История Индии

Друзья, раджпуты и завоеватели

Слово «раджпут» (раджа-путера) означает просто «сын раджи». Хотя оно также включает в себя статус кшатрия и постепенно под этим термином стали понимать только представителей касты кшатриев, изначально у него не было особых этнических или региональных коннотаций. Для бывших вассалов династии Турджара-Пратихара из Канноджа, которых вольно называли раджпутами, и для других индийских противников ислама, которых иногда причисляли к ним, это слово, скорее всего, означало только очередной избитый титул в ряду гораздо более высокопарных. До времени Моголов это слово не означало отдельной касты или племени, и оттенок значения, принимая во внимание предубеждения эпохи Аурангзеба, скоро стал явно уничижительным: раджапуты — грабители и бандиты, «разновидность разбойников, лихих людей», как писал в заметках о своем путешествии немец Альберт де Мандельсо. Будучи «язычниками» (современное обозначение индуистов), они проживали в основном в Гуджарате и Раджастхане, обычно ходили с оружием, и солдатская служба была их потомственным занятием^{172}.

Полковник Джеймс Тоуд, первым среди британских чиновников посетивший Раджастхан, в 1820-х годах исследовал его политический потенциал и сформировал совершенно другой взгляд на раджпутов. Он не только хвалился, что в «раджпуте всегда узнает друга», но, по-видимому, в друге всегда узнавал раджпута. Их гостеприимство по отношению к тому, кто признавал их суверенитет и предлагал защиту от враждебного внимания Маратхов, было безграничным. Тоуд находил раджпутов по всему Раджастхану. Поэтому весь регион стал для британцев «Раджпутаной». Слово даже приобрело ретроспективную достоверность, когда в 1829 году в переводе истории ранней исламской Индии Феришты Джон Бриггс убрал фразу «индийские князья» из ранней версии Доу и заменил ее на «князья раджпутов». По собственному признанию Бриггса, он был «весьма признателен за откровенные беседы по всем темам, касающимся истории Раджпутаны… моему доброму другу полковнику Тоуду»^{173}.

Согласно Тоуду, эти вездесущие раджапуты не являлись ни преступниками, ни даже лихими людьми. Они были независимыми вождями и князьями, потомками благородной расы, среди которых, полагал Тоуд, «мы можем найти семена конституции европейских государств». Хотя их ложно осуждали и преследовали во времена правления ислама, на самом деле они были аристократией Индии, неукротимым народом, чьи этнические корни можно проследить до общих с ранними европейцами предков и чья генеалогия, записанная в пуранах, восходит к эпосам и ведам.

Благодаря доброму отношению раджпутов и помощи царских хронистов и поэтов Тоуд получил привилегию попытаться воссоздать историю раджпутов — и что за славная это была история! В величественных «Анналах и древностях Раджастхана», опубликованных в 1829 году, он преподносит своим читателям примеры рыцарственности, затмевающей сам Камелот, и смелости, достойной святого Канута. Частые ссылки на клановую структуру раджпутов и аристократическое чувство noblesse oblige особенно хорошо принимались читателями, знакомыми с историей Британии. Тоуд думал, что увидел в феодальной системе раджпутов точный аналог древнего англо-норманнского кодекса. И все потому, что «военная система, свойственная государствам раджпутов», неизменно и целенаправленно раздавала земли и привилегии за военную службу и снабжение солдат.

Вероятно, для самих рыцарей-раджпутов феодализм означал не столько феодальное землевладение, сколько феодальные войны, которые они лично нередко разжигали. Соперничество между различными кланами раджпутов было яростным и разрушительным.

Тем не менее они выказали мужество и отвагу перед лицом мусульманской агрессии. И пускай их обороне недоставало слаженности действий, они полностью компенсировали это железной непоколебимостью, не имеющей себе равных в истории человечества.

В поддержку своей точки зрения Тоуд приводит восхваление героев-патриотов и рассказы о военной романтике XI–XII веков. Самой ранней была «героическая история Пиртхираджа поэта Чанда», вычурно написанная сага, которой Тоуд придает большое значение. Ибо «Пиртхирадж» иначе назывался Притхвираджем III из династии Чахамана (Чаухан) и правил громадным царством в северном Раджастхане и восточном Пенджабе в 1177 году. Это его территория граничила с землями Газневидов у Лахора, и когда город перешел к Мухаммеду Гури в 1186 году, именно он встал между царством Гуридов и остальной Индией. Тоуд ошибался, воображая, что поэт Чанд был современником и очевидцем, тем более «его [т. е. Притхвираджа] другом, его герольдом, его послом». Поэтому он не прав, принимая «поэтические истории» Чанда за достоверные свидетельства. Но, реабилитируя Притхвираджа, а заодно и династии кшатриев Раджастхана, которых он столь решительно назвал раджпутами, Тоуд оказал как истории, так и индийскому национализму большую услугу.

Чахаманы, как и Пратихары и Парамары царя Бходжи, получили (или утверждали, что получили) статус кшатриев после великого огненного жертвоприношения на горе Абу. Более прозаичная версия гласит, что они были вождями племени из пустыни вокруг озера Самбхар, на западе от современного Джайпура. За несколько веков они, как и бессчетное количество других народов вдали от цивилизации, прошли долгий путь «арианизации». В «Династической истории северной Индии» Хемачандра Раи перечисляет не менее восьми семей Чахаманов княжеского положения, одна из которых, ветвь Сакамбхари (т. е. Самбхар), осталась на родной земле, у озер Самбхар и Пушкар. Войдя в империю Гурджара-Пратихара через брак, они в итоге «вырвались на свободу». В начале XII века некий царь Аджая-раджа основал новую столицу. Он назвал ее «Аджая-меру», или Аджмер.

В середине XII века Виграха-раджа, один из потомков Аджая-раджи, существенно расширил власть династии, двинувшись на север, к современной Харьяне и землям, свободным от власти Газневидов в восточном Пенджабе. Дели тоже перешел к Виграха-радже, и чтобы оставить запись о своей блестящей кампании, он добавил собственные надписи к словам Ашоки на одной из сохранившихся колонн. Из-за странного совпадения колонна, которую он выбрал, стояла тогда выше по течению Джамны, и ее через двести лет аккуратно перевезут и установят в Дели. Там ее случайно поставят в центре города, на который он предъявлял права. На колонне записано, что Виграха-раджа завоевал весь край вплоть до Гималаев, а также упомянуты отдельные победы над млеччха, что, скорее всего, относится к угасающим Газневидам и конфликтам с ними. Другая надпись говорит о том, что он снова сделал Арьяварту домом ариев.

Виграха-раджа умер в 1165 году. Династия Чахамана прервалась, затем, 12 лет спустя, на трон взошел Притхвирадж III. К тому времени он был еще несовершеннолетним и отпраздновал свое взросление, сбежав с дочерью царя Канноджа. Склонный к недостоверному изложению Чанд подробно описывает эту романтическую любовь. С другой стороны, результаты амбициозной дигвиджайи молодого Лохинвара в 1182 году неясны. Кажется, война вовлекла его в конфликт, помимо прочих, с Чанделами и их союзниками, а также с раджпутами клана Соланки из Гуджарата. Из всех этих передряг он вышел без потерь и, согласно другому популярному в то время сказанию, вырос достаточно сильным, чтобы дать обет искоренить соседей-млеччха в Пенджабе.

В этом начинании ему способствовал упадок Газневидов и то, что действия Мухаммеда Гури до этого момента не отличались решительностью. Из Газни Гурид сперва обратил свое внимание на Синд, разгромив возродившихся исмаилитских правителей Мултана, и в конце концов дошел до Инда, к городам Мансура и Дебал. Оттуда он попытался атаковать клан Соланки из Гуджарата, перейдя пустыню Тар, как это делал Махмуд в походе на Сомнатх. Он даже пригласил юного Притхвираджа поддержать его поход. Притхвирадж отказался и некоторое время обдумывал, не присоединиться ли к своему соланкийскому противнику, чтобы изгнать турусков. Но это не потребовалось. поскольку Гуриды были наголову разбиты в Гуджарате. Вследствие этого Мухаммед раздумал идти через Тар и обратился на северо-восток, к Лахору. Защитив это место в 1186–1187 годах, он был готов бросить вызов Притхвираджу. Вдоль границы Пенджаба, не слишком отличавшейся от нынешней индо-пакистанской границы, «Гурид и Чахамана встали лицом к лицу. Мусульмане знали, что сокровища богатых городов и храмов в долине Джамны — Ганга и за ней можно обрести, только сокрушив мощь Индии, хранящую ключ от врат Дели»^{175}.

Трудно не заметить параллели XII века с ситуацией, когда Синд и Гуджарат были разделены разной верой, а Пенджаб, в сущности, подчинялся и мусульманским, и индуистским правителям. Пакистанцы могут утешать себя мыслью, что это разделение существовало почти двести лет в случае Пенджаба и более четырехсот лет в случае Синда и Гуджарата. Индийцы, с другой стороны, обращали на хронологию мало внимания, их больше занимал результат.

Следует, однако, подчеркнуть, что во время этого долгого политического равновесия существовали неформальные контакты. Кроме торговых связей, которые под беспристрастным патронажем Балхары не прекращались, мусульманские иммигранты и миссионеры наслаждались свободой северной Индии, как и индусы Синда и Пенджаба. Описывая регион Варанаси, современный ученый Ибн Асир настаивает, что «в этой стране мусульмане жили со времен Махмуда бен Сабуктегина (т е. Махмуда Газневи), который продолжал хранить верность законам ислама и был постоянен в молитве и добрых делах»^{176}. Можно отметить и другие многочисленные примеры догуридского мусульманского сообщества в Индии^{177}. За такую жизнь турускам приходилось платить. Ценой могла быть служба в войсках Газневидов, а скорее всего — подушный налог с мусульман, проживавших в Индии, индийский эквивалент мусульманской джизьи. Но возможно, самое поразительное свидетельство догуридских связей с мусульманами исходит из Аджмера. Там. если верить позднему преданию, шейх Муин ад-дин Чишти за несколько месяцев до нападения Мухаммеда Гури, то есть под самым носом у Притхвираджа III, основал известное в Индии движение суфиев.

Вопрос, до какой степени религия преобладала в сознании Притхвираджа и Мухаммеда Гури, когда они впервые встретились, остается открытым. В 1191 году Мухаммед начал наступление, напав на некую крепость в Пенджабе, то ли на Сирхинд рядом с Патиалой, то ли на Бхатинду рядом с современной индо-пакистанской границей. Крепость была взята, но Притхвирадж поспешил ее освободить, и у местечка Тараин рядом с Тханесаром (примерно в 150 км севернее Дели) его войско перехватили основные силы армии Гурида.

Последовавшая битва описана как личный поединок между Мухаммедом Гури и раджей Говиндой из Дели, вассалом Притхвираджа. Говинда потерял передние зубы от удара копья Гурида, но нанес тому яростный удар по предплечью. Едва держась в седле, Мухаммед был спасен «воином с сердцем льва, юным отпрыском династии Хильджи», который вскочил позади него в седло и вывел коня с поля боя. Увидев это, многие отряды Мухаммеда устрашились наихудшего: они поверили, что их предводитель мертв, и прекратили наступление. Воспользуйся силы Чахаманы этой ситуацией, они бы обратили врагов в бегство. Но Притхвирадж, недавно изучавший ритуальные маневры традиционной дигвиджайи, принял отступление за признание поражения. Не зная совета, однажды данного «Бхимпалом», он будто бы радовался захвату холма, не обращая внимания на остальные земли. Войско мусульман получило возможность собраться в боевом порядке. Затем Притхвирадж приказал своей армии двинуться на трудоемкий штурм крепости Сирхинд/Бхатинда.

Мухаммед отступил к Газни, чтобы залечить раны и собрать побольше войск. Силы Гуридов включали афганцев, персов и арабов, но наиболее многочисленными и эффективными были солдаты-тюрки. Бежавшие с поля боя у Тараина должны были надеть на себя лошадиные торбы и пройти по главной улице Газни, жуя зерно.

В середине 1192 года Мухаммед вернулся в Пенджаб во главе армии в 120 000 конников и с непреклонным требованием к царю Аджмера: отступи или прими бой. Притхвирадж дал «надменный ответ»: он не сдастся и не примет ислам, но, если Мухаммед передумает, он согласен на перемирие.

Притхвирадж, излишне чувствительный к привилегиям власти, наслаждался своим положением со времени последней победы. Ему было около 25 лет, и, вернувшись на славное поле Тараина во главе армии в 300 000 конников, он занимал более выгодную позицию для отражения атаки Гурида. Если Феришта прав насчет 150 царских вассалов — а переводчик Бриггс не напутал насчет того, что те были «князьями раджпутов», — он собрал самый внушительный союз раджпутов, известный истории. Тоуд, несмотря на свои постоянные утверждения о хроническом отсутствии единства среди раджпутов, склонен согласиться: «Пиртхирадж» был «правителем Раджастхана»: среди этих «князей раджпутов», которые предположительно слетелись под его знамена, находился и любимый герой Тоуда, правитель Гухила из далекого Мевара (позже его столицей стал Удайпур) в южном Раджастхане.

В более позднем и, следует отметить, подозрительно подробном сообщении Феришты упоминается о хитрой уловке. Мухаммед якобы ответил на предложение Притхвираджа о перемирии письмом, написанным достаточно двусмысленно, чтобы дать индусам повод для праздника. «Письмо оказало желаемое действие; ибо враг, решив, что Мухаммед напуган, провел ночь в пиршестве и разгуле, тогда как мы готовились к битве». Когда они проснулись, поздно и желая совершить омовение, то увидели, как силы Гурида уже вторгаются в их ряды. Битва началась с неразберихи. Только у Мухаммеда был план: как великий Махмуд, он посылал волну за волной конных лучников, но не пробовал взять позиции индусов и отступал, когда фаланги боевых слонов выдвигались вперед. Притхвирадж, довольный видимым успехом, прилежно наступал. Но таранные атаки тюркской кавалерии собрали жатву среди ночных гуляк. Больные головы раджпутов начали клониться, и вкус победы к утру сделался кислым. На рассвете Мухаммед был готов к новой атаке.

Говинда-раджа из Дели, герой первой битвы при Тараине, погиб. Его тело опознали по выбитым зубам. Также был убит царь Гухилов Саматасимха, «Одиссей войска радж-путов», как называл его Тоуд. Всего свою смерть встретили 100 000 человек. Притхвираджа взяли в плен и вскоре умертвили.

Можно утверждать, что поражение раджпутов при Тараине 1192 года является решающей битвой в истории Индии. Притхвираджу удалось объединить по крайней мере некоторых князей раджпутов и блокировать исламский Пенджаб. Кровавые грабительские набеги были остановлены. Но эта мера привела лишь к более решительному противодействию. Гуриды приняли вызов, потому что для них, как для их индийских современников, грабеж был необходимостью.

Притхвирадж поднял ставки и заплатил за это. Когда армия Чахаманы потерпела поражение, стало мучительно ясно, что ранние успехи только усилили катастрофичность его окончательного падения. «Ключ к вратам Дели», то есть ко всей Арьяварте, теперь принадлежал Мухаммеду из Гура и его победоносным тюркам.

Сцены опустошения, грабежа и резни начали конфликт, растянувшийся на века. За это время почти все, что было священным или могло считаться искусством, оказалось разрушено безжалостными и грубыми захватчиками.

Полковник Тоуд как будто пишет о падении Римской империи. Недавно познакомившись с эпосом Эдварда Гиббона, он получал удовольствие от еще одного апокалипсиса и видел в закате и упадке индийской империи историю, ждущую своего рассказчика. Не слишком заботясь о беспристрастности, он вызывал силой своего воображения героев и рассказывал о них языком, типичным для бардовской традиции. Его приговор последующим годам, как и оценка самих раджпутов, стали популярными, хотя и противоречивыми.

Цари-рабы

В течение года после победы при Тараине армия Мухаммеда Гури взяла Дели, Мирут, Кол (Алигарх) и Баран (Буландшар), захватив власть в междуречье Ганга и Джамны. Аджмер также находился под контролем Гурида, а в течение трех последующих лет его судьбу разделила большая часть Арьяварты. Из трех крупных естественных крепостей, защищавших Раджастхан и южные пути, Рантхамбор пал, Гвалиор был осажден, а Нарвар ждал своей очереди. На востоке после очередной проигранной битвы опустошению подверглись Каннодж. Асни и Варанаси на Ганге, а на юго-западе, повторив победный маневр битвы с раджпутами у горы Абу, Гуриды захватили Анхилвар (Патан). XIII век начался еще более масштабными завоеваниями, когда мусульманская армия двинулась дальше на восток, в Бихар, Бенгалию и Ассам. Другие силы направились в страну Чандела к югу от Ганга и захватили, среди прочего, цитадель Калинджар. На карте индийская империя Гурида уже превышала владения Харши.

Многие из этих завоеваний были временной данью хищническому инстинкту. Аджмер и Рантхамбор, например, меняли хозяев несколько раз. Гвалиор и Калинджар вскоре после падения были отбиты. Анхилвар сразу после оккупации покинули все жители. Иногда туруски оставляли у власти прежних правителей, но когда войска уходили, народ отказывался повиноваться. В других случаях, особенно в Бенгалии, победоносные полководцы турусков вскоре сами объявили о союзе с Дели. Для мусульманских завоеваний характерно, что большинство крупных городов и крепостей переходили из рук в руки, иногда 4–5 раз, прежде чем их судьба решалась окончательно.

Ни одну из этих ранних побед нельзя приписать самому Мухаммеду Гури. Вскоре после второй битвы при Тараине он вернулся в Газни, и хотя посещал впоследствии Индию, его внимания требовали другие, более неотложные дела в Азии. Там, по наущению халифа Багдада, Гуриды в 1201 году завоевали еще одну империю. Как и земли Гкзневидов, она простиралась на запад до Каспия. И опять просторы Хорасана напомнили, что их проще завоевать, чем удержать. За несколько месяцев Гуриды были разгромлены тюркскими правителями Хорезма, или Хивы (в нижнем течении Амударьи). Затем тюрки сами сдались еще более многочисленной орде чужаков и язычников под командованием Чингисхана.

Дрогнув после тяжелейшего поражения на северо-западе Афганистана, Мухаммед обнаружил, что Гyp в опасности и коммуникациям от Газни до Лахора грозит пенджабское племя, известное как гакхары. До 1206 года он сдерживал восстание, но одной темной и душной ночью несколько мстительных гакхаров каким-то образом пробрались в его лагерь на берегах Джелума и «вонзили свои кинжалы в тело царя». «Так пал султан Муиз ад-дин Мухаммед Гури после тридцати трех лет правления», — пишет Феришта.

Завоевания Мухаммеда в Индии были далеко не всегда делом его рук. Главным образом это заслуга тюркских командиров, самым удачливым среди которых был Кутб ад-дин Айбак. Айбак был также и самым надежным, а поскольку Мухаммед не оставил сыновей, он считался наиболее вероятным наследником. В конце концов Айбаку удалось упрочить свое положение в Индии (не без кровавого устранения соперников, которое сопровождало почти каждое воцарение султанов Дели), и он, несомненно, стал бы таким же великим правителем, каким был полководцем. Но в 1210 году, после всего четырех лет царствования, он упал во время игры в поло, а конь рухнул сверху, так что «лука седла пробила грудину и убила воина». Он вошел в историю как основатель так называемой «династии рабов» в Дели, а также строитель самых ранних из сохранившихся памятников ислама, мечети и Кутб-Минар.

«Цари-рабы» Дели, как и их близкие современники — мамелюки, правители Египта, менее всего были раболепными. Термин просто указывает, что они когда-то были взяты в плен и попали в рабство. В действительности они использовали свое положение себе на пользу. При дворе, полном интриг и возможностей, тюркские завоеватели Индии доверяли верности рабов больше, чем собственной. Купив, быстро возвысив, возможно, освободив раба, но все еще полностью ему доверяя, цари находили бывшим рабам идеальное применение: либо как серым кардиналам, либо как шпионам. Айбаку наследовал, после краткого замешательства, Шаме ад-дин Илетмиш, еще один бывший раб тюркского происхождения. Признание Айбака султаном со стороны титулованного начальника в Газни, а также еще более существенное признание Илетмиша самим халифом говорят о том, что на бывших рабах не было клейма позора.

О повышении их статуса равным образом свидетельствовали памятники. Кутб-Минар в Дели похваляется башней победы, которая вдвое превосходит высотой самые высокие массивные минареты Индии, а возможно, и всего ислама. Пять ярусов с балконами, многие из них с каннелюрами, само строение ощутимо сходит на конус. Эта мечеть возвышается над высоко ценимыми сейчас постройками южного Дели. Стены из красного песчаника напоминают непочтительным соседям кирпичную трубу, ждущую сноса. Несомненно, она производила более благоприятное впечатление, пока землетрясение 1803 года не обрушило верхний свод. Внизу расположена мечеть Куббат аль-Ислам, «опора ислама». Триумфальность названия подкреплена использованием в качестве материала архитектурных элементов — колонн, капителей, перемычек — двадцати семи разрушенных индуистских и джайнских храмов. Очевидно, первые султаны в большей степени желали открыть мечеть для верующих, чем потакать пуристам от архитектуры. Мечеть стоит на месте храмов, среди которых была Рай Питхора, крепость Чахаманов, названная в честь Притхвираджа. Этот «красный форт», переименованный в Лал-кот (не путать с Красным фортом Шах-Джахана в городе Моголов, известном теперь как Старый Дели), был украшен также «белым дворцом», откуда правили Илетмиш и его наследники. Дворец не сохранился, но руины гробницы Илетмиша (Айбака похоронили в Лахоре) находятся рядом с Кутб-Минар. Это первый в долгом и величественном ряду индо-исламских мавзолеев. Будто бы намекая на будущую славу гробницы Хумаюна и Тадж-Махала, белый мрамор дебютировал в Дели в оформлении места упокоения Илетмиша.

В Варанаси Мухаммед Гури и Кутб ад-дин Айбак разрушили статуи в тысяче храмов, а затем освятили заново эти святыни «для поклонения истинному Богу». Кроме того, они увезли сокровища на верблюдах— 1400 груженых верблюдов согласно одной из оценок. Большинство храмов Варанаси тогда, как и теперь, были маленькими и душными и не соответствовали мусульманским идеалам единой общины верующих, совершающих поклонение в унисон. Храмы строили для более узкого круга прихожан, и они не были готовы принять толпы правоверных мусульман. Если благочестие и грабеж служили причиной разрушения идолов, понятно, что храмы позволили разобрать на камень. В Аджмере, где Кутб ад-дин Айбак приказал возвести еще одну мечеть, нужная высота молитвенной залы была достигнута постановкой друг на друга трех толстых храмовых колонн.

Иконоборчество ранних султанов не всегда было столь бескомпромиссным. На юго-западе, несмотря на победу у горы Абу и разрушение близлежащей Анхилвары, армия мусульман оставила неприкосновенным великолепно украшенный джайнский храм Адинатха комплекса Дилвара на самой горе Абу. Там из белого мрамора (а кроме него почти ничего нет) сделана кружевная резная облицовка в виде замысловатых скульптур, которые словно обволакивают все внутренности храма. Постройка датируется 1032 годом и относится, таким образом, к неспокойному времени после набегов Махмуда Газневи. Храм был реквизирован министром соланкийской династии раджпутов из Гуджарата, но он столь незаметно расположен и имеет такие непримечательные очертания, что захватчики с легкостью могли его проглядеть.

Насколько гибельным было мусульманское завоевание Индии для ее наследия, насколько тяжким бременем легло на индусов правление мусульман и насколько решительно они ему сопротивлялись — все это вопросы неоднозначные. «Анализ военных операций этого периода устанавливает, что тюркским армиям ни разу не приходилось иметь дело с враждебным населением», — настаивает видный мусульманский историк. «Мы не сталкивались ни с одним восстанием народных масс как таковых»^{180}. И все же, если верить Тоуду, не менее видному ученому, имело место «непрестанное сопротивление и нескончаемый героизм», когда воины, «мальчики-подростки», «старики на пороге смерти» и «женщины тысячами» сражались и умирали, «чтобы сдержать стремительный натиск завоевателей»^{181}. Любопытно, что оба не упомянули о разрушительном восстании в Авадхе (или Ауде, в Уттар-Прадеше) 1220 года, во время которого, по свидетельствам современников,»120 000 мусульман приняли мученическую смерть от руки и меча проклятого Бартуха»^{182}. Ясно, что «Бартух» был индусом, но более о нем ничего не известно. Как и о других таинственных «героях сопротивления», вроде Гкаккаров из Пенджаба или Мхеров и Мевати из Раджастхана. Можно предположить, что наиболее решительно оппозиция проявляла себя среди представителей племен или по крайней мере народов не раджпутского происхождения, о которых молчат династические записи индусов и книга Тоуда.

Исходя из того, что завоевание Индии мусульманами растянулось на несколько столетий, можно подозревать любые обобщения. Хорошо задокументированное сопротивление Мухаммеду Тутлуку в середине XIV века нельзя просто приписать его предшественникам или наследникам. Точно так же индусские надписи 1280 года, которые восхваляют покой и процветание правления султана Балбана, нельзя воспринимать как всеобщее одобрение строгого исламского правления. Не все храмы были разрушены, хотя пострадали многие. Джизья для немусульман не взималась с брахманов до времени правления Фируз-шаха Туглукида (1351–1388)^{183}, и никогда не взималась слишком строго. Идолопоклонство осуждалось, но индусам не препятствовали отправлять свои культы. И поскольку записи часто не делали четкого различия между потерями среди солдат и мирных жителей, трудно оценить степень чрезмерного насилия.

Многие возразят, что султаны, как и другие династии Индии, были больше заинтересованы в сохранении власти и накоплении богатств, чем в религии. Мусульманские хронисты предпочитают изображать оккупацию северной Индии как акт религиозный и рисуют главных действующих лиц героями веры. «Но такой взгляд не может выдержать серьезной критики истории»^{184}. Наиболее информированные хронисты на деле говорят удивительно мало об исламско-индусских отношениях. Они гораздо больше внимания уделяют борьбе за власть среди самих «конкистадоров». В действительности эти стычки, а также хаос, возникший после вторжения монголов, замедлили, по всей видимости, завоевания не меньше, чем индуистское сопротивление. Согласно одному источнику, вся история правящей тюркской элиты «может быть сформулирована такими словами: они объединились, чтобы уничтожить врагов, и разделились, чтобы уничтожить себя»^{185}.

За 26 лет правления Илетмиш почти постоянно бывал в походах, однако, если не считать набегов на Малву, он едва ли присоединил другие территории к мусульманской сфере влияния. Так же часто, как против индусских «идолопоклонников», ему приходилось выступать против других мусульман. На западе Синд и Пенджаб находились в постоянном хаосе, когда в 1222 году Чингисхан подошел к их границам и переправился через Инд. Хаос был вызван не только монголами, но и наплывом беженцев, князей, ученых и художников со всего Туркестана, Хорасана и Афганистана, где уже побывали монгольские захватчики. Цифры не дошли до нас, но весьма вероятно, что индийскую границу пересекло больше мусульманских беженцев от монгольского завоевания, нежели было воинов в армиях Гкзневидов и Гуридов вместе взятых.

К востоку от Дели Илетмишу пришлось заново захватить нынешний штат Уттар-Прадеш, а потом встретиться с мусульманскими противниками в Бихаре и Бенгалии. Это были Хильджи, изначально племена, соседствовавшие с Гуридами в Афганистане, которые последовали за Мухаммедом Гури в Индию. Мухаммед Бахтияр, основатель хильджийской династии, отказался от прибыльной службы и в Газни, и в Дели, прежде чем обеспечил наконец безопасность приграничного надела (икта) около Варанаси. Оттуда он организовал рейды наемников в Бихар, один из которых был вознагражден неожиданно легким захватом города, по мнению Хильджи, хорошо укрепленного. Жителей, которые все оказались бритыми наголо, предали смерти, а город полностью разграбили. Среди добычи были целые библиотеки, но, поскольку все население казнили, никто не мог объяснить, о чем эти книги. Дальнейшее расследование, однако, прояснило ситуацию. Согласно Минхадж-и-Сираджу, выдающемуся ученому, который провел два года с Хильджи, а после был изгнан из Афганистана монголами, «обнаружилось, что вся крепость и город были оплотом науки»^{186}. На самом деле это был известный буддийский монастырь и университет Одантапури.

Столь бесстрашный подвиг вызвал одобрение Кутб ад-дин Айбака и привлек сторонников под знамена Хильджи. Затем Бахтияр отправился через южный Бихар и захватил еще одним рискованным набегом Надию, столицу династии Сена, которая наследовала буддийской династии Палов, наиболее влиятельной в Бенгалии. Всего с 18 союзниками Бахтияр сумел войти во дворец Сены и застать врасплох царя Лакшманасену во время завтрака. Другая столица этой династии, Лакхнаути, или Гор, на теперешней индо-бангладешской границе, также была взята. Устроив в Лакхнаути свою штаб-квартиру, Бахтияр двинулся на восток в Ассам и «Тибет» — вероятно, имелась в виду не современная страна, а Бутан. Как бы то ни было, Гималаи оказались неприступными для армии Хильджи, большая часть которой погибла в водах вышедшей из берегов реки.

Бахтияр вернулся на равнины, но уже не оправился и вскоре либо умер, либо был убит.

Это произошло в 1205 году, и с тех пор должность наместника Бенгалии и Бихара яростно оспаривалась различными Хильджи, признававшими главенство Дели только тогда, когда поддержка султана была им лично выгодна. Илетмиш попытался исправить положение, оккупировав Бенгалию в 1225 году. Чиновникам Хильджи пришлось «надеть ярмо рабства на шеи подчинения» и выплатить тяжелую дань. Затем все вернулось на круги своя. Через год султан послал сына Насир ад-дина повторить урок. На сей раз Хильджи были разгромлены, их правитель убит, а столица захвачена. Проблема, казалось, решена. Но в расчет не приняли пресловутый климат Бенгалии. Насир ад-дин внезапно заболел и умер. И снова Бенгалия, этот «ад, полный добра», как называли ее Моголы, сорвалась с поводка, и Илетмишу вновь пришлось вводить войска (в 1229 году). Покой едва продержался до его смерти, после чего Бенгалия, Бихар и частично Авадх заново отделились. Хотя в течение последующих столетий такое положение время от времени нарушалось и ненадолго изменялось, «между 1338 и 1538 годом, на долгие двести лет, Бенгалия оставалась беспрерывно независимой»^{187}.

Шансы Дели восстановить авторитет здесь или где-либо еще серьезно понизились после смерти Илетмиша. Перед тем как умереть от естественных причин (факт, который даже современные ему писатели считали необходимым подчеркнуть), Илетмиш колебался, кого назначить преемником: последнего оставшегося сына-неудачника или дочь, энергичную, но — женщину. Сын, хотя отец и любил его, обладал множеством недостатков, имел мстительную и всеми ненавидимую мать и был склонен к «распущенности и дебоширству». Мать и сын потакали своим страстям в течение семимесячного периода, который едва ли можно назвать правлением. Затем их обоих свергла дочь Илетмиша, грозная Разия.

Тем не менее, продолжает Минхадж-и-Сирадж, «страна при султане Разии наслаждалась миром и сила государства была очевидной». Даже Бенгалия недовольно подчинилась. Это продолжалось недолго, и затишье принесло бурю. Правление Разии длилось не более четырех лет (1236–1240). Возможно, ее решение снять паранджу и «показаться на людях» в мужском платье и головном уборе было излишней провокацией для мусульманских чувств. Такую же реакцию могло вызвать назначение «личным слугой ее величества» Джамал ад-дина Якута, «абиссинца», вероятно, раба и несомненно африканца. Столь очевидная любовная связь вызвала неблагоприятную оценку со стороны историка Исами. Заявив, что место женщины «у прялки» и что высокий пост только навредит, он настаивал на том, чтобы Разия сделала «хлопок своей подругой, а печаль — своей винной чашей».

Эти строки, написанные в 1350 году, интересны еще и тем, что, согласно Ирфану Хабибу, самому известному специалисту по экономической истории Индии, в них содержится «первое упоминание прялки, зафиксированное в Индии». Поскольку этот механизм был известен в Иране гораздо раньше, «почти неизбежен вывод, что прялка пришла в Индию вместе с мусульманами»^{189}. Так и бумага, на которой Исами пишет свои покровительственные строки, пришла на смену пальмовым листьям, гораздо более хрупкой поверхности для письма. Оба нововведения были бесценны. Управление и налогообложение ускорились, а литература, обучение и изобразительные искусства развивались благодаря однородному материалу для письма. который легко хранить и свертывать. Бумага столь быстро вошла в обиход, что в середине XV века кондитеры Дели заворачивали в нее липкую халву — и это продолжалось вплоть до победы полиэтиленовых пакетов в XX веке.

Точно так же прялка значительно ускорила производство пряжи и без сомнения обеспечила работой многих ткачих. Высококачественные хлопковые ткани давно уже являлись важным экспортным товаром. Но благодаря прялке и другим изобретениям сельскохозяйственная хлопковая индустрия Индии со временем стала барометром национального самоуважения. Приняв прялку как символ индийской независимости, Махатма Ганди и партия Индийского национального конгресса не стремились заполучить голоса мусульман. Ирония преимущественно индуистской Индии, щеголяющей национальной иконой исламского происхождения, осталась незамеченной.

Разию свергла хунта тюркских мужчин-шовинистов. Отважно ринувшись в разгар лета через Пенджаб подавлять восстание в Бхатинде, Разия была схвачена заговорщиками, ее абиссинского друга убили, а она сама оказалась пленницей в крепости, которую шла освобождать. Там ей удалось заручиться поддержкой и страстью одного из заговорщиков. Они поженились и, собрав сторонников, двинулись на Дели. Возможно, если бы командование армией осуществляла опытная Разия, они бы победили. Но как жене, ей пришлось подчиниться мужу, и супругам нанесли тяжелое поражение. На следующий день, убегая с поля боя, новобрачные «попали в руки индусов и были убиты».

Горкские военные олигархи, известные как «Сорок» или «Семья Сорока», заправлявшие в Дели, интриговали и друг против друга, и против более аморфной группы индийцев, принявших ислам, и беженцев из Афганистана и окрестностей. По прихоти этих жестоких «крестных отцов» молодых и невлиятельных султанов сперва призывали на царство, а потом быстро отправляли на тот свет.

За гибелью Разии почти сразу последовало еще одно нашествие монголов. В 1241 году захватчики взяли Лахор, руины которого достались потом хищным Гхаккарам. В отличие от Дели, Лахор утратил все следы присутствия Газневидов и Гуридов в своем прошлом, в городе не осталось ни одного памятника домогольского периода. Во многом благодаря Гийяс ад-дину Балбану, еще одному турецкому рабу, монголы не воспользовались тяжелым положением Дели. Он, хоть и хранил верность султану Насир ад-дину, быстро впал в немилость и в конечном счете якобы отравил султана, чтобы обеспечить свое восшествие на престол.

В течение 40 лет фактического (1246–1265), а затем и официального (1265–1287) правления суровый и безжалостный Балбан не подпускал близко монголов, используя искусную смесь военной силы и дипломатии. Чингисхан к тому времени уже умер, но его наследники с готовностью защищали права одного из братьев султана Насир ад-дина, а также других претендентов на делийский престол. Они часто вмешивались в запутанные дела Синда. Кроме того, они дошли до реки Биас в Пенджабе. Потребовалось распылить лучшие силы султана и поставить наиболее надежных командиров для охраны новой границы. «Если бы заботы… защитника и покровителя мусульман были с него сняты», Балбан мог бы заявить: «Я не останусь в своей столице ни единого дня, но поведу вперед свою армию на захват сокровищ и ценностей, слонов и лошадей и никогда не позволю раджам и ранам (т. е. раджпутам и другим индусам) жить в мире и покое»^{190}. Покуда монголы угрожали самому существованию султаната, даже грабительские рейды в индуистскую часть Индии, не говоря уж о завоеваниях, временно прекратились.

Несколько монгольских вторжений были сорваны, но в 1260 году Балбан принял посольство Хулугу-хана, внука Чингисхана. Несмотря на хвастливое заявление Балбана, что до 15 бывших правителей Туркестана, Хорасана, Ирана и Ирака нашли убежище в Дели, между двумя соседями возникло нечто вроде партнерских отношений. Балбан мог теперь сосредоточиться на укреплении султаната и защите своих владений. Возможно, под влиянием беженцев с северо-запада он ввел при дворе изощренную систему приоритетов и протоколы, заимствованные в Персии. Султан является «тенью Бога» и Его наместником на земле, и к нему надо относиться соответственно. Приближающийся к трону должен унизиться, совершив целование земли и целование ног царя. Любое посягательство на строгий этикет каралось мгновенно и кроваво.

Равно тяжелой рукой армия Балбана подавляла восстания в дельте Ганга — Джамны, очищала область вокруг Дели от мародерствующих Мевати и прочесывала джунгли, в которых те нашли прибежище. Большая экспедиция в Бенгалию, правитель которой снова поднял мятеж, длилась три года и была отмечена еще более жестокими репрессиями. Но по возвращении султана его наиболее способный сын и ожидаемый наследник престола погиб в стычке с монголами. Балбан, которому было уже за 70, так и не оправился от этого удара. Когда он, сидя со зловещим лицом, не принимал напуганных подданных, то проводил ночи, оплакивая своего «мученика-царевича». В 1287 году смерть принесла избавление исстрадавшемуся султану Его царство, однако, вновь вступило в очередной кровавый кризис престолонаследия.

Внук, который быстро заменил того, кто был назначен Балбаном в наследники, отпраздновал восшествие на трон отказом от строгостей прошлого правления и погружением в разгул страстей. Молодой султан, пишет Феришта, «наслаждался любовью и нежным обществом серебристокожих девиц с мускусными локонами». Дели приветствовал такую реформу. «Каждый тенистый переулок был полон женщинами для удовольствий, на каждой улице пели и веселились»^{191}. Но столь сильна была несдержанность юного султана, столь тяжелым опьянение и столь удушливым мускусный запах, что за три года красивый и приветливый князь превратился в бормочущую развалину. Между тем доверенные помощники Балбана были уничтожены самопровозглашенным опекуном султана, злым гением, которого позже отравили завистливые конкуренты. «Тот небольшой порядок, который поддерживался при правительстве, теперь полностью исчез», — говорит Зия ад-дин Барани, автор важного исторического труда, выросший в Дели. Все еще молодого, но уже парализованного и потерявшего рассудок султана заменил его сын, трехлетний ребенок. От его имени злонамеренные соперники продолжали плести интриги и драться за должности.

На исходе кризиса 1290 года остатки «Сорока» были обмануты противниками, принадлежащими тому же племени Хильджи, которое раньше завоевало Бихар и Бенгалию. Казнив двух султанов одного за другим — парализованного отца и его несчастного сына, — Хильджи положили конец так называемой «династии рабов» и объявили новым султаном одного из своих старейшин, Джалал ад-дина Фируза Хильджи. Капризного ребенка сменил седобородый патриарх, и династия Хильджи начала свое 30-летнее владение троном Дели.

Джалал ад-дин Фируз, иногда называемый Фируз-шахом I, был неподходящим правителем. Ткэрк, уже не совсем молодой, он проявлял неслыханное в анналах султаната мягкосердечие. Оно даже завоевало ему определенную популярность. Умиротворяя соперников и прощая врагов, он «отучал граждан Дели от приверженности старой семье», пишет Феришта. Такая политика смягчила даже монгольские сердца. Ручеек беженцев из монгольских ханств, принявших ислам и поклявшихся в верности султанату, вскоре превратился в поток. Но снисходительность была тяжким испытанием для сторонников Хильджи и предлагала массу возможностей потенциальным противникам. Среди последних оказался племянник султана, он же зять и проницательный ученик ранних военных кампаний в Бенгалии.

Это был Ала ад-дин Хильджи, и урок, который он вынес из опыта своего родича в Бенгалии, заключался в том, что грабеж и завоевания за счет индуистской части Индии могут значительно повысить шансы на султанат. После почти векового затишья, во время которого уровень «мусульманских завоеваний» в Индии, пожалуй, понизился, на полуостров шла новая гигантская волна.

Пещера Аладдина

К концу XIII столетия все еще индуистский Декан и юг стали свидетелями дальнейшей смены династий. И все же узор перемен, повторяющий симметрию мандалы и завершенный в компасе дигвиджайи, оставался прежним. Поэтому и наше восприятие этих процессов не меняется. Современную историю Индии, не оживленную пустой болтовней любимых мусульманами авторов, следует прилежно освободить от стерильной лексики и оптимистичных перечислений, одобренных царскими славословами и случайно сохранившимися в немногих литературных сочинениях и многочисленных надписях на камнях и медных дощечках. Формальность таких источников лишает живости их содержание, и без таких трудов, как книга Тоуда о раджпутах, история Декана может показаться столь же сухой и запутанной, как и его география.

Как бы то ни было, достаточно отметить, что в западном Декане Западные Чалукьи, эти бесстрашные противники великих Чолов из Танджура, уступили, как и их предшественники Раштракуты, растущей силе двух бывших вассалов, один из которых теперь главенствовал над Карнатакой. а другой — над Махараштрой. Обе эти новые династии, будучи Ядавами, возводили свой род к ведическим Яду из городов Матхура и Дварка в Саураштре. Они не были «раджпутами» в географическом смысле слова, как его понимал Тоуд, и совершенно точно не были кшатриями, кастой, практически неизвестной в южной Индии. Однако, как подобает роду, гордящемуся своим предком Кришной, они чтили воинскую этику.

Из двух этих династий наиболее четко оформилась династия Хойсалов из Халебида. Горцы с Западных Гхатов, к северу от Кодагу, выбили себе в X веке маленькое царство около Белура (двести километров западнее современного Бангалора в южной Карнатаке). В XI веке армия Хойсалов, как «скипетр в деснице Чалукья», сражалась и с царями Чолы, Раджараджей и Раджендрой, и против наследника царя Бходжи в Малве, клана Парамара. Больше земель захватывалось, больше ученых и авантюристов прибывало ко двору Хойсалов. С основанием новой столицы в Дорасамудре (ныне Халебид), в 12 км от Белура, полным ходом шло привычное объединение двух династических городов. «Сталкивая враждующих князей с таким изяществом, будто они были шарами для игры, — пишет панегерист XI века (который больше напоминает спортивного комментатора), — этот известный царь Винаядитья правил как Индра из западного Талакада, покуда крут Земли не воскликнул с одобрением: ‘Так держать, господин!»^{192}

Имперские амбиции возникли у Хойсалов впервые в начале XII столетия, когда были возведены роскошно украшенные храмы Ченнакешава в Белуре и Хойсалешвара в Дорасамудре-Халебиде. Эта заявка на господство над всей Карнатакой оказалась преждевременной, но к концу столетия, примерно в то же время, когда Притхвирадж уступил Мухаммеду Гури у Тараина, Хойсалы успешно воспользовались борьбой не на жизнь, а на смерть между Западными Чалукьями и захватчиками Калачурами из Мадхья-Прадеша. Баллала II, величайший из династии Хойсалов, сумел присоединить к своим наследным владениям большую часть северной Карнатаки и, использовав схожий конфликт между правителями Чола и Пандья в Тамиле, отхватил стратегически важный кусок долины реки Кавери вокруг Шрирангама (Т)эичи). Новая хронологическая эра была объявлена царскими певцами Баллалы, наряду с обычными имперскими титулами и прочей мишурой. Блестящим, хоть и кратким, было владычество Хойсалов над большей частью говорящего на языке каннада Декана и плодородными землями у Восточных Гхатов.

Там, в землях Тамила, основными их противниками были Пандья из Мадурая, которые под предводительством великого Сундары Пандьи свергли в 1250-х годах Чолов и остановили продвижение Хойсалов. Кроме того, Пандья совершили глубокий рейд на север, в страну Андхра, где говорили на телугу. В Андхре влиятельная династия Какатиев сменила Восточных Чалукьев из Венги. Таким образом, к концу XIII века, когда Ала ад-дин Хильджи начал разрабатывать свои планы, большую часть юга контролировали Пандьи из Мадурая, Хойсалы из Карнатаки и Какатии из Варангала (их столица рядом с нынешним Хайдарабадом) вместе со своими вассалами.

К северу от Хойсалов, преграждая всякий доступ на юг через западный Декан, правили другие ленники Чалукьев, также возводящие свое происхождение к Ядавам. Их часто называли «Ядавами из Девагири». Поскольку их родиной была Махараштра, они также были известны как Маратхи, хотя правильное название династии — Сеуна. Эти Ядавы, бывшие некогда вассалами Раштракутов, а потом — Чалукьев, захватили в 1190 году столицу последних, город Кальян. Несмотря на то что они были окружены со всех сторон — с юга Хойсалами, с востока Какатиями, с севера раджпутами Парамара из Малвы, а с запада раджпутами Гуджарата, — им удалось создать крепкое царство, включавшее в себя большую часть современного штата Махараштра. Цэубо говоря, царство Ядавов соответствовало территории древних Шатаваханов и ранних Раштракутов.

Осажденные множеством агрессивных соседей, Ядавы приняли разумные меры предосторожности и разместили свою столицу в самой неприступной цитадели западной Индии. На лишенном растительности утесе, вознесшемся на головокружительную высоту, возвышалась на три сотни метров над долиной крепость, путь к которой лежал через лабиринт пещер и шахт. Дополнительно в крепости были устроены серьезные укрепления и мрачный ров. Это место называлось Девагири (Деогир), позднее — Даулатабад, и находилось между горным городом Эллора и городом-садом Аурангабад. Здесь богатство, полученное Ядавами от государственных доходов, набегов и торговли, было в безопасности. Из своего орлиного гнезда царь Рамачандра мог обозревать центр владений в верховьях реки ГЬдавари, пребывая в уверенности, что как бы ни обернулись дела на военном фронте, его персона и казна вряд ли пострадают.

В 1296 году, в сезон засухи, его сын начал наступление на Хойсалов в Карнатаке. Поэтому Девагири осталась почти без защиты. Но Рамачандра, чье успешное 25-летнее правление приближалось к концу, не слишком волновался. Несколько отрядов мусульман уже служили наемниками в Декане. Непреклонность ислама была известна благодаря столетиям контактов, а агрессивные нападения султанов Дели к северу от Нармады долгое время служили поводом для споров. Три года назад молодой Ала ад-дин Хильджи провел грабительский рейд со своей базы в Каре, неподалеку от Аллахабада, продвинувшись на юг до Бхилсы рядом с Бхопалом в Мадхья-Прадеше. Самые ценные трофеи были перевезены из этой древней столицы и соседнего буддийского центра Санчи и надежно спрятаны. Но Бхилса лежала не на полпути от Ганга до Годавари — ее и Девагири разделяли около 300 километров крайне труднопроходимой земли. Для Рамачандры такая самовольная выходка какого-то неизвестного племянника дальнего и необычно мирного Фируз-шаха I едва ли могла быть поводом для тревог. И поэтому внезапное появление у ворот Ала ад-дина в 1296 году застигло его врасплох.

Рамачандра был не единственным, кто удивился, когда это произошло. Вторжение Ала ад-дина в Декан держалось в тайне даже от дяди-султана. На самом деле скрыть это от него было гораздо важнее, ибо, как станет вскоре ясно, настоящей целью был не Девагири, а Дели. Ала ад-дин действовал без одобрения и со сравнительно малыми силами. От Кары он шел по заброшенной дороге через Бхилсу к богатым царствам Декана, чтобы избежать непокорных раджпутов Раджастхана и Малвы. Но ему нужно было завершить свою миссию до того, как его обнаружат и отзовут. Следовательно, двигаться следовало быстро. Он избегал городов, разбивал лагерь в джунглях и следовал по разведанным дорогам. В походе за богатством и славой имело значение только скорое подчинение неудачливого Рамачандры и получение огромного выкупа.

Отряды Хильджи разграбили Девагири, едва добравшись до него. Рамачандра отступил в крепость и, к разочарованию захватчиков, вполне мог продержаться в ней сколько угодно. Но минула неделя и выяснилось, что провизия в цитадели подошла к концу. В почти неподобающей спешке противники заключили пакт, и этому не смогло помешать даже неожиданно раннее возвращение армии Ядавов. Так за несколько дней, а не недель, Ала ад-дин и Рамачандра договорились на взаимовыгодных условиях, один захватчик с невестой из Ядавов и сокровищами, превосходившими самые смелые мечты, а другой — с нетронутым царством, непобежденной армией, неподорванной верой и новым могущественным союзником.

Как и было задумано, новости о выдающемся достижении Ала ад-дина достигли ушей дяди в Дели вместе с донесениями о его непослушании. Если он и не был прощен, то уж точно не наказан. Ала ад-дин снова напомнил о хищничестве тюрков в Индии, проявил себя находчивым и удачливым полководцем, приобрел много сокровищ, а также возможность добыть еще, чтобы купить себе поддержку Несомненно, с ним следовало обращаться осторожно. Поэтому султан поздравил своего племянника и, проигнорировав совет устроить на него в пути засаду, приказал вернуться в Дели с трофеями. Ала ад-дин направился в свои владения в Каре на Ганге, чтобы уберечь добычу. Прибыв туда, он все-таки убедил дядю навестить его. Только такой простодушный султан, как Фируз, мог принять подобное приглашение и отплыть вниз по реке в сопровождении всего нескольких невооруженных придворных и без надежды на бегство. Стоит ли говорить, что как только он ступил на берег, его зарубили? «Голова убитого господина еще истекала кровью, когда жестокие заговорщики принесли царский балдахин и воздвигли его над головой Ала ад-Дина»^{193}.

Затем узурпатор отправился в Дели, собирая сторонников по пути дождем монет, для стрельбы которыми была создана специальная катапульта-манджаника. От своих друзей-заговорщиков он быстро избавился — такого сорта людям нельзя доверять. Но во время двадцатилетнего правления (1296–1316) Ала ад-дин оправдал возложенное на него высокое доверие сторонников султаната. Будучи неграмотным человеком непримечательной и непривлекательной внешности, он сочетал в себе звериное чутье, необходимое для выживания, с отеческой, даже новаторской заботой о благоденствии царства. Память об Ала ад-дине пережила бурные годы его правления и стала мерилом для будущих царей. Тот, кому суждено было оказаться самым удачливым и самым злопамятным султаном Дели, руководил победным шествием тюркских армий по Индии.

Цели этого завоевания не были долговременными. За исключением Гуджарата и отдельных частей Раджастхана и Малвы очень мало новых земель перешло под прямое управление Хильджи. Всеиндийская империя, объединенная тюркским или исламским законом, не возникла. О массовых обращениях почти нет сведений. Местные правители по большей части вернулись и, несмотря на быстрое признание власти Дели, редко исполняли свои вассальные обязанности, если их не принуждали к тому угрозой военного вторжения. Победы Ала ад-дина, несомненно, вызывали в воображении сподвижников мечты об исламском господстве во всей Индии. Возможно, они также напомнили его индийским подданным о местных традициях всемирного правления, связанных с представлениями о чакравартине. Но пройдет еще двести лет, пока эти идеи смогут воплотиться в реальности. И произойдет это не стараниями тюрков Хильджи или их афганских наследников, а благодаря потомкам тех самых орд, которые продолжали угрожать существованию Делийского султаната. В Европе они были известны как монголы, а современные персидские и индийские источники называли их Моголами.

С 1297 по 1303 год Ала ад-дин почти ежегодно сталкивался с монгольскими завоевателями. Сам Дели дважды был окружен, дельту разграбили, а земли нынешнего Пакистана регулярно подвергались монгольской оккупации. Вряд ли даже суровый Балбан сумел бы дать отпор врагу. Но после сокрушительной победы в 1300 году и многочисленных других, более мелких побед, Ала ад-дин не только сдержал натиск, но и отбросил противника. Были возвращены Синд и Пенджаб, а к концу его правления армия Хильджи грабила Газни, Кабул и Кандагар в Афганистане. Безусловно, это означало конец угрозы Моголов. Но победы Ала ад-дина были лишь временным успехом, пусть они наглядно продемонстрировали эффективность маневренной тюркской кавалерии в сочетании с незыблемой фалангой боевых слонов.

Дальнейшие доказательства военной мощи явились в Гуджарате, Раджастхане, Малве, Декане и даже на дальнем юге. Хотя современники их переоценивали, были и неудачи, особенно в Бенгалии и поначалу в Андхре. Ясно также, что раджпуты Тоуда хорошо показали себя, когда большие крепости в холмах Рантхамбора, Джалора и Чи-тора выдерживали долгие осады, — раджпуты несли тяжелые потери и вдохновляли потомков легендарным джаухаром. Это ритуальное самоубийство практиковали отважные патриоты с тех пор, как Синд впервые был захвачен в VIII веке, но раджпуты Раджастхана сделали его исключительно своей практикой. Когда все потеряно, когда кончались последние остатки еды, когда последняя стрела выпущена, допит последний мех воды, тогда разводили погребальный костер и, пока женщины бросались в огонь, мужчины выезжали в ярком зареве славы убивать и погибать. Фанатизм не является прерогативой ислама. Армия Хильджи была поражена тем, что столь отсталые в агрокультурной сфере княжества и столь бедные сокровищами крепости могли оказывать яростное сопротивление.

Гораздо менее сложными и значительно более выгодными были завоевания Гуджарата, а потом и Малвы, откуда изгнали потомков царя-поэта Бходжи из династии Парамара. Гуджарат не только был чрезвычайно плодородной страной и славился своими тканями и скотом, его обогащала морская торговля с Камбеем, который стал вместо Бхаруча главным портом Аравийского моря для северной Индии. Кампания 1298 года принесла громадную добычу, включая золото и драгоценные камни восстановленного и снова разграбленного храма Сомнатх. Лингам вновь раскололи на мелкие куски и привезли, чтобы правоверные, на сей раз в Дели, могли растоптать их ногами. Среди трофеев Камбея самым ценным был пленник, который обеспечил особый блеск султанату Хильджи. Этот евнух и раб быстро принял ислам, но сохранил прозвище Кафур За Тысячу Динаров, вероятно в память о своей цене. «Его красота, — пишет Барани, — пленила Ала ад-дина», который безоговорочно доверял ему и назначил его малик-наибом, то есть главнокомандующим^{194}.

Царь Гуджарата тем временем укрылся в крепости Девагири, где сын Рамачандры, если не сам Рамачандра, изменил мнение насчет союза Ядавов с Хильджи. В 1307 году, когда недоимки по дани возросли, Ала ад-дин послал армию наказать правителя и заново оккупировать царство Ядавов. Эта армия под командованием Кафура За Тысячу Динаров быстро разбила силы Ядавов и разграбила столицу. Сангама, наследник Ядавов, бежал. Рамачандру, однако, отвезли в Дели и чествовали как султана, восстановленного на троне, осыпая его милостями в необычайно достоверной демонстрации великодушия. В результате царь Ядавов «не только упрочился в верности султану, но и оказал ценную помощь воинам, посланным для покорения южных индийских царств»^{195}.

Среди этих воинов опять отличился сообразительный малик-наиб Кафур. В 1309 году он отправился на юг во второй раз и предпринял из Девагири нападение на Какатиев из Андхары. Примерно 18 лет назад Марко Поло, прибыв по морю из Китая в Тамилнад, отметил богатые месторождения алмазов в стране Андхара. которой, как он сообщал, управляла грозная царица родом из Ядавов. Она потеряла мужа из Какатиев и правила как регентша своего внука. Внуком был Пратапарудра, который, войдя в возраст, занял трон Какатии и теперь, при приближении малика Кафура, стягивал силы к крепости Варангал. Осада оказалась долгой, но в конце концов Пратапарудра уступил и был лишен лошадей, слонов и телег с сокровищами, а потом принес клятву выплачивать ежегодную дань.

На следующий год Кафур вернулся в Декан и отправился из Девагири еще южнее. Ядавы, предвкушая унижение своих соперников Хойсалов, снабдили его припасами, проводниками и силами прикрытия. Кафур спешил на юг, за бесконечный горизонт Декана, отмечая путь по очертаниям дальних Западных Гхатов. Был достигнут и должным образом осажден Халебид, уютно устроившийся между зеленых пастбищ. Но Баллала III, царь Хойсалы, принял те же условия в обмен на то, что Кафур двинется дальше, в страну Пандья. Это не значило, что Халебид избежал обычного требования сокровищ и слонов, но отряды Кафура пересекли весь Декан, ни разу не вступив в бой.

«Мусульманское завоевание юга» под руководством Кафура, урожденного индуса в стране раджпутов, больше отдавало дигвиджайей, чем джихадом. Утверждения Феришты и остальных авторов, что малик Кафур построил мечеть в Халебиде и установил ислам по всей Карнатаке, можно считать фальсификацией. «Хотя он служил хозяину, носившему имя Ала ад-дин (т. е. Аладдин), он не мог бы обойтись без помощи волшебной лампы, ибо такие чудеса совершил менее чем за две недели»^{196}.

От Халебида армия Хильджи при поддержке Хойсалов дошла до Тамилнада через райские долины, усаженные тиковыми деревьями, и опавшая листва хрустела под ногами, как сухие лепешки. Всего лишь месяц занял переход через рисовые поля Тамилнада. И опять нет сведений о битвах, время было потрачено в основном на бесплодную погоню за неуловимым правителем Пандья. Удалось, однако. ограбить храмовые города Мадурай, Шрирангам и Чидамбарам, лишить их золотых идолов, опустошить набитые золотом подвалы и увезти много другого движимого имущества. Таким и был смысл урока, и Кафур За Тысячу Динаров вернулся домой тяжело нагруженный и очень довольный.

Барани, бывший свидетелем восторженного приема в Дели, оценивал добычу в 612 слонов, 12 тысяч лошадей, 96 тысяч золотых истуканов и бессчетное число драгоценностей и жемчугов. Хотя работать с эквивалентами того времени довольно сложно, 96 тысяч статуй соответствуют, как сказано, 241 тонне^{197}. «Старожилы Дели отмечали, что никогда доселе столь много золота не прибывало в Дели. Никто не мог вспомнить ничего подобного, и ничего подобного не записано в анналах»^{198}.

Тем не менее, тщательно осмыслив правление Ала ад-дина, Зия ад-дин Барани ставит «постоянные военные победы» на второе место в списке выдающихся достижений султана. «Отражение нашествия Моголов» на третьем месте, «починка мечетей» на восьмом, а «искоренение идолопоклонства» или «распространение истинной веры» вообще не упоминается. Султан не был фанатиком ислама: «Нет примеров того, чтобы Ала ад-дин угнетал кого-либо только за то, что он индус, или покровительствовал только мусульманам»^{199}. Действительно, если судить по интересу прославленного султана к религиозным учениям, его вера явно не была крепка. Он расширил мечеть Айбака Куббат аль-Ислам в Дели, пристроив Ала-и-Дарваза, Великие ворота Ала ад-дина. Он также планировал возвести минарет, который, будь он завершен, намного превзошел бы Кутб-Минар. Правда, на самом деле минарет не вырос выше пня и являет собой пример внезапной одержимости султана своими успехами. Это было проявлением его стремления стать лучшим среди мусульман, как и принятие титула «Второй Александр», отчеканенного на монетах.

В списке Барани первым и величайшим достижением Ала ад-дина стоит, несколько неожиданно, «дешевизна зерна, одежд и всего жизненно необходимого». Барани. писавший в век исключительной расточительности, уделял особое внимание таким вещам. Его повествование, хоть и расцвеченное стариковскими воспоминаниями о былой славе, представляет собой первое свидетельство об экономике Индии. Из него мы узнаем об отмене Ала ад-дином всех дарственных на землю и прав сбора налогов, выданных предшественниками, а также о запрете на продажу и потребление алкоголя. Эти меры затронули в основном придворных-мусульман и были направлены на устранение разногласий и подавление мятежей. Наиболее суровые указы, призванные обеспечить финансирование огромных армий для кампаний против Моголов и Декана, уничтожить спекуляцию и снизить недовольство жителей Дели, касались индусов напрямую. Сомнительно, распространялись ли они когда-либо за границами Дели и пригородов. С другой стороны, эти меры могли быть усилены для достижения нужного результата, поскольку действовали на ограниченном пространстве.

Рассудив, очевидно, что несмотря на богатства «пещеры Аладдина» на юге, новым отрядам нечем платить и невозможно их снарядить, как того требуют растущие затраты и непоколебимая верность, султану пришла в голову идея снизить цены. Это означает прежде всего контроль над рынком зерна. Все зерновые были учтены, цены на них зафиксированы, а рынки находились под тщательным и постоянным надзором. Для защиты от перебоев в поставках урожай с царских земель хранился в городских амбарах, весь транспорт оказался едва ли не национализирован, а чиновники провинций имели четкие задачи по снабжению. Главным стимулом стало не уклонение от уплаты штрафов, неизменно варварских по природе, а накопление доходов. Сеть шпионов и палачей следила за теми, кто придерживал урожай, даже за хлебопашцами. Политика на бумаге приобрела в действительности характер «чисток». Однако результаты, согласно Барани, были поистине выдающимися. Цены на зерно упали и оставались низкими и неизменными даже в годы засух. «Воистину это был век чудес, какими не мог похвастаться никакой другой монарх»^{200}.

Успех политики фиксированных цен привел к увеличению объемов почти всех продуктов на рынках Дели. Текстиль, бакалея, рабы, шлюхи, скот, то есть все, «от шапки до туфель и от гребней до иголок», имело твердую цену, и спрос регулировался рынком. Это не только один из первых достоверных примеров плановой экономики, но и один из наиболее амбициозных. В этом и заключалась одна из причин провала. «Верблюда можно купить за данг (мелкая монета), — писал Барани, — но кому нужен данг?» Покупательская способность снизилась так же быстро, как цены. А городской достаток усугублял недовольство жителей деревень. Не было поводов для повышения урожая, как и не было шанса, что столь честолюбивая система переживет твердую власть, которой она и обязана своим существованием.

Когда Ала ад-дин заболел, а потом умер, рынки и цены просто вернулись к прежнему свободному состоянию. Большинство реформ султана, как и большинство его завоеваний, были временными, всего лишь защитой от очередного кризиса наследования, который снова охватил султанат. В течение четырех лет двое его сыновей, а также принявший ислам индус заняли трон и быстро заплатили за это — собственной жизнью. Так случилось и с Кафуром За Тысячу Динаров, недавним слугой царя. Полдюжины других претендентов были убиты или ослеплены. Мубарак, сын Ала ад-дина, продержавшийся на троне дольше всех, оказался, по словам Феришты, «чудовищем в теле человека». Большинство его деяний слишком отвратительны, чтобы их упоминать, в отличие, как ни удивительно, от обычая «проводить толпу омерзительных шлюх, абсолютно голых, по террасам дворцов и заставлять их мочиться на головы придворных, когда те идут на прием»^{201}.

Хильджи кончили во многом так, как и «династия рабов». В 1320 году Гийяс ад-дин Туглук, сын одного из рабов Балбана, стал основателем новой династии. Туглуки возродят, а затем полностью уничтожат славу султаната, тем самым отдав главенствующее положение в Дели толпе новых соперников. Историческая роль раннего ислама, далекая от объединения Индии, заключалась в развитии и укреплении так называемого «местного» своеобразия субконтинента.