключен мир, и не было взыскано никаких контрибуций. Впервые с «Могольской войны Чайлда» британцы получили военный отпор со стороны индийского режима.

В условия мира 1769 года был включен оборонительный союз, недвусмысленно обещавший британскую поддержку в случае нападения на Майсур третьей стороны. Хайдар Али придавал большое значение этому пункту договора, и вскоре представился случай к нему прибегнуть. Когда маратхи хлынули на южные Карнаты и осадили крепость Шрирангапатнам (Серингапатнам) около Майсура, он сразу же обратился к британским союзникам. Те отказались. Хайдар вновь призвал их к оборонительному союзу, и Мадрас вновь уклонился. Вероломство Альбиона, о котором Хайдар, без сомнения, немало слышал от французских солдат, проявилось в полной мере. Он проклял британцев как «самых бесчестных и алчных среди людей», и оба, отец и сын, сделались англофобами.

В 1770-х годах репутация Хайдара росла. Маратхов отбросили, и, не считая территории низама, британцев и марионеточных набобов из Аркота и Танджура, власть Майсура охватила большую часть полуострова к югу от рек Кришна и Тунгабхадра. Возрождение англо-франкского конфликта в ходе американской Войны за независимость отвлекло внимание Мадраса и дало Хайдару больше французских солдат и оружия. Между тем генерал-губернатор Уоррен Гастингс был поглощен противостоянием с маратхами. Настал удачный момент для удара. Не без широкомасштабной провокации Хайдар Али развязал Вторую майсурскую войну упреждающим нападением на Карпаты в 1780 году.

Конфликт нарастал. В этой войне участвовало гораздо больше войск, она продолжалась в два раза дольше (с 1780 по 1784 год) и велась на два фронта. Пока Хайдар Али блокировал мадрасские войска в Карнатах, его сын Типу в 1782 году направился к Малабарскому побережью, чтобы сразиться с экспедиционным корпусом из Бомбея. И снова майсурская армия одержала победу, особенно в Полилуре (у Канчипурама), где в 1780 году были уничтожены 4000 британских солдат. Всего 16 из 86 европейских офицеров остались невредимыми. Даже Гектор Манро, герой Баксара, был вынужден позорно бежать в Мадрас, кинув по пути артиллерию и пожитки. Полилур стал самым серьезным поражением, которое когда-либо британцы терпели от индийцев. Типу праздновал победу в своем новом летнем дворце в Шрирангапатнаме, у стремительной реки Кавери, приказав увековечить событие в настенной росписи. Тактическая осведомленность, запечатленная на фресках, более характерна для европейских батальных сцен, чем для искусства Моголов.

Когда Аркот был захвачен, а Хайдар завладел Карнатакой, пришел черед Калькутты спасать Мадрас. Пятитысячная армия Компании начала долгий марш на восток из Бенгалии в Мадрас, меньшие отряды отправились морем. Затем последовало то, что Пендерел Мун, автор объемного труда «Британское завоевание и господство в Индии» (1989), правомерно назвал «тремя с половиной годами невыгодной и неинтересной войны»^{320}. Британцы добились успехов на западном побережье, а затем все потеряли. На восточном побережье победы Британии были сведены на нет маневренностью майсурских войск. В 1782 году Хайдар Али умер, в 1783-м Типу взошел на трон, а в 1784 году был заключен Мангалорский мир, который едва ли улучшил довоенную ситуацию.

Типу обвинял французских союзников в том, что они помешали ему добиться более убедительной победы. Их поддержка в войне была незначительной, а сепаратный мир казался предательством. Дальнейшие переговоры он намеревался вести напрямую с Версалем. Роли сменились — индийский правитель собирался вступить в дипломатическую игру при дворе европейского монарха.

В 1785 году посольство Типу из Майсура прибыло в Константинополь. Целью его было предупредить исламский мир по поводу британских планов в Индии, оказать воздействие на политические и коммерческие союзы и добиться от султана Османской империи, как наследника халифа, признания Типу в качестве законного исламского владыки, или падишаха. Ту же миссию предстояло выполнить в Париже. Но посольство задержалось в Ираке, и вместо него послали в 1787 году другое, напрямую во Францию.

Все расходы легли на Францию, которая также предоставила корабль. Под флагом Майсура судно, вероятно, бросило якорь в Тулоне в июне 1788 года. Оттуда, после фейерверков, приемов и посещений театра, посольство Типу из 45 человек направилось по суше в Париж. Метрополия постаралась принять гостей с размахом, и послов задарили каретами, апартаментами и нарядами.

10 августа Людовик XVI с большой торжественностью принял посланников. Главные покои Версаля были заполнены зрителями, a «Salon d’Hercules», где должна была состояться аудиенция, почтили своим присутствием высокопоставленные особы обоего пола. Дофин, которому нездоровилось, не смог прийти. Но королева Мария-Антуанетта сидела в отдельной ложе у трона, и послам запретили смотреть на нее и приветствовать^{321}.

Неизвестно, подозревали ли послы Типу, что у Бурбонов не все гладко. Всего за год до штурма Бастилии, зная, что Лондон пристально следит за каждым его шагом, Людовик XVI был не в состоянии оказать своим гостям ни политической, ни военной поддержки. Внутренний кризис Франции означал, что ее амбиции в Индии в прошлом, а все войска будут отозваны. Однако менее значительная просьба Типу, о «семенах цветов и растений всевозможных видов, и техниках, рабочих и врачах», была принята во внимание. Когда миссия отправилась домой в конце года, ее сопровождал «сонм» оружейников, кузнецов, гончаров, стекольщиков, часовщиков, ткачей и прях, а также «два печатника, умевших работать с восточными языками, один врач, один хирург, два инженера и два садовника».

Хайдар Али превратил войско Майсура в профессиональную армию, обученную, снаряженную и оплачиваемую по европейским стандартам. Типу решил сходным образом модернизировать экономику страны. Тогда как Хайдар был неграмотным, Типу получил хорошее образование и обладал острым, пытливым умом. Единственный среди своих современников-монархов он видел динамику, скрывающуюся за единообразными мундирами европейских полков, и начал ее копировать. Торговля была очевидно важна. С этой целью он учредил государственную торговую компанию, привлек инвесторов к покупке паев, организовал сеть портовых «факторий» вокруг Аравийского моря и Персидского залива. Они повторяли структуру европейских торговых компаний и состояли как из коммерческих служащих, так и из военных. Нет никаких свидетельств того, что к Людовику XVI обращались с ходатайством о «фактории» во Франции, но Типу настойчиво внушал эту идею Османскому султану, а также обращался к правителю Пегу в Бирме.

Малабарские порты открыли Майсуру прямой выход к морю, а также контроль над торговлей перцем и лесом и лошадьми из стран Персидского залива. Не случайно самая эффективная кавалерия в Индии была у маратхов и у Майсура, которые имели выход к западным портам. Чтобы расширить экспорт, Типу искал новые сельскохозяйственные культуры, экспериментируя с семенами и растениями со всей Азии, а также из Франции. Вокруг его летнего дворца в Шрирангапатнаме земля была разбита на клумбы для акклиматизации рассады. XVIII век стал эрой «реформ», и Типу проявлял столь же пристальный интерес к этим проектам, как и любой европейский «реформатор»; именно он причастен к внедрению в Майсуре шелководства. Тутовые шелкопряды приобретались в Персии, тутовые деревья были высочайше одобрены, повсюду строились шелкопрядильни. Другие фактории производили сахар, бумагу, порох, ножи и ножницы. «Фабрики по изготовлению снаряжения в Беднуре делали 20 000 мушкетов и пушек ежегодно»^{322}. Как заявил Типу французскому атташе, Майсур стал самодостаточной военной державой.

Свидетельства процветания его страны и сравнительной мягкости налогового бремени исходят в основном от изумленных британских чиновников и инспекторов, которые вскоре слетелись в Майсур, как стервятники к трупу. Победив, британцы гордились своим великодушием. Но незначительность протестов и неэффективность интриг во времена Типу показали, что его правление действительно удовлетворяло большинство подданных, как мусульман, так и индусов. «Гражданин Типу», как вскоре стали называть его революционные знакомые во Франции, не был человеком из народа. Он был мстительными и даже жестоким аристократом, охотно вступал в борьбу с врагами, как индийцами, так и британцами. Его образ быстро приобрел демонические черты. Так, в стремлении к реформам и модернизации кое-кто видел параллели с радикализмом парижских революционеров. Томас Манро, вероятно самый уважаемый британский чиновник, позже служивший в Майсуре, был большим почитателем достижений Типу и отмечал в основном его «беспокойный дух и желание всему дать начало»^{323}. Высоко индивидуализированный характер его правления был и слабостью, и силой. Пока Типу был жив, у британцев почти не имелось шансов примириться с Майсуром на тех же условиях, что и с Хайдарабадом или Авадхом. Приручить Типу, «тигра Майсура», означало разрушить его среду обитания.

История вышла неприглядная. Если завоевание Бенгалии частично диктовалось жаждой личного обогащения, завоевание Майсура больше обязано личной славе. Третью майсурскую войну (1790–1792) объявил и по большей части возглавил лорд Корнуоллис, генерал, сдавшийся Джорджу Вашингтону в Йорктауне во время американской Войны за независимость. Честный и трусоватый вояка. Корнуоллис ждал три года, чтобы напасть на Типу. Однако, развязав войну, он шел к своей цели, руководствуясь собственной военной репутацией. Ничто, кроме позорной сдачи Типу, не могло его удовлетворить. По контрасту Ричард Уэллсли, граф Морнингтон, генерал-губернатор, ответственный за Четвертую майсурскую войну (1799), оказался готов к битве, едва ступив на индийскую почву. Бескомпромиссный империалист, чье назначение определенно не было случайным, Уэллсли немедленно начал настоящую дигвиджайю, в которой осмотрительный Майсур стал легкой добычей толпы горячих офицеров, включая его брата Артура, будущего герцога Веллингтона.

Сам Типу не был невинной жертвой. Не избегая спорной политики объединения и провоцирования соседей, он дерзко их поддерживал. Третья война была спровоцирована Корнуоллисом под прикрытием «атаки» на Траванкор, самое южное из малабарских княжеств. Типу не брал на себя ответственность, но вместо того, чтобы тихо отступить, заявлял о своих сомнительных интересах в регионе и должным образом подпитал британскую паранойю полномасштабным вторжением в Траванкор. Тройной союз, заключенный Корнуоллисом с маратхами и низамом Хайдарабада и призванный напугать Типу, только усугубил вражду. Британцы с трудом мобилизовали армию в 20 000 человек для вторжения в Майсур. Вначале Типу перехитрил их, перенеся войну в Карнатаку. Но Корнуоллис в конце концов захватил Декан, обрушился на Бангалор и продвинулся к Шрирангараму. Между тем другая британская армия наступала с Малабарского побережья, и к Корнуоллису присоединились союзники, маратхи и Хайдарабад. Противники Типу серьезно превосходили его по числу солдат и пушек. И все же он продержался большую часть года, прежде чем принял крайне унизительные условия сдачи. Они включали контрибуцию в размере восьмизначной суммы, отказ от половины территории и передачу двух сыновей — восьми и десяти лет — под опекунство Британии в качестве заложников.

Неожиданно контрибуция была выплачена, сыновья воссоединились с любящим отцом, а урезанное царство Типу оказалось восстановлено в своем завидном благополучии. Поскольку Четвертая война уже приближалась, хвастливое утверждение Корнуоллиса, что он «на многие годы лишил Типу власти и даже воли беспокоить нас», вызвало насмешки. На самом деле это было преуменьшение. Победа Корнуоллиса «вымостила путь британскому господству в Индии»^{324}. Более того, она действительно лишила Типу сил противиться Британии. Решение возобновить военные действия в четвертый и последний раз полностью исходило от генерал-губернатора Уэллсли.

В оправдание приводят тот факт, что Наполеон только что высадился в Египте и не скрывал своих планов на британские колонии в Индии. Поэтому когда открылось, что Типу состоял в переписке с французским командиром на Иль-де-Бурбоне в Индийском океане и недавно получил от него нескольких рекрутов-якобинцев, Уэллсли обрел повод, которого ждал. Под прикрытием переписки, опротестовывающей дружеские отношения между Калькуттой и Майсуром, он мобилизовал армию в 40 000 человек, к которой присоединилось вдвое больше гражданских плюс 100 000 волов, потребных для самой большой грузоперевозки, какую знала история.

Между тем Уэллсли самодовольно писал в отчетах, что «заманил чудовище из джунглей» [т. е. Типу] в ловушку. «Ловушка» едва ли тянула на кампанию. По сравнению с транспортными проблемами обеспечения такого вторжения припасами сражение было сугубой формальностью. Все закончилось в три месяца. Шрирангарам был захвачен, а затем разграблен с пылом, которого постыдился бы и Атилла. Среди 9000 погибших майсурцев нашли и тело султана Типу. Он был заколот штыками, получил два огнестрельных ранения, его украшенная драгоценностями перевязь для меча пропала. Потери британцев составили менее 400 человек, в основном ранеными.

Последовавшее «наказание» сделало Британию непререкаемой хозяйкой на полуострове. Майсур урезали до размеров мини-государства, которым он был до завоеваний Хайдара Али. Его подарили ребенку из древней династии Вадияров, вместе с достаточным числом подарков и британских телохранителей, чтобы гарантировать подчинение. Британцы заняли еще больше территорий, включая побережье Карнатаки. А в 1800 году благодетель-низам помог им снова. Вместо субсидий, которые полагалось уплатить за присутствие британских войск на его территории, он передал Компании все земли, которыми владел в Майсуре. Благодаря этому соглашению низамы следующие 150 лет совершенно бесплатно пользовались защитой англичан, а также обладали большим личным влиянием — за счет уменьшения власти.

Укрощенные маратхи

Индия вошла в XIX век в неожиданном политическом состоянии. Регионы, которые обычно оставались неуязвимыми к внешним вторжениям, вроде юга или востока, находились напрямую или косвенно под иностранным правлением, тогда как обычно более уязвимые запад и север пребывали под властью местных правителей. Этих режимов насчитывалось множество. Империя на севере, еще раз сменив «окраску», теперь оказалась разделена на лоскутки княжеств. Сюда относились бесчисленные государства раджпутов в Раджастхане и не только, различные индо-афганские анклавы вроде Рохилканда, мусульманские эмираты и племена в Синде и на границах, несколько новых кастовых образований неясного размера, вроде учрежденного Джетами в регионе Агры, а также близкородственный клубок джетсикхских государств в Пенджабе.

Еще были маратхи. Совместно они контролировали самую большую территорию, собирали больше всего налогов и располагали наибольшим войском. Некоторое время, в первые десятилетия XVIII века, они действовали сообща. Но к 1740 году крупные семьи маратхов начали сходить на нет. В ходе децентрализации, схожей с той, что охватила империю Моголов, Холкары из Индора, Скиндии из Гвалиора, Г&иквады из Бароды и Бхонсле из Нагпура, продолжали признавать власть пешва в Пуне, а к отдельным пешвам относились как к равным вождям, чье одобрение желательно, но не обязательно.

Принимая во внимание разобщенность сил маратхов и разнесенность их операций практически по всему континенту, неизбежным кажется, что они реагировали больше на местные возможности и проблемы. Вторжение маратхов в Ориссу и Бенгалию, которое в полной мере прочувствовал набоб Аливарди-хан в 1740-х годах и которое побудило его построить «ров маратхов» в Калькутте, было заслугой Бхонсле из Нагпура. Пешва возмутился и даже послал собственные войска в Бенгалию, чтобы отбить вторжение Бхонсле. После чего Нагпур начал игнорировать приказы из Пуны и, занятый вымогательством налогов в Ориссе и вдоль границы с низамом, перестал играть главную роль в совместных операциях маратхов.

В следующее десятилетие другие маратхи, а именно Малхар РаоХолкар из Индора и Джайяппа Скиндия из Гвалиора, победили в спорах о наследии среди раджпутов и распространили свои налоговые притязания на Раджастхан. В 1752–1753 годах они снова вмешались в запутанные дела Дели и выступали за ослепление и смещение тогдашнего императора. Осуществляя дальнейшую экспансию маратхов, Рагунатх Рао, брат пешвы Баладжи Баджи Рао (и сын Баджи Рао I), двинулся в Пенджаб в результате отступления афганцев после того, как Ахмед-шах Абдали разграбил Дели в 1756 году. В Лахоре, как и в Дели, маратхи были значимыми фигурами, тогда как в далеком Декане поражение низама в 1760 году не заставило пешва в Пуне беспокоиться за свои владения в Махараштриане.

Действительно, 1760 год считается «зенитом славы маратхов». Остановив мгновение во всей его славе, Джеймс Грант Дафф, автор классической «Истории маратхов» XIX века, неожиданно отдает дань образу династии прошлой эры таким высокопарным слогом:

Мгновение славы было кратким. До конца года полководец пешва, только что победивший низама, повел основную армию на север, чтобы отвести угрозу повторного вторжения Абдали. Тот мог рассчитывать на поддержку афганцев, а также рохиллов, и победил могущественного (а потому все еще независимого) набоба Авадха. С другой стороны, Холкар, семья Скиндия и другие вожди маратхов собирали, как положено, растушую армию пешвы. Это была самая многочисленная и великолепная армия, когда-либо собранная маратхами, с современной артиллерией и «деканскими лошадьми» Даффа. В век, когда верность сект редко выходила за рамки политической выгоды, она могла сойти даже за всеиндийское войско, если бы оправдались надежды на появление единоверцев — раджпутов и Джетов.

Тем не менее Дели удалось отбить, и маратхи двинулись вверх по Джамне. 14 января 1761 года у Панипата, в ста километрах к северу от столицы и полей многочисленных решающих сражений (при Карнале, Тараине и Курукшетре), они наконец встретились с афганской армией. Пару часов казалось, что маратхи побеждают. Затем — очень своевременно — Абдали ввел в бой десятитысячный резерв кавалерии. Как он описал это в письме Раджу Сингху из Джайпура, «внезапно я ощутил дуновение победы и, по воле Аллаха, негодяи деккане были полностью разбиты… 40–50 тысяч кавалеристов и пехотинцев врага были скошены нашими безжалостными мечами»^{326}.

По своему обыкновению, вскоре Абдали снова отступил. Банды сикхов грабили его груженные добычей караваны, когда он возвращался в Пенджаб. Такова была традиционная тактика маратхов. Если бы они предпочли ее открытому столкновению на холмах у Панипата, все для них могло сложиться удачнее. Лидеры маратхов быстро восполнили потери, восстановили свой авторитет в регионе, бывшем ранее под их властью, и заявили права на сбор налогов в других землях, например в государствах раджпутов. Но Панипат нанес престижу пешвы серьезный урон. Находящийся у власти Баладжи Баджи Рао скончался несколько недель спустя, предположительно от сердечного приступа. Хотя молодой наследник, Мадхава Рао, на краткое время восстановил власть, после его скоропостижной смерти в 1722 году начался такой запутанный кризис престолонаследия, что он продлился несколько поколений и лишил власть влияния. Императору Моголов и его правительству жилось не лучше. После Панипата он находился в подчинении у набоба Авадха. А что касается самого набоба, единственного князя Индии, вышедшего победителем из той битвы, пять лет спустя британцы усмирили его при Бакасаре.

«Никогда еще поражение не было столь полным и никогда еще катастрофа не вызывала такого ужаса», — писал Маунтстюарт Элфинстон о Панипате. Однако это не было очевидно в то время, и в течение следующих 20 лет политика Компании оставалась той же. что и в «огороженной» Бенгалии и в других поселениях в составе буферных государств, способных самортизировать все еще внушительный удар кулака маратхов. Лондонские директора Компании с глубоким неодобрением относились к военным затратам Клайва и Манро в Бенгалии и Авадхе. Вышло предписание о сокращении финансирования, а для Уоррена Гастингса в 1770-х годах было критично избегать внимания маратхов.

В редкие моменты единодушия и генерал-губернатор, и его советник обличали договор о союзничестве 1775 года, ускоривший Первую англо-маратхскую войну, как «безрассудный, неполитичный, несправедливый и несанкционированный». Несанкционированным он был потому, что правительство Бомбея заключило его без согласия своего начальства в Калькутте, несправедливым — потому, что не британское дело блуждать в лабиринте споров о наследовании титула пешвы, неполитичным — потому, что его швырнули в лицо политике невмешательства Гастингса, а безрассудным — потому, что Бомбею недоставало средств, чтобы выполнить свою часть договора. Поэтому Первая маратхская война не была продолжением Панипата или новой угрозой гегемонии маратхов. В значительной степени ее спровоцировали поспешные действия Бомбея.

Бомбей, хотя его торговое значение росло, все еще оставался политически и территориально незначительным по сравнению с Калькуттой или Мадрасом. Чтобы частично исправить ситуацию, губернаторы поочередно домогались двух соседних анклавов — острова Салсет и порта Бассейн, некогда португальских, но перешедших к маратхам (и оказавшихся вблизи от расползающегося Бомбея). Предложение о передаче острова и порта в обмен на помощь Рагунатху Рао, одному из претендентов на титул пешвы, военной силой численностью 2500 человек, было слишком привлекательным, чтобы его упустить. После переговоров документ был подписан в Сурате в 1775 году, и объединенная англо-маратхская армия вошла в Гуджарат и одержала несколько побед, пока не была остановлена порицанием из Калькутты.

Отрядам из Бомбея приказали вернуться в лагерь, а британский посол отправился в Пуну на переговоры с советом регентов при пешве. Он согласился отказаться от поддержки Рагунатха в обмен на компенсацию и уступку Салсета. Но ни одна из сторон не приняла эти условия, и в 1778 году Бомбей снова поспешил на помощь Рагунатху. На сей раз он собрал армию в 4000 человек, выдвинувшуюся из Бомбея и разбитую наголову на подступах к Пуне в Западных Гхатах.

Соглашение Вадгаона (1779), подписанное на месте в результате этого поражения, настолько напоминало сдачу, насколько это было возможно со времен предыдущей капитуляции Бомбея перед Аурангзебом во время «Могольской войны Чайлда». В Пуне совет регентов под контролем грозного Наны Пхаднависы выжал из своего успеха максимум и, усилившись, недолго наслаждался поддержкой Холкара, Скиндии и Гаиквада. В 1780 году ходили даже разговоры о великом альянсе, которого так страшились британцы, — союзе маратхов, низама и Хайдар Али из Майсура. На фоне Второй майсурской войны и нараставшей враждебности между Англией и Францией Уоррен Гастингс аннулировал Вадгаонское соглашение и снова вступил в прямые переговоры с Пуной. Шанс на примирение с Пхаднивисой был невелик, но возможность нарушить единство сторонников маратхов существенно возросла благодаря появлению на западном берегу британских сил, посланных сушей из Бенгалии.

В силу своей должности генерал-губернатора британских владений в Индии Гастингс был вовлечен во все индийские дела. Состояние Бомбея, хоть и вполне заслуженное, нельзя было игнорировать. Соответственно, в 1778 году Гастингс приказал шести батальонам сипаев отправиться через субконтинент в Гуджарат. Выступив с Бенгальского мыса в Авадхе, они добирались до западного берега большую часть года, но их прибытие, как и в случае армии, посланной по суше в Мадрас по следам триумфа Хайдара Али в Полилуре, существенно изменило расстановку сил.

Когда переговоры с Пуной провалились, Г&иквад, чье положение в Гуджарате было наиболее уязвимым, решил испытать судьбу. Между тем Махаджи Скиндия был глубоко шокирован, когда выяснилось, что самому сердцу его земель, в ста километрах к северу от Малвы, угрожает другая армия из Бенгалии. Их скалолазы даже забрались на утесы Гвалиора и захватили крепость, что считалась до сих пор самой неприступной твердыней Индии. Дома дела у маратхов пошли лучше, и, хотя их побили при Ахмадабаде в начале 1780-го, в 1781 году им удалось успешно отбросить британцев, двигавшихся через Гхаты к Пуне.

Тогда уже Скиндия попытался выступать миротворцем, а Гастингс, взбудораженный успехами Хайдара Али в Карнатаке, тоже собирался завершить противостояние. Поэтому враждебные действия окончились в 1781 году, а мирный договор, подписанный в Салбае, был ратифицирован в 1782–1783 годах. Первая маратхская война, как и первые две майсурские, не дала никаких территориальных приобретений ни одной из сторон. Маратхи, однако, сохранили свободу действий и обязали британцев отказаться от поддержки Рагунатха Рао. Гастингс, с другой стороны, мог поздравить себя с тем, что помог выпутаться Бомбею, продемонстрировал потенциал Британии наносить удары практически по всей Индии и добился того, что переговоры также урегулировали отношения Британии и маратхов с низамом, Майсуром и Францией. Это он считал основным итогом сделки.

Учитывая, что мир продлился четверть столетия, надежды Гастингса на долгое перемирие были обоснованными. Но миром англичане обязаны прежде всего поколению выдающихся вождей маратхов, правивших в середине 1790-х годов. Нана Пхаднависа, брахман, которого даже британцы признавали самым проницательным политическим лидером своего времени, продолжал контролировать Пуну до 1796 года. Когда юный пешва, от чьего имени он правил, вошел в возраст, его телохранители просто стали тюремщиками, а Пхаднависа сохранил власть. Он сражался по примеру Типу, в том числе не слишком активно поддерживал Корнуоллиса в ходе Третьей майсурской войны и совершил ряд территориальных приобретений в Карнатаке. Важнее то, что ему удалось устранить угрозу своему положению со стороны других вождей маратхов.

Это были Холкары из Индора, чьи основные владения в Малве переживали нечто вроде золотого века под властью Ахальябхаи, невестки Малхар Рао Хол кара. Судя по их переписке, Малхар Рао всю жизнь целиком полагался на мудрость юной Ахальябхаи. Он скончался в 1766 году, его никчемный сын, муж Ахальябхаи, умер раньше, а после умер и не менее никчемный внук. У Ахальябхаи не осталось очевидных конкурентов. Пол все равно не позволил бы ей наследовать трон, если бы она не выказала экстраординарные способности, завоевав уважение подданных и союзников, включая Пхаднавису Примерно за 30 лет твердого и сострадательного правления она принесла мир и процветание в южную Малву. Для администрации маратхов, напротив, ее правление было немногим лучше узаконенного вымогательства. Правление Ахальябхаи характеризовали «умеренные налоги и почти сакральное уважение к правам местных деревенских чиновников и собственников». Сэр Джон Малкольм, британский служащий, напрямую заинтересованный в заселении центральной Индии и собиравший устные воспоминания о ней в 1820-х годах, видимо, был не на шутку очарован ею:

Позднейшие биографы называют ее «царицей-философом», отсылая, вероятно, к «царю-философу» Бходжу, чья столица Дхар находилась на расстоянии недолгой прогулки верхом от излюбленной резиденции Ахальябхаи около Нармады, в священном городе Махешвар. Построенные при ней крепости и дороги обеспечили Малву дополнительной защитой, а покровительство храмам и другим религиозным учреждениям, даже в Варанаси и Дварке (Гуджарат), прославило ее по всей Индии. И слава ее жива до сих пор. «Сегодня в Малве у нее репутация святой, — сообщает современный автор. — Таков результат хорошего, честного правления»^{328}.

По контрасту, ее современник и северный сосед Махаджи Скиндия редко покидал седло. Он также правил более 30 лет, охромел в битве при Панипате и за это время завоевал больше северных земель, чем любой другой маратх. В конце концов, хоть и не без потерь, он утвердил Пвалиор в качестве крепости Скиндиев, вернул Дели и Агру, сделал действующего императора ставленником маратхов и выступал гарантом салбайского договора от лица всех маратхов. Позже он нанес серьезное поражение афганским рохиллам, а в 1790 году практически уничтожил раджпутов Джайпура и Джодпура. Их территории еще не оправились после опустошения, когда в 1820-х годах полковник Джеймс Тоуд, исследуя те же «поселения» в Раджастхане, которые изучали в Майсуре Томас Манро, а в центральной Индии — Джон Малкольм, впервые открыл своих любимых раджпутов.

Выдающийся успех Махаджи был основан на созданной им профессиональной армии под командованием графа Бенуа де Буаня, француза и ветерана Английской компании. Он набрал несколько бригад пехоты и артиллерии под началом европейцев, в основном из мусульманских и раджпутских наемников, которых предпочитала Компания. Результат оказался весьма впечатляющим. Но наемники стоили дорого, и, в случае задержки выплат, возникали сомнения в их верности. Превосходство Махаджи на севере, как и среди товарищей-маратхов, достигалось той ценой, которую едва могли себе позволить его наследники, и такими способами, которым они едва могли следовать.

Когда Махаджи умер в 1794 году, он вел в Пуне переговоры с Пхаднависой по поводу признания пешвой его заслуг и выплаты компенсации за содержание его войска. С его смертью начался быстрый упадок маратхов. В следующем году умерла Ахальябхаи, а ее наследник из Холкаров открыто оспорил превосходство Скиндии. Затем в 1796 году бессильный, но все еще необходимый пешва совершил самоубийство. Потомства он не оставил, поэтому для рода Рагунатха Рао вновь открылась возможность прийти к власти. Четыре года Нана Пхаднависа выступал судьей в этом крайне запутанном деле. В результате Баджи Рао II, старший сын Рагунатха, был признан пешвой при поддержке наследника Махаджи, Даулата Рао Скиндии. Но в 1800 году, когда умер сам Пхаднависа, «правительство [Пуны] лишилось мудрости и умеренности». Вскоре Пуну охватила война между Ясвантом Рао Холкаром и Даулатом Рао Скиндией за контроль над новым пешвой. Холкар вышел победителем в напряженном сражении. Новый пешва Баджи Рао II, отчаявшись сохранить независимость, бежал через Гхаты к побережью, в распростертые объятия британцев.

Бомбей обнадежил Баджи Рао обещанием помощи. Зная воинственность генерал-губернатора Ричарда Уэллсли, опальный пешва вряд ли остался разочарован. По договору Бассейна (1803) Британия брала на себя ответственность за восстановление власти Баджи Рао в обмен на его содействие, оплату нахождения английских солдат на своей территории, присутствие британского резидента в столице и все остальные ограничения, связанные с привычной ролью «второстепенного союзника». Артур Уэллсли, после побед в Майсуре, был послан на север для завершения новой фазы дигвиджайи своего брата и должным образом охранял пешву в Пуне. «Этот факт представлял собой конец государства маратхов как независимой силы. Окончилась история британским завоеванием на деньги завоеванной территории»^{329}.

Финальная фаза

Вторая маратхская война была спровоцирована британцами, предположительно от имени пешвы, чтобы помешать оппозиции маратхов присвоить себе власть пешвы. Однако намерение маратхов, особенно Скиндиев, состояло в том, что война, словами генерал-губернатора, заложит «основание для империи в Азии». Ричард Уэллсли. к слову, предвидел империю, а не доминион или владения, в Азии в качестве противовеса чисто индийской ситуации. Когда англичане двинулись дальше на запад и север, казалось, что судьба может завести их куда угодно. Менее упрямые, вроде Томаса Манро, считали, что после Второй маратхской войны «мы теперь абсолютные хозяева Индии».

Хотя война продолжалась менее года (1803–1804), она уничтожила власть маратхов и привела к торжеству Британии по всей северной и центральной Индии. В Декане к югу от Нармады Артур Уэллсли нанес поражение армиям Скиндиев при Ассае, в битве, которую будущий герцог считал более трудной, чем битва при Ватерлоо. Затем он повторил этот успех с Бхонсле при Аргаоне. Удивительно то, что бенгальская армия под командованием генерала Джерарда Лейка наткнулась на севере на силы Скиндиев. Оставшись почти без европейских офицеров, Скиндии тем не менее достойно проявили себя в финальной битве при Ласвари. Но потом Лейк занял Дели, обрушился на Агру и сместил императора Моголов (Шаха Алама, унылого и слепого 80-летнего старца в лохмотьях, в котором трудно было узнать того лихого князя, который назначил Клайва своим диваном). В других сражениях англичане лишили Нагпура Бхонсле Ориссы, а Скиндиев — остатков территорий в Гуджарате. В виде эпилога Холкар, а потом и Джат Раджа из Бхаратпура (около Агры) оказали упорное сопротивление и поставили в затруднительное положение силы генерала Лейка, прежде чем их принудили к повиновению.

Это был не совсем конец маратхов. Дорогая кампания Ричарда Уэллсли весьма смутила чиновников в Лондоне. Самовольный удар по Холкару стал последней каплей. Уэллсли с позором отозвали из Индии, и его планы по колонизации центральной и западной Индии так и не воплотились в жизнь. Тем не менее Дели, Агра и дельта Ганга — Джамны стали новым форпостом Британии на северо-западе.

Новая британская граница предположительно проходила на севере по Джамне, хотя некоторые вожди с земель между реками Джамна и Сатледж (Сатледжские княжества) предложили вступить в союз с генералом Лейком. Это повлекло за собой потенциальный конфликт англичан с Ранджитом Сингхом, юным лидером сикхов, отличившимся в отражении атак афганцев, потомков Ахмед-шаха Абдали. С тех пор как Ранджит оккупировал Лахор, он проводил политику завоеваний и альянсов, напоминавшую британскую. В 1805 году он укрепил центр сикхов в Амритсаре и обрел возможность превращать религиозное покровительство в политическую силу. Свой личный авторитет он распространил почти на весь Пенджаб, включая некоторые из «государств Кис-Сатледжа», как называли их англичане. Но пока царство Ранджита, как и Типу, впитывало в себя европейские черты и представляло угрозу Британии, сам Ранджит слишком трезво смотрел на вещи, чтобы брать на себя риск войны. По Амритсарскому договору 1809 года он уступил эти государства Кис-Сатледжу, поэтому Сатледж, а не Джамна, стал англо-сикхской границей. В обмен Ранджиту гарантировали признание Британией его независимой власти «раджи Лахора». Банальности о дружбе и невмешательстве для разнообразия не нарушались в течение следующих 30 лет. Раджа Лахора был сравнительно свободен от Британии и превратился в Магараджу Пенджаба, основателя наиболее выдающегося неколониального государства Индии.

В других местах результаты Второй маратхской войны были менее значительными. Британия сохранила свои завоевания в дельте Ганга — Джамны, в основном благодаря Скиндиям, чьи амбиции в дальнейшем сдерживались союзническим договором. Но из центральной Индии и Раджастхана пришлось уйти и отказаться от всех притязаний. Возможно, британцы пребывали в шоке от собственных завоеваний и точно были обеспокоены растущими затратами. Предсказуемым результатом стал хаос. Вожди маратхов, истощенные, опозоренные и глубоко оскорбленные расширением британских границ, вернулись к беспорядочному грабежу. Многие их отряды, жаждавшие оплаты, ушли в банды мародеров, так называемых пиндаров. Хроническое беззаконие распространилось от Малвы, от Берара Бхонсле, от Раджастхана в сторону Декана, Хайдарабада, британской Дельты. Вот четкий результат британской политики, или ее отсутствия — анархия, которая взывала к дальнейшему вмешательству.

Оно пришло в 1817 году в виде честолюбивой военной силы, призванной покончить с пиндарами. Вожди маратхов были вынуждены поддержать эту операцию. Но когда они увидели политические приготовления к ней и массовую мобилизацию, то убедились, что цель атаки — не только пиндары, но и они сами. Подозрения укреплялись, когда стали известны условия нового договора с Британией, недавно навязанного пешве. Он был гораздо более жестким, чем Бассейнский договор, и включал пункт, по которому пешва отказывался от любых притязаний на главенство над другими вождями маратхов. Власть пешвы. средоточие их лояльности, была важна для маратхов, хотя они постоянно о ней злословили. Особенно они ценили самого пешву Баджи Рао II. Под предлогом сбора войск для участия в операции против пиндаров Баджи Рао внезапно обратился против британского контингента в Пуне. Английская резиденция была разрушена до основания, а резидент — будущий историк Маунтстюарт Элфинстон — с трудом сбежал. Затем армия пешвы промаршировала мимо казарм англичан. Ей дали отпор, и, пока подходило подкрепление британцев, пешва покинул поле боя. Он находился в бегах до середины 1818 года, и за это время его земли систематически завоевывали.

Похожее восстание наместника Бхонсле в Нагпуре привело к схожим результатам. По ставшей привычной процедуре несовершеннолетнего назначили магараджей сократившегося государства Нагпур и обременили всеми атрибутами отношений с Британией. Для пешвы, уже имевшего статус подчиненного союзника Британии, такого доброго отношения не нашлось. Его земли аннексировали, а когда он наконец был схвачен, его осудили и отправили в комфортабельную отставку в британскую Дельту. Место проживания пешвы было избрано рядом с Канпуром. Там он и умер в 1851 году. Его приемный сын Нана Сахиб был извлечен из безвестности и поднял флаг пешвы во время восстания 1857 года.

Пиндарская и Третья маратхская войны завершили долгое неповиновение маратхов. В Махараштре только в маленьких государствах Колхапур и Сатара, где правили потомки самого Шиваджи, оставались следы автономии. На раджпутов Раджастхана, как и на уцелевших маратхов в центральной Индии, распространялся статус подчиненных союзников или «княжеских государств». «Британское политическое господство признали по всему субконтиненту, за исключением Ассама, Синда и Пенджаба, — замечает Пендерел Мун. — Так начался Pax Britannica»^{330}.