Капитали$т: Часть 4. 1990

Глава 14

После звонка Бориса Борисовича накатило безразличие. Какая-то холодная отстраненность. Вот так, думал я. Вот так и живем… А я ведь постарался вывести Ярослава из-под удара, но… получается, что плохо постарался. Нашли повешенным… Совсем молодой парень, жаль. Впрочем, жалости тоже почти не было, была холодная пустота внутри и бесконечная усталость.

Это же мне сигнал, думал я. Персональное послание. Не спрячешься, не убежишь, не отсидишься — всюду достанем. И что самое интересное, это вообще не моя война. Это Николай Николаевич чего-то делит со своими милицейскими коллегами, а Матвей делит вполне конкретные бабки с уголовниками. Но прилетает по нам, потому что мы союзники. Похоже, что иначе и быть не может. При такой жизни ты несешь ответственность не только за себя, но и за тех, с кем «скован одной цепью». Ты играешь не только в свою игру, но и участвуешь во множестве чужих, а интересы переплетены в нераспутываемые клубки. По большому счету, добившись каких-то серьезных денег и влияния, человек перестает себе принадлежать, потому что встраивается в систему.

Я пошел на кухню, раскрыл шкаф и некоторое время бессмысленно рассматривал его содержимое. А потом вытащил бутылку коньяка, отвинтил крышку, налил полстакана и выпил. Коньяк был теплый и противный, но я проглотил его как лекарство, потому что… Потому что нужно как-то дальше жить. Даже если жизнь эта такая же горькая, противная и тошнотворная, как этот коньяк.

А что, подумал я. Все как в шахматах. Мы делаем ход. Они делают ход. Размениваем фигуры. Жертвуем пешки и даже более крупные фигуры для выигрыша инициативы. Теперь ход за нами, но…

Телефон пиликает, и я с ненавистью смотрю на него. А потом снимаю трубку и говорю: «Алло!» С удивлением отмечаю, что говорю даже с каким-то весельем, кажется, коньяк уже дошел куда полагается и работает. На связи Николай Николаевич.

— Слышал уже? — говорит он деловито.

— Слышал, — говорю я.

— Ну вот… — Николай Николаевич берет несколько секунд паузы, а потом говорит: — Я из машины звоню. Сейчас подъеду, выходи.

А я отвечаю:

— Хорошо.

И это означает, что нужно подниматься, одеваться, выходить на улицу, разговаривать с Николаем Николаевичем и даже принимать какие-то решения. Становится тошно, желудок скручивает спазмом, и я на всех парах несусь в туалет… Возвращаюсь оттуда слегка оживший, надеваю куртку, спортивный костюм и иду наружу…

Снаружи — весна. Не та, которая предвестник лета, а та, которая отступление зимы. С островками грязного снега, капелью, расползающейся слякотью. Во двор заезжает грязная и обляпанная черная «Волга», и это почему-то очень смешно. Грязные люди на грязной машине заняты грязными делами, почти говорю я. Или говорю?

Я падаю на заднее сиденье «Волги». За рулем Николай Николаевич лично.

— Вот такие дела… — говорит он, не глядя на меня.

А я спрашиваю:

— Как случилось?

— Да пес его знает… — отвечает он задумчиво. — Нашли его в Киеве. В гостиничном номере. В состоянии сильного алкогольного. В петле… Звонил я коллегам в Киев… — Николай Николаевич надолго замолчал.

— Ну и?.. — не выдержал я.

— Вот тебе и «ну и…» Коллеги говорят — самоубийство. И без вариантов. Говорят, что у них своего говна хватает, чтобы еще с нашим возиться…

— Понятно, — говорю я.

Николай Николаевич мрачно кивает.

— Чего ж непонятного…

А потом я спрашиваю:

— Кто?

Он с досадой машет рукой.

— Они свою визитную карточку на месте преступления не оставили, Алексей.

— Но вы же знаете? — не отстаю я.

— Предполагаю, — поправляет он. — Пред-по-ла-га-ю!

— Ваши?

Николай Николаевич сильно, со злостью лупит ладонями по рулю.

— Крысы. Не могут остановиться, жрут и жрут. С уголовниками связались, дальше уж ехать некуда! И деньги, деньги за все — за наперстки эти, за карманные кражи, с проституток тянут, с наркоманов. Знаешь, сколько стоит «входной билет» для бригады угонщиков?

— Сколько? — спрашиваю я с интересом. Николая Николаевича сегодня, кажется, прорвало.

— Двадцать пять тысяч. И с каждой угнанной машины — третюю часть цены.

— Нормально, — говорю я. — А что? Хозрасчет принимает и такие причудливые формы.

Николай Николаевич шепотом матерится.

— А какой пример для рядовых сотрудников? В день получки патрульные все в засадах сидят — во дворах вокруг вино-водочных. Бандитов не ловят — воруй, убивай! Ловят работяг. Работяга деньги в кассе получит, отстоит очередь за «бормотухой», и где-нибудь неподалеку во дворе сообразит на троих — а тут наши! Распитие в неположенном месте. Работяг в вытрезвитель, а деньги пополам с сотрудниками вытрезвителя ломают. Бизнес!

— Но вы ведь начальник, — говорю я. — Вы же можете…

Николай Николаевич смеется, но в смехе его нет ничего веселого.

— Твой отец горкомом партии руководил, — говорит он. — И неплохо руководил, к слову. Но что толку? Колбасы-то от этого больше не стало в магазинах. Так и у нас. Есть руководство — кабинет, телефон, бумаги. А есть реальные дела. Понимаешь?

Я киваю. В принципе, все логично.

— Николай Николаевич, — говорю я терпеливо, — мы с вами общаемся уже давно. Но все как-то очень неконкретно. Вы намеками говорите, каким-то рыбьим языком, так что я не понимаю всей картины. Сейчас погиб наш журналист. Мне, согласитесь, нужно немного больше контекста, чем обычно. Я так понимаю, что московский рейд больших результатов не принес?

Николай Николаевич не отвечает. Он берет с переднего сиденья бутылку минералки, отвинчивает крышку и жадно пьет. А я не вижу всемогущего начальника городской милиции. Я вижу очень уставшего немолодого человека, который реально задолбался.

— Москвичи — что… — говорит он напившись, и в голосе его слышится пренебрежение. — Москвичи — приехали, уехали. Из ментов всего двоих арестовали — начальника рыночной милиции и капитана, через которого деньги с наперстков шли. Мелочевка. А что касается жулья… Кабан и Зяблик уже на свободе. Гусар тоже нарисовался. Уже несколько дней в «Софии» заседают. Не знал? Трогать их строго-настрого запрещено. Почти официально.

Я отрицательно качаю головой.

— Не знал, не до того было. Но я возвращаюсь к исходному вопросу, Николай Николаевич. Кто убил Ярослава?

Николай Николаевич говорит:

— Заместитель начальника УВД Кузьмин. Геннадий Андреевич. Есть информация, что в узком кругу он обсуждал последние выпуски этой вашей газеты. И был очень недоволен. Те люди, с которыми он это обсуждал, вполне могли осуществить… — Николай Николаевич спотыкается. — Одним словом, могли сделать. Это для тебя достаточно конкретно?

— Вполне, — говорю я. — Значит, москвичи приезжали и доблестного заместителя управления не тронули…

— Кто ж его тронет… Область в пятерке лучших по раскрываемости. И я тебе объяснял — почему.

— Помню. И что будем делать, Николай Николаевич?

— Я бы советовал тебе уехать на время, — говорит он. — Игра пошла серьезная. По большим ставкам.

Я отвечаю быстро и уверенно:

— Не уеду.

— Тогда готовься, — говорит он. — Со дня на день за вашу лавку примутся.

Я молод и беспечен, и поэтому отвечаю:

— Поглядим! — и тут же задаю следующий вопрос: — Николай Николаевич, а генерал? Начальник управления? Он тоже замазан?

— Генерал-то? — усмехается он. — Товарищ генерал у нас в ссылке. В почетной. Он же в Москве раньше служил, в главке, но подзалетел и был катапультирован в провинцию. Ему нужны, во-первых, показатели. Их обеспечивает Кузьмин. А во-вторых, деньги. Их тоже обеспечивает Кузьмин. Получается, незаменимый человек.

— И у вас противостояние? — спрашиваю я. — Холодная война идет?

— Они бы меня давно сожрали, — очень серьезно говорит Николай Николаевич. Но, опасаются. Гласность, мать наша! А вдруг я в «Огонек» побегу, интервью давать? И потом, работать тоже кому-то нужно. Ты что думаешь, только у вас группировки? Я тебе так скажу — у вас даже лучше, потому что честнее. А у нас… на собраниях сидим, речи друг перед другом произносим про честь мундира и все такое… А потом…

Мы молчим.

— Ничего, — говорю я. — Осталось продержаться совсем немного. Как-то продержимся.

Николай Николаевич вопросительно смотрит на меня, он не понимает. Я объясняю.

На похороны журналиста Ярослава собралось много людей. Я даже удивился, насколько много. Пришел весь поток филфака, какие-то школьные друзья, коллеги-журналисты, не только из «Вечерки», но и из всех городских газет — корпоративная солидарность.

— Журналистов убивать нельзя! — гневно заявил какой-то бородатый дядька в очках с толстенными стеклами. На него зашикали — осторожнее, тише! Бородач (кажется, он был слегка выпивши) громко матерился в ответ.

Был, конечно, и Борис Борисович — важный, торжественно-мрачный, слегка напуганный. Он произнес небольшую речь, почти полностью состоящую из пафоса и пошлых положенных выражений: «Никогда не забудем, будет жить вечно в наших сердцах!»

В сторону родителей Ярослава я смотреть избегал. Его мать — женщина средних лет с остатками былой красоты, выглядела ошеломленной и прибитой. А отец, кажется, вообще не понимал, что случилось и где он находится.

Всю материальную сторону похорон взял на себя, конечно же, кооператив «Астра».

Ко мне подошел Борис Борисович, которого волновал весьма актуальный вопрос — не станет ли он следующим?

— Ну что вы… — честно сказал я. — Вы, Борис Борисович, слишком заметная фигура в наших уездных политических кругах. Убрать вас — слишком большой резонанс.

Кажется, мои аргументы не очень убедили Бориса Борисовича.

— Это же из-за тех статей?.. — спросил он.

— А вы сами как думаете? — холодно спросил я. Успокаивать Бориса Борисовича у меня не было абсолютно никакого желания.

— Это же очевидно! — воскликнул он громким и трагическим шепотом. — Это же мафия! — трагические нотки в голосе достигли пика. — Теперь я не чувствую себя в безопасности! Может быть мне уехать? Или нанять охрану? Как вы считаете?

— Решим! — кивнул я. — Но не сейчас, простите…

— Вот жил парень, — сказал Борис Борисович с замечательно сыгранным отчаянием, — учился, работал, надежды подавал! Зачем, спрашивается, это все было нужно⁈

Я ничего не ответил, просто посмотрел на Бориса Борисовича. Похоже, что как-то очень нехорошо посмотрел, так что тот шарахнулся в сторону.

Между тем, коллеги покойного Ярослава произносили речи, одна другой пламеннее. Что интересно, в версию о самоубийстве не верил вообще никто, для всех собравшихся было совершенно ясно — убийство. Разделялись журналисты только во мнении — кто именно убил.

— Это бандиты его, — уверенно говорил какой-то подвыпивший джентльмен в финском плаще. — Он про наперстки писал, про мафию… Вот и…

— Ты, Сеня, двадцать лет про колхозы пишешь — вот и пиши дальше, — оппонировал ему другой знаток, одетый в модные «варенки». — Наши лучшие в Евразии доярки надоили двадцать тонн чугуна с коровы — вот это твое. А в такие дела лучше не суйся, чушь городишь!

— А ты что, знаешь — кто его?.. — Сеня в финском плаще скептически посмотрел на оппонента.

— Таких бандитов, Сеня, чтобы убрать человека в чужом городе, да еще обставить это как самоубийство, у нас в регионе не имеется! — уверенно ответил оппонент в «варенках». Это я тебе как ведущий криминальной хроники могу сказать со всей ответственностью. Так что, пойди умойся!

— Это менты! — уверенно сказал представительный мужчина в добротном пальто. — Про ментов он писал, хорошо писал, молодец! Подбили на взлете, можно сказать!

— Да какие менты! — В кружок спорящих внезапно вклинился совсем молодой парень, похожий на неформала — длинноволосый, облаченный в потертую джинсу. — Наших ментов хватает только на то, чтобы пьяных в трезвяк тянуть! Это «комитетчики»!

«Менты!» — звучало в толпе прощающихся с одной стороны, а с другой отзывалось: «Комитетчики!»

— Журналистов убивать нельзя! — Уже сильно хмельной бородач объяснял эту прописную истину всем присутствующим с такой настойчивостью, будто ему постоянно доказывали обратное.

— Добьемся справедливости!

— Не простим!

— Отомстим!

Положенные слова с положенной интонацией звучали в положенное время, а гроб с парнем внутри лег в еще не прогревшуюся весеннюю землю — его спустили туда мрачно-деловитые и неразговорчивые могильщики с каким-то отвратительным профессионализмом. Отец Ярослава растерянно смотрел на присутствующих. Ему пожимали руки и говорили полагающиеся пошлости, он покорно кивал, а в глазах его читался немой вопрос: «Что происходит? Неужели это все на самом деле?»

— Скверная история! — сказал кто-то мне в самое ухо.

Я непроизвольно вздрогнул и обернулся.

Мужчина лет сорока. В модном пальто и приличном костюме.

— Вы знали покойного? — спросил он.

— Общались, — ответил я уклончиво.

— Мы тоже общались, — кивнул мужчина. — Я, знаете ли, в «Городской правде» главным редактором. Ярослав писал порой для нас… На темы, имеющие важное общественное значение. Несчастный парень.

Мужчина в пальто твердо посмотрел на меня.

— А вас я вспомнил, — сказал он, явно гордясь собой.

— Откуда? — я не смог сдержать улыбку.

— Был репортаж из детского дома, — ответил он. — О том, как кооператоры помогают сиротам. И в нем — ваше фото. Плохое, правда. Вас зовут Алексей, не правда ли?

— Все точно, — кивнул я.

— А меня — Герман Романович. Можно просто Герман.

— Очень приятно, — сказал я.

— Вы бы зашли как-нибудь, — сказал Герман. — К нам в редакцию. Заходите запросто! Сделаем интервью с успешным коммерсантом, да еще и филантропом!

— Предпочитаю избегать публичности, — сказал я.

Он кивнул.

— Понимаю. А если вас интересует реклама… Мы уже работаем с компьютерщиками, но…

— Я вас понял, — улыбнулся я. — При необходимости я обязательно.

— Заходите запросто! — повторил он.

Мы пожали друг другу руки.

На носу были выборы — очень важные выборы в местные советы. Власть горкомов и обкомов таяла на глазах, поскольку их власть была, по большому счету, властью идеологии. В тысяча девятьсот девяностом году коммунистическая идеология, в общем и целом, перестала иметь значение. Народ из обкомов и горкомов увольнялся массово, а сами эти пафосные здания оставались памятниками былому могуществу, но реальной власти там уже не было. А вот в исполкомах жизнь кипела и била ключом — практически все значимые вопросы, связанные с хозяйственной деятельностью, решались именно там. Формально исполкомы были подконтрольны местным советам народных депутатов, а значит, чтобы решать вопросы в исполкоме, необходимо было провести в местные советы своих людей. Тем более, что ресурс для этого у нас имелся…

В начале мои партнеры восприняли идею — поучаствовать в выборах — скептически.

— Нахрена волку жилетка, по кустам ее трепать? — прямо спросил меня Серега.

— Затем, что у нас сейчас не лучшее положение, — объяснял я терпеливо. — Схема с водкой может закончиться в любой момент — что тогда делать будем? Снова на завод?

Приятели тяжело вздохнули — на завод не хотелось, хотелось легких денег.

— Ты уже попробовал политику, — сказал Валерик мрачно. — И че? Вот, пацана зарыли. А если в открытую попрем? Не знаю, Леха. Мне кажется, что тогда нас всех закопают к чертовой бабушке. Не стоит оно того. Лучше не лезть в эти дебри…

— Мы уже влезли, — сказал я безразлично. — Везде влезли, где смогли. Если в ближайшее время позиции не укрепим, то тогда точно сожрут нас. Сейчас — окно возможностей. Шанс, которого больше не будет — зайти во власть и сделать это очень недорого, почти за копейки! И реализовать проекты, которые будут только наши, понимаете?

— Что за проекты? — насторожился Серега. — Давай рассказывай!

И я начал рассказывать…