5 июля 1505 года город Агра содрогнулся от сильного землетрясения. Феришта писал, что «столь жестоких землетрясений в Индии прежде не бывало… Жилые дома сровнялись с землей, похоронив под обломками тысячи человек»{223}. Выжившие сочли бедствие дурным знамением. Сикандер Лоди, второй из трех султанов Делийских этой династии, всего лишь год назад отпраздновал возвращение прежних владений султаната. Агру он собирался сделать второй столицей. Раньше это был неприметный городок, но Лоди решил подчинить народы, жившие к югу от Джамны. Город был перепланирован и окружен мощной крепостной стеной. В это время был заложен «фундамент современной Агры»{224}.
Почти сразу после постройки стены были разрушены землетрясением, но это не остановило Сикандера Лоди. Он продолжил строить новую столицу и громить ближайших соперников-раджпутов. Среди последних оказался раджа Ман Сингх из Гвалиора. Подвластная ему крепость Нарвар пала. Но перед отвесными скалами самого Гвалиора, его отлично защищенной крепостью-дворцом войско Лоди, не имевшее пушек, оказалось бессильным. Осада Гвалиора длилась несколько лет и стоила невероятных затрат. Вдобавок о неудаче Лоди узнал новый правитель Кабула, молодой и заносчивый.
Захир ад-дин Мухаммед по прозвищу Бабур (Тигр) уже проявлял интерес к тому, как идут дела в растревоженном Пенджабе, который формально находился под властью Лоди и граничил с афганскими владениями Бабура. В 1505 году — как раз в год землетрясения — он совершил первую вылазку через границу. Это было еще одно знамение, которое Лоди оставил без внимания. Бабур сделал свои выводы. Как пишет биограф, «Сикандер Лоди, воюя с Томарами (то есть гвалиорскими раджпутами), преступно пренебрегал северо-западной границей с Пенджабом»{225}.
Положение дел усугублялось тем, что Лоди враждовали и между собой. Предприняв в течение двадцати лет пять вторжений, Бабур сумел свергнуть наследника Сикандера и, взяв Дели и Агру, провозгласил в Индии могольскую империю, или империю Великих Моголов, как ее принято называть. Она продержится два века и охватит большую часть субконтинента. С помощью Бабура — первого из Великих Моголов — лоскутная история индийского субконтинента начала формироваться в монолитную историю Индии.
В своей книге «Бабур-наме», его собственных воспоминаниях, изложенных с подкупающей прямотой, «одном из самых увлекательных и романтических литературных произведений всех времен»{226}, Бабур предстает перед нами в образе совара, воина, полного жизненной силы, живущего в седле. Прирожденный авантюрист, он был неутомим, как настоящий кочевник, удачу считал закономерностью, а неудачу— временным затруднением. На людях всегда действовал решительно. За размышлением следовало решение, за решением — неизбежно действие. В воспоминаниях своих подданных он предстает веселым и обаятельным, как его английский современник, принц Гэл. И если у Генриха VIII всякие колебания давились тучностью и толстокожестью, то Бабур сохранил и чувствительность души, и живость рассудка. В его характере, наряду с такими чертами, как талант и храбрость, присутствовала удивительная эмоциональная уязвимость. Короткое стихотворение могло доставить ему не меньшую радость, чем удачный кавалерийский маневр. Слабое здоровье он считал расплатой за бурную молодость — будучи стойким сотрапезником, нередко после трапезы он мучился похмельем. Готовясь к главной битве, он отказался от спиртного окончательно. Еще интересно, что запах мускатной дыни напоминал ему о покинутой родине — Средней Азии — и вызывал ностальгию и слезы.
Тягой к приключениям он был обязан не только собственной судьбе, но и предкам. По линии матери в дальних предках Бабура числился Чингисхан, а по линии отца он был в пятом поколении потомком Тимура, который в 1398 году отнял у Туглукидов Дели. По этой причине Бабур имел лестное, хотя и весьма сомнительное право на власть над северной Индией. Но первый свой выбор он остановил не на Индии и даже не на Кабуле. Его наследственное владение находилось за Амударьей, в Ферганской долине, к востоку от современного Ташкента. Там в 1484 году он родился. Несмотря на монгольские корни, вырос он в тюркских и мусульманских традициях маленького государства, осколка прежней империи Тамерлана. Его основным языком был тюркский (староузбекский), он даже писал о себе и своих последователях как о тюрках. Его ислам был суровой, будничной верой, продиктованной скорее повседневными нуждами и ветром походов, чем красотами теологии. И усвоил он вероучение в Самарканде, столице Тамерлана, культурном центре Средней Азии. В возрасте пятнадцати лет Бабур занял Самарканд, но вскоре его сместили узбекские соперники. Еще дважды он брал город и дважды его терял. Поход на Кабул был всего лишь отвлекающим маневром. Да еще утешением для Бабура, иначе отступление от Самарканда выглядело бы просто бегством. Сам Тимур пришел в Среднюю Азию из Афганистана. Бабур поступил наоборот. В 1504 году он пересек Амударью, затем Гиндукуш и взял Кабул.
Как еще один зловещий знак, в 1505 году состоялся очередной рейд Бабура через границу Индии. Следующие 14 лет он провел, укрепляя свое положение в Афганистане и лелея мечту вернуть Самарканд. Об этой мечте он писал на закате своего правления: «Мои желания в Индостане неизменны». Они не изменились ив 1519 году, когда возникла идея большого похода, и в 1525, когда поход состоялся. Бабур вышел с мобильным войском, закаленным в боях в Средней Азии. После переправы через Инд, к северу от Аттока, войско тщательно пересчитали. «Отрядов малых и великих, дурных и добрых, временных и постоянных набралось на 12 000 человек». Казалось, замахиваться на столь крупную цель такими малыми силами неразумно. Но Бабура вдохновляли две идеи.
Во-первых, он обзавелся огнестрельным оружием. В производстве пороха противники Бабура, Лоди, отставали от всех царств и султанатов юга и Декана. Нет никаких упоминаний о пушках или фитильных ружьях в их армии. А у Бабура было и то и другое. Хотя сам он предпочитал стрелять из лука, но в достоинствах артиллерии убедился еще в Средней Азии. Поэтому он набрал в войско стрелков и теперь желал опробовать осадные орудия в деле и посмотреть, насколько удобно их перевозить. Во время последнего похода в Пенджаб его поразили возможности ружей. Теперь войско было пусть не слишком многочисленным, зато огневой мощью могло подавить пехоту, конницу и слонов.
Во-вторых. Бабуру на пользу шло постоянное соперничество между Лоди. Сикандеру наследовали двое сыновей, которые поделили султанат пополам. Ибрагим унаследовал Дели, потом победил в Джаунпуре своего брата, но настроил против себя знать, и индусы восстали, в том числе раджпутский князь Рана Сангха из Мевара. Раджпут предложил Бабуру совместные действия против Лоди. В 1523 году он, будучи наместником в Пенджабе, позволил Бабуру захватить Лахор и бросить вызов султанату. Даулат-хан решил противиться Бабуру в то время, как многие другие Лоди, даже сын Даулата, поддерживали Бабура.
В результате 12 000 могольских воинов перешли реки Пенджаба беспрепятственно. Под стенами Лахора Даулат-хан, хоть и был уже стариком, повязал на пояс две сабли и вознамерился остановить пришельца. «Этот человек неотесанный и тупой», — жалуется Бабур{227}. Когда старик сдался, Бабур приказал ему преклонить колени, а дурацкие сабли перевесить с пояса на шею. Используя свободное время чаще для развлечений, чем для мести, Бабур двинулся на Рупар, Амбалу и Дели.
Послав отряд в погоню за Гази-ханом, я поставил ногу в стремя решимости, взял в руки поводья упования на Бога и пошел на султана Ибрагима, сына султана Бахлула Лоди, афганца. В то время столица его находилась в Дихли, и земли Хиндустана были ему подвластны; говорили, что он может выставить один лак (100 000) войска, а слонов у него и у его беков насчитывали около тысячи{228}.
Подобным же образом описано, как Ибрагим вышел из Дели, чтобы сразиться с ним. Хотя Бабур пишет, что его силы сократились, пока он шел через Пенджаб, но к войску примкнули дезертиры, бежавшие от Лоди. Впрочем, когда в апреле 1526 года оба войска встретились у Панипата, в 80 километрах севернее Дели, армия Ибрагима все равно обладала десятикратным численным превосходством.
Бабур не отчаивался. К Лоди он не испытывал ничего, кроме презрения. Ибрагим был новичком, мало смыслившим в искусстве ведения войны, не умевшим «ни встать, ни двинуться, ни сразиться». Неделю он простоял без дела, потом его втянул в бой отряд могольских всадников. Он бросился вперед без всякого плана, без порядка. Бабур поджидал на хорошо подготовленной позиции, имея с одного фланга стены Панипата и заросли кустарника — с другого. По фронту построили заграждение из 700 соединенных между собой повозок. Между ними расположились стрелки с ружьями. Через каждую сотню метров были оставлены проходы для конницы. В резерве стояли дополнительные летучие отряды. Когда битва началась, они донимали врага с флангов и напирали с тыла. Ибрагиму не осталось места для маневра. Он постоянно бросался в атаку, но прорваться за ряд повозок не смог. Его войско теснили с флангов, оно толпилось в центре, не в силах ни наступать, ни отойти. Вот так численное превосходство, которое должно было стать козырем против Бабура, сыграло против Лоди. «По милости Аллаха это трудное дело оказалось для нас легким. — писал Бабур. — За полдня вся эта вооруженная толпа была повержена наземь». По самым скромным подсчетам число убитых составило 15 000 человек, в их числе был и сам Ибрагим.
Преследуя уцелевших, Бабур ворвался в Дели, пока Хумаюн — его сын — «быстро, налегке направился в Агру», чтобы занять город и завладеть казной. Помимо сокровищ в Агре обнаружилась мать Ибрагима и семейство раджи Викрамадитьи Гвалиорского. Гвалиор с 1519 года подчинялся власти Лоди, и Викрамадитья, наследник Ман Сингха, стал их вассалом. Сражаясь у Панипата под знаменами Ибрагима, он должным образом «отправился в ад». Вероятно, для того, чтобы заслужить милость победителя, домочадцы Викрамадитьи преподнесли Хумаюну «много драгоценностей и самоцветных камней. В числе их был знаменитый алмаз, который якобы велел привезти султан Ала ад-дин. Этот алмаз пользуется такой славой, что один оценщик определил его стоимость в два с половиной дневных расхода всего мира». Если под Ала ад-дином подразумевался султан Хильджи, значит, этот алмаз добыли во время похода «Аладдина» в Декан, потому что основные алмазные копи находились в Голконде (Хайдарабад). Неизвестно, как достался этот камень гвалиорским раджам, но многие специалисты сходятся во мнении, что в «Бабур-наме» речь идет о знаменитом камне Кохинур (Гора Света). Считалось, что этот камень дает своему владельцу власть над миром или ведет к неотвратимой гибели, смотря как толковать его удивительную историю. Иногда его называют «алмазом Бабура», хотя первый из Моголов никогда на него не претендовал. Хумаюн предложил камень отцу, но Бабур благоразумно отказался: «Когда я прибыл, Хумаюн поднес мне этот алмаз, а я снова подарил его Хумаюну»{229}.
Хоть Бабур никоим образом не был правителем мира, под его властью оказались Пенджаб, Дели и Агра, и уже это поставило его в критическое положение. Одно дело разбить ненавистного Ибрагима, а другое — держать в подчинении необузданную афганскую знать, наводнившую Индию с легкой руки Лоди, а затем присвоившую владения Лоди. Даже население Агры проявляло враждебность. «Когда мы прибыли в Агру, между нашими людьми и тамошними людьми сначала царила удивительная рознь и неприязнь». Все междуречье находилось в руках врага, как и Алигарх, Баяна и Дхолпур, откуда недалеко и до самой Агры.
Положение Бабура усложнялось растущим недовольством и в его собственных войсках. Для богобоязненных могольских беков Индия казалась не слишком привлекательным краем. Подробно и с удовольствием перечислив индийских птиц и доходы со своих владений, Бабур переходит к описанию недостатков Индии: «Хорошей воды в Хиндустане нет, хорошего мяса нет, винограда, дынь и хороших плодов нет, льда нет, холодной воды нет, на базарах нет ни хорошей пищи, ни хорошего хлеба. Бань там нет, медресе нет, свечей нет, факелов нет, подсвечников нет». Можно было обойтись и без подсвечников, но жить в окружении такого количества неверных оказалось невыносимо. В конце концов Бабур, подобно Александру Македонскому, решил, что с него довольно. Это произошло в мае — самом жарком и пыльном месяце на севере Индии. Слава уже завоевана, сокровища добыты, причем немалая часть сокровищ роздана. О более удачном походе нельзя было и помыслить. Теперь все мечтали вернуться по домам, к семьям, глотнуть прохладного кабульского воздуха и продолжать борьбу за возвращение в Самарканд.
Снова уподобившись Александру, Бабур пытался спорить. Он сказал:
Власти и миродержавия не достигнешь без доспехов и снаряжения; быть государем и эмиром без нукеров и владений — невозможно. Сколько лет мы прилагали старания и терпели тяготы, ходили в далекие страны и водили войска, подвергая себя и людей опасностям боев и войны! По милости Божьей мы разбили столь многочисленных врагов и захватили столь обширные земли. Какая же сила и какая необходимость заставляют нас теперь без причины бросить владения, завоеванные после стольких трудов, и снова вернуться в Кабул, чтобы подвергнуть себя испытаниям бедности и слабости? Пусть же всякий, кто хочет нам добра, впредь не говорит таких слов, а тот, кто не может больше терпеть, если хочет уходить — пусть уходит и не отказывается от этого.
Один из приближенных решил уйти, и Бабур его отпустил. Уходя, тот сделал на стене надпись:
Если я перейду Синд целый и невредимый,
Пусть почернеет мое лицо раньше, чем
я вновь захочу увидеть Хинд!
Однако многие остались, ободренные убедительными речами Бабура. Возможно, просто устыдились.
Через несколько недель жара закончилась, и начался сезон дождей. Затем наступил новый «полевой сезон», и Бабур повел войска к востоку, на Авадх и Джаунпур, рассеивая упрямых вассалов Лоди и обеспечивая себе «нукеров и владения». Алчность утолялась трофеями и выкупом, покорность достигалась назначением чинов, заключением договоров, земельными наделами и выделением части доходов.
Но на севере оставалась одна помеха могольскому господству. Среди местных индийских противников Бабур первым называет раджу Виджаянагара, величайшего из царей, Кришну Девараджу. Поскольку его царство находилось за тысячу километров от Агры, угрозы он не представлял. Вторым Бабур упоминает Рана Сангху, правителя Мевара, который «взял Кандар и устраивает смуты и беззакония». Конечно, он осуждал раджпутов-язычников, но все-таки относился к Рана Сангхе уважительно. И вовсе не потому, что именно Рана Сангха изначально убедил его начать этот поход. Никаких соглашений они не подписывали, и раджпуты, конечно же, надеялись, что Бабур, разгромив Лоди, уйдет, освободив место для них. Тогда Рана Сангха укрепил бы свое положение в Раджастхане, а теперь, в 1527 году, он просто пошел во главе войска навстречу пришельцам, столь любезно избавившим его от Лоди.
В феврале войска Рана Сангхи отняли у моголов Баяну, в 70 километрах к юго-западу от Агры. Узнав, что гарнизон Баяны и вспомогательный отряд в тысячу человек разбиты войском «язычников», Бабур поспешил к городу, чтобы дать бой. В войске моголов царило уныние. Звездочет Бабура предсказывал поражение, окрестные крепости предавались врагу, индийские солдаты дезертировали. Со всех сторон прибывали дурные вести. Снова Бабур обратился к своим людям с ободряющим словом, укрепляя их веру. Поскольку раджпуты считались неверными, война получила статус джихада. Трусость в ней приравнивалась к отступничеству, тогда как погибший становился святым мучеником. Сомнительная авантюра была представлена благороднейшей миссией, а нерешительность бывших подданных Лоди рассеялась. «Из-за всего этого сердце воинов сильно ободрилось. Состояние людей стало совсем иным»{230}. Все тут же поклялись на Коране сражаться насмерть. Сам Бабур решил принести особый обет и навсегда отказался от спиртного. Золотые и серебряные жбаны и кубки были сломаны, вино из мехов вылили, а в старое вино, привезенное из Газни, бросили соли, чтобы превратить его в уксус. После этого Бабур и его люди, воспрянув духом, начали подготовку к битве.
К сожалению, подробности великой битвы у Кханвы (где позже появился город Фатехпур-Сикри) не вполне ясны. Численность войска Рана Сангхи и его союзников оценивается в 200 000 человек, но вряд ли во время битвы он располагал хотя бы половиной этого. А у Бабура стало больше воинов, чем было у Панипата. Он получил подкрепление из Кабула, к его армии примкнули многие бывшие подданные Лоди и даже сын Ибрагима. От уныния, царившего у Панипата, не осталось и следа. Жестокая битва длилась целый день, а может, и дольше. Бабур укрепил позиции рвами и фашинами, а по флангам снова выстроил заграждения из повозок, между которыми расставил стрелков с пушками и ружьями. И снова расположил свою конницу так, что в начале битвы она окружила врага. Но раджпуты сражались отважно, хотя им, как всегда, не хватало согласованности. Как считает полковник Тоуд, они потерпели поражение не из-за тактических просчетов, а из-за предательства. «Авангард во главе с изменником Томаром переметнулся к Бабуру, и судьба Рана Сангхи была решена»{231}. Но если и вправду случилась измена, то произойти она могла, только когда исход был уже ясен.
Победа у Кханвы утвердила могольское превосходство на севере Индии. Расширяя свои владения, Бабур обходился рейдами по зачистке территории. Когда сезон дождей 1527 года закончился, был отправлен отряд к Джаунпуру. Сам Бабур тем временем обрушился на юг. на территорию Малвы, и взял укрепленный город Чандери. Раджпуты, защищавшие город, совершили ритуал массового самоубийства (джаухар). Бабур собирался идти дальше на юг, но внезапно передумал — с востока пришла весть о том, что его отряд разбит сторонниками Лоди и афганскими силами.
В 1528–1529 годах шла кампания против этих и других бунтовщиков в Уттар-Прадеше и Бихаре. Из воспоминаний Бабура ясно, что он был весьма рад вызову — характерной его чертой была воинственность. «Если же бенгалец сохраняет преданность и послушание и там нет таких дел, которые бы требовали моего присутствия, донесите мне об этом подробно; чтобы не сидеть и не смотреть на других, я направляюсь в иную сторону»{232}. Хотя Бабур больше всего мечтал покорить «безграничные просторы» Средней Азии, выбраться из Индии оказалось нелегко. Жажда новых владений и доходов, важность которых он сам подчеркивал, оказалась ненасытной. Огромное войско и многочисленных вассалов можно было удержать только с помощью новых завоеваний. Бабур так и поступал, оставив на долю потомков решать вопрос — как удержать завоеванную империю, не совершая новых завоеваний? В 1530 году, когда под Агрой Бабур скончался, этот вопрос так и остался нерешенным.
Хумаюн, старший и любимый из детей Бабура, унаследовал престол. После победы при Панипате и Кханве его отослали в Афганистан, вновь попытать счастья в Самарканде. Попытка не удалась, хотя и не по вине Хумаюна. В 1529 году он опять появился в Индии, вероятно узнав о плохом самочувствии отца. Приехав, он сам заболел и даже оказался при смерти. В отчаянии отец молился, предлагая за выздоровление сына собственную жизнь. Для человека, поменявшего отказ от спиртного на победу при Кханве, такие сделки с Богом были в порядке вещей. Его просьба и на сей раз была услышана — отец умер, а сын выздоровел. Хумаюну было 22 года, когда Бабур нашел последнее пристанище в садах Агры, которые сам спланировал. (Впоследствии, согласно его последней воле, тело перезахоронили среди дынь и виноградников Кабула.)
Пожелав империи в Средней Азии, Бабур создал ее в Индии. Позабыв о Средней Азии, Хумаюн потерял империю в Индии. Хотя царствовал он 26 лет, едва ли 10 из них он реально правил. «Знаменитый своей мудростью, как и учтивостью, — пишет Феришта, — большую часть времени он проводил, предаваясь пирам и наслаждениям»{233}. Подобно отцу, он был выдающимся ратником, но более капризным, более изнеженным. Он не умел ни достойно проигрывать, ни грамотно пользоваться успехом. В отличие от Бабура, он не вел личного дневника, пояснявшего его действия или бездействие. Долгие промежутки бездействия между походами некоторые объясняют пристрастием к опиуму. Бабур тоже не раз употреблял опиум вместе с различными сладостями, а Хумаюн, кажется, попал от него в зависимость.
Но первая ошибка Хумаюна состояла в том, что он доверял трем своим братьям — последующие Моголы такой ошибки не повторяли. Вместо того чтобы избавиться от них, он каждому вручил в управление часть империи. Кам-ран, получивший Кабул, прибавил к нему и Пенджаб, фактически выпавший из-под власти Бабура. Хумаюн принял это как должное, тем самым поощрив остальных братьев, Аскари и Хиндала. Оба поддерживали его, только пока им это было выгодно. В свое время каждый предпринял попытку овладеть троном.
Самая тяжелая для Хумаюна ситуация складывалась на востоке. Лоди снова захватили Джаунпур. ГЬтовился к нападению Моголов Калинджар — горная твердыня, отразившая Махмуда Газневи и приступы едва ли не каждого делийского султана. В соседней Варанаси, в крепости Чунар, сидел некто Шер-хан — афганец из клана Сур, пришедший на зов Лоди, а теперь основавший свое царство. Чтобы навести порядок в Джаунпуре, Хумаюн забросил осаду Калинджара. Но когда он собрал силы против Шер-хана, пришло известие, что Ахмед-шах. султан Гуджарата, угрожает Агре. Планы восточного похода смешались. и Шер-хан добился крупных успехов. Сделав перерыв, чтобы заложить дворец, который должен был стать сердцем нового Дели, Хумаюн повел войска на юг и запад.
За два года (1534–1536) Хумаюн совершил в Раджастхане, Малве и Гуджарате завоевания, которыми гордился бы его отец и которые впоследствии повторил его сын Акбар. Хотя султан Гуджарата и располагал мощной артиллерией, его разбили наголову, а высокие стены Манду и Чампанера, считавшиеся неприступными, успешно взяли штурмом. При Чампанере Хумаюн сам повел войско на приступ и с помощью молота и крюков взобрался по отвесной стене. Феришта пишет, что, по общему мнению, подобного приступа не упоминалось в истории мира{234}. Затем был взят Ахмадабад, за ним Камбей, богатейший портовый город западной Индии. Этот блистательный триумф мог заложить экономическую основу империи Хумаюна, которая удвоилась в размерах. Но он отверг традиционное решение вопроса и не восстановил на престоле Ахмад-шаха в качестве своего вассала, а назначил бестолкового принца Аскари. Вернувшись в Манду, он несколько месяцев провел в компании своих фаворитов и опиумной трубки, затем отправился домой, в Агру. Все завоевания рассыпались буквально за его спиной. Аскари, которому Гуджарат казался лишь временной базой на пути к трону брата, позволил Ахмад-шаху вернуть владения, а сам тоже поспешил в Агру.
Хумаюн попенял ему, но из желания жить в мире простил брата. Затем он вернулся к семейным развлечениям — трубке и шахматам. «Он забросил все государственные дела, — пишет Феришта, — и наместники тут же воспользовались положением, отдавшись на службу к Шер-хану». В июле 1537 года Хумаюн наконец опомнился и снова отправился на восток, против афганского узурпатора. После длительной осады пал Чунар, но Шер-хана там не было. Не оказалось его и в Джаунпуре, и нигде по всему Авадху. Пока Хумаюн покорял Гуджарат, Шер-хан занимался тем же в Бихаре, а потом в Бенгалии. Только, в отличие от Хумаюна, он старался сберечь завоеванные земли. Собираясь сразить еще одного мятежника, Хумаюн внезапно обнаружил перед собой хорошо подготовленного противника, намеренного властвовать в собственном государстве. Спор между Моголами и афганцами только начинался.
В 1539 году, набродившись по Бенгалии, обе армии наконец встретились при Чаусе, между Варанаси и Патной. Хумаюн попался на военную хитрость афганцев и был разгромлен. В этой битве сам Хумаюн едва спасся, в его войске казнили каждого десятого, а мифу о непобедимости Моголов был нанесен тяжкий урон.
Через год миф и вовсе развеялся. В верхнем течении Ганга, у города Канноджа, где когда-то правили Гурджара-Пратихары, решилась судьба недолговечной империи Моголов. Неожиданно отойдя от Панипата, войско Хумаюна численностью в 40 000 человек, подкрепленное огневой мощью, было разбито армией Шер-хана, насчитывавшей 15 000 воинов и состоявшей в основном из афганской конницы. Снова Хумаюн спасал свою жизнь — и свой громадный алмаз. Не найдя ни помощи, ни даже доброго слова от бесчестных братьев, он бежал в пустыни Синда и Раджастхана, затем прибился ко двору шаха Тамаспа, иранского правителя из династии Сафавидов. К счастью, шах Тамасп любил алмазы. К Хумаюну удача еще вернется, а пока победил Шер-хан.
Афганские Суры, династически перемешавшиеся с родовитыми Моголами, вполне обоснованно притязали на трон. Иногда пятнадцатилетний период их господства рисуют как период реакции в эпоху блестящего правления Моголов. Но эта интерлюдия была богата на озарения. Шер-хан, который после победы под Чаусой взял себе царский титул Шер-шаха, правил не хуже любого из Моголов. Похождения Бабура Могола замкнулись в порочный круг, но никто не жаловался на жестокие или несправедливые дела Шер-шаха Сура. Если гений Бабура блистал на поле боя, то гений Шер-шаха проявлялся в рутине государственного управления. В книге империи, которой вскоре предстояло охватить всю Индию, голому тексту о правлении Шер-шаха отводится не менее важное место, чем ярким картинкам правления Бабура.
Как бы ни восхваляли его афганские славословы, несомненно, Шер-хан изначально был одним из скромных подданных династии Лоди с парочкой мелких феодов вблизи Варанаси. На то, чтобы возвыситься, времени потребовалось немало, и к моменту восшествия на трон ему было уже за пятьдесят. Но для того, чтобы одолеть конкурентов-афганцев, требовалось нечто большее, чем власть, которой располагали Лоди. Со времен нашествия Тутлука в XIV веке Бенгалия никому не подчинялась, и требовалось завоевать этот беспокойный край, привыкший к независимости.
После победы над Хумаюном Сур совершил походы в Пенджаб, Синд и Малву и закрепил свою власть. Планировался поход в Декан, подобный тому, что совершил Ала ад-дин Хильджи, султан, которым Шер-шах больше всех восхищался. Но правоверный, если не сказать фанатичный мусульманин, Шер-шах считал первым долгом искоренить в своих владениях поросли иной веры. Под предлогом того, что мусульманки в домах раджпутов терпят надругательства, он решил снести такие бастионы индийского сопротивления, как Джодхпур, Читор и Калинджар. Последний штурм оказался фатальным. Шер-шах преуспел там, где до него многие терпели поражение, но лишь ценой своей жизни. Ракета, направленная в крепость, срикошетила от стен и, взорвавшись, подожгла батарею ракет, готовых к запуску. Шер-шах, руководивший обстрелом, получил ужасные ожоги. Он умер через несколько часов, как раз когда доставили известие, что крепость взята.
За короткий срок (1540–1545) полностью отладить государственный механизм вряд ли возможно. «За краткое время своего энергичного правления он провел множество мер по учету доходов и организации военной армии. Моголам оставалось только их завершить»{235}. Особенно это заметно на примере Бенгалии. Вместо того чтобы назначить полномочного наместника, который исполнял бы его волю, Шер-шах разделил провинцию на районы, в каждом из районов назначил подотчетную лично ему гражданскую, военную и духовную администрацию, в которой устроил периодическую ротацию кадров. Повсюду предпринимались усилия по сбору и учету доходов. Понемноту наводился порядок. Деревенские старейшины лично отвечали за преступления, оставшиеся безнаказанными, продажные чиновники лишались должности.
С коррупцией в армии тоже шла борьба. Взяли за правило клеймить всех боевых коней, чтобы их не подменяли более дешевыми скакунами. По этой же причине появились именные вещмешки установленного образца для каждого солдата. По всем провинциям стояли военные караулы, были построены дороги и караван-сараи. Чтобы создать хорошие условия для торговли, разогнали любителей взимать с торговцев незаконные поборы. Интересно, что сам Шер-шах занял особое место в индийской нумизматике. Он первым выпустил серебряные рупии, которые наряду с золотыми и медными монетами стали основной валютой могольского периода{236}.
Те же процессы происходили и в архитектуре. Единственным примечательным вкладом Бабура были три мечети, не слишком оригинальные по стилю. Одна, в Панипате, прославила его победу над Лоди, хотя другая, в Айодхье, выглядит внушительнее. Историки так и не сошлись во мнениях по поводу мечети Бабура в Айодхье (Бабри Масджид). Верно ли, что она построена на месте индуистского храма, отмечавшего место рождения повелителя Рамы (по «Рамаяне»)? Какова роль Бабура в ее строительстве? С тех пор как в 1992 году в мечеть ворвались индусские фанатики с мотыгами, вовлекая в беспорядки мирное население, об этом непримечательном объекте было написано больше, чем о любом другом во всей Индии. Цитировать здесь эти записи — только наводить путаницу.
К счастью, Шер-шах оставил после себя гораздо больше памятников и о них гораздо больше известно. В Дели он расширил комплекс, начатый Хумаюном. Предположительно это место в «Махабхарате» упоминается как Индрапраштра, столица Пандавов. Сейчас оно известно под названием Пурана Кила. Еще он построил тут мечеть Кила-и-Куна, которая сохранилась только отчасти, но «ни один фасад, ни одна святыня индийской земли не сочетает в себе столько хорошего вкуса со скромностью оформления». Дж. Харл в своей книге «История искусства» проводит сравнение с работами Брунеллески, флорентийского архитектора XV века. Он пишет, что по величию, красоте и роскоши эта мечеть далеко превзошла все другие постройки эпохи Моголов{237}.
Еще интереснее, хотя его реже посещают туристы, величественный пятиэтажный мавзолей в Сасараме, на полпути между Варанаси и Гкйей. Сюда из Калинджара были доставлены для захоронения останки Шер-шаха. Восьмиугольный, как многие из гробниц Лоди, он стоит на ступенчатом постаменте посреди озера. Как и усыпальница Гийяс ад-дина Туглукида, это оригинальная постройка. На трех ярусах расположены чаттри (беседки с колоннами и куполом), на каждом последующем этаже меньшего размера. Они напоминают амлаки храмовых башен и придают зданию изумительной красоты пирамидальный профиль. Создается впечатление, будто это не гробница, а дворец. Возможно, Шер-шаха на такую постройку вдохновил дворец в Гвалиоре — он очень им восхищался, когда стоял там с войском.
Мавзолей Шер-шаха высотой около пятидесяти метров тоже вызывает восхищение. Заслоняя собой более ранние мусульманские гробницы Индии, он задает новые стандарты архитектуры периода Великих Моголов (Акбар, Джихангир и Шах-Джахан). И не только столичной. Самые замечательные строения XVII века расположены не в Агре и не в Дели, а в Биджапуре, в Декане. А большой каменный Виджаянагар — этакий индийский Ангкор — может служить доказательством, что на полуострове нашлись достойные соперники Моголам и Сурам.
Перечисляя владык страны под названием Хиндустан, Бабур первым делом назвал раджу Виджаянагара. В этом великом городе на берегах реки 1\нгабхадра, в северной Карнатаке, в XV веке правила династия чудаковатых индийских царей. «Бабур-наме» рассказывает, что царь Виджаянагара правил самой крупной на субконтиненте территорией: большей частью современного Андхра-Прадеша, Кералы, Карнатаки и Тамилнада. Войска его тоже были многочисленны, хотя Бабур, ничего больше не зная, мог лишь перечислять поименно государей таких далеких стран.
Гораздо больше он знал о положении султанов Бахманидов. которые некогда были соперниками Виджаянагара в Декане. «В настоящее время у деканских султанов не осталось ни силы, ни значения. Все их владения захватили в свои руки знатные беки: если правителям что-нибудь нужно, они просят это у беков»{238}. Эти беки — знать — на самом деле подтачивали царство Бахманидов, как черви. Еще во время правления последнего из Бахманидов, Махмуд-шаха (1482–1518), на власть претендовали четыре бека. За каждым стояла мусульманская династия. Одна обосновалась в городе Ахмаднагар (в Махараштре, в 200 км к востоку от Бомбея) и занимала северо-восточную часть султаната. Поскольку эти земли примыкали к Малве, они входили в сферу интересов наследников Бабура. Другая династия облюбовала Бидар, столицу Бахманидов. Третья, на юго-востоке, заняла Голконду, будущий Хайдарабад. Четвертая закрепилась в Джайпуре и владела югом, то есть Карнатакой, частью султаната Бахманидов, и граничила с Виджаянагаром.
Для Виджаянагара такое разделение давнего противника оказалось на руку. Когда в 1446 году умер Девараджа II, последний полноценный правитель из династии Сангама, Виджаянагар тоже раздирали внутренние склоки. Но утраченные земли Андхра-Прадеша и Тамилнада вскоре вернул Нарасимха — полководец, объединивший царство и основавший династию Салува. После его смерти в 1491 году наступил очередной кризис наследования. Из него вышел победителем второй Нарасимха, основавший династию Тулува. Этому Нарасимхе Тулуве в 1509 году благополучно наследовал сводный брат, современник Бабура, великий Кришна Деварая.
За 20 лет его правления Виджаянагар достиг расцвета. Войска Кришны Девараи заняли стратегически важное междуречье Райчур, грозя оттуда султанатам Декана и даже царям Гуджарата и Ориссы. Они были готовы к новым завоеваниям в Андхра-Прадеше. В Виджаянагар стекались подати и награбленное добро. Богатства служили для царских церемоний, шли на покровительство науке и архитектурные излишества. Покровительствуя ученым, Кришна Деварая прославился как второй царь Бходжа. Сам же город занимал площадь в 30 квадратных километров и представлял собой такое средоточие «излишеств», какое через сотню лет продемонстрировали столицы Моголов — Агра и Дели. «Город выглядит столь же большим, как Рим, и очень красив», — писал в 1520-х годах португальский путешественник Домингу Паеш. Он не рискнул оценить численность населения, чтобы не испортить свой отчет неверной цифрой, но, посетив городские рынки, счел, «что в этом городе есть все». Что касается ресурсов царя, здесь Паеш более многословен: «Царь постоянно держит под ружьем миллион бойцов». Что касается самого Кришны Девараи, португалец дал беглый набросок этого правителя, похожий на те, что встречаются в могольской литературе.
Роста царь среднего, ладно сложен, скорее тучен, чем худ, на лице следы оспы. Он настолько грозен и безупречен, насколько это возможно для правителя. В обхождении он приветлив и очень весел. Он сам желает почтить чужеземцев приемом и принимает их радушно, расспрашивает обо всем, в каких бы обстоятельствах они ни находились. Он великий правитель и человек большой справедливости, но подвержен внезапным приступам гнева. Его титул — Кришнарау Макакау, царь царей, повелитель величайших повелителей Индии, повелитель трех морей и земли. Он принял такой титул, потому что владения его громадны, но кажется, что все его владения — пустяк по сравнению с тем, что должен иметь человек столь изящный и совершенный во всем{239}.
Благодаря такому примеру царской добродетели, великолепию столицы, о котором можно судить, глядя на ее руины даже сегодня, и внезапному краху монарха и города, Виджаянагар привлекает внимание многих ученых. Это государство может служить примером типично индийского, а его финал показателен для двухтысячелетней истории индийских империй. «На нем держалась старая вера и культурная традиция, оно тоже было последним бастионом индуизма, и когда этот бастион пал, наступила гибель Юга». Все монументы города, базары и улицы, дворцы и храмы были построены из массивных каменных блоков, вытесанных и сформированных из огромных валунов, в изобилии лежащих повсюду. Даже подступающие к городу горы сложены из них, причем камни так плотно и гармонично уложены друг на друга, что горы тоже кажутся частью городской архитектуры, над которой вдохновенно потрудилась сама природа. И это царство порой представляется естественной чередой идей, узоров резьбы по камню, слоновьей поступи деканских династий — Шатаваханов и Вакатаков, Чалукьев и Раштракутов. Особенно хороши в этой роли ранние Чалукьи, вдохновившие царей Виджаянагара на создание храмов по образцам Бадами и Айхолы.
Потом, правда, Виджаянагар отошел от традиций и превратился фактически в радикальный социальный и экономический эксперимент. Из свидетельств Паеша, других письменных источников, а также из тщательного анализа тысяч надписей становится ясно, что не защитой закона Дхармы были заняты головы царей Виджаянагара. Не заручались они поддержкой соседей, не уповали на атаку отряда разъяренных слонов. Они рассчитывали на конницу, часто мусульманскую, и на свежие военные технологии, такие как «система царских крепостей под управлением брахманов… португальские и мусульманские наемники с ружьями… пехота, набранная не из крестьян или лесных жителей… и новая социальная прослойка профессиональных младших офицеров (так называемых полигаров)»{240}.
Высшей точкой нового порядка, принятого «обществом царей», была полуфеодальная система военных чинов. Эти чиновники-наяки поделили между собой большую часть страны. Они назначались монархом и по слову монарха шли ему служить и приводили с собой значительную военную силу, которая использовалась для сбора доходов. Иными словами, они поступали так же, как и афганские феодалы на севере. Но северные феодалы вначале были почти независимы, а затем ощутили на себе растущее давление со стороны Моголов и Суров. А наяки были сперва независимыми воеводами, а затем превратились в класс, сажавший на престол царей, причем их религиозные и коммерческие интересы зачастую определяли интересы царя.
На растущую нестабильность государства повлияли и другие факторы, кроме методов управления Кришны Девараи и его преемников. Среди них — присутствие у берегов полуострова португальских кораблей. Считается, что «португальцы проводили в индийской акватории двойственную политику»{241}. Морская торговля была открыта для всех, но указы местных правителей осложняли ее в одних местах и способствовали ей в других. Поэтому тот факт, что на море мусульманские торговцы почти добились монополии, ничего не значил.
Благодаря развитию навигации и корабельной артиллерии морская торговля внезапно попала в сферу государственных интересов и под контроль военных. Паеш считал, что морская держава должна извлекать выгоду из своего положения и рассматривал Индийский океан с политической точки зрения. Империи, не имевшие выхода к морю, зависели от морской державы в отношении торговли и принимали ее условия.
Появление Васко да Гамы в Калькутте, на побережье Кералы в 1498 году совпало с пиком стремления Португалии найти морской путь к индийским пряностям в обход Африки. Да Гама вернулся в Лиссабон с грузом индийского перца. С этого момента по его следам ежегодно стали отправлять целый флот, большинство из кораблей которого были способны принять бой. В 1503 году в порту Кочин возвели первый португальский форт. После этого раджа Кочина превратился в португальскую марионетку. Еще через два года амбиции Португалии стали очевидны: в Лиссабоне утвердили должность вице-короля Государства Индия. В 1510 году отвоевали Гоа, но не у Виджаянагара, а у Биджапурского султаната. Его тут же укрепили, превратив в оплот португальской морской империи в индийских водах.
Более серьезное сопротивление оказали португальцам султан Гуджарата и его дальние союзники и торговые партнеры — мамелюки, правители Египта. Но в 30-х годах XVI века порты Бассейн (возле Бомбея) и Диу (Саураштра) были включены в состав государства Индия, и под контроль взяли подходы к Камбею, Сурату и Бхаручу. Португальские корабли и пушки намного превосходили арабские и индийские, поэтому Лиссабон претендовал на первенство в морской торговле по всему западному побережью.
Трудно сказать, насколько правителям Виджаянагара была выгодна торговля с заморскими странами. Во всяком случае на дороге к портам западного побережья всегда царило оживление и город служил потребителем и местом сбыта заморского импорта. Важную часть импорта составляли товары для нужд армии, а именно лошади (в основном с берегов Персидского залива) и огнестрельное оружие. Поставки лошадей правители Виджаянагара считали столь важными, что, говорят, платили даже за погибших в пути. Монополия на торговлю лошадьми, установленная Португалией, лишала царство важного источника доходов и ставила под сомнение возможность пополнения кавалерии в случае войны с португальцами, как и случилось в правление преемника Кришны Девараи.
Эта война не продлилась долго. Одним из главных ее последствий оказалось соперничество между Ачьютадевараей — братом и официальным преемником Кришны Девараи — и Рам а раджей, могущественным зятем Девараи. В 1529 году Рамаражда не смог занять трон и вновь попытался сделать это в 1542-м, когда умер Ачьюта. Чтобы облегчить себе задачу, он заручился поддержкой султана Биджапура. До этого тоже было несколько тщетных попыток привлечь султанаты к вопросам наследования власти в Виджаянагаре (и наоборот). Искусный интриган, Рама-раджа воспользовался влиянием Декана и оппортунистическими настроениями. Заняв, благодаря своим связям, должность регента, он продолжил жесткую политику расширения границ, играя на соперничестве Биджапура, Голконды и других наследников Бахманидов.
Если в чем Рамараджа и преуспел, то именно в этом. За двадцать лет хитроумных интриг он оплел султанаты такими сетями, что они начали опасаться за свое существование. Возможно, он к тому же оскорбил чувства мусульман. У Феришты подобные обвинения встречаются так часто, что выглядят просто особенностью стиля. С другой стороны, религиозные чувства и солидарность мусульман могли укрепиться на фоне португальского вторжения, от которого веяло крестовыми походами и инквизицией.
Рамараджа определенно переусердствовал, до предела осложнив внешние отношения Виджаянагара. Это стало очевидно в 1564 году, когда четверо султанов, забыв о своих разногласиях, дружно обратились против него. Отвечая на угрозу он созвал своих наяков отовсюду, даже из далекого южного Мадурая. Многие из них явились на зов, но в январе 1565 года силы Виджаянагара были наголову разбиты в битве при Таликоте. Число жертв было колоссальным, а самого Рамараджу обезглавили. И даже после этого великий город Виджаянагар с семью мощными стенами и искусно построенными воротами остался в безопасности. На сей раз его попросту забросили. Наяки и полигары разъехались по домам. 550 слонов, груженных сокровищами, которые они «спасли» из города, свидетельствуют, что город был разграблен.
Битва произошла на берегах реки Кришны, примерно в 120 километрах к северу от Виджаянагара. Но победители не сразу накинулись на город. Первыми успели местные мародеры. Стремление мусульман уничтожить город тоже сомнительно. Несмотря на красочные описания пятимесячного грабежа, повального истребления, жестокого идолоборчества и такого безжалостного разрушения, что «осталась лишь груда развалин»{242}, эти развалины оставляют впечатление не столько разрушенных, сколько заброшенных, если не считать разграбленных ценностей и растащенного строительного камня. Храмы — главная цель фанатиков — получили меньше всего повреждений. Многие из святилищ чудесным образом оказались нетронутыми. Короче говоря, город, как и царство, пострадал не столько от нашествия фанатиков, сколько от внутреннего затянувшегося кризиса власти.
Вырвавшись из-под контроля Виджаянагара, наяки продолжали править во многих южных областях как задиристые деканские султаны. На крайнем юге, в Мадурае, они избежали даже власти Моголов. Остальным это не удалось. И когда Виджаянагар («Город победы» на санскрите) исчез с карты, в Сикри, возле Агры, был построен Фатехпур («Город победы» по-персидски). Городской триумфализм переместился из Декана на север. Падение Виджаянагара ознаменовало собой исчезновение юга как отдельной политической арены. Как покажет время, настоящими победителями при Таликоте оказались не Биджапур и Голконда, а Великие Моголы.
Двадцатью годами ранее, летом 1544 года, когда в северной Индии еще правил Шер-шах Сур, в северо-западном Иране, возле города Султания, началось возрождение династии Моголов. Там Хумаюна, бежавшего из Индии, призрел шах Тамасп. Встреча царей состоялась в городке из шелковых шатров, расшитых жемчугом и убранных бархатом с золотыми узорами. В отличие от Поля Золотой Парчи — встречи Валуа и Ткэдоров, которая произойдет позже, — эту осложняли религиозные разногласия. Они разрешились, когда Хумаюн в общих чертах принял шиитское вероучение гостеприимного хозяина. Было достигнуто «братское единогласие», разработаны планы совместных действий, произошел обмен богатыми подарками. Самым дорогим из них был тот самый алмаз, «ценою больше доходов многих стран и царств». Так камень перешел от Могола к шаху. Этот подарок окупился четырежды — столько раз принимали Хумаюна в Иране, оказывая ему военную помощь, в которой он так нуждался. С двенадцатью отрядами персидского войска вдобавок к тому, что осталось от его собственного, с целой свитой персидских чиновников и ремесленников Хумаюн во главе нового двора отправился на восток возвращать свою империю.
И снова против него выступили братья, один из которых сидел в Кандагаре, а другой в Кабуле. Чтобы вернуться в Афганистан, Хумаюну потребовалось 8 лет. Однако задержка пошла на пользу. В Индии подошло к концу короткое, но яркое правление Шер-шаха. Это случилось в 1545 году, и как раз в тот год вернулся Хумаюн. Менее удачливый сын шаха, Ислам-шах Сур, сел на престол, но в 1553 году умер, и владения Суров развалились на мелкие полунезависимые провинции. Голод и вражда уничтожили плоды реформ Шер-шаха. Суры перед вторжением Хумаюна находились в том же состоянии, что и Лоди перед вторжением Бабура, — в полной неопределенности.
Вдобавок 8 лет отсутствия означали, что сын Хумаюна, рожденный, когда его отец бежал из Индии, вырос и может покинуть сераль. Акбар, «вскормленный божественным светом», как величает его биограф, был уже двенадцатилетним, очень деятельным подростком. «Свидетельства разума были видны в сочетании его качеств». Все эти пышные описания призваны скрасить и скрыть тот факт, что к тому времени мальчик еще не был обучен ни письму, ни чтению. Он никогда и не научился этой премудрости. Можно почти наверняка сказать, что он страдал хронической дислексией. Зато как охотник и воин он подавал большие надежды. С момента встречи он стал сопровождать отца в походе, как талисман будущей власти Моголов. В ноябре 1554 года, как пишет Абу-л Фазл, автор мемуаров, известных как «Акбар-наме», Хумаюн «принял божественное благоволение твердой рукой, удержал поводья небесной милости и повел немногих своих людей, число которых не достигало и трех тысяч, а главным образом воинство Судьбы, исчисление которого не подвластно разуму»{243}.
Вскоре к нему присоединились войска, к счастью вполне исчисляемые. Серьезное испытание они прошли лишь однажды, победив правителя из династии Сур в Пенджабе, возле Сирхинда. В целом вторжение удалось очень легко. В августе 1555 года Хумаюн заявил права на Дели и радостно «оросил цветник правления потоком правосудия», восстанавливая административные реформы Шер-шаха. Агрой и ее окрестностями он тоже овладел. Но править ни Агрой, ни Пенджабом ему не довелось. В январе 1556 года триумф обернулся трагедией. Увлеченный астрономией, Хумаюн посещал свою самодельную обсерваторию на крыше дворца Шер-шаха. Однажды, спускаясь по лестнице, он оступился и разбился насмерть на каменных ступенях. Говоря словами не слишком снисходительного ученого, «он оступился, уходя из жизни, как оступался всю жизнь»{244}.
И снова династия Моголов оказалась в опасности. Акбару едва исполнилось 13 лет. И находился он не в Дели, а в Пенджабе. Для врагов наступило самое подходящее время избавиться не только от власти Моголов, но и от самого их присутствия.
Одним из этих новых врагов, иногда величавший себя, как древние индийские герои, «раджа Викрамадитья», был Хему. Он смог преодолеть и кастовые барьеры, и собственную физическую слабость, поднявшись от торговца селитрой на захолустном базаре до первого министра и претендента на трон Суров. Он пользовался репутацией хорошего полководца, что удивительно для человека, который не мог даже сидеть на лошади. Хему выиграл подряд 22 сражения с различными врагами. К этому списку он добавил и 23-е, когда, узнав о смерти Хумаюна, вошел в Дели, обратив в бегство городской гарнизон. Неудивительно, что его войска, состоявшие из афганских мусульман, уважали Хему-шаха и уверенно шли на север, чтобы расправиться с главными силами Моголов.
Могольские командиры поспешили увести свои превосходящие числом и лучше организованные войска к Кабулу. Однако Бай рам-хан, молодой опекун Акбара и почти регент, настоял на решении захватить артиллерию Хему ударом летучего могольского отряда. Хуже обстояло дело со слонами Хему. Согласно Абу-л Фазлу, его войско располагало корпусом из пятидесяти сотен самых отборных животных. «Как описать тонкой вязью слов эти движущиеся горы?» — вопрошал хронист. Быстрее самых породистых лошадей, они неслись так, что «это невозможно назвать бегом». «Огромные, как горы, с пастями, как у драконов, они рушили высокие здания, сотрясая их, вырывали с корнем деревья»{245}. В красочном описании этих толстокожих животных перс Абу-л Фазл превзошел даже санскритские династические летописи Древней Индии.
Возле Панипата, на месте великой победы Бабура, 5 ноября 1556 года обе армии сошлись. Вначале победа была за слонами. «Кони не могли устоять против слонов, которые прорвали левый и правый фланги и смяли силы целых армий». Хему, талантам которого даже Абу-л Фазл отдавал должное, командовал сражением, сидя на спине огромного слона по имени Хавай (Стремительный). «Он принимал решения и отдавал множество верных приказов». И даже моголы удивились, когда «нежданная стрела, направленная рукой Провидения, достигла глаза Хему, пронзила глазную впадину и вышла позади головы»{246}. Увидев, как их командующий упал в своей хауде (слоновьем седле), войско ударилось в панику. Зато противник, сверкая клинками и выкрикивая оскорбления, приготовился убивать. Хавай захватили, тело Хему извлечено из хауды. Его приволокли к молодому победителю и, не теряя времени, обезглавили. На следующий день могольская армия вновь с триумфом вошла в Дели. Если считать вторжение Тимура, это был третий, счастливый раз. Последующие двести лет Дели оставался под властью Моголов.
Правление Акбара началось с такого количества благих знамений, каким не мог похвалиться ни один из индийских царей. Благодаря им, оно продлилось полвека, и за этот срок энергия властителя ничуть не иссякла. Благодаря тем же знамениям, оно хорошо задокументировано. Даже Елизавете I Английской, жившей в то же время, летописцы и художники не служили столь преданно. Акбар прославил империю Великих Моголов, без него сведения о ней были бы гораздо более туманными и противоречивыми. Акбар творил историю, как делали до него разве что Ашока и Александр Македонский. За своей репутацией он следил на всех этапах правления. Непревзойденный охотник, он заранее чуял, как обернутся события, и всегда знал, как завладеть добычей — бессмертием.
«Напиши пером искренности рассказ о славных событиях и наших увеличивающих владения победах», — велел он Абу-л Фазлу{247}. Других писателей и художников приглашали с таким же почетом. Сам Абу-л Фазл написал не только «Акбар-наме» — летопись, которая в английском переводе вместе с примечаниями занимает свыше 2500 страниц. Его перу принадлежит краткий альманах и «книга судеб» империи, «Айн-и-Акбари», объемом 1500 страниц. В этих трудах, заказанных государем, «перо искренности» писало исключительно чернилами лести. Акбар не совершал ошибок, его враги выглядят отвратительными смутьянами, его политика несравненна, а успех закономерен. Обо всех «увеличивающих владения победах» и «доблестных деяниях» Абу-л Фазл пишет так восторженно и пылко, что это сразу настораживает критиков.
Унаследовав трон в очень юном возрасте, Акбар поначалу нуждался в опекуне. В 1556–1560 годах роль регента исполнял Байрам-хан. В это время были разбиты силы соперников — Суров Пенджаба, Авадха и Гвалиора. Суровый регент прежде сопровождал Хумаюна в Иран и был шиитом персидского толка если не от рождения, то фактически. Это вызывало недовольство среди суннитской знати, поэтому когда Акбар устал от опеки, он сперва отстранил Байрама от дел, затем спровоцировал его на мятеж и приказал убить.
Новая клика образовалась вокруг кормилицы Акбара и ее сына Адхама. В 1561 году Адхам руководил вторжением в Малву, где Баз Бахадур, последний и самый известный из султанов Малвы, сохранил традиции дружеских отношений между мусульманами и раджпутами. Искусный музыкант и герой многих народных песен, Баз Бахадур проводил дни, разъезжая из дворца во дворец в горах Манду и распевая песни для своей возлюбленной Рупамати, раджпутской княжны. Эта идиллия закончилась. Баз Бахадура принудили сражаться и обратили в бегство, Рупамати отравилась, не дожидаясь посягательств Адхам-хана, а придворные, как индусы, так и мусульмане, были безжалостно перебиты.
Акбар возражал не против истребления людей, но против присвоения Адхамом военных трофеев. Когда в Авадхе офицеры устроили нечто подобное, Акбар отреагировал схожим образом — явился лично и засвидетельствовал нарушения. Хотя Адхам был в тот раз прощен, но в мае 1562 года он снова задел интересы падишаха, покусившись на жизнь его главного министра. В это время Акбар отдыхал после обеда. Заслышав шум, он «исполнился благородного негодования» и, столкнувшись с несчастным на веранде дворца, нанес ему такой удар в лицо, что злодей полетел кубарем и упал без чувств{248}. В другом изложении событий рассказывается, что его подстрелили, как голубя. Затем его, как голубя, связали и свесили с террасы вниз головой.
С такого проявления «высшей справедливости» началось самостоятельное правление Акбара, которому исполнилось 19 лет. Он забрал себе всю гражданскую и военную власть, выполнял сам работу первого министра и избегал таким образом раскола. Время от времени он устраивал короткие, но эффективные походы против каких-нибудь мятежных командиров на востоке. Абу-л Фазл отмечает, что падишах стал проявлять необычайный интерес к верованиям своих подданных. «Он искал истины у запыленных обитателей полей безрассудства, утешаемых разными оборванцами, наподобие йогов, санньяси и дервишей и прочих одиноко сидящих в пыли бесчувственных отшельников»{249}.
Иногда Акбар ускользал из царских покоев, чтобы неузнанным побродить среди базарных торговцев и крестьян. Для него, прибегавшего к чужой помощи, когда требовалось прочесть написанное, это был способ проверки — и начало поиска божественных, духовных истин, продлившегося всю жизнь. Перед ним открылось, насколько велики среди подданных различия, какая пропасть отделяет народ от иноземных правителей. В отличие от Бабура или Хумаюна, Акбар родился в Индии, в индийской деревне, и рос среди индусов. (Эта деревня под названием Умаркот теперь находится на территории Пакистана. Она была раджпутской крепостью на краю великой пустыни Тар, когда в 1542 году Хумаюн и его двор, убегая от Шер-шаха, нашли здесь временное убежище.) Индусы для Акбара были не толпой неверных варваров, столь ужасавшей Бабура. Они были народом его страны. Какой бы ни была их вера, он не должен их угнетать. Дискриминационные меры против индусов, вроде пошлины с паломников и ненавистной джизьи, были упразднены. Акбар даже учредил празднование таких индийских торжеств, как Дивали и Дашахра.
Как раз в это время, в 1562 году, Акбар женился на дочери раджпута, раджи Амбера из династии Каччваха. (Амбер находится возле Джайпура, города, который позже построили Каччвахи, став махараджами Джайпура.) Отчасти свадьбу сыграли, чтобы подтвердить, что покорность раджпутов падишаху не уменьшилась со времен его отца и сохранится в будущем. Вдобавок раджа, его сын и внук становились в иерархии моголов эмирами, а это позволяло им сохранить за собой владения, верования и клановые устои. Они принесли падишаху присягу и поставили на службу некоторое количество конницы. Сын раджи (Бхагвант Дас) и внук (Ман Сингх) вдруг вошли в круг самых доверенных офицеров Акбара. Этот опыт оказался настолько удачным, что распространился и на других раджпутских князей, причем женитьба фигурировала не во всех случаях.
Раджастхан, долго остававшийся логовом оппозиции и оказывавший упорное сопротивление, внезапно стал опорой империи. В 1555 году могольская знать (омра) насчитывала 51 человека. Почти все они были мусульманами неиндийского происхождения: тюрки, афганцы, узбеки, персы. К 1580 году число аристократов выросло до 222 человек. Около половины из них были индийцами, 43 — раджпутами. Такая ситуация устраивала всех. Моголы получили отличную военную элиту, а раджпуты готовы были служить великой всеиндийской империи.
Однако не все раджпутские князья пошли этим путем. Кого-то потребовалось убеждать, а Удаи Сингха из меварского клана Сесодия Рана не убедило даже собственное поражение. Как сторонник Рана Сангхи — противника Бабура в битве у Кханвы — и глава одного из древнейших раджпутских кланов, Удаи Сингх сформировал вокруг себя центр сопротивления. Он уже заручился поддержкой безутешного Баз Бахадура, бежавшего из Малвы. Верноподданничество Каччвахов он открыто осуждал. Наконец сын Удаи Сингха, гостивший при могольском дворе, внезапно бежал на юг. В 1567 году Акбар самолично отправился на юг, надеясь одержать победу над соперником, и осадил Читор.
Великая, хотя и не самая неприступная твердыня клана Сесодия стояла на rope, и подобраться к ней было непросто. Ее штурмовали такие славные полководцы, как Ала ад-дин Хильджи и Шер-шах. Акбар затянул осаду до 1568 года, расходы на нее намного превысили сумму, которую пристало тратить на обычный карательный поход. Взятие крепости стало делом чести, как обряд посвящения или подвиг Геракла. Удаи Сингх вместе с сыном давно сбежал под защиту родных гор (поступок совершенно не в духе раджпутов), бросив клан Сесодия, который с таким негодованием упоминает полковник Тоуд. («Это хорошо было бы видно на примере Мевара… если бы летописи не сохранили в списках князей имя Удаи Сингха»{250}.) Акбар продолжал осаду несмотря на отсутствие врага. Эта осада превратилась в одну из главных драм той эпохи — с динамичной завязкой, славным сюжетом и кровавой концовкой. Защитники крепости совершили джаухар — бросились в последнюю атаку, оставив за спиной женщин, сгоравших в огне ритуального самосожжения. Вслед за этим войско Акбара безжалостно перебило еще 20 000 мирных жителей.
Читор так никогда и не отбили обратно. Подобно Виджаянагару, большую часть столетия он простоял пустым. Зато в сотне километров к западу, в менее заметном месте, где Сесодии уже успели запрудить озеро, Удаи Сингх, недолго думая, построил себе новую столицу. Он умер в 1572 году, но город называется в его честь Удайпуром. Именно здесь правители Мевара продолжали испытывать силу Моголов и наслаждаться раджпутскими легендами.
В это время Акбар тоже строил новую столицу. Прежде двор находился в Агре, где вдоль правого берега Джамны тянулись стены Красного форта, строительство которого завершилось в 1562 году. Попутно сооружались крепости в Лахоре, Аллахабаде и Аджмере. Они вместе с Агрой обрамляли ядро империи Моголов в северной Индии{251}. В Аджмере сидел могольский правитель Раджастхана. Когда-то этот город был столицей Притхвираджа Чахаманы, в нем сохранился храм его современника, суфийского святого Муин ад-дина Чишти. К этой святыне Акбар совершил паломничество, чтобы вознести благодарность за успешное взятие Читора. Затем в Сикри, возле Агры, он встретился с живым представителем общины, шейхом Салимом Чишти. Падишах, которому исполнилось 26 лет, задумался о наследнике. Невест у него хватало, а детей все еще не было. Падишаху требовалось ободряющее слово, и шейх дал его, предсказав правителю троих сыновей. Жизнь первому из них подарила раджпутская княжна в 1569 году, пока Акбар поклонялся святыням в Сикри. В честь шейха ребенка назвали Салимом (хотя позже он получил имя Джихангир). Шейха осыпали почестями, а Сикри переименовали в Фатехпур-Сикри — ему суждено было стать местом постройки новой столицы.
Ее строительство — самая дикая из фантазий и самая причудливая из прихотей Акбара — началось в 1571 году, в том же году, когда гробницу его отца перенесли в Дели. То и другое исполнено в типичном духе архитектуры эпохи Великих Моголов, сложено, по большей части, из румяно-розового песчаника, отличается монументальными масштабами и величественными очертаниями. Гробницу Хумаюна строил персидский архитектор, который до этого работал в Бухаре. Огромное беломраморное здание не похоже ни на что, созданное прежде на субконтиненте (хотя Тадж-Махал скоро станет индийским клише). От короткой узкой «шейки» купол расширяется в объемную, мощного вида полусферу, как в тимуридском Самарканде и савафидском Иране. Эти формы оказались под стать повелителю-Моголу, которого всегда связывали с Персией.
Для падишаха, которого больше интересовала Индия, Фатехпур-Сикри предоставлял подходящие возможности. Мечеть и Высокие Врата — дворцовый комплекс Акбара — представляются несколько экстравагантными и персидскими по своей планировке, но в деталях отлично читаются индийский стиль и мотивы. Некоторые здания выполнены в вызывающе раджпутском духе, напоминая, например, дворец Ман Сингха Томара в Гвалиоре. Но больше всего — индуистских и джайнских храмовых мотивов, особенно из Гуджарата. В самом деле, завоеванный и потерянный Хумаюном Гуджарат был вновь присоединен и оказал свое влияние на архитектуру как раз во время строительства.
Помимо этого для правления Акбара характерна ужасающая эклектика в архитектуре, поскольку традиции и верования его подданных были столь же эклектичны. Начав с покровительства нескольким сектам, Акбар перешел к полноценному исследованию всех религиозных течений. В Фатехпуре-Сикри он устраивал настоящий базар с диспутами посвященных, проходившими с таким азартом, какой можно встретить разве только на слоновьих боях. К цитатам из Корана, приводимых шиитами, суннитами и исмаилитами, добавлялись мистические и популистские изречения суфиев различных орденов, горячее бхакти посвященных шиваитов и вишнуитов, насмешливая логика нагих джайнов и разнообразные озарения многочисленных аскетов, святых и прочих «бесчувственных отшельников».
Также там появлялись самоуверенные представители новых верований. Среди них были Кабир (знаменитый поэт и религиозный реформатор конца XV века) и гуру Нанак (основатель религии сикхов в начале XVI века). Кабир большую часть жизни прожил на берегах Варанаси, где энергию бхакти и суфийское благочестие он перенаправлял к высшей божественной силе, к которой относились и мусульманский Аллах, и индуистские брахманы. Подобные же идеи индо-мусульманского объединения вынашивал гуру Нанак, когда путешествовал по всей Индии, изредка возвращаясь в родной Пенджаб, где когда-то он служил счетоводом у Даулат-хана Лоди, «неотесанного и тупого человека» с двумя саблями, который встал на пути Бабура в 1526 году.
Подобно Кабиру, гуру Нанак признавал единое божество и равенство всех верующих, независимо от положения и касты. Улемы и брахманы, по его мнению, стремились поделить и присвоить неделимого, бесконечного и непостижимого Бога, как делили Его последователей на мусульман и индусов, шиитов и суннитов, вишнуитов и шиваитов. Сосредоточив разум на этом запредельном божестве, на его имени и слове, как те передавал гуру, живя по новобудцистским нормам благочестия и правды, человек может достичь святости, изменить карму и обрести спасение. Многие торговцы и земледельцы Пенджаба обратились в эту веру и образовали братства (пантхи) под управлением девяти гуру, преемников Нанака. Третьему из них, гуру Амар Дасу, Акбар пожаловал землю в Амритсаре, где впоследствии будет построен сикхский Золотой храм. Но пантхи оставались полностью религиозными структурами и не оказывали влияния в политической и военной сфере.
Определенно в теологические диспуты Акбара оказались вовлечены и португальские священники, присутствие которых стало заметно после завоевания Гуджарата. Посчитав царское приглашение за знак свыше, в 1580 году святые отцы из Гоа заявили о самом чудесном обращении за все времена. Однако во время диспута они были разочарованы— впрочем, как и остальные спорщики. Просветления на Акбара не снизошло, хотя слушал он с интересом. Он искал такую веру которая отвечала бы потребностям страны и которую смог бы принять его разум, веру, основанную на строгой логике, составленную (как Фатехпур-Сикри) из практических элементов, объемлющую весь мир, нечто монументальное и возвышенное, превосходящее все сектантские разногласия, примиряющее таких разных подданных. Запросы были высоки, и даже целый базар богословов не смог найти ответ.
Тогда неграмотный гений сымпровизировал свою, возможно, несколько наивную теологию, основанную только на тех элементах, в которых его величество был полностью уверено. В результате возникла концепция дин-и ил-лахи («священной веры»). Она никогда не была сформулирована письменно. Бог и его представители четко не определялись. Последователями учения стали придворные, которые смогли уверовать в божественное откровение падишаха. Абу-л Фазл, для нас наиболее ценный источник сведений о дин-и иллахи, считал, что главным свидетельством этого откровения было таинственное сияние, исходящее от царственного чела, как от зеркала. «Акбар-наме» целые главы отводит историческому обоснованию этого явления.
Этот труд начинается обычным мусульманским призывом «Аллах акбар!» («Бог велик!»). Но если вспомнить имя падишаха, этот призыв можно прочитать иначе, как богохульное «Акбар— бог!». Падишах жаловался, что когда эта фраза появилась на монетах, ее не воспринимали в каноническом значении. Но. принимая во внимание, что он забрал в свои руки все религиозные прерогативы, создал учение, претендующее на непогрешимость, и начал новую хронологию, которую назвал «Священной эрой», его жалобы выглядят неубедительно.
По крайней мере, так полагают критики. Правоверным улемам, которым Акбар особенно насолил, и всем, кроме придворных подхалимов, казалось, что ислам в опасности. В 1579–1580 годах образовалась первая серьезная оппозиция. Мусульманские первосвященники открыто осудили новые распоряжения, образовался центр мятежа. Восстали афганские отряды в Бенгалии и Бихаре и еще Хаким, сводный брат Акбара, правивший Кабулом. У него имелись претензии на трон, в войсках кипело недовольство, так что протест не был сугубо религиозным. Наконец в Джаунпуре была обнародована фетва, призывавшая мусульман к мятежу и провозглашавшая Хакима законным правителем с момента, когда во время пятничной молитвы будет сообщено о переходе власти падишаха.
К счастью, личное влияние Акбара оставалось бесспорным, Хаким же был всего-навсего орудием в чужих руках. Административные и военные реформы Акбара обеспечили ему множество сторонников среди знати. Типичным примером может служить Ман Сингх, раджпут из клана Каччхава, который держал оборону Лахора против Хакима. То же и Тодар Мал, другой индусский командир, отправленный на юг усмирять афганцев в Бенгалии. Сам Акбар поспешил в Пенджаб, затем пошел на Кабул, город детства, в который в 1581 году вошел с триумфом. Мятеж был почти подавлен, хотя обстановка в Бенгалии оставалась неспокойной.
Четыре года спустя Акбар вновь покинул Фатехпур-Сикри, на этот раз чтобы перевезти все добро, правительство и двор в Лахор. Старая песня об «увеличивающих владения победах» худо-бедно пелась весь период его правления, но с присоединением Раджастхана, отвоеванием Гуджарата в 1573 году, аннексией Ориссы в 1575-м и с последней и самой успешной из попыток подчинить Бенгалию все провинции, принадлежавшие предкам, вернулись под власть империи. Взгляд Акбара устремился назад, на северо-запад. В конце 80-х годов в Лахоре песня о победах продолжилась. Падишах простер свою власть на беспокойные пограничные племена, потом завоевал Кашмир и остальной Синд, присоединив эти земли к империи и обеспечив безопасность Кабулу. В 1595 году был возвращен Кандагар, отданный персидскому шаху как часть «спасительного выкупа» за Хумаюна.
Если не считать геройских авантюр в Китае и Средней Азии, какие проворачивал Мухаммед бин Туглук, из владений предков чужими оставались только Декан и юг. В 1558 году Акбар вернулся в Агру чтобы в последние, наименее славные годы своего правления напасть на Ахмад-нагар, ближайший из султанатов Декана. Этот поход совпал с борьбой за наследство и маневрами старшего сына Салима. Возможно, из-за угрозы со стороны Салима Акбар предпочитал надежные стены Красного форта относительно уединенному Фатехпуру-Сикри. Считается, что эта перемена связана с проблемами водоснабжения, хотя искусственный резервуар выкопали заранее, и его, без сомнения, можно было углубить. Гораздо более вероятно, что Акбар выбрал это место по другой причине. Его идеология восходила к святыням Чишти и была связана с этим местом. Являть мусульманское благочестие больше не требовалось{252}. Более того, разочаровавшись в своих царственных потомках, он разочаровался и в шейхе, предсказавшем их, и в месте, где было сделано пророчество.
Агра с ее международным рынком и стратегическим положением на берегах Джамны больше подходила для роли центра империи. Некоторые правители, подобно Бабуру, расширяли свои владения. Другие, как Хильджи и Туглукиды, надеялись на вассалов пограничных земель. Но Акбар сформировал империю. Структуры управления империей оказались исторически гораздо более ценным наследством, чем отдельные завоевания.