История Индии

«Сикх транзит глория»

В отличие от похождений Наполеона в Египте, британское завоевание Индии себя окупало. Хотя Ост-Индская компания после 1776 года все больше контролировалась и чуть ли не напрямую управлялась британским правительством, она все же оставалась концерном, далеким от офисных зданий на Лиденхолл-стрит в лондонском Сити, где сидели первые ее акционеры. Компания располагала кораблями и грузами, нанимала для их сопровождения войска, ее бюджет был хорошо сбалансирован, так что с ней приходилось считаться. До 1760 года прибыль значительно превосходила затраты. Но в последние десятилетия XVIII века, по мере того как войск требовалось все больше, коммерческая выгода терялась. Прибыль от компенсаций, податей и арендной платы от индийских государств и налоги с территорий, подчиненных непосредственно Компании, стали главным источником ее доходов, а значит, и всех британских владений. Pax Britannica.

Завоевания и захват земель со временем приносят несомненный доход, но сами по себе они затратны. Пиршество британских побед прерывалось периодами экономии, когда участники застолья отодвигали тарелки, вставали и заявляли, что уже, пожалуй, достаточно. Такие перерывы делались в основном для оценки силовых решений в отношении новых территорий и пересмотра, обычно в сторону ужесточения, финансовых требований, так называемых платежных соглашений. Действие этих соглашений на экономику сельскохозяйственной Индии оказалось весьма значительным. Здесь можно отметить, что порядок и стабильность, которые неизбежно приносило британское правление, стоили недешево. В этом смысле термин «Pax Britannica» (британский мир) логичнее переделать в «Тах Britannica» (британский налог).

Конечно, Pax Britannica не сулил устойчивый мир ни Индии, ни другим британским владениям. Чтобы увеличить доход с земель, приходилось защищать границы. Разоренные поселения жителей лесов и гор исключались из облагаемых налогом зон, а зоны эти требовалось распространить до самых дальних гор, лесов и болот. В том, что с началом века приступили к массовой вырубке лесов субконтинента^{331}, «британский топор» сыграл роль не меньшую, чем «британский налог» в разорении сельскохозяйственной экономики колониальной Индии. Экономической политике империи сопутствовали вооруженные конфликты по внешним политическим границам и по внутренним экологическим. За период, который признан временем Pax Britannica, — от наполеоновских войн до Первой мировой войны — не было ни года, чтобы британские вооруженные силы не оказались вовлечены в какой-либо конфликт.

В этой печальной статистике видное место занимает Индия. Непосредственно перед тем, что генерал-губернатор изволил назвать усмирением 1818 года (Третья англо-маратхская война), британский корпус из Индии вторгся в Индонезию и Непал. В Индонезии делами заправляли Нидерланды, под властью Наполеона оказался остров Ява, а главный султан острова «имел дерзость осквернить» дальнюю Айодхью, то есть Джакарту. Томас Стэнфорд Раффлз, назначенный генерал-губернатором острова, назвал Яву ост-индской Бенгалией. Его очень обрадовали обнаруженные на Яве древние надписи и памятники индийской культуры. Он решил, что Ява может стать отличным плацдармом для создания еще одной Британской Индии. Но вышло иначе. После Ватерлоо Яву вернули голландцам, и Раффлз отправился на другой плацдарм в Юго-Восточной Азии, а именно в Сингапур.

Британо-гуркхская война с Непалом (1814–1816) прошла менее ожесточенно, но принесла Британии горные районы, которые ныне находятся в штате Химачал-Прадеш и на северо-западе Уттар-Прадеша. В отличие от Явы, эти районы Британия удержала, и хотя доходы с них оказались ничтожными, британцы быстро оценили привлекательность дальних Гималаев. В 20-х и 30-х годах XIX века там были основаны отличные «горные станции», такие как Наинитал, Муссури, Дехрадун и, конечно, Симла. Один из лучших военных историков назвал эти поселения колыбелью политического безумия, охватившего весь Индостан^{332}.

Продолжая историю конфликта, через шесть лет после «усмирения», из-за вторжений бирманцев в Ассам началась Первая бирманская война. Возвращаясь из похода, армия завернула в Рантун. Ассам присоединили по частям с 1826 по 1838 год. В это время британские войска подавляли мелкие восстания в долине Брахмапутры и совершили поход в горы Кхаси. В то же время, в 1825–1826 годах, вторично пришлось осаждать, а затем брать штурмом джатскую крепость Бхаратпур возле Агры. В 1830–1833 годах народы Ориссы бунтовали беспрерывно. В 1830 году потребовалось новая военная операция в Майсуре, чтобы дать отпор правительству махараджи Вадияра. В 1834 году последовало вторжение в горы Курга, которое закончилось присоединением этой области на юго-западе Карнатаки. И все это, нужно заметить, уместилось в 20 лет, которые принято считать периодом мира и консолидации.

Если обернуться назад, может действительно так показаться. Кампании 30-х годов выглядят жалкими потугами в сравнении с войнами 40-х, не говоря уже о горнилах 50-х. Все войны 40-х годов разгорелись на северо-западе субконтинента. Земли, которые впоследствии отошли к Республике Индия, находились под прямым или косвенным управлением Британии. Теперь настала очередь земель, впоследствии отошедших к Пакистану.

Когда Ранджит Сингх — сикхский раджа Лахора — был после Второй маратхской войны отстранен от управления сикхскими княжествами на реке Сатледж, британская экспансия перехлестнула водораздел между Гангом и Индом и достигла сегодняшней индо-пакистанской границы. Это случилось в 1809 году, пиршество завоевания северо-запада продолжилось через поколение. К 40-м годам XIX века британская власть в Бенгалии насчитывала уже 90 лет, в Майсуре — 50. Пенджаб, Синд, Кашмир и Пограничье вряд ли можно назвать запоздалой находкой, поскольку Уэллсли «положил глаз» на Пенджаб еще на рубеже столетия. Но его опыт колониального управления в то время был куда менее богатым и, пожалуй, гораздо менее болезненным. Если вспомнить алчность Клайва в Бенгалии в первые годы британской власти, вспомнить, как Ост-Индская компания и сипаи сражались за наследие Великих Моголов, вспомнить военные и религиозные предательства во время вспышек насилия 1857 года— станет понятно, что у народов северо-запада сложилось не лучшее мнение о британском владычестве.

Они вовсе не собирались терпеть англичан или сотрудничать с ними. Но за долгую историю этих краев слишком часто через них прокатывались волны завоевателей и мигрирующих народов. И местные, в большинстве своем мусульмане, к XIX веку стали относиться к подобным явлениям прагматично. На северо-западе сикхи, как и мусульмане, легко приняли условия колониального правления. В отличие от многих индусских народов остальной Индии, они даже предпочли подписать мирный договор. Правда, в 40-х годах этого еще не произошло. Если большая часть того, что ныне называется Индией, очутилась под властью Британии посредством договоров или аннексий, то большая часть того, что ныне называется Пакистаном, была просто завоевана. Сражения здесь проходили чаще, потери были тяжелее. Северо-западный придаток британских владений достался завоевателям самой кровавой и самой сомнительной ценой.

В безумном порыве коммерческих амбиций и стратегической паранойи британские власти в 1830 году поручили генерал-губернатору лорду Уильяму Бентинку открыть на реке Инд пароходную навигацию и в то же время избавить Британскую Индию от угрозы со стороны царской России, осуществлявшей экспансию в Среднюю Азию. Несколько миссий отправились вверх по реке и в глубь материка, в Пенджаб, Афганистан и ханства Средней Азии. Писались многочисленные отчеты, публиковались красочные рассказы, предъявлялись новые «географические открытия». Осторожные умы предупреждали, что Инд уже давно «открыт», насколько позволяет его непостоянная глубина и блуждающие грязевые отмели, а говорить о русском вторжении несколько преждевременно. Они заявляли, что набеги скорее усилят враждебность местного населения. Но близкий Афганистан дразнил фантазии бюрократов и амбиции штабных генералов.

В то же время концепции Афганистана как отдельной и независимой политической единицы, а не просто буферной зоны на индо-персидской границе, недоставало твердости. С одной стороны, Кабул в самом деле был пограничной провинцией Великих Моголов. Но большая часть того, что стало Афганистаном, обычно находилась под властью персов или узбеков. Еще недавно изменчивое царство Ахмад-шаха Абдали опиралось на завоевания в Индии и все равно не продержалось долго. К 1814 году внуки шаха, один из которых уже был ослеплен, бежали из Афганистана. Сперва они закрепились в сикхском княжестве в Лахоре. Там, стараниями главным образом шаха Шуджи (зрячего), Ранджит Сингх заполучил алмаз Кохинур в обмен на защиту и покровительство. Драгоценный камень сыграл роль отнюдь не семейного проклятия, а скорее, спасительного талисмана. В 1833 году Ранджит Сингх вместе с британцами помогал шаху Шудже вернуть царство. Но попытка оказалась неудачной. Вскоре в Кабуле обосновался Дост Мухаммед, глава соседнего пуштунского клана.

Другое британское посольство в Кабуле в 1837 году хорошо отзывалось о Дост Мухаммеде. Британцы поспешили поддержать его в претензиях на Пешавар, вскоре отнятый у афганцев Ранджит Сингха. Предполагалось, что взамен Дост Мухаммед станет союзником британцев против Персии и России. Британцы очень старались, поскольку до них дошли сведения о том, что в Кабул явился русский посланник, предложивший Дост Мухаммеду от имени своего повелителя поддержку против Ранджит Сингха, если англичане это сделать откажутся.

Отчет об этих событиях кружок «безумных политиков» свалил на лорда Окленда — самого нерешительного из генерал-губернаторов — в его летней резиденции в Симле в 1838 году. Предположение о том, что Дост Мухаммед может заручиться поддержкой русских, подкреплялось «необоснованными претензиями» и «возрастающими амбициями, губительными для мира на границе с Индией». В великой спешке был заключен союз с Ранджит Сингхом и изгнанным шахом Шуджой. Дост Мухаммеда следовало сместить. На его место должен был сесть шах Шуджа. Для верности был организован еще и британский корпус, которому заодно поручили собрать контрибуцию с сикхов и афганцев. Эта «Индская армия» насчитывала около 20 000 человек, и примерно вдвое больше невоенных обеспечивали ее продвижение. В начале 1839 года они прошли 1500 км по испещренной оазисами пустыне, опустошили местные поля, прежде чем вскарабкаться в горы, в Боланский проход, откуда почти никто из них не вернулся.

Первая афганская война считается самым крупным поражением британцев на Востоке вплоть до самой Второй мировой, когда японцы, ровно через сто лет, высадились в Малайе и захватили Сингапур. И в обеих этих войнах большую часть солдат и большую часть погибших составляли индийцы, а не британцы. Человеческая трагедия Индии скрыта под грудой имперской спеси Британии. Даже те сипаи, которым посчастливилось пережить поход на Кабул, вернувшись в Индию, часто становились изгоями. «Это убивает меня!» — восклицал Сита Рам. сипай-брахман, который попал в плен, а затем бежал в Индию и был представлен как «надежный свидетель событий»^{333}. В Афганистане Сита Рам был рабом, большинство его товарищей насильно обратили в ислам, они потеряли свой кастовый статус, нарушив запрет покидать Индию. Выжившие подверглись такому остракизму, что «я почти жалел, что не остался в Кабуле, где ко мне были не столь беспощадны»^{334}. Та же предвзятость по отношению ко всему «заморскому» привела к небольшому мятежу во время Бирманской войны. Но в Афганистане ущемленное кастовое сознание не исцелилось бальзамом побед, восстановление статуса не было оплачено новыми завоеваниями. Служба в войсках Ост-Индской компании вдруг перестала быть престижной. Преданность делу компании стали проявлять реже, зато больше внимания уделялось условиям службы.

Хуже того, в запруженных телами теснинах реки Кабул красные от крови воды смыли миф о непобедимости солдат Компании, дисциплине армии и храбрости офицеров. Скорое новое вторжение и тяжкие карательные меры до некоторой степени восстановили бы британскую гордость, но, поскольку страна была опустошена до крайности, вставал вопрос о политической мудрости или, вернее говоря, о безумии «глиняных идолов» из Симлы и Калькутты, отдававших подобные приказы.

Завоевание и присоединение Синда в 1843 году — побочный результат нового вторжения в Афганистан — этих сомнений не рассеяло. Генерал-майор сэр Чарльз Нейпир мудро заметил: «У нас нет права захватывать Синд». Но даже он «втравливал» (его собственное слово) жителей Синда во враждебные действия, а затем со всей возможной грубостью проводил то, что называл «дозой очень выгодного, полезного, человечного жульничества». Он пачками нарушал договоры, заключенные им же самим с эмирами Синда. В Британии его методы повсеместно осуждали. Существует история о том, как Нейпир отправил известие о своей победе с помощью одной из самых коротких телеграмм: «Синдство совершено». На самом деле, такой заголовок напечатал английский юмористический журнал «Панч», поскольку Нейпир действительно совершил настоящее свинство, расположив к себе эмиров, а потом отняв у них владения. В Англии по этому поводу поднялась буря критики^{335}. Впоследствии Синд, хотя в Карачи и построили морской порт, не мог обеспечить доходов, на которые рассчитывал Нейпир. Хуже того, людям наподобие сипая Ситы Рама он доставил новые огорчения, поскольку большая часть Синда находилась за Индом и служба в его гарнизонах грозила проклятием — потерей касты. А компенсация за «заморскую» службу уже не полагалась, поскольку теперь это была британская территория. Неудивительно, что в бенгальских отрядах, отправленных в Синд, то и дело вспыхивали мятежи.

Маунтстюарт Элфинстон, возглавивший первое британское посольство в Афганистане в 1809 году, затем последний британский резидент при дворе пешвы в 1816-м, еще позже написавший превосходный труд по истории Индии, сравнивал поведение британцев в Синде после афганского похода с драчуном, которого на улице поколотили и он идет домой бить жену. Но если Британия — драчун, Синд — его несчастная жена, а Афганистан — улица, то хозяин улицы — Лахор. Чтобы не злить Ранджит Сингха, Дост Мухаммеда рисовали злобным врагом. Чтобы не пересекать сикхское царство в Пенджабе, «Индская армия» совершила тяжелый переход через Афганистан. Чтобы не допустить синдо-сикхского союза, пришлось сместить эмиров. Совершалось неслыханное — британцы ходили на цыпочках вокруг индийского правителя. Ранджит Сингх для прибоя британских завоеваний оказался утесом пенджабского гранита.

Подписав в Амритсаре договор о ненападении с британцами в 1809 году, Ранджит создал царство, скорее даже империю, которую один из путешественников описал как самое чудесное место на земле^{336}. Объединив Пенджаб, он достиг удивительных успехов в примирении мусульман, индусов и сикхов. Затем «раджа Лахора» заявил права на Мултан и Пешавар, завоевал большую часть горных княжеств Пенджаба и занял Кашмир. В 1836 году один из его вассалов, принадлежавший к народу догров, пересек соседний Ладакх по западной оконечности Тибетского плоскогорья. Оттуда в 1840 году, являя редкий пример агрессивности индийцев за пределами родины, Зоравар Сингх, генерал догров, фактически вошел в самый Тибет. Подобно действиям «Индской армии» и почти в то же время, этот поход сперва имел успех, затем окончился сокрушительным поражением. В разгар зимы на высоте 5000 метров над уровнем моря 6000 обмороженных догров столкнулись с китайским воинством, вдвое более многочисленным и гораздо лучше одетым. В тот трагический день «большая половина войска не могла удержать в руках оружия». Кто мог бежать — бежал. Китайцы не стали утруждать себя погоней, «зная, что безжалостная стужа не отпустит никого»^{337}.

Конечно, это были незначительное поражение и незначительная стужа, по сравнению с разгромом наполеоновской армии в России тридцатью годами ранее. Неудача в Тибете вряд ли сказалась на боевом духе армии в Лахоре, и, подобно давно забытому Канишке, повелитель сикхов все-таки шагнул в Гималаи. Как современники и могущественные противники Британии, Ранджит и Бонапарт напрашиваются на сравнение. Французский путешественник назвал безобразного сикха маленьким Наполеоном. Британцы вторили ему, признавая обоих военными гениями. Более того, «сикхская монархия была наполеоновской по своему внезапному возвышению, блестящему успеху и полному разрушению»^{338}. Сравнение особенно уместно из-за той готовности, с которой Ранджит пользовался услугами бывших наполеоновских офицеров. Ему служили генералы Авитабиле и Вентура, полковники Кур и Аллар и целая группа офицеров, сменивших пехоту и артиллерию на сипайскую армию Ост-Индской компании. «По выправке, оружию, организации, тактике, обмундированию, системе оплаты, устройству лагеря, порядку следования регулярные части сикхской армии сильно напоминают армию своих противников (британцев). В самом деле, в бою отличить сипая в алом мундире от сикха в алом мундире можно только по цвету пояса»^{339}. Это была пенджабская армия с сикхским ядром. «Наряду с мусульманами, индусами-дограми, джатами и раджпутами больше половины сикхской армии составляли… сикхи, и их число достигало 50 000 человек»^{340}. Среди государственных советников и высших чинов тоже преобладали сикхи. В государстве Ранджита, особенно в армии, религия сикхов служила средством достижения такого самоосознания и единства цели, какое было характерно для структур Ост-Индской компании и делало влияние Британии столь значительным.

Трезво оценивая возможности друг друга, Лахор и Калькутта старались избегать прямых столкновений. К удовольствию британцев, Ранджит восхищался их методами управления. К удовольствию Ранджита, удачливые генерал-губернаторы спешили принести ему дань уважения и свои заверения в безопасности границ. Но в 1839 году, едва совместное афганское предприятие сдвинулось с мертвой точки, Ранджит умер. При жизни он осчастливил многих жен и еще больше других женщин, так что без наследников он не остался. Но его правление было столь единоличным, а власть столь абсолютной, что в государстве не имелось даже институтов передачи власти и утверждения наследника. Когда двор раскололся на враждебные фракции, каждая из которых стояла за своего кандидата, власть вернулась в первоначальную среду — в армию. В 1843 году, когда был убит уже второй со времени смерти Ранджита махараджа, началось настоящее кровопролитие. Не секрет, что британцы готовились к вторжению и, конечно, готовы были воспользоваться хаосом. Отправка 32 000 солдат на судах по Сатледжу, якобы для защиты сикхских княжеств от беспорядков, выглядела вызывающе. Сикхская армия надеялась только на себя, а претенденты на трон ожидали поддержки извне, в том числе от британцев, скорее всех готовых вступиться за нужного кандидата. Неизбежное столкновение произошло в конце 1845 года, когда с востока подошла еще одна британская армия. Сикхское войско перешло Сатледж ей навстречу.

Первая сикхская война началась с двух ожесточенных сражений вблизи Фирузпура. Британцы балансировали от поражения до победы дорогой ценой, чему способствовал один из сикхских предателей-придворных с собственной армией, которая в 1846 году использовалась при Аливале и Собраоне. Во втором случае потери сикхов составили 10 000 человек, а у британцев полегли 2400. Заманчивому, но затратному штурму Лахора британцы предпочли подписание мира на условиях выплаты контрибуции, частичной аннексии, сокращения сикхской армии и других мер безопасности.

Аннексия включала часть Пенджаба, так что граница британских владений отодвигалась от Сатледжа до реки Биас. Вдобавок взамен части контрибуции Британия занимала Кашмир со всем горным краем между Биасом и Индом. Затруднившись удерживать власть над столь обширным регионом, британцы продали его Гуляб Сингху, радже Джамму из народа догров, бывшему даннику Ранджита. Потеряв повелителя во время недавних беспорядков и став посредником на мирных переговорах в Лахоре, Гуляб Сингх сменил сикхских сеньоров на британских.

Так образовалось княжество Джамму и Кашмир, которым потомки Гуляб Сингха будут владеть на правах махараджей до 1947 года. Продажу целого индийского государства за три четверти миллиона фунтов резко критиковали, особенно когда стало очевидно его исключительное стратегическое значение для Британской Индии. Но особенность индусского правления в Пенджабе, среди мусульманских государств, осталась незамеченной. Чаще всего мусульмане управляли индусским населением, как в Авадхе, Хайдарабаде и много где еще. Не было причин думать, что власть индусов над мусульманами таит в себе взрывоопасный потенциал. Так считали целое столетие, на протяжении которого Кашмир наслаждался миром и процветанием, какое редко встречалось под властью сикхов или афганцев.

Как победа Корнуоллиса над Типу в Третьей майсурской войне оказалась лишь прелюдией к «охоте на тигров» Уэллсли в Четвертой, так и за Первой сикхской войной вскоре последовала Вторая. Обстоятельства, однако, изменились. После Первой сикхской войны часть британских войск, британский резидент и самые активные его помощники, оставленные в Пенджабе для образования совета регентов и управления им, действовали от имени нового махараджи Дхалип Сингха. Считалось, что только так может сикхский двор устоять против мятежников в армии, не говоря уже о других, менее дисциплинированных войсках.

В этом случае британское присутствие расценили как оккупационное, и начались беспорядки. Однако британцы продолжали придерживаться своего курса. В 1848 году гарнизон махараджи в южной части Мултана взбунтовался. Были убиты двое англичан, некстати там оказавшиеся. Сообщение о подходе крупных британских войск на ситуацию не повлияло. Но в 1848 году в Индии появился новый генерал-губернатор. Это был лорд Дальхузи, модернизатор и властный трудоголик, не скрывавший, что Индия должна служить расширению британского влияния, несмотря ни на какие протесты. Мултанский мятеж как раз был одним из таких протестов. Если быстро его подавить, это послужит укреплению существующего режима. Если оставить без внимания, он расползется на весь Пенджаб. Тут же значительные силы были сосредоточены вдоль сикхской границы, готовые к полномасштабному вторжению, если таковое потребуется. За вторжением должна была последовать аннексия.

Так и случилось. За четыре месяца мятеж распространился по всему Пенджабу Мятежники призывали на помощь афганцев. Положение войск и чиновников, уже находившихся в Пенджабе, стало опасным — мог случиться второй Кабул. И снова возле Фирузпура крупная британская армия перешла Сатледж, затем Рави и Чинаб. В начале 1849 года сражение при Чилианвале, на реке Джелум было объявлено сикхами победой. Хотя британцы считали иначе, они потеряли в этом бою 3000 человек, больше, чем при Полируре, самом тяжелом поражении войск Ост-Индской компании на субконтиненте. Отыгрались они через месяц, в битве за Гуджарат. Британцы принудили сдаться армию сикхов, что дало Дальхузи повод для аннексии. «29 марта 1849 года махараджа Дхалип Сингх в последний раз в жизни провел прием, на котором латинскими буквами подписал документ об аннексии и стал британским пленником. «Покров величия», поднятый махараджей Ранджит Сингхом, канул в прошлое»^{341}.

Одно из условий Лахорского соглашения касалось «драгоценного камня, именуемого Кохинур, который взят у шаха Шуджи аль-Мулька махараджей Ранджит Сингхом. Сей камень махараджа Лахора должен отдать королеве Английской». Этот камень потерял Джон Лоуренс, член британского триумвирата, взявшего власть над Пенджабом. Позже алмаз был найден его слугой и вверен Дальхузи, который лично отвез камень из Лахора в Бомбей. «Он был зашит и еще раз зашит в пояс, обернутый вокруг моей талии. Один конец пояса цепью я пристегнул к шее. Я не расставался с поясом ни днем ни ночью»^{342}. Алмаз не произвел впечатления на королеву Викторию, но она в 1850 году забрала добычу в Букингемский дворец.

Реформа и реакция

Ахалиабхаи Холкар, «царица-философ» Малвы, стала проницательным очевидцем крупных политических событий. В письме к пешве в 1772 году она предостерегала от отношений с британцами и сравнивала их объятья с медвежьими.

«Иные твари», о которых писала Ахалиабхаи, несомненно означали афганцев и мусульман вообще. Мусульманские завоеватели в своих намерениях были откровеннее британцев. В контексте исламского триумфализма изгнание неверных и разрушение языческих храмов считалось благодеянием. А если, из-за политики или сочувствия, им пренебрегали, мусульманские историки всегда рады были приписать правителю благородство. От исламского правителя ожидали соблюдения исторических, летописных канонов.

С другой стороны, британцы имели обыкновение осуждать агрессию. Они казались непривычно свободными от религиозного фанатизма и династических амбиций. Их уважение к индусским и мусульманским традициям было похвальным, уважение к существовавшим институтам власти положительно приветствовалось. «Щекотливые» в вопросах покровительства, индийские правители готовы были терпеть невосполнимую потерю власти, если она давала возможность повысить престиж. Из путаной индийской иерархии начала выкристаллизовываться более стройная система княжеских титулов и званий. Раи и раджи были рады найти свое место в этой системе. Некоторые раджи, такие как предводители раджпутов и маратхов, стали махараджами. Среди мусульман, в индо-афганской династии Бхопалов прижились титулы вроде набоба или, в женском варианте, бегумы. Самый знаменитый из вождей пиндари взял титул набоба Тонка. В Майсуре молодой Вадияр получил царственное имя Кришнадева Рая III, обеспечив духовную связь с первым Кришнадевой, который из Виджаянагара гордо правил большей частью полуострова.

Хотя все перемены диктовались политическим расчетом, этот расчет не был циничен. Сотрудники Ост-Индской компании делали многое для сохранения туземной культуры, они были заинтересованы в том, чтобы индийцы знали свою историю. Пытливые и любознательные умы умели оторваться от круговорота купли-продажи и подсчета прибыли. Они обращались к таким предметам, как овладение языками и литературой Индии, восстановление ее истории, составление карт, классификация флоры и фауны. Эти «ориенталисты» обладали настоящим чувством чудесного. Их исследования были не просто пробой сил, попыткой осознать Индию. Источники сведений, чаще всего брахманы и джайны, разжигали интерес иностранцев и пользовались их покровительством. Из «открытий» таких исследователей, как сэр Уильям Джонс и Джеймс Принсеп, многие образованные индийцы узнавали о своей неординарности, о причинах гордиться прошлым. Неру стал одним из первых националистов, выразивших Джонсу и другим европейским ученым глубокую признательность^{344}. Не последнюю роль в этих научных достижениях сыграли усилия Уоррена Гастингса, основавшего в 1784 году Бенгальское Азиатское общество, которое под председательством Джонса стало центром сбора научных сведений об Индии. Гастингс, как и Джонс, интересовался индийскими древностями, глубокое впечатление произвела на него та часть священных текстов, с которой он сумел ознакомиться. Он надеялся, что вооруженный подобными знаниями крестьянин сможет управлять Индией согласно своим обычаям и благодаря им сделает это лучше, чем кто бы то ни был.

Такой идеализм характеризовал эпоху Гастингса, на рубеже веков он породил поколение ученых-администраторов. Такие люди, как Колин Маккензи и Томас Манро на юге, Джон Малькольм в центральной Индии, Маунтстюарт Элфинстон и его помощник Джеймс Гфант Дафф в Махараштре и Джеймс Тоуд в Раджастхане, занимавшие важные военные или политические должности, внесли огромный вклад в изучение истории и географии этих областей. Неудивительно, что их наука временами превращалась в активное покровительство народам и династиям, которые они изучали, а порой история становилась веским аргументом в пользу британского вторжения. Конечно, поводом могло служить все, что угодно, но редкие индийские документы подходили для этого лучше, чем истории избиения индийцев мусульманскими завоевателями, описанные в мусульманских же летописях.

Малькольм, на основании опыта, приобретенного им в 20-х годах, отметил «всеобщее мнение местных жителей о нашем превосходстве в вере, мудрости, силе, по сравнению с их собственными правителями». Верное или нет, это замечание, подкрепленное наблюдениями других, оказало вдохновляющее действие. Встречаясь с другим, менее лестным убеждением, он рассуждал о прекрасном идеале, на котором основано мнение индийцев.

Томас Манро более легко относился к реальностям британского правления в далеких поселениях вокруг Мадраса. Он не предавался самодовольному патернализму. Верно, что некоторые завоеватели обращаются с индийцами грубо и жестоко. «Но никто не обращается с ними с таким презрением, как мы, никто не клеймит их, как народ, недостойный доверия, не знающий чести, годный лишь на то, с чем мы без них не справимся». Правосудие и управление следует передать в их руки, потому что (как он писал директорам Ост-Индской компании):

Такие покровительственные или пессимистические заявления начала XIX века стали, однако, неприемлемы в середине столетия. Изменилось британское представление о дееспособном правительстве. «Всеобщее мнение местных жителей» больше в расчет не принималось. Возможность «развивать местную систему» канула в небытие навеки. А мысли «ориенталистов» о том, что управление губительно для индийских традиций, потускнели благодаря жадности набобов, укрылись за холодной утилитарной логикой и подточились свободой торговли, которую поощряла церковь.

Торговое лобби настаивало на том, что экономику Индии следует открыть для внешних инвестиций и иностранных предприятий, бросая вызов монополии, на которой держалась Ост-Индская компания. Компания стала предметом пристального контроля со стороны правительства с конца 70-х годов и прямого управления со стороны Бюро контроля с 1785 года. Она утратила политическую независимость и большинство покровителей. Ее коммерческие интересы были разодраны в клочья во имя свободной торговли. Правительство, в интересах мануфактур, мечтавших получать новые прибыли на индийском рынке, и британских торговых домов Азии, желавших торговать индийской продукцией, периодически меняло содержание королевских хартий, урезая коммерческие привилегии. Все больше разоряясь, как это было в Майсуре и в государстве маратхов, Компания в 1793 году была вынуждена пойти на уступки, отказаться от монополии на торговлю с Индией в 1813-м и от еще более выгодной монополии на торговлю с Китаем в 1833 году.

Утратив коммерческие выгоды, Компания сохранила статус политического поприща и козла отпущения. Невнимательность Лондона и удаленность Индии могли бы позволить ей существовать дальше, но слишком известна была легенда о ее неподотчетности. В конце концов формулировка «неверное руководство компанией» звучала не так грозно, как «злоупотребление должностью». Поэтому, несмотря на победоносные армии, шагавшие по субконтиненту, силы Компании таяли. Афганская, синдская и сикхская кампании прошли либо в интересах правительства, либо были спровоцированы его ставленниками. Компания молча уступала, потому что уже, по сути, была национализирована. Подобно набобам Авадха, проводившим дни в пышных шествиях под британским покровительством в Лакхнау, или бывшему пешве, получавшему пенсию в Канпуре, или даже самому Великому Моголу, коротавшему жизнь в душных комнатах делийской крепости, заслуженная Компания превратилась в еще одного кукольного деспота Индии, тщившегося словить ускользнувшую власть.

Среди условий возобновления хартий компании в 1813 году было и разрешение деятельности в Индии христианских миссий. Компания неохотно на это согласилась. Уже давно назревала опасность того, что индусы и мусульмане сочтут британское правление угрозой для своей религии. Но клэпхемская секта евангелистов заполучила в свои сети генерал-губернатора (сэра Джона Шора) и ведущего директора Компании, а также приобрела большое влияние в Вестминстере, так что противостоять давлению миссионеров стало невозможно. Уильям Уилберфорс, борец против рабства и член клэпхемской секты, заявил, что успех в деле отправки миссионеров в Индию «станет важнейшим после запрета работорговли»^{347}. В 1813 году он в палате общин называл это дело весьма важным, «ибо наша вера высока, чиста и благодетельна, тогда как их — ничтожна, безнравственна и жестока». Подобно мусульманам, которых ужасало язычество, он объявил индуистских богов «настоящими чудовищами похоти, беззакония, разврата и зла». С таким определением охотно согласился Джеймс Милль, автор «Истории Британской Индии», опубликованной в 1820 году. «Поскольку индуизм является самым досадным и самым сильным из суеверий, какие когда-либо донимал) i и развращали человечество, индусы в самом деле наиболее порабощенный из человеческих народов»^{348}. Избавление от этой «великой мерзости» — такой же священный долг всякого христианина, как и освобождение африканцев от рабства.

Лорд Уильям Бентинк, генерал-губернатор (1828–1835), симпатизировавший евангелистам, начал «реформацию» Индии. Преступлениями были объявлены сожжения вдов (сати) и ритуальные убийства на дорогах (тхаги). Эти ритуалы не являлись общепринятыми, не были центральными или непременными в индуизме. Законы, принятые против них, могли сберечь чьи-то жизни, но они в принципе заклеймили индуизм в христианском сознании. Хотя индийцев, принявших христианство, было немного и от худших проявлений евангелизма они были защищены, новая агрессивная идеология распространялась среди английского населения Индии. Само управление страной все больше преподносилось как священная миссия. Былая толерантность и даже содействие местной религии исчезали. Росла убежденность в превосходстве христианства. Если ранее европейцев заботила возможность индусов соблюдать запреты, то теперь до запретов дела не было. Раньше, когда напыщенный армейский капеллан или его исполненный благих намерений помощник изволили читать сипаям проповедь о «христианских ценностях», тем оставалось только поддакивать. Теперь, при слухах о грядущем обращении или принуждении к нарушению кастовых запретов, они мрачно роптали.

Уилберфорс никогда не бывал в Индии. Как и Джеймс Милль, который, как историк, а затем влиятельный представитель Ост-Индской компании в Лондоне, рассуждал о теории и практике управления Индией на основе научного анализа и утилитаристского политического мышления. Знание об индийском хуманизме и его ужасающем многообразии многое дало бы этим исследованиям. Миллю и его приближенным, в том числе сыну Джону Стюарту Миллю, тоже служившему в Компании, было очевидно, что «счастье многих» зависит от того, как составлены законы, о полезности и моральности которых можно судить по простым признакам — они должны приносить максимум выгоды. В Британии промышленная революция развернулась, когда паровая машина потащила общество в направлении изобилия и благоустройства, и все общество подчинилось необходимости социальных и избирательных реформ. Хотя в таком доиндустриальном государстве, как Индия, не усматривалось явного кандидата на место в парламенте, реформы и модернизация были необходимы.

«Низкие налоги и хорошие законы — вот все, что требуется для национального и индивидуального благополучия на всей земле», — заявлял Милль-старший. Бентинк с ним соглашался. За время долгого правления он сокращал расходы, активно разрабатывал законы и провел целый ряд реформ. Но сокращение расходов сказалось на армии, положение которой ухудшилось, и не привело к снижению налогов. Налоги служили основным источником дохода с земель, поэтому неразрешимые разногласия возникли между защитниками «перманентного» соглашения о доходах, которое ввел в Бенгалии Корнуоллис, и системы риотвари, которую предпочитал Манро на юге. Первая сформировалась под влиянием британской аристократии в Бенгалии. Она позволяла главным заминдарам собирать налоги. Их посчитали за землевладельцев и фактически таковыми сделали. Система Манро, на которую больше повлияли местные традиции южных поселений, зависела от сборов с риотов (крестьян). Все вышестоящие посредники при такой системе считались паразитами. Утилитаристы предпочитали вторую систему. Ее, правда со значительными доработками, применили в землях маратхов, затем в районе, который британцы называли Северо-Западными провинциями, вокруг Дели и Агры.

Но в горячих спорах о достоинствах этих систем часто не замечали, что обе они основаны на некоторой новой величине — платежеспособности. Эта величина показывала, кто на самом деле владеет землей. Неспособность заплатить стала поводом для исключения из законных процедур. Такие схемы предполагали максимальное налогообложение и минимум исключений. Земледелец, платящий налоги, становился, скорее, арендатором. И арендатору, и землевладельцу права на землю больше не давались даром. Тяжелые налоги индийцам были не в новинку, хотя обычно они появлялись в периоды затишья и благополучия. Но в британском исполнении налогообложение оказалось негибким и неизбежным. Если задолженность по налогам оставалась неоплаченной, должник лишался собственности, которая изымалась в судебном порядке и направлялась в свободную продажу. Конечно, обвинения в том, что британский сборщик налогов вместе с индийским ростовщиком подрывают сельскохозяйственную экономику страны, выглядели чересчур упрощенно. Но постоянное вмешательство правительства вызывало критику и враждебное отношение.

Призыв Милля к принятию «хороших законов» вызвал шквал законодательной деятельности. Чтобы помочь Бентинку с формулировками, Томас Бабингтон Маколей, сын преподобного лидера евангелистов, был отправлен в Индию в качестве советника генерал-губернатора по юридическим вопросам. Его проект уголовного кодекса был принят только через 20 лет, а главный вклад в проведение реформ он внес в области образования. Миссионеры полагали письменность и образование важными инструментами христианства. Маколей, считавший утилитаризм в европейской науке и культуре свежим просветительским веянием, настаивал на том, что это должны быть именно английская письменность и западный курс обучения. Он стремился создать «класс индийцев по крови и цвету кожи, но англичан по вкусам, суждениям, нравам и интеллекту… Они стали бы посредниками между нами и теми миллионами, которым мы правим»^{349}. Средства на это выделялись смешные, но сами принципы были одобрены, и в 1835 году признали, что обучение следует вести на английском языке. Вместо того чтобы британцам разбираться в сложной семье индийских языков и с трудом преодолевать культурную пропасть, приспосабливаясь к путанице местных институтов и традиций, проще было подвергнуть индийцев англификации и приобщить их к западной мысли и науке.

Столь важному решению индийское общественное мнение могло только аплодировать. Когда пришло время сформулировать требование независимости, это было сделано на языке и по принципам западной либеральной мысли. Британцы попались в собственную ловушку. Возможно, благодаря этому Индия обошлась без революций, которые сотрясали Россию и Китай. Но это не удалось бы сделать, не изучая персидский язык и санскрит, не враждуя с брахманами и мавлави, изучавшими и сохранившими эти языки, не ценя искусство, литературу и традиции древней Индии. Маколей подошел к вопросу с простой позиции: «Даже одна полка в хорошей европейской библиотеке ценнее, чем вся литература Индии и Аравии». Этим высказыванием он опозорил своих ученых соотечественников. «Их медицине не поверит даже английский коновал, их астрономией только девочек английской начальной школы смешить, история повествует о царях высотой тридцать футов и царствах, существовавших 30 000 лет, география — о морях из патоки и морях из масла». Хотя эта знаменитая тирада была произнесена в шутку, читать подобное сегодня попросту смешно.

Как евангелисты осуждали индийские верования, так правители порицали индийское литературное наследие. Культурная пропасть британцам была не страшна. Убежденные в своем вечном превосходстве в интеллектуальных достижениях, художественных вкусах и нравственных устоях, в своей способности добиться, при желании, чего угодно, они считали себя ничем не обязанными Индии. Когда улучшилось транспортное сообщение, жены и дочери поспешили воссоединиться со своими мужчинами не только в столицах, но и в гарнизонах мелких городишек по всему субконтиненту. Там. за зарослями опунций, цвели сады, там находили себе место любители романтики, там портные становились модельерами. Но с появлением «мэмсаиб» слуг перестали селить в доме, двери клубов закрылись для индийцев. На чашку чая стал чаще заходить викарий. Британцы обособлялись, становились недоступными, недосягаемыми.

После Бентинка реформы заглохли, правительство увлеклось войнами в Афганистане, Синде и с сикхами, а убеждение в том, что британское правление лучше прочих, осталось. И то, что его следует распространить как можно шире, согласно христианскому долгу и утилитаристской логике, было для генерал-губернатора лорда Даль-хузи очевидно. Под его решительным руководством в 50-х годах реформы и модернизация возобновились. Новые законы защищали права индусских вдов, дозволяя им повторное замужество, и бывших индусов (в основном обращенных в христианство), помогая им не потерять наследство.

Законы были разумными, но трудно применимыми на практике. В то же время несомненно полезные общественные работы (проведение опросов, строительство дорог, простых и железных, телеграфных линий, оросительных каналов) сближали правительство с сельскими жителями. Для них правительство становилось могучим источником перемен. Глядя на новые карты, можно было подумать, что Индия запуталась в стальной сети телеграфных проводов и железнодорожных рельсов.

Кастовые запреты с прогрессом не уживались. Была масса волнений из-за того, что железнодорожные вагоны не предусматривали разделения пассажиров по кастам. Дальхузи и его советникам было ясно, что местные государства или, как он выражался, «эти княжества-однодневки» не должны мешать поезду или телеграфному проводу. Он не видел причин, почему те, кому не повезло родиться в этих княжествах, должны обходиться без благ прогресса. Поэтому Дальхузи настаивал на «консолидации территорий, которые уже принадлежат нам», и предлагал отбирать в государственную собственность все, что мешает прохождению через них.

Доктрина «права прохода» позволяла отнять власть у правителя княжества, объявленного некомпетентным, или аннексировать княжество, если правитель умер, не оставив прямых наследников. Поскольку этим нарушался древний индийский обычай, по которому правитель мог избрать наследника по собственному желанию, раньше эта доктрина применялась редко и с большой осторожностью. А теперь она стала чуть ли не правилом. Правительство, по словам Дальхузи, «обязано забрать то, что отходит к нему по праву». За несколько лет он фактически аннексировал семь государств. Среди них: Сатара в землях маратхов, где долго правили прямые потомки Шиваджи; Нагпур династии Бхонсле, где к поражению добавилось бесчестье, когда имущество махараджи было распродано; и Джханси, которым правил мелкий раджа из маратхов, чья молодая рани едва не стала персонажем наподобие Ахалиабхаи Холкар, но к участи вдовы добавились несчастья в виде низложения и лишения собственности.

Другие правители сильно встревожились. Великий Могол стал всего лишь «царем Дели», его лик исчез с монет. Дальхузи рассчитывал, что его наследник будет считаться только князем, и Красный форт в Дели, где располагался двор, будет передан британцам. Нана Сахиб, которого выбрал наследником пешва Баджи Рао II, находясь в изгнании близ Канпура, остался без государства, без титула и без средств к существованию. Подобно прочим разжалованным князьям, он писал жалобы в Лондон, но положительного ответа не получил. Несколько крупных британских чиновников, в том числе резиденты Сатары и Нагпура, тоже заявляли протест, считая, что низложение династий плохо влияет на их подданных. Но Дальхузи, никогда не слушавший советов подчиненных, был неумолим. В 1856 году, перед тем как покинуть Индию, он завершил свое дело мастерским ударом — аннексией Авадха.

Почти самое крупное, вероятно, самое богатое и наверняка самое старшее и самое лояльное из всех туземных государств, Авадх заставил сомневаться, насколько хороша вера, которой гордились британцы. Еще со времен Клайва правители Авадха были союзниками Ост-Индской компании, соглашались с территориальными и финансовыми требованиями и обеспечивали живой силой немалую часть Бенгальской армии. Правда впоследствии набобы (британцы предпочитали называть их королями), раздувшись от могольской гордости, совсем запустили дела государственные. Лакхнау — столица Авадха в то время — сочетал в себе монументальное величие Дели времен Шах-Джахана и пряное очарование сказочного Багдада. В последнем всплеске архитектурного стиля, который называют индо-сарацинским, набобы создали город с пышными дворцами, воротами, галереями и мечетями. Большая Имамбара высотой 50 метров — возможно, самая крупная сводчатая галерея в мире и, конечно, одно из самых красивых зданий Индии^{350}. Она датируется 1780 годом, но по масштабам Лакхнау — это старая постройка. Большая часть исторических зданий относится к XIX веку. Плохая сохранность объясняется бомбардировками, которым подвергался город, и постоянным пренебрежением властей.

Не менее чудесным, чем архитектура, был роскошный стиль жизни в Лакхнау. Ценители изысков и экзотики, набобы покровительствовали прославленным поэтам культуры урду персидским каллиграфам, шиитским святым. При дворе служили индусские менестрели, танцовщицы и артисты наряду с английскими парикмахерами, шотландскими волынщиками и европейскими часовщиками. Венценосную персону вечно окружали сонмы евнухов, куртизанок, наложниц и мальчиков. Иными словами, все свои последние средства набобы пускали на поддержание образа восточных деспотов, какими те представлялись европейцам.

Но как в 1828 году отмечали даже директора Ост-Индской компании, это было вполне грамотное и вполне британское управление. Потому что «в таком царстве хаоса нельзя достигнуть порядка, если близорукость и жадность варварского правительства не вооружены военной силой другого, цивилизованного»^{351}. Британские войска не только обеспечивали безопасность Авадха. Они помогали собирать налоги. Набобам оставалось лишь тратить доходы. Их странности тоже не всегда вызывали осуждение. Ссуды, взятые Компанией у правительства Авадха, помогли финансировать несколько войн, а Гуркхскую войну 1814–1816 годов обеспечили полностью.

По условиям договора 1801 года набобам вменялось в обязанность считаться с интересами подданных и советоваться с британцами. Фактически же они этого не делали. Решение Дальхузи об аннексии Авадха было принято после многократных предупреждений и вызвано желанием положить конец «позору нашей империи». При этом, как он отмечал в другом месте, решение было «справедливым, практичным и верным», хотя и сомнительным в смысле законности. Но сомнения рассеялись, во-первых, когда набобы отказались утвердить порядок наследования власти, во-вторых, когда Дальхузи решился на ограниченное применение силы. Дело в том, что Авадх приносил очень хороший доход. Если бы расчеты британцев велись честнее или если бы набобы вели себя менее расточительно, часть этих средств можно было вложить в развитие Авадха, а так они просто оседали в казне Компании.

            БРИТАНСКИЕ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРЫ ИНДИИ
          

Уоррен Гастингс 1773–1785

* Джон Макферсон 1785–1786

Чарльз Корнуоллис, второй граф Корнуоллис 1786–1793

Джон Шор 1793–1798

Ричард Уэллсли, второй граф Морнинпон 1798–1805

Чарльз Корнуоллис, второй граф Корнуоллис 1805

* Джордж Барлоу 1805–1807

Гилберт Эллиот, первый граф Минто 1807–1813

Фрэнсис Гастингс, второй граф Мойры 1813–1823

* Джон Адам 1823–1824

Уильям Амхерст, первый граф Амхерет 1824–1828

Лорд Уильям Бентинк 1828–1835

* Чарльз Меткалф 1835

Джордж Иден, первый граф Окленд 1835–1841

Эдвард Лоу, первый граф Элленборо 1841–1844

Генрн Хардиндж 1844–1848

Джеймс Эндрю Дальхузи 1848–1856

Чарльз Канниш, первый граф Каннинг 1856–1862

* И. о. генерал-губернатора

Жителям Авадха причин аннексии никто не объяснял.

Взамен «беспечного отношения» и самодержавной эксплуатации британцы возвестили о своем прибытии радикальными переменами в вопросах сбора налогов. Основываясь на опыте соседних Северо-Западных провинций и стремясь иметь дело напрямую с земледельцами, они оставили не у дел влиятельную аристократию Авадха, потомственных сборщиков налогов, талукдаров. Земледельцы, трудами которых собирались попользоваться, тоже были изрядно напуганы.

Аннексия произвела то же впечатление, что и в Пенджабе. Часть армии была демобилизована. 40 000 человек из Бенгальской армии, набранных в Авадхе, потеряли свои привилегии. Когда статус их родины понизился до британской провинции, эти люди утратили привилегированный статус, который обеспечивал их семьям и родственникам безопасность и неприкосновенность. Теперь они отличались от прочих брахманов и раджпутов — сипаев, набранных в Бихаре, Варанаси и Аллахабаде — только подозрительностью. Они боялись, что их пошлют служить за пределы Индии. Они боялись чужого начальства, которому нет дела до их веры. И они как-то очень по-своему горевали из-за того, как обошлись с их наследным правителем в Лакхнау Любая из этих причин могла привести к волнениям — и кое-где приводила. Все вместе стало поводом к восстанию.

1857 год и далее

«События 1857 года… нашли больше эмоциональных откликов в литературе, чем какое-либо другое событие в истории Индии»^{353}. Таков итог анализа документов тех времен. Этот год стал водоразделом между британским правлением и индийским ответом на него. Но интерпретация этих событий остается противоречивой, как и их характеристика. Британцы говорят о Сипайском, Бенгальском или Индийском мятеже. Индийцы славят Национальное восстание или Первую войну за независимость. Источники, менее близкие к обоим народам, упоминают Великое восстание. В любом случае то, что произошло в 1857 году, простому анализу не поддается.

К примеру, нельзя этот мятеж приравнивать к традиционной, даже «феодальной» форме реакции, которая, не увенчавшись успехом, открыла новую эру национализма и политически организованного протеста. В Сипайском восстании приняло участие множество различных групп, каждая с собственным поводом для недовольства. Не всегда решающим фактором становились плюсы и минусы британского правления. Линия фронта порой проходила между городским и сельским населением, между оседлыми и кочевыми народами, между высшими и низшими кастами, землевладельцами и арендаторами, мусульманами и индусами. Странно при этом искать национальный характер сил, поддержавших восстание или ему противостоявших.

Из пострадавших и недовольных многие оказались настойчивы в своих претензиях и спровоцировали первые протесты и мятежи. Некоторых мятежников преподносили и продолжают преподносить как националистов. Но всеиндийским патриотизмом они еще не обладали. Это отражалось даже в том, что британское правительство не воспринимало Индию как единую страну. Каждое представительство (Калькутта-Бенгалия, Мадрас, Бомбей) имело свою армию и свою администрацию. Поэтому, хотя восстание охватило почти все общины, главным образом в северной Индии, и хотя без националистической риторики не обошлось, немалая часть будущего народа и крупные центры британского правления остались неохваченными. Более того, если «историки будущего начнут трактовать национализм шире и обнаружат его проявления ранее»^{354}, не стоит сбрасывать со счетов и традиционные формы сопротивления, которые встречались гораздо раньше 1857 года. Иными словами, «великий водораздел» индо-британских отношений оказался широким плато, на котором потоки нередко текли в разные стороны.

Но, по крайней мере, можно согласиться с тем, что Сипайское восстание началось в войсках Ост-Индской компании. Оно было не первым. Накануне битвы при Баксаре, случившейся столетием раньше, сипаи отказались повиноваться и были жестоко наказаны Гектором Манро. В 1806 году при Веллоре, в Тамилнаде, новые требования к униформе и указание носить на головном уборе значок из кожи (что неприемлемо для индусов) привело к восстанию в мадрасской армии. И, как уже говорилось, во время бирманской, синдской и пенджабской кампаний сипаи несколько раз устраивали бунты, поскольку «чужеземная служба» лишала их кастовой принадлежности.

В 1857 году, вскоре после того, как Дальхузи остудил все еще тлевшее недовольство по поводу «чужеземной службы», бенгальских сипаев начало беспокоить другое посягательство на их верования. Патроны для новых ружей хранились в бочонках со смазкой, предположительно содержавшей свиной и говяжий жир. Кроме того, патроны еще и требовалось скусывать зубами. Для почитающих коров индусов и для неприемлющих свинины мусульман новая амуниция была столь же отвратительной, как если бы ее обваляли в экскрементах, и столь же смертельной, как если бы ее отравили цикутой.

Хотя вызвавшие протест патроны довольно быстро заменили, теперь вся амуниция казалась подозрительной, как и продовольствие — мука и растительное масло. Однажды пойманным на нечестивости, британцам приходилось следить за каждой мелочью, чтобы не оскорбить обычаи сипаев. Ведь так можно было лишиться возможности обращать последних в христианство. В самой Бенгалии мятеж из-за патронов был с легкостью подавлен в феврале 1857 года, но его отголоски распространялись повсюду, множились и набирали силу.

Свидетельства об организованной подготовке восстания неубедительны. Организатором стало недоверие, вдохновителем — британская черствость. В гарнизоне Мирута — важного города в 60 километрах от Дели — британцы особенно жестоко обошлись с 85 солдатами, отказавшимися стрелять новыми патронами. Они были публично унижены перед гарнизоном. На следующий день их сослуживцы восстали, требуя освободить товарищей из заключения. Они принялись ломать оружие и убивать живших в городе европейцев. Начинался май, жаркий месяц в засушливой провинции. Сухие, как трут, гарнизонные казармы из прутьев и соломенные крыши офицерских домов запылали, подожженные в порыве ярости.

Во многих английских описаниях событий того времени фигурируют образы трута и искры. В Мируте был зажжен огонь, который расплескался пожаром по иссохшей долине Ганга и глубоко забрался в лесные заросли центральной Индии. Никто не знал, где в очередной раз вспыхнет пламя мятежа. Даже потушенное, оно разгоралось вновь. Представляя мятеж как национальное бедствие, стремятся показать его особенность. Что еще можно сказать, когда с тупой жестокостью и без всякой видимой цели убивают своих и чужих, невинных очевидцев, женщин и детей?

Мятежники, однако, понимали цель пожара. Из Мирута первые недовольные двинулись сразу на Дели, к высшей власти Великого Могола. Бахадур-шах Зафар (Бахадур Шах II), 82-летний старец, занимал Красный форт Шах-Джахана последние 20 лет. У царя не было ни подданных, ни войска. Да если бы вдруг те и появились, его положение вряд ли бы улучшилось. Тем не менее его британских тюремщиков перехитрили, задавили числом и вышвырнули из города. Когда местные сипаи присоединились к тем, что пришли из Мирута, царю оставалось только их поддержать. Но если Великому Моголу не было пользы от повстанцев, то для повстанцев одобрение Великого Могола значило очень многое — оно преобразило восстание. За несколько часов полковая смута обернулась политическим мятежом, бросавшим вызов режиму на законных основаниях. «Не оставалось ни малейшего сомнения в том, что мятежники захотят избавиться от иноземных правителей и восстановить старый порядок, которого царь Делийский был законный представитель»^{355}.

Если случай в Мируте послужил примером для других военных мятежей, то благословение Великого Могола привлекло и гражданское население. Всем, кто жаждал перемен, но опасался наказания за прошлые грехи или боялся пострадать от властей в будущем, восстание предоставило легитимный способ перейти от слов к действиям. Антиправительственными стали уже операции британцев и их союзников— сикхов, гуркхов и прочих иноземцев, явившихся из-за пределов Арьяварты. Сикхи особенно давно питали вражду к Моголам, и Бенгальская армия, вернувшись впоследствии под британские знамена, обошлась с ними наиболее жестоко. А пока в Пенджабе и в других районах британцы поспешно разоружали и распускали подозрительные бенгальские части, понимая, что доверие утрачено, а власть стремительно ускользает. Врагом оказалась не администрация, а само присутствие британцев и те, кто способствовал ему или получал из него выгоду. Восстанавливались старые порядки, время словно двинулось вспять. Бахадур Шах назначил правящий совет. Авадх извергнулся, как вулкан. Канпур пал. Агру, Аллахабад, Варанаси и Гвалиор охватили мятежи. Жаркий сезон с пожарами закончился, а восстание не думало утихать. Боги послали природе тропические дожди, благословляя борьбу мятежников.

К тому времени отряды британцев, сикхов и гукхов собрались на Хребте Дели. Хотя ни британцы на Хребте, ни повстанцы в городе не находились в осаде, стороны два месяца обменивались вылазками и обстрелами и вели перегруппировки, типичные для осадного положения. В самом городе власть переходила попеременно то к неуправляемым сипаям, то к бездарной могольской администрации. Когда в сентябре город наконец пал в ходе британского штурма, многие повстанцы рассеялись по округе. Тем не менее британцы понесли тяжелые потери и жаждали мести. К списку несчастий Дели добавилось еще одно — беспримерное убийство, очередная злодейская оргия. Двое сыновей и внук Бахадур Шаха были застрелены стражей, предположительно при попытке к бегству. Сам монарх заплатил за несколько месяцев жалкого существования позорным судом. Сосланный в Рангун, бывший повелитель «сделался игрушкой судьбы и умер на чужбине, вдали от земли предков, обесчещенный и позабытый, хотя, быть может, кем-то и оплаканный»^{356}.

Дели, как и Великий Могол, действовал в своих интересах. Для мятежников потеря города была не столь катастрофична, как для британцев. Плохо вооруженные в сравнении с британской армией, без командного состава, без надежных коммуникаций, повстанцы не рассчитывали удерживать крепостные твердыни и стратегические позиции. По своим свойствам и составу, сильно разбавленному местными ополченцами и бандами разозленных крестьян, раздираемые на части различными религиозными и крестьянскими движениями, они уповали на мобильность, на тактику, при которой отряды то собираются, то рассеиваются по большой площади.

К сентябрю 1857 года стало ясно, что к югу от Нармады восстание поддержки не находит. Мадрасская и Бомбейская армия остались верны британцам. На северо-западе Синд пребывал в покое, новый махараджа Кашмира поддержал британцев, а Пенджаб стабильно поставлял сикхских и патханских рекрутов. На востоке Бенгалия и большая часть Бихара оказались нейтрализованы своевременным прибытием британских войск, перенаправленных из Китая и с Персидского залива. Таким образом, мятеж сконцентрировался в основном в долине Ганга, где находятся современные штаты Уттар-Прадеш, Мадхья-Прадеш и прилегающие районы Раджастхана и Бихара.

В центре этого региона главной ареной восстания стал Авадх — вербовочная площадка, в которой обычно набиралась треть Бенгальской армии, недавнее царство, чьего набоба столь поспешно сместили с трона. Теперь Авадх стал британской провинцией, и систему сбора налогов в нем поменяли радикально. В Авадхе восстание началось как армейский бунт и превратилось в политический переворот. Получив поддержку крестьянства, это восстание стало общенародным. Среди повстанцев Авадха число отставных солдат и крестьянских ополченцев превышало количество таковых в Бенгалии. Лакхнау превратился в военный центр восстания, затмив Дели. Нана Сахиб — наследник последнего пешвы — как ключевая фигура метил на место Великого Могола.

Величественный Нана Сахиб был популярен в британском обществе Канпура. Даже лишившись доходов пешвы и злясь на британское правительство, как и Великий Могол, он неохотно приветствовал мятеж, поскольку власть его над мятежниками была сомнительной. Тем не менее он принял титул пешвы и капитуляцию 400 британцев Канпура, сдавшихся после трехнедельной осады. Когда они сели в лодки, чтобы отправиться в Аллахабад, их перебили. Технически Нана Сахиб ответствен за их гибель, поскольку обещал безопасность. Но в то время страсти кипели. За отчетами о британских репрессиях в Варанаси поступали новости о виселицах по всей дороге оттуда до Аллахабада. Возмездие распространялось вверх по Гангу. По милости Канпура, на берегах не найти было живого места. Первые расстрелы произошли, вероятно, по ошибке. Нана Сахиб не отдавал приказа убивать, напротив, спас нескольких британок, захваченных водоворотом беспорядков.

Выжившие женщины и дети, всего около двухсот человек, укрылись под защитой Нана Сахиба. С подходом британских сил, быстро наступавших от Аллахабада, все чаще предлагали использовать этих пленников как заложников. Но если такой план и существовал, исполнять его не пришлось. Вместо этого командование повстанцев решило отступать и отдало приказ уничтожить пленных. Работу, омерзительную для истинного воина, поручили пяти базарным лавочникам. К тому же двое из них работали мясниками. Способ, каким устроили бойню, был не садистским, а, скорее, топорным. Но жестокость, с которой это было проделано, британцы припоминали индийцам все время, пока оставались в Индии. Дикое варварство «избиения невинных» может сравниться лишь с отвратительным уничтожением британцами десятков столь же невинных индийцев в ходе карательных мер.

Считается, что Нана Сахиб остался не менее равнодушен ко второму массовому убийству, чем к первому. Вместе со своим земляком и лучшим из командиров, известным, как Тантия Топи, он бежал из Канпура. Позже его видели в Лакхнау. Вместе с соратниками он укрылся в Непале. Главная его черта заключалась в дурном образе жизни, а прославился он прежде всего благодаря потребности индийцев в национальных героях, а англичан — в козлах отпущения. Его фигура, как и фигура Бахадур Шаха имела в основном символическое значение.

Отвоевав обратно Канпур, британцы получили плацдарм, с которого могли освободить своих товарищей в Лакхнау. Живописная столица Авадха досталась повстанцам в конце июня 1857 года. В это время в укрепленной британской резиденции на окраине города нашли убежище около 750 военных-европейцев, столько же индийских солдат, 1400 человек прислуги, женщин и детей. Благодаря их стойкости особняк выдержал настоящую осаду. Первая попытка освободить их, предпринятая в сентябре, оказалась неудачной, но прибавила сил защитникам. Осада длилась почти пять месяцев. В глазах британского сообщества Индии Лакхнау выглядел моделью восстания в целом — сага о геройских деяниях, разбитых надеждах и спасении в последний момент.

Когда британцы узнали о канпурском убийстве, привыкшее к обходительности английское сознание испытало слишком сильное потрясение. Оно погрузилось в липкое царство кошмаров и бурлящих страстей. Но Лакхнау стал победным взлетом духа, вошедшим в легенду. День и ночь будет реять над резиденцией британский флаг, все 90 лет, что осталось править британцам в Индии.

Для повстанцев Лакхнау тоже играл важную роль. Осада резиденции оказалась чем-то вроде центра восстания в Авадхе. Чем дольше она продолжалась, тем более убежденными участниками мятежа становились индусы и мусульмане. тем более верными сторонниками — крупные местные талукдары. Лакхнау опять сделался средоточием власти. На трон посадили, предположительно, сына последнего набоба, уже формировался костяк администрации. Все это продлилось до марта 1858 года, когда город пал перед превосходящими силами британцев, перед самой большой армией, противостоявшей сипаям. Чтобы подавить восстание в остальном Авадхе, потребовались еще год и отмена земельного соглашения 1856 года. Но с падением Лакхнау, с разгромом «этого индийского Вавилона» восстание потеряло силу.

Последние случаи сопротивления возникали к югу от Джамны, на территориях княжеств, в местах более диких, между реками Чамбал и Бетва. Это Бунделкханд, среди его государств числилось Джханси — маленькое княжество маратхов, которое Дальхузи успел аннексировать «по праву прохода». Последняя вдова раджи — Лакшми Бай — произвела глубокое впечатление на британцев, отнимавших у нее государство. «Характером она обладала властным, и всякий ее уважал». Она была еще сравнительно молода, «вполне очаровательна и изящно сложена». Хотя Лакшми, как Великий Могол и Нана Сахиб, питала к британцам сильную неприязнь, в мятеже среди бенгальских войск, стоявших в Джханси, она роли не сыграла. Там, словно под копирку, повторились события Канпура. Невеликое британское население укрылось в местной крепости, но скоро сдалось в обмен на обещание беспрепятственного отъезда. Уверенные в своей безопасности, британцы вышли из крепости и были перебиты. И снова Лакшми Бай была, скорее всего, не виновата. Она переложила ответственность на мятежников и обронила, что сама тоже жертва, без денег и пушек, и вынуждена иметь с ними дело. Мятежники ушли на Агру и Дели, а Джханси оставили без защиты.

Разбираться с пустяковым делом было некому, свободных войск не нашлось. Но вскоре рани узнала, что появились претенденты на владения и титул ее мужа — соседние раджпутские раджи Датии и Орчхи. Когда второй из них вторгся в Джханси, вероятно от имени британцев, она собрала войска и сама повела их навстречу пришельцу. Это случилось в сентябре 1857 года. Интересно, что в первый раз военную славу рани засвидетельствовали не британцы, а местные соперники. Хотя ее силы находились далеко от повстанцев, в переписке она продолжала протестовать против правления британцев. На смену старым династическим отношениям пришли новые соглашения, заключенные под прикрытием восстания.

Положение изменилось в начале 1858 года, когда часть британской Бомбейской армии продвинулась на север. Не достигнув понимания в переписке с британцами, рани вместе со своими советниками осознала, что ее власть и даже жизнь находятся под угрозой. Только теперь она по-настоящему примкнула к восстанию и установила контакт с Тантией Топи, помощником Нана Сахиба, обосновавшимся в Калпи на Джамне. В марте, когда британцы осадили Джханси, Тантия поспешил на помощь, но был отбит. Лакшми Бай мужественно сопротивлялась, но Джханси пал. Однако его яростная правительница, эта индийская Иезавель, как назвал ее британский писатель^{358}, успела в последний миг (как любит фольклор маратхов эти спасения в последний момент!) ускользнуть и с группой верных соратников ускакала в Калпи.

Там снова собирались соединенные силы повстанцев. 1 июня 1858 года они решились на крупнейший за всю историю восстания поход. Когда британцы уже считали, что в Бунделкханде мятежникам не спастись, Лакшми Бай и Тантия Топи захватили Пзалиор. Столица династии Синдхиев и крупнейшая естественная крепость Индии, Гвалиор в качестве последнего оплота был отличным выбором. Сам Синдхия оставался верен Британии, но когда в ГЪа-лиоре обосновались мятежные войска, заявил, что сочувствует повстанцам. Пешва, который в то время считался у маратхов старше по титулу, призвал его на свою сторону. Это не убедило Синдхию, зато посеяло смуту в его войсках. С их помощью Тантия Топи вошел в город вместе с рани, заплатил войскам из сокровищницы и превратил город в «поля Авраама».

Эта картина, столь дорогая националистам, радовала взор почти три недели. Окончилась она геройской смертью Лакшми Бай. Объезжая укрепления, рани попала под град пуль, выпущенных британцами во время штурма. Здесь же ее кремировали. Один из восхищенных британцев назвал ее единственным мужчиной среди этих разбойников. Через три дня крепость пала, и на этом завершились организованные действия повстанцев. Тантия и его последователи еще год скитались по Раджастхану и Мадхья-Прадешу, ускользая из-под носа у британцев. Затем Топи предали, схватили и казнили. Тем временем Нана Сахиба и остатки мятежных отрядов из Авадха заблокировали у непальской границы. К 1860 году даже эти «угольки» потухли или были раскиданы и их положение стало совсем безнадежным.

Если принять во внимание уступки, на которые пошли британцы, нельзя сказать, что восстание сипаев закончилось поражением. Конечно, британцы убедились, что нельзя оставлять уязвимые места и надеяться, что никто их не тронет. К 1863 году численность индийцев в Бенгальской, Бомбейской и Мадрасской армиях снизили примерно до 40 %, численность же англичан возросла до 50 %. То есть соотношение индийцев и британцев составляло менее 1:3, достигло минимального значения. В 1857 году оно превышало 9:1. Отныне индийским частям не доверяли артиллерию. Набор рекрутов из Авадха и Бихара переместился в Пенджаб и пограничные горные районы. Считалось, что там «военные люди» надежнее и меньше озабочены кастовыми запретами. В то же время солдат по частям распределяли так, чтобы в одном месте не собиралось слишком много земляков. Быстрое строительство железных дорог и телеграфа предупреждало распространение мятежей. К 1856 году было уложено 250 км рельсов, к 1870 году уже 6400, а к 1880-му — 60 000 км. Кроме того, открытие Суэцкого канала облегчило сообщение между Европой и Индией, а в 1870 году наземная телеграфная связь улучшила координацию имперской политики и управление из Лондона.

Вопрос об оскорбительных для индийцев патронах, конечно же, решили очень быстро. Войска отныне смазывали ружья той смазкой, которая им больше нравилась. Эта процедура вообще перестала быть необходимой, когда в Индии появились замковые ружья. Другие уступки, сделанные в результате мятежа, оказались еще важнее. Принимая во внимание, что мятежники больше всего боялись, что их обратят в христианство, церковные миссии стали сворачивать свою деятельность, уменьшилось число миссионерских школ. В 1858 году королева Виктория особо отметила недопустимость посягательства на убеждения любого ее подданного и приказала британским чиновникам воздерживаться от вмешательства в обряды и верования индийцев, «чтобы не вызывать Нашего высочайшего неудовольствия».

Стремление к реформам эпохи Бентинка ушло в прошлое. В Британии вышло из моды всезнание утилитаристов, их учение признали особенно неподходящим для Индии, потому что оно стремится узаконить практику, оскорбляющую местные традиции. Исключение сделали только для образования — появлялось все больше школ с обучением на английском языке. Но идея о том, что благо британского правления нужно донести до возможно большего числа индийцев, потеряла свою привлекательность. В частности, процесс поглощения индийских государств и изъятия доходных наследственных земель прекратился. Талукдары Авадха, заклейменные как паразиты в 1856 году и как мятежники в 1857-м, могли смыть с рук английскую кровь и вновь считались надежными союзниками в 1858 году. За ними признали наследственное право собирать налоги с подчиненных, они снова сотрудничали с британцами и заседали в местных магистратах. Подобно бенгальским заминдарам и прочей местной аристократии, они вошли в британский вариант индийской иерархии, как раджи и рай, и стали самыми надежными сторонниками Британии.

Так же поступили их коллеги в других индийских государствах. Хотя аннексированным государствам, наподобие Авадха, независимость не вернули, больше аннексий не было. Тщательно составили договоры с пятью сотнями князей, в том числе по поводу ненавистного «права прохода». Это помогло. За некоторыми исключениями, все князья во время восстания оставались лояльными британцам, а на взгляд последних лояльность значила больше, чем мудрое правление.

Статус князей способствовал появлению новых конституционных отношений между Индией и Британией. В 1858 году королевским указом было оглашено решение парламента о том, что все права Ост-Индской компании переходят британской короне. Таким образом, Виктория становилась королевой не только Соединенного Королевства, но и Индии, а генерал-губернатор Индии делался вице-королем, главой исполнительной власти британского правительства в Индии. Фиктивное правление Компании закончилось. Ост-Индская компания, столь же неуместная, как Великий Могол, закончила свое существование вместе с восстанием сипаев. В отличие от Могола, она не томилась в Рангуне, а еще несколько лет ютилась в лондонской конторе, «обесчещенная и позабытая, хотя, быть может, кем-то оплаканная».

Так у Индии появился новый сюзерен. В Британии монархию подпирали наследственные феодальные отношения и звания, пожалованные за заслуги, и эту систему перенесли в Индию. Звезда Индии, королевский орден индийского рыцарства, был учрежден в 1861 году, а первое его вручение представителям королевского семейства состоялось в 1869 году. В это время индийская аристократия, все эти князья, вожди, раджи, набобы и так далее, вливалась в британскую иерархию. Кратность пушечного салюта и прочие протокольные мелочи, отражавшие статус, и сам статус устанавливались на основе исторических и территориальных прав, качества управления, благотворительной деятельности и, конечно, демонстрации лояльности.

И только, когда формирование структуры завершилось, был установлен замковый камень. В 1876 году, по совету Дизраэли, королева изъявила британскому парламенту свое удовлетворение тем, что ее индийские подданные «счастливы под Моим правлением и покорны Моей власти». Настал подходящий момент, чтобы подновить «королевские титулы и звания». Титул, от которого Виктория позже отказалась, был императорским, а звание — Императрица Индии или, как предпочитали говорить индийские подданные, Кайсар-и-Хинд.

В январе 1877 года в огромном палаточном городке вокруг Хребта, где 12 лет назад индийские войска отбивали Дели, на Имперской ассамблее торжественно провозгласили основание империи. Среди 84 000 официально приглашенных были почти все из 63 правящих князей и 300 титулованных вождей и туземных аристократов. Лорд Литтон, председательствующий вице-король, чьи приготовления послужили прототипом для последующих придворных церемоний, с удовольствием зачитал список присутствующих. Здесь были князья Аркота и Танджура с дальнего юга, главные «талукдары Авадха», «алорские вожди Синда», сикхские сардары, раджпуты и маратхи, «полунезависимый вождь Амба», «арабы из Пешавара», «белуджские томмидуи из Дера Гкзи Хана», послы из Читра-ля и Лесина с высокого Гиндукуша, «которые явились в свите махараджи Кашмира и Джамму». Также в списке Литтона отыскалось несколько бывших князей, таких как внук Типу-султана, сын последнего набоба Авадха и «члены бывшей царской семьи из Дели».

«Присутствие этих потомков некогда великих правящих домов Индии придавало ассамблее вид римского триумфа. Британское понимание индийской истории воплотилось в создании «живого музея», где собраны союзники и враги за весь период завоевания Индии»^{359}.

Отныне девизом стало сохранение. Борьба за привилегии и обособленность, в которой винят британское правление, преподносилась как имперская церемония. А поскольку британцы забросили свои планы по быстрой трансформации индийского общества, инициатива постепенно переходила к новой элите, образованной на английский манер и живущей в городах.