Кони

АКАДЕМИЯ

К середине 90-х годов Кони прославился не только как выдающийся судебный оратор и человек высочайших нравственных принципов, но и как талантливый ученый литератор. Появились в печати его большой очерк о самобытном актере и писателе Иване Федоровиче Горбунове, очерки о В. Ф. Одоевском и Д. А. Ровинском и многие другие работы.

Были признаны и его заслуги ученого-криминалиста. В феврале 1892 года Анатолия Федоровича избрали в почетные члены Московского юридического общества. Из 36 шаров только один был черный. «Адвокат дьявола», без которого не обходится ни одна канонизация», — шутил Кони. Совет Харьковского университета присудил ему степень доктора юридических наук (по совокупности работ).

Сослуживцы Кони по Сенату и министерству юстиции смотрели на его литературные и научные успехи косо. Откровенно завидовали. Но ведь зависть не такое чувство, которое высказывают открыто. Поэтому недоброжелатели пожимали плечами и говорили с сомнением: «Ну зачем нужна Кони вся эта дешевая популярность? Удобно ли обер-прокурору выступать перед сомнительной аудиторией и на темы, далекие от юриспруденции?»

Такое настроение некоторых крупных чиновников передалось и Николаю II. Во время представления ему Кони в 1896 году император выразил сомнение, дадут ли обер-прокурору возможность его «прямые служебные обязанности читать… в университете курс судебной этики». В другой раз царь «со свойственным Романовым лукавством», упомянув, что читал в газетах о предстоящей публичной лекции Кони в зале генерал- прокурорского дома, спросил, в чью пользу и о чем намерен Анатолий Федорович говорить, хотя в той же газете сообщалось, что лекция состоится в пользу благотворительного общества судебного ведомства. А тема ее — творчество Горбунова.

Монаршее недоумение не повлияло на решимость Кони продолжать публичные выступления и литературную деятельность. Больше того — при каждой новой встрече с Николаем II, задававшим один и тот же вопрос: «Что вы теперь пишете и что теперь интересного в Сенате или Совете?», Кони присоединял к ответу «по возможности, яркое и сильное указание на ненормальные явления и безобразия нашей внутренней жизни и законодательства». Он даже подарил императору свои книги о Ровинском и о докторе Гаазе, посвятившем всю свою жизнь борьбе за облегчение крайних по своей жестокости условий содержания заключенных в русских тюрьмах.

Муравьев, бывший в то время министром юстиции, писал Кони: «Милостивый государь Анатолий Федорович. Государь император, благосклонно приняв поднесенный мною Его Величеству, в 18 день сего января, экземпляр Вашей книги «Федор Петрович Гааз», Высочайше повелеть соизволил благодарить Вас за означенное поднесение.

Объявляя Вашему Превосходительству о таковой монаршей милости, прошу принять уверения в совершенном моем почтении и преданности.

Н. Муравьев».

«Совершенное почтение и преданность» Муравьева выразились еще и в том, что он вместе с министром внутренних дел Плеве запретили Кони читать курс лекций в Петербургском университете. Муравьев написал Плеве, что «признает невозможным разрешение в настоящее время лекций о нравственных началах в уголовном процессе».

Растрачивать свои силы и дарование на борьбу с малодостойными чиновниками, ощущать каждый день плохо скрытое недоброжелательство и мелкие уколы Кони не желал. Вся горечь, копившаяся годами в его душе, вылилась в новое прошение об отставке.

«28. XI. 1896 г. Сегодня я подал в отставку от должности Обер-прокурора и буду 11 или 18 дек. снова назначен в кассационный Д-т», — писал Кони М. М. Стасюлевичу.

Кони шел пятьдесят третий год, и, несмотря на вечные жалобы на плохое здоровье, он находился в расцвете сил (недаром Евгений писал ему много лет назад — «скрипучее дерево два века живет»), но предпочел уход.

«Увольняя Сенатора Тайного Советника Кони согласно прошению от исполнения обязанностей Обер-прокурора Уголовного Кассационного Департамента Правительствующего Сената Всемилостивейше повелеваем ему присутствовать в том же Департаменте Сената», — объявил император.

Указ этот был подписан 30 декабря 1896 года, а несколькими неделями раньше, 7 декабря, Анатолий Федорович был избран почетным членом Академии наук. Звание почетного члена академии не давало Кони материальных благ, которыми пользовались ординарные академики, но авторитет этого научного учреждения был очень высок.

Увенчивая Кони званием, академики знали, что оказывают честь не только выдающемуся юристу, но и человеку высоких нравственных убеждений, человеку, которого не без оснований назвали «совестью России». Газета «Россия» писала, что имя Кони «пользуется широкой известностью не только как выдающегося криминалиста и судебного оратора, но и как замечательного деятеля-гуманиста, одного из образованнейших людей нашего века, серьезного и глубокомысленного писателя, психолога, образцового стилиста и знатока русской речи».

Академия хорошо знала блестящий ораторский талант Анатолия Федоровича, его способность к глубокому анализу явлений жизни. В декабре 1895 года Кони выступал на общем собрании Академии наук с докладом, посвященным памяти Д. А. Ровинского. Доклад этот продолжался три с половиною часа и был выслушан с огромным вниманием.

Уходя с поста обер-прокурора, Кони надеялся и в роли рядового сенатора оказывать влияние на разрешение дел в Сенате.

«..Я говорил уже с Вами о моем уходе, когда был в октябре в Москве, — писал Кони Александру Ивановичу Чупрову[43]. — Мне, конечно, жаль «публичности» и отсутствие ее составит незаживающую рану, но «слово» мое в Сенате останется прежним и даже более веским, ибо будет сопряжено и с «голосом», а руль свой я передаю в чистые честные и просвещенные руки, чего могло бы не случиться, если бы я, вследствие физического и душевного утомления, ушел через год или два».

Надежды его не оправдались: «кассационная деятельность… своим бездушным формализмом, растущим изо дня в день, совсем отвратила меня от себя…»

Даже теперь, уйдя в рядовые сенаторы, Анатолий Федорович думает об отставке, «до того опустилось нравственно ведомство, к которому я считал за честь принадлежать и которому отдал… все свои силы. Больно за родину!» Этот крик души вырвался у него в письме Б. Н. Чичерину.

Потянулись скучные, мертвящие своей тягучестью и казенностью заседания. Только занятия литературой, общение с друзьями, к которым теперь прибавилось несколько академиков, скрашивали его жизнь.

Накануне 100-летней годовщины со дня рождения Пушкина, 26 мая 1899 года, Кони выступил на торжественном заседании Академии наук с речью о нравственном облике поэта. Выдающийся юрист отдал дань глубочайшего уважения гениальному поэту. «Нравственный выразитель коренных начал народного духа» был с детских лет кумиром Анатолия Федоровича. Зная наизусть почти все, что вышло из-под пера поэта, Кони очень верно определял место Пушкина в нашей литературе: «Какую бы сторону ея (литературы. — С. В.) ни исследовать приходится почти всегда подняться вверх по течению, к Пушкину».

Речь Кони о нравственном облике поэта была им выстрадана — так много личного, созвучного своим убеждениям нашел Анатолий Федорович в судьбе и убеждениях поэта. Он, наверное, думал и о себе, когда говорил о любимом поэте: «Ему тяжело жилось в современном ему обществе, где приходилось нести свою любовь к правде, свое «роптанье вечное души» в бездушную среду «злых без ума, без гордости спесивых», влачащих скуку «как скованный невольник мертвеца» и отдыхающих на чувстве недоброжелательства и на виртуозности клеветы по отношению ко всякому, кто умственно или нравственно возвышается над их уровнем. В то время, когда поэту казалось невозможным считать, что «добро, закон, любовь к отечеству, права — лишь только звучные слова», ему же приходилось в письме к Чаадаеву с душевной болью отмечать у нас «отсутствие общественного мнения, равнодушие к долгу, правосудию и правде»…

«…Между окружающими его нашлись… платящие обидой за жар его души, «доверчивой и нежной». Их «предательский привет» глубоко уязвлял его впечатлительное сердце. Он мог повторить слова Саади в «Гюлистане»: «Враг бросил в меня камнем, и я не огорчился, — друг бросил цветком — и мне стало больно». Рядом таких скрытых обид и злоупотреблений «святою дружбы властью», очевидно, вызваны выстраданные звуки негодования в его «Коварности», когда ему довелось «своим печальным взором прочесть все тайное в немой душе» того, кого он считал другом…».

В ознаменование 100-летия со дня рождения великого поэта Академия наук учредила при отделении русского языка и словесности Разряд изящной словесности. Первоначально его даже хотели назвать Пушкинским разрядом.

Среди первых почетных академиков разряда был и Кони.

«На основании Высочайшего указа Правительствующему Сенату от 23 декабря 1899 года и Высочайше утвержденных «Постановлений, касающихся Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук», происходили в Заседании сего отделения, 8-го января 1900 года, выборы в Почетные академики. Избраны в Почетные академики отделения во Разряду изящной словесности:

1. К. Р.[44]

2. Граф Лев Николаевич Толстой

3. Алексей Антипович Потехин

4. Анатолий Федорович Кони

5. Алексей Михайлович Жемчужников

6. Граф Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов

7. Владимир Сергеевич Соловьев

8. Антон Павлович Чехов

9. Владимир Галактионович Короленко».

Быть избранным в почетные академики вместе с Толстым, Чеховым и Короленко это ли не признание литературных заслуг Кони?

Чиновничий стиль самого сенатского указа, ссылка на «высочайшее» соизволение свидетельствуют о том, что не все было просто с избранием почетных академиков, что и в этой, казалось бы, сугубо академической прерогативе ощущалась назойливая воля самодержца… А ведь «Дополнительными статьями» к действующему Положению об отделении русского языка и словесности, утвержденными Николаем II, предусматривалось, что выборы почетных академиков считаются окончательными и не требуют дальнейшего утверждения.

Раздражение властей вызвало избрание почетным академиком Льва Толстого. Нападки на писателя, широко распространившиеся в Петербурге слухи о том, что правительство собирается выслать Толстого за границу, взволновало академиков. А. А. Шахматов писал Кони: «Может ли Академия равнодушно относиться к такому насилию над ее членом? Не придется ли ей ходатайствовать о том, чтобы оставили в покое писателя, сделавшего для России так много полезного?»

Выслать Льва Толстого из отечества власти побоялись, но министр внутренних дел запретил союзу русских литераторов учредить премию его имени.

— Плеве, видно, считает выборы Толстого в академики неблаговидным недоразумением! — сердился Кони. — Но мы должны показать, кто на самом деле составляет гордость России. Что это за академия, за спиною у которой стоит августейшая нянька!

Принимая кого-нибудь из выдающихся ученых или литераторов в Академию наук, обращались потом «к Его Императорскому Высочеству Августейшему Президенту Императорской Академии Наук за разрешением на избрание. Вмешивались в дела Академии Наук и другие высшие чиновники. В архивах Академии хранится, например, письмо министра внутренних дел с грифом «секретно» о том, «…что об избрании в почетные академики А. В. Сухово-Кобылина никаких неблагоприятных сведений в М-ве внутренних дел не имеется».

На первом совместном заседании отделения русского языка и словесности и разряда 9 марта 1900 года Кони выступил от имени вновь избранных академиков с яркой речью о задачах Разряда, прежде всего, в защите русского языка, подвергающегося ускажению и прочее в газетах и журналах. Это выступление вызвало острые нападки в «Новом времени», «Сыне отечества», «России».

«Как нравятся Вам выходки против моей речи в Академии, предпринятые по приказанию Суворина его «молодцами» в отмщение за неизбрание хозяина в Академию? — пишет Кони Шахматову. — Вот случай вспомнить слова Гоголя «со словом надо обращаться честно…»[45]

Нападки суворинских «молодцов» удивили и озадачили Анатолия Федоровича. Он отказывался понимать, почему русские журналисты в русских изданиях ополчились на него за выступление в защиту русского языка? Еще долго вспоминал он в своих письмах этот инцидент, не поколебавший, правда, его решимости уберечь родной язык от чуждых влияний. Уже в августе 1911 года он пишет опять же Шахматову: «С того времени, как мои слова о порче русского языка были встречены лаем и визгом газет, я стал собирать примеры и хотел бы составить из них статью. Найдется ли ей место в «Известиях» Отделения? Я готов сделать доклад об этом на закрытом заседании разряда».

В течение двадцати лет Кони принимал участие в составлении академического словаря русского языка.

Вскоре после избрания в академию, огорченный шумом, поднятым печатью, Анатолий Федорович уезжает на пасху в Тверскую губернию, в деревушку Катино, принадлежавшую его приятельнице Гольдовской (Хин). Здесь Кони боготворили. Все, от хозяйки дома до кухарки, старались угодить Анатолию Федоровичу. Усадьба жила эти дни «по часам сенатора». В его распоряжение всегда предоставлялась библиотека — его любимая комната. На письменном столе — любимые сигары. По вечерам собирались окрестные интеллигенты: «генералы» — старик генерал с женой, предводитель дворянства — земец, мизантропка — учительница, всегда подбрасывавшая Кони вопросы «с перцем», фрондирующий доктор, «всегда со всеми согласный аптекарь и ни с кем не согласная его супруга».

Кони отдыхал душой в этой маленькой деревушке. Бледнели или вовсе растворялись в вечернем белесом тумане его петербургские враги, надуманными и никчемными казались «вечные вопросы», смешными — нападки газет. Уютно потрескивали ольховые дрова в камине, слушатели ждали от сенатора новых очерков, а он вдруг начинал читать им «Дом Эшеров» Эдгара По. Читал он с истинным артистизмом, гости замирали от страха, долго аплодировали, но потом все-таки настойчиво требовали «почитать Кони»…

Ненадолго вернувшись в Петербург, Анатолий Федорович отправляется почти на два месяца на Рижское взморье. «Мой адрес с 5 мая по 25 июня будет — Дуббельн, «Мариенбад»… — пишет он Михаилу Ивановичу Сухомлинову.

Но недаром повторял Анатолий Федорович и в шутку и всерьез о том, что жизнь как перестрелка. Минуты затишья, уютное потрескивание дров в камине затерянной в лесах усадьбы радовали его недолго. Отдохнув душою, он снова рвался в бой. В водовороте дел он жил настоящею полнокровной жизнью бойца, по привычке жалуясь на здоровье, но по-прежнему мало считаясь с ним. Снотворное, сердечные капли, пилюли от головной боли глотал он в огромных количествах. (И попутно дотошно изучал медицину, считая, что уж раз на роду ему написано часто болеть, то свои болезни нужно знать профессионально).

А судьба готовила ему все новые и новые испытания — он ехал отдохнуть в свой любимый сестрорецкий Курорт, когда произошло крушение поезда. Кони выпал из вагона.

«Я разорвал себе в начале августа связки правого бедра и, пролежав три с половиною недели в чрезвычайных страданиях, все еще не выхожу, двигаясь по комнате на костылях», — писал Анатолий Федорович в сентябре 1900 года Сухомлинову.

Хромота осталась на всю жизнь. Сначала одна палочка, затем — два костылька стали его постоянными спутниками.

Он грустно шутил: отныне я со всеми на короткой ноге…

Работе в академии Кони отдается со всей своей энергией — он становится одним из самых активных рецензентов произведений, поступающих на конкурсы, и удостаивается за это нескольких высоких наград — золотых медалей, в том числе Пушкинской, за критический разбор книги Николая Дмитриевича Телешова и медалью Академии паук за отзыв об «очерках и рассказах» Антона Павловича Чехова.

А к выдвижению на премию своих произведений Кони относился очень щепетильно.

Когда вышла его книга «Отцы и дети судебной реформы» — в прекрасном переплете, на отличной бумаге — настоящее подарочное издание, С. Ф. Ольденбург и большинство академиков в один голос советовали Кони представить ее на премию императора Александра II (эту премию присуждало Симбирское дворянство). Книга была посвящена тем, кто разрабатывал и проводил в жизнь Судебные уставы 1864 года, и присуждение ей премии Александра II, при котором эти уставы принимались, пе могло вызвать возражений. Тем не менее Кони засомневался:

«Несмотря… на формальное право — я не мог отрешиться от чувства некоторой трудноуловимой неловкости, состоящей в том, что почетный Академик сам представляет свое сочинение на соискание премии лицам, с которыми, в той или другой форме, он часто приходит в трудовое соприкосновение». Так писал Анатолий Федорович своему другу академику А. С. Лаппо-Данилевскому.

Еще ранее, как только его избрали почетным академиком, Кони попросил снять его работу с конкурса на премию архиепископа Макария.

«…Не следует ли признать, что лица, носящие звание почетных академиков, в соискании премий участвовать не могут?» — писал Кони одному из своих товарищей по академии. И лишь однажды он не возразил против присуждения ему премии. Но на это были веские причины…

Надо сказать, что Академия наук не была особо разборчива по части присуждаемых премий. Кроме Пушкинской, Лермонтовской и тех, что названы выше, присуждались премии: графа Д. А. Толстого — одного из самых ярых реакционеров на ниве народного просвещения, графа Уварова, Ф. Ф. Брандта, Г. П. Гельмерсена и даже графа А. А. Аракчеева. Правда, последней премией академия не успела никого «осчастливить» — 50-тысячную премию с процентов на капитал, положенный в 1833 году, должны были впервые присудить в 1925 году… Была и премия князя Н. Б. Юсупова, и премия тамбовского дворянства…

В заседании Разряда изящной словесности 7 января 1906 года почетный академик Кони прочитал записку о кандидатуре графа Л. Н. Толстого «на премию Нобеля».

«Соединяя глубину проницательного наблюдения с высоким даром художественного творчества, — писал Анатолий Федорович в этой записке, — граф Толстой создал в своих многочисленных произведениях ряд незабываемых типических образов. Будучи вполне национальным писателем по мастерскому умению освещать бытовые явления народной жизни, давая понимать их внутренний смысл и значение, он, в то же время, всегда был вдумчивым исследователем человеческой души вообще, независимо от условий места и времени… На все человеческие отношения отозвался Толстой, и что бы он ни изображал — везде и во всем звучит голос неотразимой житейской правды».

Отделение русского языка и словесности, «приняв к сведению и одобрив» записку Кони, поручило ему редактировать французский перевод означенной записки».

О том, каким авторитетом пользовался Анатолий Федорович в среде своих коллег-академиков, свидетельствует одно из писем В. В. Стасова В. Д. Комаровой:

«Кони объявляет, что будет читать 1 час или 1 1/4, иначе не может — и ему покоряются, словно Фигнеру[46] какому-то, чье слово — закон, а другой не смеет не то что арию свою пропеть, но даже спор идет о том, насколько больше 20 минут будет продолжаться пение, на 1 и 2, или может быть (чего боже сохрани), даже на 5 минут!! И таким глупостям и нелепостям я же должен был покориться, их слушаться!»

Речь в письме шла о выступлении в память академика, археолога и историка А. Ф. Бычкова в Академии наук.

Человек деятельный, не плывущий равнодушно по течению, каким всегда был Кони, уже самим своим существованием проявляющимся в его убеждениях и действиях, предполагает и появление врагов. «Если человека все любят или все ненавидят, — говорил немецкий философ Лихтенберг, — в этом следует разобраться».

Избрание Кони в почетные академики вызвало недовольство и зависть некоторых чрезмерно самолюбивых и недостаточно объективных людей. Впрочем, чрезмерное самолюбие и объективность понятия взаимоисключающие.

В письмах Кони, написанных в 1900 году, проскальзывают минорные нотки: «…Избрание в почетные Академики ничего, кроме огорчений, мне до сих пор не принесло и не раз заставляло жалеть, что оно состоялось, разнуздав человеческую зависть и подлость, и дав, в то же время, повод проявиться общественному равнодушию…»

В понедельник 11 марта 1902 года в Мраморном дворце, резиденции президента Академии наук великого князя Константина Романова, собрались почетные академики Разряда изящной словесности. Они догадывались, ради чего пригласил их президент. Накануне в «Правительственном вестнике» появилось маленькое сообщение «От Академии наук». В нем говорилось, что «ввиду обстоятельств, которые не были известны соединенному собранию отделения рус. яз. и словесности и разряда изящной словесности, выборы в почетные академики Алексея Максимовича Пешкова, привлеченного к дознанию в порядке ст. 1035 устава уголовного судопроизводства, — объявляются недействительными».

Никто из академиков не был предварительно поставлен в известность о признании выборов Алексея Максимовича Горького недействительными. Арест же Горького в 1901 году ни для кого не был секретом, об этом знала вся Россия, знали и академики, увенчивая знаменитого писателя титулом почетного академика.

На совещании в Мраморном дворце президент, выглядевший расстроенным и нездоровым, рассказал о том, почему к новому почетному академику явился представитель полиции с предписанием отдать только что врученный и подписанный великим князем диплом.

«Он начал с того, — писал В. В. Стасов своему брату Дмитрию, — что прочитал нам 3 высочайшие повеления (сообщенных ему министром народного просвещения): 1/ — то самое, что напечатано в газетах под названием: «От Академии Наук» говорят, что первоначально оно должно было быть напечатано прямо от имени императора, но потом его отговорили; 2/ (конфиденциально) что государь император очень сожалеет, что Академия выбрала Горького; 3/ что Академия должна пересмотреть и переделать устав Разряда (т. е. нашего отдела) при Отделении русской литературы, и что впредь, раньше баллотировок в почетные члены, Академия должна представлять фамилии баллотируемых в Министерство народного просвещения и в Министерство внутренних дел.

Что тут было говорить? Конечно — молчание, молчание, молчание».

Великий князь испытывает неловкость. Его особенно шокировало то, что Николай даже не соизволил объясниться с ним сам, а передал свое «повеление» через министра. А теперь надо убеждать академиков, заставлять их готовить новый устав. Константин был человеком неглупым, эрудированным, он понимал, что стоит за этим молчанием собравшихся. С некоторыми из них у него сложились дружеские — ну, конечно же, учитывая разницу в положении! — отношения. С тем же Кони, который не редкий гость в Мраморном дворце, гостил у него и в Царском Селе… О чем он думает сейчас, отрешенно глядя в окно, за которым в вечерних сумерках угадывается силуэт крепости? Он сенатор, человек служивый. Вряд ли пойдет на прямой разрыв. Да и дорожит своей связью с академией…

Возмущенные Короленко и Чехов вернули свои академические дипломы. Кони и все другие остались… Анатолий Федорович сказал Стасову, что и он хочет выйти «начистоту из Академии», но не сейчас, а после новосочиненного в отделении устава. Сам Стасов почти не ходил на заседания Разряда. Стасов и Короленко были в числе тех, кто предложил кандидатуру Горького в почетные академики. Кони в тот раз выдвигал Спасовича (забыто старое раздражение!), П. Д. Боборыкина и К. К. Арсеньева…

Анатолию Федоровичу, с одной стороны, страстно хотелось, «чтобы все уладилось». «Большой оппортунист», как сам он называл себя впоследствии, Кони мечтал, чтобы и «овцы были целы и волки сыты». А в глубине души он понимал, что никакого умиротворения быть не может, что крайние противоречия, обозначившиеся в обществе, коснулись и академии. Волков уже нельзя было насытить — овцы перестали быть послушными…

Попытки Кони создать хоть видимость единства в Разряде ни к чему не приводили. В письме к Шахматову он жалуется, что Арсеньев не будет на заседании, «…Стасов упорно отказывается прийти, то же самое заявил мне еще ранее Боборыкин». Кончается письмо тем, что Анатолий Федорович, сославшись на болезнь сестры Людмилы, заявляет об отъезде из Петербурга.

— Вечная мысль о Разряде поднимает в душе моей горечь, — говорил он в те дни, когда уход Чехова и Короленко поставил под сомнение само существование Разряда изящной словесности.

К моменту, когда император так грубо по-фельдфебельски вмешался в дела Академии наук, Кони был уже знаком с Алексеем Максимовичем Горьким лично. Встреча их состоялась 14 октября 1899 года на квартире Анатолия Федоровича. Горький хотел привлечь популярного в России человека к публичному выступлению в Нижнем Новгороде в пользу студентов, протестовавших против «Временных правил», дающих властям возможность отправлять их в армию «скопом», за участие в беспорядках. Организовал свидание двух выдающихся людей поэт Федор Батюшков.

«Пользуясь Вашим любезным разрешением, буду у Вас завтра (четверг) с Горьким в указанные Вами часы, т. е. между 4–5, — писал Батюшков Кони. — Настоящее имя Горького — Алексей Максимович Пешков. Ему будет истинным удовольствием и честью провести полчаса времени в беседе с одним из замечательных «борцов добра» всепобеждающим словом в наши дни. Внешние овации, устраиваемые Пешкову, мало его трогают: он человек «внутренний», из «алчущих и жаждущих», под своей оболочкой вчерашнего босяка, которая Вас, как умеющего проникать в сущность человека независимо от «показной» образованности, едва ли смутит. Но сам он несколько смущается ею или, вернее, просто конфузится, не зная, как и что «полагается делать» в непривычной для него обстановке. Впрочем, смущение его быстро проходит потому, что он человек искренний. Благодаря Вас за данное разрешение, прошу Вас принять уверения в глубоком к Вам уважении и преданности. Ф. Батюшков».

По словам Батюшкова, Горький остался «в полном восхищении от беседы с А. Кони». Но попытка привлечь Анатолия Федоровича к публичному чтению в пользу вступивших в острый конфликт с правительством студентов заранее была обречена на неудачу. Сенатор Кони для этого должен был пойти на открытый разрыв с властями. А он слишком хорошо помнил дотошные расспросы Николая II о том, в чью пользу и о ком читает свои лекции…

Горький — Кони:

«Позволю себе обратиться к Вам с большой и важной для нас, нижегородцев, просьбой… не приедете ли Вы в Нижний почитать о Гаазе… О Гаазе нужно читать всюду, о нем всем нужно знать, ибо это более святой, чем Феодосий Черниговский… Я давно Вас знаю, читал Вас и всегда удивлялся Вам, слушая рассказы о Вас. От всего сердца желаю Вам здоровья и бодрости духа. Благодарю за то, что Вы дали мне возможность увидеть Вас, Очень прошу, Анатолий Федорович, — буде есть у Вас возможность — приезжайте! Как это хорошо будет для всех нас!»

Кони — Горькому:

«Нездоровье, продолжавшееся целую неделю, лишило меня возможности тотчас отвечать Вам на Ваше доброе для меня письмо, за которое, прежде всего, сердечно благодарю Вас, так как вижу в Ваших словах одну из наиболее действительных наград за пережитые и переживаемые тяжелые минуты в общественно-служительной среде города, где, по выражению одного немца, «улицы постоянно мокры, а сердца постоянно сухи…». Ваши слова мне дороги потому, что исходят от человека, искрящегося талантом и светом, произведения которого содержат в себе незабываемые страницы…»

Кони — Горькому. 11 февраля 1900 года.

«Глубокоуважаемый Алексей Максимович! Несмотря на искреннее мое желание быть полезным Нижегородскому обществу поощрения высшего образования, я с прискорбием вижу, что мне не удастся приехать к Вам весною».

Несмотря на лестный отзыв о произведениях Горького в письме к нему, не все в творчестве пролетарского писателя устраивало Кони. Он считал, что в рассказах Горького слишком сгущены темные стороны человеческого бытия, а люди нуждаются прежде всего в утверждении светлого, доброго начала. Им нужен луч надежды.

Рашель Гольдовская вспоминала, что, с симпатией и интересом относясь к личности Алексея Максимовича, Кони по-иному смотрел на его произведения.

— Какая разница с Достоевским, — вздыхал он. — Достоевский упавшему в пропасть человеку говорит: «Взгляни на небо, ты можешь подняться!..» А босяк Горького говорит: «Взгляни на небо и плюнь!»

В то же время некоторые произведения Горького Кони ценил высоко: «На плотах» — драгоценная жемчужина, а «Скуки ради» с гордостью бы мог подписать Мопассан», — говорил Анатолий Федорович. Он с симпатией относился к Горькому, как к человеку. Иногда ссылался на его мнение. «Недаром Горький по поводу эпидемии самоубийств среди молодежи указывал, что часть вины в этом литература должна взять на себя. «Осторожнее с молодежью! Не отравляйте юность!» — восклицал он (из письма Южину-Сумбатову).

Беда была в том, что Кони не верил в созидательные силы класса, певцом которого был Горький. Чувствуя, что революция неизбежна, что «общество, погруженное и погружающееся… в болото застоя, где оно разлагалось политически и нравственно…», обречено, он в то же время считал, что «…громкие слова о свободе прикрывают отрицание ея и призывают к насилию, которое одинаково противно, откуда бы оно ни шло». Кони не имел своей позитивной программы, а его представления о методах и конечных целях революции ограничивались чтением эсеровской, кадетской и даже анархистской прессы, где слова о свободе эксплуатировались очень широко. Цели эсеров и анархистов пугали Кони. Их понимание свободы было ему чуждо. О среднем сословии он говорил, что оно «поразительно бездарно и политически убого… Скажут — но высшее сословие… крупные землевладельцы и т. и. Но все это крайне правые или авантюрные «рыбаки в мутной воде», — все это пассажиры последнего вагона, сидящие на последней площадке и смотрящие назад, хотя поезд уносит их вперед…

Остается пролетарий и всякий сброд из отставных чиновников, очень часто обиженных и честолюбивых, нечистых на руку купцов, либеральных прикащиков, желающих ниспровержения… своего участкового пристава…»

Кони не знал рабочего класса России, не знал российской социал-демократии. Не случайно, что в 1905–1906 годах, когда он внимательно следил за развитием революционных событий и аккуратно собирал листовки, выпущенные различными партиями, обличающие самодержавие открытки и карикатуры, в его обширном архиве не оказалось ни большевистской программы, ни воззваний. Его взгляд на пролетариат мало отличался от взглядов других либералов.

«А какое время мы переживаем?! И чем все это антиобщественное движение еще кончится! Вот куда привело нас самодержавие, заботившееся только о себе и воспитавшее толпу — безнравственную и буйную, и о нравственном воспитании которой оно никогда не помышляло».

И снова ядовитый отзыв о партиях центра: «…а посередине стоят отупелые в своем своекорыстии чиновники и пустые болтуны, рассуждающие об углероде и кислороде, когда в окне пожар».

В напряженные дни, предшествующие первой русской революции, когда, казалось, сам воздух был накален, наэлектризован до предела и малейший повод — приход полицейского на студенческую конференцию, острая фраза оратора на благотворительном вечере, неловкость, допущенная кем-то из чиновников, — приводил к антиправительственной вспышке, само имя Кони для многих людей в сфере интеллигенции, студентов было символом противостояния вконец скомпрометировавшей себя власти.

Анатолий Федорович беспокоился, переживал. Ему не хотелось давать повод, чтобы газеты причислили его к возмутителям спокойствия. С эпитетом «красный» он уже давно свыкся, по прослыть революционером?! Нет, его оппозиция к существующему строю так далеко не шла. 5 ноября 1904 года он писал одному из своих друзей:

«В воскресенье я читаю лекцию (публичную) в пользу сестер русско-голландского санитарного отряда — и иду на нее с большой тревогою. Молодежь волнуется и готовится к демонстрациям в пользу конституции и против войны — и я имею предчувствие, что она изберет мою лекцию исходным пунктом демонстрации (это конечно, совершенно между нами). Откладывать лекцию (т. е. помощь нуждающимся) было бы малодушием, — вести ее под «шахом королю» при больном сердце большая жертва и даже опасность… Ну да никто как бог!»

Кони предчувствовал войну с Японией, предчувствовал даже разгром русской эскадры, направлявшейся на всех парах к Цусиме. «А теперь еще эта злополучная эскадра, идущая на гибель и вызывающая гибель на Россию!» — писал он вдове Бориса Николаевича Чичерина.

Анатолий Федорович глубоко сожалел о «шапкозакидательских» настроениях некоторой части русского общества перед войной, о недооценке возможностей молодого японского милитаризма и способностей его военных и дипломатов. Сам Кони познакомился с министром иностранных дел Японии Нисси в то время, когда тот служил еще рядовым сотрудником в японском посольстве в Петербурге. («Что хочет этот азиат? Ему, кажись, и черт не брат».)

«Время мы переживаем действительно странное и, скажу откровенно, страшное. Общество вырывается из пеленок, в которых его насильственно держали долгие годы, усыпляя его ум и атрофируя в нем чувство собственного достоинства. Но, вырываясь, оно хочет сразу бегать, еще не умея не только ходить, но даже стоять на ногах».