История Индии

Инд и Индия

Некоторые карты, напечатанные после 1947 года, помечают территорию Республики Индия названием «Бхарат». Это слово происходит от «Бхаратаварша»— земля бхаратов, одного из самых могущественных и славных кланов ранневедического периода. Принимая это название для новой республики, правительство Дели заявляло страну наследницей государства древних ариев. В таком заявлении было достаточно географической неопределенности, чтобы ни с кем не ссориться за территории, и достаточно идеологической неопределенности, чтобы объявить государство светским.

На волне восторга от только что обретенной независимости название «Бхарат» казалось самым подходящим, потому что «Индия» слишком напоминало о прошлом статусе колонии. Местное население тоже не любило это слово. Несмотря на горячие возражения британцев, утверждавших, что это они воспитали «индийское национальное самосознание», нельзя отрицать тот факт, что слово «Индия» не встречается ни в огромном объеме санскритской литературы, ни в буддистских и джайнских текстах, ни в одном из многочисленных языков южной Азии. Более того, это слово происходит вовсе не из пределов республики, которую в Дели провозгласил Джавахарлал Неру, а от ее соперника — Пакистана, который возглавлял Мухаммед Али Джинна.

Разделение субконтинента было, скорее, дележом добычи, истории уделялось не слишком много внимания. Пакистану досталась большая часть территорий, связанных с хараппской культурой, что оскорбляло Индию, гордившуюся доказательством своей древности. Индии же, напротив, досталась большая часть памятников мусульманской архитектуры, что оскорбляло Пакистан. Только из-за названия «Индия» не было ссор, потому что Джинна предпочел акроним «Пакистан», звучавший совершенно по-мусульмански. Вдобавок он считал, что воспользоваться британским названием «Индия» не захочет никто. Свою ошибку он осознал только после того, как последний вице-король Индии лорд Маунтбеттен одобрил просьбу Неру оставить за новой республикой прежнее название. По словам Маунтбеттена, Джинна был в ярости, когда узнал, что Неру и Конгресс постановили называть страну Индией. Это название давало стране право первородства, чего не досталось Пакистану. Исторически оно не слишком подходило, поскольку образовано от названия реки Инд, большая часть которой протекает по территории Пакистана^{41}.

Замечания пакистанского лидера о том, что ни одна из сторон не назовется Индией, объяснялись желанием избавиться от влияния чужеземцев, в особенности от имевших виды на эту землю. Нечто подобное происходило, пожалуй, с такими названиями, как «Британия», «Германия» или «Америка». Эти названия были даны завоеванным землям. Но в случае с Индией это унизительное значение дожило до современности. Индостан, Индия или даже Индии — все имена вошли в обиход для обозначения скорее владений, чем территории. Географически неопределенное и даже странствующее по свету, если вспомнить, что так называли Америку, название «Индия» было исполнено вполне ясного смысла. Это богатый, полный диковин край, который легко захватить. Для Александра Македонского, Махмуда Газневи, Тамерлана и его потомков-моголов, Надир-шаха и Роберта Клайва Индия была местом, где добываются богатства.

Впервые название было употреблено с тем же смыслом. Первое его упоминание обнаружено в записях, найденных в Персеполе, который был столицей Ирана при Дарии I из династии Ахеменидов, того самого, что потерпел поражение в битве с греками при Марафоне в 490 году до н. э. Перед этой битвой Дарий добился больших успехов на восточном фронте, как гласят записи, датированные 518 годом. Среди завоеванных владений, перечисленных в них, упоминается Хи(н)ду.

На санскрите слово «синдху» означает «река». Значит, «саптасиндху» значит «семиречье». Так арии называли Пенджаб. Главная из семи рек — Инд, остальные — его притоки. В древнеперсидском языке, находившемся с санскритом в некотором родстве, начальный «с» редуцировался в придыхательный «х». Таким образом, таинственная хмельная сома, которую пили древние арии, соответствует напитку хома, илихаома, древних персов, а синдху превратилось в Хинд(х)у. Затем это название попало из Персии в Грецию, лишилось придыхания и обрело корень «инд» (как в словах «Индия», «Инд» и пр.). В этом виде оно попало в латынь и большинство европейских языков. Однако арабский и близкие к нему языки сохранили начальный звук «х», образовав название «Хиндустан», как называли эту землю моголы и турки. Это слово тоже попало в Европу. И мусульмане, и христиане стали называть местных иноверцев индусами.

Поскольку в иранских записях чуть более раннего времени никакой Хинду не упоминается, можно сделать вывод, что этот регион был присоединен к империи Дария Ахеменида в 520 году до н. э. или вскоре после этой даты. Однако в более ранних документах упоминается Гадара, название, похожее на Гандхару — маха-джанападу, которая описана в санскритских и в буддистских текстах. Она располагалась дугой, от западного Пенджаба, до Кабула на северо-западе и до юга Афганистана. (Название Кандагар того же происхождения.) Согласно Ксенофонту и Геродоту Гандхару покорил Кир, один из предков Дария. Значит, первое вторжение персов-Ахеменидов состоялось не позже середины VI века до н. э. Причем это, скорее всего, было именно вторжение, а не миграция, принимая во внимание то, что Кир скончался от раны, нанесенной врагом. Врагами были дербики — народ, охотно помогавший индийцам, которые поставляли им боевых слонов. В сознании персов и греков Индия была связана со слонами, как и с могучим Индом. Для Александра Македонского, который через два столетия последовал дорогой Ахеменидов, река была географической диковинкой, а слоны — уже привычной военной силой.

Если Гандхара находилась под властью Ахеменидов, значит, страна Хинду, которую завоевал Дарий, находилась еще дальше на юг или на восток. В более поздних иранских записях упоминается Синдху, предположительно санскритское слово, от которого образовано название современной провинции Синд на юге Пакистана. Не похоже, однако, что этот Синд назывался Синдху в конце VI века до н. э., потому что Дарий впоследствии счел нужным отправить корабли для исследования Инда. Река течет посреди Синда. Владей им Дарий, она была бы ему знакома. Скорее всего, Хинду находилась к востоку от Гандхары, возможно, между ее «крыльями». В таком случае это джанапады восточного Пенджаба и пески Раджастхана, то есть большая часть современной пакистанской провинции Пенджаб.

Когда пришел к власти Ксеркс, наследник Дария, военные отряды из объединенной сатрапии Гандхары и Хинду неоднократно служили в составе армии Ахеменидов. Эти индийцы были главным образом лучниками, хотя встречаются упоминания и о колесницах, и о коннице. Они сражались даже в Европе. Они принимали участие в кровавой победе над Леонидом и его спартанцами при Фермопилах, затем в битве, проигранной грекам при Платее. Благодаря этим и другим, менее драматичным столкновениям между греками и персами, такие авторы, как Геродот, смогли получить представление об «Индии». По сравнению с Анатолией и Ираном этот край казался настоящим райским садом. Геродот писал о громадном населении и о земле столь богатой, что муравьи там поменьше собаки, но больше лисицы и строят свои муравейники из чистейшего золотого песка. Возможно, эти муравьи и вызвали любопытство энтомологов, но золотом заинтересовались политические круги. Судя по рекам, достойным Нила с его бегемотами, это — настоящий край мечты и богатства.

Геродоту, конечно же, была известна только долина Инда, да и то понаслышке. Поэтому он не мог сообщить, насколько велик этот край. Не мог он и опровергнуть слухов, будто за ним простирается пустыня, которая на самом деле была долиной Ганга, а далее раскинулись просторы великого Океана, который опоясывает землю. Следовательно, Хинду или Индия (а фактически Пакистан) считалась краем земли. Верхом мечтаний любого императора было прибавить ее к своим владениям. «История» Геродота в сокращенном виде получила широкое хождение. Спустя сто лет после его смерти книга была излюбленным чтением в северной греческой провинции Македония. Юный Александр «знал ее столь хорошо, что мог пересказывать»^{42}.

Во время вторжения Ахеменидов в Индию происходило и обратное движение. Мы можем судить об этом по стычкам врагов Ахеменидов и индийских войск и по тому, что в санскрите появилось слово, обозначающее греков. Задолго до того, как на сцену вышел Александр, в Индии их называли «Йона» или «явана». Название образовано от персидского варианта произношения слова «ионический». Вскоре этим словом стали называть почти всех пришельцев в Индию с Запада. Такие люди попадали под определение «млеччха» (чужеземцы, которые не могут нормально разговаривать), а значит, не относились ни к одной касте. Но поскольку в касту можно было войти, как и выпасть из нее, чужеземцы-повелители могли надеяться получить статус «вратья-кшатрия» (воины-вырожденцы). В разные времена яванами называли македонцев, бактрийцев, кушанов, скифов и арабов, многие из них были удостоены статуса вратья.

Там, где Запад встречается с Востоком

Граница индийской сатрапии Ахеменидов проходила у города Таксила (Такашила). Город располагался в каких-нибудь тридцати километрах от современного Исламабада — довольно удачное положение, хотя здесь и не было такой хорошей системы орошения полей, как в Пенджабе, поэтому пшеница и сахарный тростник росли только вдоль каналов, как и по сей день. Вероятно, своим ранним развитием Таксила обязана экономически выгодному расположению. Здесь проходил караванный путь, которым из Афганистана через Хайберский перевал везли товары — коней, золото, драгоценные камни и богатые ткани — в империю Ахеменидов из молодых государств долины Ганга. Сатрапия благоденствовала, и город процветал. Если верить Геродоту, то сатрапия приносила «муравьиным» золотом дохода в пять раз больше, чем Вавилон, и в семь раз больше, чем Египет.

Высокие заработки влекли в Таксилу ученых, художников и купцов. Сэр Джон Маршалл, проводивший в 40-х годах XX века в этих местах раскопки, отыскал три города. Самый старый из них залегал под холмом Бхир. Сложенные из камня стены имеют несколько уровней, самый древний из которых относится еще к каменному веку, возможно, к VI веку до н. э.

Среди прочего товара в Таксилу с запада попала арамейская рукопись. Возможно, это была первая рукопись в Индии с хараппских времен. Во всяком случае с тех пор, как этот город обнаружили Ахемениды, его бурное развитие во многом определялось влиянием западных и даже средиземноморских предметов искусства и идеалов.

При этом в восточных джанападах Таксила почиталась как оплот благочестия. «Рамаяна» утверждает, что Таксилу основал один из племянников повелителя Рамы. В «Махабхарате» сказано, что именно в Таксиле впервые поведана история о великой войне Бхараты. Естественно, это место почиталось по всей северной Индии. Сюда приезжали, чтобы учиться самому чистому санскриту. Считается, что Каутилья, который написал «Артхашастру» — трактат, посвященный государственному управлению и ставший в Индии классическим, — родился в III веке до н. э. именно здесь. За сотню лет до этого в Таксиле Панини составил такую высоконаучную, но при этом удобную для понимания грамматику, какая и не снилась грекам. «Одно из величайших интеллектуальных достижений всех цивилизаций древности»^{44} позволило зафиксировать языковые нормы и создать то, что и стало называться «санскрит» — «усовершенствованный». И если в самосознании ариев большую роль играли язык, соблюдение обрядов и кастовая структура общества, то нельзя забывать и о роли работы Панини и влиянии Таксилы.

Из примеров, приведенных Панини для иллюстрации различных грамматических форм, историк может почерпнуть немало интересной информации. К примеру, выражение «восточные бхараты» служит образцом тавтологии и ненужного многословия. Слово «восточный», по его мнению, считается излишним, поскольку всем известно, что бхараты живут на востоке. Следовательно, в IV веке до н. э. кланы, называвшие себя бхаратами, проживали далеко к востоку от Таксилы, в таких районах, как Куру и Междуречье. В этой же связи Панини упоминает название Бхаратаварша. Этот термин, как и Бхарат, в XX веке активно использовался националистами в Индии, уже без Пакистана.

В конце 1-го тысячелетия до н. э., чтобы избежать появления династий сомнительного происхождения, к ведению родословной от бхаратов стали относиться еще более внимательно. Тщательно следили за генеалогией, пересматривались эпосы, подправлялись пураны. Таксила, помимо выгодного для торговли места, еще и располагалась в самом сердце изначального арийского Семиречья.

Вопросы законности наследования чаще всего возникали в новых, боровшихся между собой городах и государствах далеко на востоке, в Бихаре и Уттар-Прадеше. Эти города по Северному пути, вдоль подножий Гималаев, поддерживали с Таксилой тесный контакт, судя по гравированным монетам, найденным под холмом Бхир. И тоже, наряду с Ахеменидами, послужили развитию города. Какое-то время Гандхара и «Индия» оставались под властью Ахеменидов, затем, в IV веке до н. э., новая империя, самая претенциозная в Индии, начала поигрывать мускулами на дальних равнинах южного Бихара.

Здесь, в царстве Магадха, между южным берегом широкого Ганга и лесами Чота-Нагпура, в краю, который сегодня известен ужасающей бедностью жителей, историков поджидает настоящий клад. Дым жертвенников, курившийся еще с доисторических времен, к которым обращаются лишь мифы, наконец приподнял свою завесу и позволил бросить взгляд на скудную деталями, зато подлинную картину древности.

Царство Магадха находилось на восточном краю Северного пути, занимая пространство между непривлекательными сегодня городами Патна и Гайя, его столицей была Раджагриха (современный Раджгир). В этих краях пролагали свои священные тропы Будда и Махавира. Последователи взялись в точности описать жизнь учителей и их наставления. В результате на свет явились свидетельства жизни исторических личностей и некоторых событий, и история смогла выбраться из дымки мифов.

Возвышение Магадхи

С определением некоторых дат все же остаются трудности. Буддистские источники много внимания уделяют хронологии и обычно пренебрежительно относятся к математическим и астрономическим расчетам ведических и джайнских текстов. Как и в христианском мире, летоисчисление производится относительно главного события в жизни Будды. Так, если христиане считают начало новой эры от рождения Христа, то буддисты — с момента смерти Будды, точнее, с момента, когда он достиг нирваны (паринирвана). Впрочем, ни одну из этих великих вех нельзя установить абсолютно точно. Но поскольку христианское летосчисление стало уже международным, никто не принимает во внимание, что фактически Христос мог родиться не в первый год, а несколькими годами позже. С другой стороны, в зависимости от того, с какой традицией считаться, Будда мог умереть в период с 350 до 400, 483, 486 и даже 544 года до н. э.

Очевидно, если бы с датой паринирваны определились до того, как буддистская хронология стала известна в мире, она могла бы получить международное признание, и тогда с неопределенностью рассматривалась бы дата рождения Христа. К евроцентрическим взглядам на календарь стоит относиться с осторожностью. Они грешат искажениями, словно географические карты Европы или Америк.

Тем не менее разница в определении даты паринирваны продолжает вызывать серьезные проблемы. 544 год, принятый в более поздней цейлонской традиции, обычно в расчет не берется. Между 486 годом в индийской традиции и 483 годом, согласно китайским записям, разница тоже невелика. Близость этих двух вариантов заставила большинство историков принять их за основную версию, но время от времени то один, то другой исследователь выводит цифры 566–563, объявляя их «точкой отсчета в истории Индии». Однако недавно появилась версия гораздо более поздней датировки паринирваны — 80-130 лет после коронации Ашоки (268 г. до н. э.). Выходит, это случилось незадолго до индийской кампании Александра Македонского (327–325), то есть между 400 и 350 годами^{45}. Такой пересмотр очевидных фактов (главным образом немецкими учеными) переносит жизнь Будды вперед почти на столетие. Помимо пересмотра более-менее определенной даты завоевания Хинду Ахеменидами в 520 году он ломает всю хронологию 1-го тысячелетия до н. э. Ведический период тогда можно смело продлить до VI века до н. э., урбанизацию и образование государств отнести к V веку, а историю Магадхи до появления Ашоки сжать до сотни лет.

Можно, наоборот, предположить, что между ведической Индией, о которой пишут упанишады, и веком первых буддистских и джайнских текстов прошел гораздо больший промежуток времени. Даже беглое знакомство с этими текстами заставляет читателя усомниться, что речь в них идет об одном и том же обществе. В санскритских текстах описана жизнь аграрного общества, государство играет минимальную роль, социальный статус передается по наследству и с помощью обрядов. Буддистские и джайнские тексты описывают сеть действующих государств, каждое из которых имеет городское ядро, где сосредоточены производство и торговля. Здесь положение определяется происхождением и богатством. В самом деле, в буддистской концепции понятие заслуги подразумевает обретение, накопление, случайную трансформацию и трату. Все это напоминает о денежной экономике. Рассматривая такую прослойку между древним и будущим обществом, легко представить себе его эволюцию, не прибегая чрезмерно к археологическим доказательствам.

При этом становятся понятны эволюция религии и раскол. В частности, буддистские тексты описывают общество, которое ко времени рождения Будды уже раздирали религиозные противоречия. Жрецы-конкуренты оспаривали друг у друга паству, толпились в каждом селе, соревнуясь в подвижничестве, устраивая диспуты. Это не просто сборище фанатиков, изображенное разуверившимся Каутильей, трактат о государственном управлении которого «Артхашастра» доказывает, что государству разуверившиеся тоже нужны. Все эти жрецы находились под защитой государства, им позволено было свободно ходить всюду, им выделялись в лесах особые места для медитации, а в городах— специальные дома-приюты. Шарлатаны и святые, они служили отражением общества, проникнутого метафизикой, паранормальным, сверхъестественным. Многие из них ходили нагими, немытыми, демонстративно насмехаясь над кастовыми запретами. Они пользовались вседозволенностью, презирали общественные нормы. Самоотречение было обычным образом их жизни, и аскетизм считался мерой просветления.

Эти армии реформаторов-оборванцев исповедовали самые различные учения, от бередящего умы мистицизма до отчаянного нигилизма и слепого агностицизма, от совершенного материализма учения локаята до тяжкого детерминизма адживики, от рационализма Будды до эзотерики Махавиры. Большинство, однако, склонялось к святости вед, чтило ведический пантеон и игнорировало власть брахманов. Более того, многие, включая буддистов, джайнов и адживиков, почитали учителей прошлого, чей опыт и наставления нередко противоречили их собственным. Иными словами, Махавира, Будда и Гошала (духовный лидер адживиков) вполне признавали сложившиеся традиции разноверия. И, как нетрудно понять, царившая в обществе атмосфера жажды духовного руководства и терпеливая доверчивость помогли им заполучить массу последователей. Новые источники богатства и власти, появившиеся с урбанизацией и развитием государств, вызвали в обществе кризис, к которому варнашрама-дхарма (закон, делящий общество на варны) была не приспособлена, а ведические обряды в этих условиях казались невыполнимыми и дикими.

Принимая за паринирвану не общепринятый рубеж 486–483, а просто некий год между 400 и 350-м, можно считать, что Сиддхартха Гкутама (Будда) родился в середине V века до н. э. Он, как и его современник Махавира Натапутта, был кшатрием, сыном Суддходаны, раджи из рода Шакья. Его государство представляло собой одну из ганасангх республиканского типа, и раджей в нем было много. Поскольку их глава избирался, титул принца, который приписывают Сиддхартхе легенды, следует считать выдумкой. Более того, Капилавасту — столица Шакья — не была главным политическим центром, являлась всего лишь одним из городов на Северном пути. Она лежит на юге современного Непала. Для Будды торговля и ремесла были гораздо привычнее придворных церемоний. Богатство, от которого он внезапно отказался, оставив жену и детей, вполне могло существовать в действительности. Подобная роскошь встречалась в процветающих городах, таких как Вайшали (столица личчхавов), Кошалан (Сарасвати) или Раджагриха (Магадха).

Во время своей миссии Сиддхартха посетил все эти города и слушал там многих очень разных, но одинаково неубедительных учителей. Однажды, проходя через Магадху, он встретил ее царя. Того звали Бимбисара, и случилось это (по хронологии буддистов) около 400 года до н. э. Происхождение Бимбисары остается неясным, известно лишь, что он прожил свыше пятидесяти лет. На тот момент он находился в зените власти, успев прибавить к своим владениям крупное царство Анга.

Анга лежала на востоке, в Западной Бенгалии, столицей ее была Чампа. Следовательно, владения Магадан простирались до самого Бенгальского залива, где город Там-ралипти (современный Тамлук, недалеко от Калькутты) служил портом, удобным для торговли со всем полуостровом, с Бирмой и Шри-Ланкой. Получив доступ к богатым месторождениям железа и меди в южном Бихаре, Бимбисара приложил немало усилий, чтобы Магадха обрела в регионе превосходство. Будучи правителем практического склада, он женился многократно, но не всегда удачно. Его отношения с Кошалой, Аванти, Таксилой и личчхавами, как записано в исторических источниках, были дружественными, за исключением, может быть, личчхавов. Рудиментарная административная система и наличие слонов и металлов позволяют предположить, что военные чиновники Магадхи были хорошо вооружены и отлично подготовлены. Нет никаких сведений о том, что Бимбисару покидали верные люди в связи с религиозным расколом. Но все же он посоветовал Сиддхартхе вернуться к подобающему кшатрию образу жизни и даже предложил ему должность.

Предложение было отвергнуто. Еще несколько лет Сиддхартха оставался в Магадхе, постоянно при этом путешествуя. Подобно эпическим изгнанникам, он презрел безопасность цивилизации ради жизни бездомного бродяги. Тяготы скитаний, неизбежные или принятые умышленно, снижали потребности, проясняли разум и возвышали дух. После длительной медитации под деревом в местечке, которое с тех пор стало называться Бодх-Гая, тридцатипятилетний Сиддхартха Гаутама наконец определил природу страдания и суетности, понял, как преодолеть их, и достиг просветления. Под именем Будды, Просветленного, он поспешил в Варанаси. Там, в Оленьем парке, возле города Сарнатх, находилось одно из тех мест, что правители отводили для аскетов. Там поведал он о том, что постиг, первым пятерым встреченным, что в источниках названо Первой проповедью.

Опыт странствующего учителя ясно отразился в таких понятиях буддизма, как Срединный путь (между крайностями вседозволенности и аскетизма), Благородная истина Восьмеричного пути, Колесо Дхармы и Триратна (три драгоценности буддистской доктрины). Буддизм возник как указатель пути, набор разумных правил, которые помогают направить слабого на путь, лишенный страданий. За пределами этого пути человека поджидают страдания, вызванные желаниями и вседозволенностью. Управляя желаниями, ограничивая вседозволенность и даже ударяясь в аскетизм, человек облегчает свою жизнь и накапливает заслуги до тех пор, пока не достигнет освобождения (нирваны). Стремление к освобождению из бесконечного круга перерождений согласовалось с традиционным учением упанишад. Буддизм не был отдельной верой, он не конкурировал с послеведическими культами, во главе которых стояли брахманы, а, скорее, их дополнял. Будда не привнес каких-то особых знаний о богах, ритуалах, приношениях, священниках и молитвах. Он предлагал возвышение духа, а не божественное откровение. Уже гораздо позже последователи произвели его и боддхисатв в ранг божеств, придав буддизму черты религии.

На протяжении остальных 44 лет своей долгой жизни Будда продолжал существование странствующего аскета, бродя по государствам срединного течения Ганга. Разрабатывая свои идеи и рассказывая их все возрастающей толпе последователей (главным образом торговцев и ремесленников), он получал поддержку у царей. Это обеспечивало ему поклонников в среде чиновников и образование монашеских структур, которые продолжили проповедовать учение после паринирваны Будды.

Среди царей, покровительствовавших Будде, были Прасенаджит, царь Кошалы, и Бимбисара, царь Магадхи. В Сравасти, столице Кошалы, Будда проводил диспуты, потом Шакья — его родная республика — была побеждена Кошалой и попала под ее власть, и Будда стал в некотором смысле подданным Прасенаджита. Но покровительство Бимбисары оказалось важнее. Когда Будда умер (в Кушинаре, в республике Малла), именно в Магадае Бимбисары особенно бережно обошлись с большей частью его останков и именно в столице Раджагрихе собрался первый буддистский собор. Экономическая экспансия Магадхи обеспечила буддизму поддержку в свете. Уже на заре политической экспансии Магадхи буддизм опередил все традиционные секты (только влияние брахманов оставалось сильнее) и распространился по всему субконтиненту.

Между тем Бимбисара скончался прежде Будды. Его долгое правление закончилось, когда Аджаташатру — один из сыновей — захватил трон и принялся морить отца голодом, требуя назвать себя преемником. Такая практика была делом обычным, но Аджаташатру она с рук не сошла. Вскоре ему пришлось воевать с царем Кошалы и с мощной коалицией республик, во главе которой стояло государство личчхавов. Так Магадха получила новый мощный импульс на пути к гегемонии над всем регионом среднего течения Ганга.

Неприятности Кошалы, похоже, возникли на небольшом клочке земли близ Варанаси. К Бимбисаре он отошел в качестве приданого за невестой из Кошалы. Когда она после смерти Бимбисары сама умерла от тоски, ее отец, царь Кошалы Прасенаджит, вернул свой дар обратно, восстановив власть над этой землей. Аджаташатру попытался отобрать ее, но, похоже, сразу потерпел поражение. Зато его претензии были услышаны, когда престарелый Прасенаджит сам явился к нему жаловаться на сына, захватившего трон. Старик в сопровождении одного лишь верного слуги добрался до стен Раджагрихи и, ожидая утра, когда откроют ворота, умер от истощения. Аджаташатру, несмотря на былые обиды, должным образом почтил память индийского короля Лира и поклялся отомстить жителям Кошалы за оскорбление. Однако решил выждать и занялся другими делами. Потом ему повезло — армия Кошалы, вставшая лагерем в сухом русле реки Рапти, была уничтожена внезапным наводнением. Что было дальше, источники умалчивают, но из них явно следует, что Аджаташатру победил Кошалу.

Это важное завоевание стало возможным после победы в затяжной войне с главным соседом Магадхи — республикой личчхавов. Эта страна, столицу которой, Вайшали, населяли бесчисленные раджи, возглавляла конфедерацию республик на севере от Магадхи. Их поражение, как и поражения рода Шакья, выглядело последней битвой воинов-раджей республиканских ганасангх востока против профессиональных армий централизованных монархий долины Ганга. Но, однако, вернемся в Магадху времен царствования Бимбисары, где появились новые проблемы, усугубленные делами сердечными.

Неудивительно, что, живя в республике, прекрасная Амрапали (или Амбапали) принцессой не была. Она фактически была куртизанкой, и телесная красота и богатые способности возвели ее в статус государственного сокровища. Во многих странах проходили состязания в красоте, и победительница становилась главной куртизанкой, так же было и в Вайшали. Но Амрапали, ставшая одной из самых верных последовательниц Будды, была не только красива, но еще воспитанна и умна. По общему мнению, ей покровительствовали 7707 (или дважды по 84 000) воинов-раджей личчхавов, поэтому она имела большое политическое влияние и была, по сути дела, «первой леди». Следовательно, самоуважению личчхавов был нанесен жестокий удар, когда выяснилось, что в разгар войны с Магадхой переодетый царь последней неузнанным проник в Вайшали и целую неделю наслаждался в обществе Амрапали. Бимбисара должен был поплатиться за такое оскорбление, и нападения на территорию Магадхи усилились.

Интересно, что подробности этой истории сохранились только в поздних тибетских записях. Гораздо лучше они известны по сатирическим стихам и операм. Но из других буддистских текстов ясно, что Бимбисара действительно навлек на себя ярость жителей личчхавов, и что этот «поистине оскорбительный и вредоносный поступок»^{46} заставил его сына Аджаташатру искать мести. Последовала война, которая затянулась на 12 лет. Поначалу она заключалась в том, что Аджаташатру и один из его братьев охотились друг на друга. Этот брат, живший в Анге (предположительно в качестве правителя), отказался уступить бесценное ожерелье. К тому же он присвоил еще более бесценного слона, обученного обрызгивать благовониями купающихся дам. Естественно, и ожерелье, и слон рассматривались как регалии, и то, что Аджаташатру решил их отнять, было заявлением прав на власть. Но брата такое положение дел не устроило, и, опасаясь нападения, он бежал в Вайшали, где нашел защиту у ненавистных личчхавов.

В другой раз предметом спора стета гора, на которой добывали ценную своим ароматом мазь. Уже возникали споры из-за какого-нибудь острова или порта на реке Ганг, по которой проходила граница между Магадхой и государством личчхавов. Такие подробности нам известны, потому что Аджаташатру считал нужным спрашивать у Будды совета о том, как отвечать на действия врагов, а буддистские комментаторы сочли нужным все это записать, хотя и по-разному. Продолжили дело буддистские скульпторы. На рельефной плите ступы II века до н. э. в Бхархуте (теперь в Калькуттском музее) изображен скромный и совершенно невоинственный Аджаташатру, сидящий вместе с женами на слоне и выражающий почтение трону Будды. Эта красноречивая сцена, хорошо сохранившаяся на красно-коричневом песчанике Бхархута, может считаться самым ранним изображением реального исторического лица в индийском искусстве. Еще буддистские тексты упоминают, что в своем последнем путешествии на север Будда, перед тем как пересечь Пхнг, встретил царя и прошел по тому месту, где должна быть построена новая твердыня Магадхи. Это место называется Паталиграма. Туда переехал двор Магадхи при наследнике Аджаташатру, город на Ганге ширился и процветал. Там, где сейчас находится Патна, появилась Паталипутра, столица империи Магадха при династии Маурьев.

Поначалу новорожденная Паталипутра не могла устрашить личчхавов. Казалось, война складывается для Аджаташатру неудачно, он даже вынужден был начать переговоры. В дальнейшем, согласно джайнским источникам, вражда вылилась в две великие битвы, прогремевшие эхом великой войны Бхаратов, с той разницей, что в обеих победу одержал Аджаташатру — благодаря некоторой примитивной механизации войска. Его армия задействовала новую катапульту, которая могла бросать на врага весьма массивные камни, затем был придуман робот, махающий дубинами, и, наконец, войско усилили некие невидимые транспортные средства. «Это сравнимо с применением танков в двух мировых войнах»^{47}. Прежде чем блицкриг начался, армия личчхавов успела отойти к столице и приготовилась держать осаду. Очевидно, укреплениям Вайшали были нипочем даже танки. Осада затянулась, и Аджаташатру пришлось прибегнуть к психологическому оружию. Провозглашая на городском совете устами лукавых брахманов коварные речи, соблазняя с помощью неотразимых блудниц аскетов — хранителей города, он внес в стан врага раздоры и обманом принудил сдаться. Армия Магадхи без боя взяла Вайшали, республика личчхавов пала, 7707 раджей были рассеяны, хотя и не убиты. Когда во второй половине IV столетия до н. э. в Вайшали состоялся второй буддистский собор, город полностью находился под властью Магадхи.

Так, за время двух царствований, которые выпали на долгую жизнь Будды, Магадха неожиданно обрела господство над территорией нижнего течения Ганга, от Бенгальского залива до Непальских Гималаев. Выше по течению Ганга царство Ватсья, возможно, более удачливое, чем Куру со своим Хастинапуром, еще процветало. Его столицей был город Каушамби (вблизи Аллахабада). То же можно сказать и о царстве Аванти со столицей Удджайн (вблизи Индаура), которое расположилось на юге, на берегах реки Нармада. Каушамби и Удджайн были заняты взаимными препирательствами. Магадхе оставалось лишь извлечь выгоду из этих распрей. Остается только неясным, когда именно в этих регионах ощутили ее превосходство.

Фактически вся история Магадхи с момента смерти Аджаташатру вновь теряется в тумане неопределенности. Непонятно даже, кто именно ему наследовал. Промежуток с 380 или с 330 года (согласно «краткой буддистской хронологии») между смертью Аджаташатру и воцарением Чандрагупты Маурьи в 320 году многие источники считают порой придворных интриг и убийств. Владыки на троне сменялись часто, и нередко многие претендовали на власть одновременно. Наконец на защиту трона встал Махападма Нанда, сын цирюльника и, следовательно, узурпатор-шудра. Он не скрывал своего происхождения, объявив войну всем кшатриям. А поскольку большинство царей в то время были кшатриями или провозглашали себя таковыми, это было объявление войны всему политическому режиму. В результате последовали завоевания земель. К 326 году династия Нанда уже правила большим царством, которое включало всю долину Ганга, Ориссу и некоторые части центральной Индии.

Столь крупными завоеваниями царство было обязано самому Махападме Нанде. Его первого упоминают как «повелителя одного зонта». Эта концепция согласуется с буддистской идеей всеиндийского чакравартина — правителя мира — и вызывает ассоциации с великоимперскими режимами. Индийские историки патриотического толка радостно хватаются за это раннее свидетельство национальной интеграции и превозносят Махападму Нанду как «первого в истории императора Северной Индии». Богатства династии Нанда тоже вошли в легенды. Говорят, они схоронены на дне Ганга. Но запомнились и жестокие поборы, вызывавшие в народе недовольство, хотя, возможно, это был всего лишь результат отсутствия агитации со стороны как брахманов, так и буддистов, не прославлявших царскую щедрость.

В подчинении династии Нанда длительное время находилась самая значительная постоянная армия, когда-либо существовавшая за всю историю Индии. Военная статистика с готовностью дает завышенные данные, особенно для времени всеобщей неразберихи. Но численность войска в 200 000 человек пехоты, 20 000 конницы, 2000 четырехлошадных колесниц и от трех до шести тысяч боевых слонов представляет внушительную силу, даже если она преувеличена вдесятеро. Этого войска хватило, чтобы посеять смятение в стойких сердцах греков, заставить их с тоской вспомнить о фракийском вине, оливковых рощах северного побережья Эгейского моря и бить челом другому претенденту на титул «повелителя одного зонта».

Македонское вторжение

Индийский поход Александра Македонского — любимая тема многих поколений европейских историков классического толка. Но индийские историки эту тему не очень жалуют. Они справедливо замечают, что «большого исторического или политического влияния на Индию этот поход не оказал» и что «в древних индийских текстах не найти даже упоминаний об Александре»^{48}. «Ничем в индийской истории этот поход не отпечатался [кроме «коварных убийств» и «разгула жестокости»]. Его даже трудно причислить к большим военным успехам, поскольку целью ставилось всего лишь покорение очередной кучки жалких племен и государств»^{49}.

Великим достижением Александра было не вторжение в Индию, а то, что он туда добрался. Военный поход против Ахеменидов, задуманный еще его отцом, стал своего рода географической экспедицией. Македонцы смогли исследовать земли, которые им до тех пор и не снились. Анатолию (современная Турция) они прошли в 334–333 годах. Защищая южный фланг от персов, Александр достиг Финикии (Сирия и Палестина), заявил права на Египет и Сирию. Это было в 333–332 годах. В 331-330-х последний правитель рода Ахеменидов бежал из своих владений от македонской армии, и Персеполь пал. Двадцатипятилетний Александр стал господином всего, что считалось величайшей в мире империей. Всего, кроме восточных ее частей — Гандхары и «Индии».

Хотя в армии Ахеменидов служили отряды из Гандхары, скорее всего, в середине IV века до н. э. Гандхара и «Индия» уже вышли из-под прямого подчинения персов. Для Александра же было достаточно того, что эти провинции некогда были персидскими. Чтобы превзойти Ксеркса и Дария, он должен был их покорить. Хотя для этого требовался еще один масштабный обходной маневр, на сей раз по северному флангу. В 329–328 годах Александр выступил на северо-восток, в Арахосию (Афганистан), затем пересек снега Гиндукуша, бурную реку Оке (Амударья) и поросшую сухим кустарником Согдиану (Узбекистан). Здесь он пересек границу среднеазиатских владений Ахеменидов и заявил права на далекий город Яксарт на реке Яксарт (Сырдарья), недалеко от Самарканда. И только в конце 327 года, взяв Кабул, подошел к северо-западным границам Индии.

Теперь Александр в своих подвигах превзошел не только Дария и Ксеркса, но и мифологических Геракла и Диониса, однако, казалось, ставил перед собой все более недостижимую задачу, словно искатель Грааля. Теперь он искал Океан — последний предел земной тверди. Помышляя об этом «прекрасном далеко», он достиг своего рода просветления, которое хотя и отличалось от того, что посетило Будду, зато стало своеобразным штампом для западных исследователей. Гфубо говоря, он стремился к бессмертию во плоти. «Чтобы понять его мотивы, потребуется воображение, — пишет один из лучших биографов, цитируя одного из его товарищей. — Причина в том, что Александр всегда стремился к большему»^{50}.

А большее как раз могла предложить Индия. Перед Александром, как волна, катилась молва о его военной доблести, сминая сопротивление, как авангард войска. Индийские перебежчики из армии Ахеменидов разжигали интерес, указывали ему путь. Местные мятежники обещали поддержку и предоставляли слонов. Благоразумные наместники искали его дружбы. Главный из них известен у греков как Омфис, или Таксил. Второе имя позволяет думать, что он был правителем Такс илы, крупнейшего города между Индом и Иерусалимом. Случайное упоминание в приложении к грамматике Панини позволяет идентифицировать его как Амбхи — еще одного загадочного персонажа индийской истории.

Первый зафиксированный историей случай, когда царя признали изменником собственной страны, связан с именем этого Амбхи Таксильского. Александр так разделил свои силы, что половина беспрепятственно перешла реку Кабул и Хайберский перевал, в то время как сам он повел остальное войско северным путем, через унылые холмы, в Сват. Там, среди сосновых лесов, он одержал одну из самых славных побед над местными горцами, взяв горную твердыню Аорн (в горной цепи Пир-Сар). К весне 326 года, спустившись обратно в долины, он пересек Инд и воссоединил силы. Слава македонцев гремела повсюду.

Приюту науки и торговли, городу, не имевшему естественной защиты, не оставалось ни малейшего шанса выстоять против этой силы. Таксила, пережившая Ахеменидов, оставалась их владением. Следовательно, греки считали ее своей. Когда Александр вышел к Инду, он увидел, что его ждут дары — тысячи голов скота, слоны, серебро. Амбхи понимал, что сопротивлением не добьется ничего, кроме того, что его прекрасный город будет уничтожен. Заботясь о будущем, он решил не рисковать. Александр утвердил его в качестве сатрапа и вернул ему автономию.

В это время, по самым скромным подсчетам, владения Таксилы простирались от Инда до реки Гидасп (современный Джелум). Дальше, занимая узкую полоску Пенджаба между Гйдаспом и Акесиной (современная река Чинаб), лежало царство Пора, как раз на пути македонской армии. Пор заключал в себе все качества, которыми не обладал Амбхи. Человек громадного роста, гордый, величественный и бесстрашный, он, вероятно, происходил из рода Паувара. А паувары были не менее доблестным кланом, чем бхараты в былые времена. Александр вызвал его, как всегда поступал с местными вождями, на встречу, чтобы тот мог явиться и принести знаки покорности. Пор согласился на встречу, добавив, что самым подходящим местом для нее будет поле битвы.

Ответ был хорош, и, несмотря на уже начавшийся сезон дождей, Пор вывел свои силы на берега Джелума. Обычно с наступлением сезона дождей все войны в Индии прекращались. Индийские войска были плохо приспособлены для сражения под тропическим ливнем, и Пор надеялся на разлившийся Инд, который остановит врага. Но Александр, на счету которого было уже немало переправ через реки, построил корабли, сбил с толку противника, изображая переправу в нескольких местах, и перебрался через бурную реку на противоположный берег. Последовавшая за этим битва была, скорее, формальностью. Колесницы Пора вязли в грязи, лучники не могли целиться из огромных луков, нижний конец которых втыкался в землю. Индийское войско, хотя и превосходило числом македонцев, билось безуспешно. Ощетинившиеся копьями слоны двигались по полю, как ходячие бастионы, круша все на своем пути, но греки осыпали их дротиками, и животные бежали назад, топча своих. Александр имел достаточно военного опыта, чтобы тратить время на слонов. Его искусство полководца не имело себе равных, и македонская конница легко опрокинула маневры противника. Индийцы оказались в кольце, которое все сильнее сжималось. Бешеные от ран слоны уже не отличали хозяев от врагов. Они «устали, обессилели и начали, посапывая, отходить назад, повернувшись к врагу, словно корабли, которые идут вспять». Македонская фаланга напирала сомкнутыми щитами, неся смерть. «Когда конница Александра раздвинулась, образовав проход, все обратились в бегство».

Пор получил рану, но продолжал сражаться, сидя на самом большом из слонов, до тех пор, пока его не схватили. «Как мне обойтись с тобой?» — спросил Александр. «По-царски», — гордо ответил Пор. В подобных обстоятельствах для греков это прозвучало как просьба, исполненная бесстрашия и благородства. Александр проявил великодушие, вернув ему царский титул и владения. Но слова Пора прозвучали подобно тому, что советовал повелитель

Кришна Арджуне в «Махабхарате». Каждый должен жить в соответствии со своей дхармой. Дхарма кшатрия — сражаться и принимать последствия своих действий. Похоже, Пор не взывал к милосердию Александра или к сочувствию одного правителя другому — он просто следовал дхарме.

После всех положенных по случаю победы празднеств македонское войско двинулось дальше, на юго-восток, пересекая реки Пенджаба. Дожди кончились, природа расцветала. Они перешли Чинаб, затем Рави. Бесчисленные «города» сдавались без боя, а некоторые, скорее всего республиканские ганасангхи, оказывали долгое сопротивление. Даже Александру становилось ясно, что пока на пути будут встречаться противники, конца войне не предвидится. В войско начали просачиваться слухи о несметных силах Магадхи под управлением династии Нанда (греки называли эти народы празийцами и гангаридами). Арриан пишет, что эти слухи только подстегивали Александра, побуждая скорее двигаться дальше. Ганг, еще более моту-чий, чем Инд, должен был наверняка привести к Океану, к пределам мира. Считалось, что край там чрезвычайно плодороден, живут в нем умелые землепашцы и храбрые воины, а правят этим краем мудро и справедливо. Александру чудилась грандиозная перспектива.

Вот только его людей этим было уже не привлечь. Они миновали место, где сейчас находится граница между Индией и Пакистаном, где-то недалеко от Лахора. Затем, возле города Амритсар, добрались до Биаса, четвертой реки Пятиречья — Пенджаба. В том странном бесконечном краю, где чернолицые люди ходили в белых одеждах, место годилось для объяснения с полководцем не хуже любого другого.

Александр чувствовал, что дело идет к мятежу. Он долго взывал к своим командирам, напоминал им о прошлых заслугах, объяснял всю гибельность отступления. Но переубедить оказалось тяжело. Девятый вал завоеваний сменился отливом и уносил назад, в море, песчинки из-под ног. Новые друзья пересматривали границы своей преданности, а старые враги искали новые возможности для удара. Зов трубы остался без ответа, и греки двинулись назад, словно измученные слоны Пора под шквалом дротиков.

Как убедить людей, уже восемь лет живущих в непрерывном походе? Их ноги омывали Тигр и Инд, Нил и Евфрат, Амударья и Сырдарья. Через пустыни, горы, поля и степи они прошагали 25 000 километров. Победами, славой, добычей и диковинками они пресытились. Своего вождя они слушали почтительно, но оставались непреклонными.

Александр удалился в шатер, словно его любимый герой Ахилл. Три дня он не показывался воинам, но и это на них не подействовало. Жертвы богам с просьбой о благополучной переправе дали неблагоприятные знамения. Наконец Александру ничего не оставалось, как только объявить отступление. Берега Биаса огласились радостными криками. Как заметил Арриан, Александр был побежден лишь однажды — и то собственными солдатами^{51}.

Чтобы умножить свои завоевания, завершить путешествие и скрасить неудачу, Александр решил возвращаться на кораблях по Джелуму и Инду, а дгшыие морем. В конце 326 года до н. э. корабли были достроены, и отплытие состоялось. Вниз по рекам шли шесть месяцев. Прибрежные племена, даже названия которых не всегда удавалось узнать, оказывали яростное сопротивление, равно как и многочисленные крупные поселения, в которых большое влияние имели брахманы. Многие из таких поселений были, несомненно, основаны на местах древних хараппских городов, скрытых за полторы тысячи лет землей.

Сам Александр в бою за город маллов был ранен стрелой в грудь. Возможно, стрела пробила ему легкое, поскольку выздоровление затянулось. Зато он проявил мудрость и не стал вступать в борьбу с бесчисленными когортами Нанды. В сентябре 325 года флот наконец вышел из устья Инда в Арабское море, и Александр повел остатки своих людей вдоль сухих и бесплодных берегов Гедросии. Для многих этот путь оказался гибельным. Теперь в войске заговорили о возвращении в Индию, чтобы набрать свежих сил. Но Александра подвел аппетит другого рода. Через два года он умер в Вавилоне от гепатомы, после обильного застолья.

Из Индии он вывез много драгоценностей, что и создало в Европе образ далекой страны несметных сокровищ. Александр оставил за собой открытое окно на Восток. Через него проникали посланцы, заманчиво сверкали идеи, в него с надеждой заглядывали любопытные взоры. Благодаря ему возникли все эти названия на греческий лад: Омфис, Аорн, Пор, маллы и многие другие, которых никогда не слышали в Индии. Это «вторжение» для индийцев выглядело, как краткий набег, будто кто-то прошаркал по краешку ковра, не заходя в его центр и не тревожа политическую обстановку.

Вместе с Александром ушел Калан — фигура, знаменитая тем, что он был первым индийским экспатриантом, имя и время жизни которого точно известны. Он был одним из аскетов, обитавших возле Таксилы. Калан принял приглашение Александра и стал его спутником, а затем сопровождал царя в пути на запад. В Персии, незадолго перед смертью господина, он добровольно взошел на костер.

У Калана были необычные способы излагать свое учение. Один из его товарищей в Таксиле сказал, что пытаться понять его философию через переводчиков — все равно что искать чистой воды, пробираясь через грязь. Калан и его друзья ходили обнаженными, поэтому ни один из греков не смог к ним примкнуть. Возможно, они были джайнами, последователями Нигрантхи. Джайны ходили обнаженными из-за особенно трепетного отношения к жизни во всех ее формах. Одежда отвергалась, поскольку могла убить насекомых, запутавшихся в ней. Смерть же должна доставаться только тому, кто умирает естественным образом. Все же Калан, хотя и в преклонном возрасте. решил принести себя в жертву. Хотя в глазах греков все выглядело очень героично, этот поступок не очень понятен на фоне опасения случайно раздавить букашку. Скорее всего, персидская зима довела его до простуды, а то и до воспаления легких, и Калан предпочел смерть беспомощности. Никто не мог его отговорить, даже Александр. На собственное сожжение он пришел во главе большой процессии и забрался прямо в костер. Даже когда его лизали языки пламени, он не утратил привычную невозмутимость.

Греки, потрясенные таким зрелищем, устроили празднество в его честь. Соболезнования плавно перешли в вакханалию. Учеников у Калана не было, зато он обрел множество друзей. Он сыграл роль первого культурного посланца Индии. С тех пор неотъемлемой частью представления европейцев об Индии стали гимнософисты, «нагие философы». Как и греческие пифагорейцы, они проповедовали воздержание, учили о возрождении и переселении души. О Калане и его голых подвижниках писали Лукиан, Цицерон и Амвросий Медиоланский. Гораздо позже идеи гимнософистов вернулись в Европу уже в виде аскетического пуританства, в первую очередь среди фундаменталистов Кромвеля. А еще позже под этим флагом нашли свою клиентуру среди духовно бедного западного населения бесчисленные мистики, гуру и махариши.