Кони

«НА ПЛАХЕ БЕЗВЛАСТИЯ И БЕСПРАВИЯ»

В своем очерке о Горбунове Кони писал об удивительной русской способности понимать сущность дела или предмета по мимолетным и разрозненным его признакам. Этой способностью в большой степени обладал и он сам, задолго до февраля 1917 года предсказывая революцию в России и падение династии Романовых. Но он слишком поздно понял неспособность буржуазии разрешить коренные проблемы страны. А революционный взрыв объяснял отчасти личными качествами монарха, чья голова, «в сущности, в переносном смысле… скатилась на плаху бездействия, безвластия и бесправия».

«Мне думается, — писал Кони в своих воспоминаниях, — что искать объяснения многого, приведшего в конце концов Россию к гибели и позору, надо не в умственных способностях Николая II, а в отсутствии у него сердца…»

…В столице не было хлеба. Длинные очереди выстраивались у булочных с вечера. Озлобление против властей достигло апогея. «Далеко за рекой, налево, по городу стлались клубы дыма, и было видно пламя огромного пожара. Это горел… Окружной суд, разгромленный и подожженный возбужденной толпой, по соседству и за компанию с Предварилкой. Там горели архивы и бесчисленные документы гражданского судопроизводства…» — вспоминал один из очевидцев событий 27 февраля. «Но дело было, конечно, не в хлебе… — отмечал В. В. Шульгин. — Дело было в том, что во всем этом огромном городе нельзя было найти нескольких сотен людей, которые бы сочувствовали власти…»

Надежды миллионов людей на то, что будет заключен мир, не оправдались. В конце апреля — начале мая Петроград захлестнули выступления рабочих и солдат против продолжавшейся Временным правительством империалистической войны. Буржуазию спасли от полного краха эсеры и меньшевики, согласившись на создание коалиционного кабинета во главе с князем Г. Е. Львовым. Последовали новые назначения.

Одним из указов Временного правительства был и указ сенатору Кони:

«По указу Временного правительства, данному правительствующему Сенату в 5 день мая 1917 года, в котором изложено: «Сенатор неприсутствующий Кони назначается первоприсутствующим в Уголовном Кассационном Департаменте Правительствующего Сената».

Таким было последнее назначение Анатолия Федоровича во все еще имитировавшем подобие деятельности старом аппарате России. Даже стиль указов Временного правительства ничем не отличался от стиля указов самодержца.

Еще ранее, в марте 1917 года, Александр Сергеевич Зарудный, назначенный товарищем министра юстиции Временного правительства, предложил Кони место в первом департаменте сената. Сохранилось торопливо набросанное карандашом письмо Анатолия Федоровича За-рудному: «Позвольте мне завтра к часу дать Вам окончательный ответ, приму ли я предоставленное мне место в I Дте Сената.

Сердечно благодарю за доброе ко мне отношение…»

Сомнения Кони понятны — ему 73, в прочность Временного правительства он не верит, будущее видится Анатолию Федоровичу в мрачном свете.

Несколько позже он пишет из Павловска Шахматову: «Сердечно любя Вас, не могу скрыть от Вас, что мысль о предстоящей гибели России и глубочайшее разочарование в душевных способностях русского человека не дают мне покоя и все чаще и чаще наводят на соблазнительное представление о самоубийстве. Борюсь с этим как могу, — зову на помощь религию, чувство долга, слабую надежду на какое-то «воскресение», — но посмотрю газеты или побываю в городе…»

Человек, преданный России, для которого Родина означала жизнь, вдруг растерялся, почувствовал, что земля уплывает из-под ног, что все вокруг рушится. С запада идет немецкая армада, солдаты и народ отказываются повиноваться правительству, а само «правительство» — лишь жалкая кучка непопулярных авантюристов. «Временное», которому никогда не удастся стать «постоянным». Либерал, хоть и «либерал блестящий», он не увидел той силы, которая готовилась взять власть в свои руки. А Керенский?! Жалкий позер, решивший сыграть главную роль в одноактном водевиле. Его манеры, вся повадка, эмоциональные, но пустые речи раздражали Кони. А непонимание того, что есть Россия с ее традициями, с ее глубинными процессами и ее не сказанным еще заветным словом, пугало.

Кони вспомнил, как в мае 1904 года, отдыхая в сестрорецком Курорте, получил письмо от Виктора Александровича Гольцева, ученого и публициста из «Русской мысли», в котором тот просил протежировать молодому юристу по фамилии Керенский:

«Глубокоуважаемый Анатолий Федорович! — писал Гольцев. — Позвольте обратиться к Вам с большою просьбою: замолвите доброе слово у А. С. Зарудного, присяжного поверенного, за Александра Федоровича Керенского, который желал бы быть помощником. Он племянник Анны Александровны Адлер, которая Вас усердно за него просит. Назначьте, пожалуйста, день и час, когда Керенский может Вас видеть.

Не забудьте окончательно «Русской мысли»…»

Ни встречаться с Керенским, ни молвить за него «доброе слово» Кони не стал. Он старался не отступать от своего принципа — рекомендовать только тех, в ком был уверен. А тут — племянник госпожи Адлер! Она, конечно, умная и развитая женщина и благотворительностью занимается, как многие ей подобные, но не ее же просят рекомендовать Зарудному!

Он долго тогда не знал, что делать с письмом Гольцева, пока, наконец решившись, не написал прямо на нем несколько слов Зарудному:

«Глубокоуважаемый Александр Сергеевич.

На обороте сего, мне письма московского публициста Гольцева вы найдете содержание моей к Вам просьбы…»

И волки сыты, и овцы целы. А вот на тебе! Керенский — военный министр! Взял его Зарудный к себе в 1904 году или нет? Разговора у них об этом не заходило, а Кони не удосужился справиться. Слава богу, что не выдал этому лицедею никаких рекомендаций…

Старый идеалист все-таки не усидел в своей уютной квартире на Надеждинской. Не позволил себе усидеть — в эти дни неразберихи и хаоса он посчитал, что может хоть чем-то быть полезен Родине. Родине, а не князю Львову.

За последние годы, будучи сенатором неприсутствующим и не имея времени внимательно следить за работой сената, он совсем отошел от дел, не был даже знаком со многими сенаторами.

Старому, больному, с трудом передвигающемуся на костылях Кони, к каждому слову которого Сенат когда-то прислушивался, затаив дыхание, предстояло теперь управлять «сенаторами новой формации», большинство из которых отличались от сенаторов старой формации только тем, что в условиях общей нестабильности старались добиться для себя благ и привилегий в более короткие сроки. Тотчас! Пока была возможность, пока не рухнуло все старое здание.

Глаза у нового первоприсутствующего были по-прежнему живые и властные, ум, обогащенный гигантским опытом, не утерял своего блеска и остроты. Но оказалось, что в Сенате ему почти нет достойного применения. Судебная машина России, как и весь аппарат власти, буксовала.

Кабинет первоприсутствующего располагался теперь на Французской набережной, в бывшем доме Лавалей, проданном фабрикантами Поляковыми правительству. Два небольших льва с равнодушными мордами встречали Анатолия Федоровича у пологих, выщербленных временем ступеней. Поднявшись к себе, Кони подолгу стоял у окна — прямо напротив, за Невой, виднелось здание Академии наук. Его теперь все время тянуло туда, в академию, где можно было встретиться с добрыми друзьями — коллегами по разряду, поспорить о какой-нибудь литературной сенсации. Вот и сейчас срочно бы надо повидаться с Александром Сергеевичем Лаппо-Данилевским — нашелся человек, решивший завещать академии несколько миллионов «на учреждение премии, подобной знаменитой Нобелевской». Только что будет с этими миллионами завтра? Деньги обесцениваются, «теряют в весе» ежедневно…

Летом, как и в былые времена, сенаторы разъехались в отпуска. Ни революция, ни немецкое наступление, ни наступление Корнилова и Каледина не изменили привычного распорядка.

Анатолий Федорович июль проводит в Италии. Пытается хоть как-то подкрепить здоровье в полюбившихся ему Стрезе и Лаго Маджоре. «Как грустно, что наше состояние снова ухудшилось, — пишет он 10 июля 1917 года своей приятельнице Киттель («дорогому другу Киттельхен»), — А каково наше «христианнейшее доблестное воинство»?! Иногда кажется, что все это видишь и слышишь во сне… Горько мне, знавшему возрождение России в 60-х годах, — видеть ее гибель в 917-м».

Вернувшись из Италии, все свободное время проводит в Павловске, наблюдая, как накапливает Временное правительство в Павловских казармах свои боевые резервы. «Почему резервы здесь, а не на фронте? — задает себе Кони вопрос. — И против кого собирается двинуть их Керенский, ставший уже премьером?»

Слово «большевики» все чаще и чаще входит в лексикон даже таких удалившихся от политической жизни людей, как Кони. О них говорят разное — самые противоречивые мнения, — но сходятся в одном: большевики — это сила. За ними рабочие, за ними солдаты. А что они принесут за собой, какая у них программа — в окружении Кони не знают. И это настораживает, пугает. Некоторые интеллигенты готовы верить самым невероятным слухам.

О том, что программу большевиков плохо знали или не знали вовсе в среде чиновничества, особенно среднего и высшего, свидетельствовали многие.

В то лето Кони работал над «Энциклопедией общественного воспитания и обучения». Ему казалось, что долгая судебно-прокурорская работа, углубленное изучение нравственных проблем позволят ему создать книгу, которая будет нужна и педагогам, и судейским чиновникам, и студентам, и каждому, кто, как и он сам, считает воспитание молодых людей ключом к будущему России. Но жизнь вместе со свежим невским ветром врывалась в кабинеты Сената в самое неурочное время и заставляла заниматься делами непривычными.

На обороте черновика своей «Энциклопедии общественного воспитания» Анатолию Федоровичу пришлось писать заключение совещания сенаторов УКД[49] с участием лиц обер-прокурорского надзора по вопросу об очередности… эвакуации.

«…являясь высшим органом для установления правового порядка и защиты нарушенных прав, — писал Кони, прислушиваясь к окрикам командиров, к тяжелому, но нестройному шагу батальонов на набережной, — Сенат издавна пользуется доверием и уважением всех кругов населения России, видящих в нем окончательное прибежище для осуществления по отношению к отдельным лицам и целым учреждениям «беспристрастного и нелицеприятного правосудия». — Поэтому…»

Он сердито бросил ручку, и мелкие брызги фиолетовых чернил залили бумагу. «Словно шрапнель», — подумал Кони, разглядывая чернильные пятна. Где-то за Невой, на Васильевском стреляли. «Какое, к черту, прибежище наш Сенат! — сердито подумал он. — Когда-то был прибежищем для неспособных чиновников. Для таких моральных уродов, как Деер и Желеховский… А теперь прибежище для мышей. Вот ведь насмешка над правосудием — Владислав Антонович Желеховский обвинял революционеров по делу «193-х», и после февральской революции уцелел. Даже первоприсутствовал.

Кони оторвался от своих тяжелых размышлений — писать решение об эвакуации все-таки было надо. Решать, какие бумаги вывозить в первую очередь, какие — в последнюю. Просить у министра спальные вагоны — в прочих господа сенаторы ехать отказывались. Он усмехнулся — вспомнил, как, будучи обер-прокурором, ехал вместе со знаменитым скрипачом Венявским в Харьков на открытой платформе с балластом.

«Ладно! Будем просить «карие» вагоны. И решать, сколько личного багажа смогут увезти сенаторы. Пусть везут, а я слишком стар и болен».

В первом департаменте решили, что сенат «по своему положению среди правительственных учреждений и по свойству подведомственных ему дел должен находиться в том месте, где пребывает Временное правительство…». А где оно пребывает и «пребывает» ли вообще? Сколько слухов ходит по городу.

Озаботились и скорейшим переводом в другой город сенатского архива, особенно подлинных государственных законов, манифестов, указов, всех документов до 1850 года. Решили вывезти находящиеся в здании ценные вещи, имеющие историческое или художественное значение, древние иконы из сенатской церкви.

Вопрос о немедленном выезде семейств сенаторов и чинов канцелярии первого департамента посчитали частным делом каждой семьи. У министерства юстиции попросили разъяснения о том, сколько пудов платного багажа будет разрешено взять сверх бесплатных пяти пудов, «так как, ввиду близости зимнего сезона, преклонного возраста и болезненного состояния… сенаторов, ограничиваться пятью пудами будет крайне затруднительно».

И еще ожидало Кони последнее дело, которое следовало разрешить в судебном заседании общего собрания уголовно-кассационных департаментов.

Летом 1917 года матрос Федор Силаев с крейсера «Аврора», стоявшего у Корабельной набережной, рядом с бывшим заводом Берга, находясь на корабле, написал «во внеслужебное время Военному и Морскому министру Керенскому письмо, в котором имелись такие слова: «Итак, убийца Керенский, уйди с поста, срок тебе 10 (десятого) июля 1917 г.».

Силаева арестовали. Керенский стал премьер-министром и, наверное, не часто вспоминал о матросе. Да и писем ругательных ему приходило все больше и больше. А следственное дело, раз уж было начато, закрутилось. Но очень медленно — никто не хотел брать на себя смелость судить матроса в такое горячее время. Начались «прения о подсудности». Военно-морской следователь считал, что раз письмо Керенскому написано во внеслужебное время, то и разбираться с Силаевым должны по принадлежности — судебные следователи, в участке которых находится Корабельная набережная. Но «цивильным» следователям тоже не хотелось «брать грех на душу», и они вернули дело в военно-морской суд.

«6 октября 1917 года Петроградский временный военно-морской суд, выслушав доклад по вопросу о подследственности и подсудности дела… объявил по 1545 ст. уложения о наказаниях: настоящее пререкание… представить на разрешение общего собрания кассационных департаментов Правительствующего Сената…»

Так попало дело к сенаторам. Кони основательно готовился к заседанию, на котором окончательно разрешился бы вопрос, кому взять на себя ответственность и судить Силаева. Сохранился в архиве листок с его пометками при подготовке вопроса. Как всегда, взвешены все «за» и «против».

Но когда собрались доставить в сенат самого «возмутителя спокойствия», то «по наведенной канцелярией Обер-Прокурора у н-ка Петроградской одиночной тюрьмы справке оказалось, что матрос Силаев освобожден утром 25 октября 1917 г.».

О том, что в 11 утра приказом Военно-революционного комитета освобождены находившиеся в тюрьмах Временного правительства Рошаль, Захаров, Толкачев, Силаев и другие, сообщила и газета «Рабочий путь».

Кони отпустил по домам сенатских чиновников, тех, кто еще приходил на службу. Прошел из залы заседаний по гулкому коридору к себе в кабинет.

В кабинете было прохладно, из окон нещадно дуло — похоже, что никто не собирался в этом году заклеивать щели. Анатолий Федорович аккуратно собрал все бумаги по делу Силаева, сложил в папку. «Неужели на этом ставится точка? — подумал он. — На нерешенном деле о пререкании между Военно-морским и гражданским судами? — Но тут же остановил себя: — С приходом новой власти не прекратится же судопроизводство! Пусть придут новые люди, с новым взглядом на жизнь, на добро и зло, с новыми понятиями о чести, но сама жизнь продолжится. Нужен будет и суд. «Соблюдающий правду и милость найдет жизнь, правду и славу, — вспомнил он строки из библии. — Соблюдение правосудия — радость для праведника и страх для делающих зло».

Густой, басовитый гудок на Неве отвлек Кони от грустных мыслей. Он подошел к окну. Прямо перед окнами сената очень медленно и осторожно надвигался бортом на гранитную набережную корабль. Ветер рвал в клочья и разносил над Невой клубы густого дыма, валившего из двух высоких труб. Красный флаг полоскался на флагштоке. Кони прочитал название: «Азов» — и вспомнил, что не раз уже слышал об этом военном транспорте, перешедшем на сторону большевиков.

За секунду до того момента, когда стальной борт «Азова» должен был столкнуться с гранитом набережной, матросы выкинули большие плетеные кранцы, транспорт слегка вздрогнул, и вот уже вахтенные на берегу, крепят его тросами к набережной. Без суеты, без лишних команд спущен прямо на парапет широкий трап. Один за другим с винтовками в руках, одетые в черные бушлаты матросы сходят на гранитную мостовую, строятся в шеренги. Командуют несколько офицеров и матросов. Невысокий человек в бушлате, остановившись перед строем, произносит короткую речь. Заканчивая, наверное, сказал что-то веселое — матросы дружно смеются. Звучит громкая команда: «На-ле-во!» Кони слышит ее даже через закрытые окна. Строй четко разворачивается и начинает свой марш в сторону Зимнего.

«Если у них везде такой порядок, — думает Кони, — они выиграли».

Бежал Керенский, арестовано Временное правительство. В Смольном II Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов принял написанное В. И. Лениным воззвание «Рабочим, солдатам и крестьянам» о том, что власть переходит к Советам… В своем докладе Ленин предложил делегатам текст Декрета о мире, который был принят единогласно. Затем приняли Декрет о земле и сформировали первый состав Советского правительства…

А в сильно поредевшем сенате — кое-кто загодя бежал из Петрограда, кое-кто был арестован, но организованная эвакуация так и не состоялась — дебатировали вопрос о том, как вести себя в условиях перехода власти к большевикам.

«Журнал совещания г. г. Первоприсутствующих и Обер-Прокуроров I, II, III, IV и Кассационных Департаментов Правительствующего Сената», состоявшегося 30 октября 1917 года, донес до нашего времени сведения, к какому же решению пришли «г. г. Сенаторы»:

«Совещание… рассмотрев вопрос о том, надлежит ли Сенату продолжать свою деятельность и не следует ли временно прервать заседания Департаментов, Отделений и Соединенного присутствия в виду происходящих событий, колеблющих основы общественного порядка, свободы и личной безопасности, — находит: во-первых, что назначение Сената, как оплота законности и блюстителя беспристрастного и нелицемерного правосудия, ставя его выше и вне случайных, преходящих и незакономерных явлений в области правительственной жизни, обязывает его неуклонно продолжать исполнение своих обязанностей…»

Руководители сената ссылались и на присягу, данную Временному правительству, и на необходимость установления Учредительным собранием окончательной формы правления. Оторванные от событий, происходящих в столице и в Москве, глядя на торжественную громаду Исаакия, высящегося тут же, рядом, за окнами, на скачущего в неведомую даль Петра, руководители сената успокаивали себя: «Вот это — вечно, это стоит и будет стоять века, так же, как наш Сенат, а все остальное образуется…»

«…Сенат не может допустить вмешательства самочинной организации, возникновение и способы действия которой заслуживают справедливого и глубокого осуждения», — писали они в своем «журнале совещания». И постановили прерывать заседания только при отсутствии дел для рассмотрения, болезни сенаторов, «вследствие неотвратимого насилия» или «обстоятельств, грозящих личной безопасности участников предстоящего совещания».

После точки, поставленной в машинописном тексте, Кони дописал своею рукой: «…или спокойствию, необходимому для правильного исполнения своих обязанностей». И прибавил: «К исполнению по уголов. Касс. Д-ту».

«Самочинная организация» — первое Советское правительство не заставило себя долго ждать. Решив некоторые первоочередные дела, оно взялось и за судебные органы старой России. В сенат прибыл курьер из Смольного, привез пакет:

«Российская республика, Рабочее и Крестьянское правительство, Народный комиссариат юстиции.

Первый Уголовный отдел.

Января 27 дня 1918 г.

№ 2

г. Петроград

Декрет о суде.

Совет Народных Комиссаров постановляет:

1. Упразднить доныне существующие общия Судебные установления, как-то: окружные суды, судебные палаты и правительствующий сенат со всеми департаментами, военные и морские суды всех наименований, а также коммерческие суды, заменяя все эти установления судами, образуемыми на основании демократических выборов.

О порядке дальнейшего направления и движения неоконченных дел будет издан особый декрет.

Течение всех сроков приостанавливается, считая с 25-го октября с. г. впредь до особого декрета.

2. Приостановить действие существующего доныне института мировых судей, заменяя мировых судей, избираемых доныне непрямыми выборами, местными судами в лице постоянного местного судьи и двух очередных заседателей, приглашаемых на каждую сессию по особым спискам очередных судей. Местные судьи избираются впредь на основании прямых демократических выборов, до назначения таковых выборов временно — районными и волостными, а где таковых нет, уездными, гражданскими и губернскими Советами Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов».

«В роли же обвинителей и защитников, допускаемых и в стадии предварительного следствия, а по гражданским делам — поверенными, допускаются все неопороченные граждане обоего пола, пользующиеся гражданскими правами».

…Кони уже давно не ходил в сенат — болел. Обострились сердечные приступы, из-за постоянного холода в большой, почти неотапливаемой квартире дико болела сломанная нога. Да и ездить с Надеждинской в сенат было не на чем… Декрет о новом суде он прочитал в газете. Газеты Елена Васильевна Пономарева покупала ему каждое утро.

Прекратили свое существование новые судебные уставы, которые Кони считал «плодом возвышенного труда, проникнутого сознанием ответственности составителей их пред Россией, жаждавшей правосудия в его действительном значении и проявлении».

Теперь он всегда просыпался в предутренние часы, около пяти. «Часы предсердечной тоски», — называл он это время. Старался не думать о болезни, о сердечных спазмах: стоит только вспомнить — они тут как тут, не знающей жалости хваткой сжимают сердце… Он старался думать о чем-нибудь постороннем — о том, какая будет днем погода, о кустах сирени вокруг маленькой дачи в Павловске, где он так чудно отдыхал летом. Но сирень представала перед его мысленным взором продрогшая на холодном ветру, а садик — занесенный сугробами, словно саваном. «Какая тоска — медленно умирать в постели! — думал он. — Быть в тягость себе и близким. Отец мучился в агонии полтора месяца, и я, грешен, думал: «Когда же будет конец?!»

У меня был талант — я не зарыл его в землю, не приспособил к дурным делам. И краснеть мне не за что. Я любил свой народ, не человечество, нет. Любить человечество — не больше чем фраза. Я любил человека, — Кони горько усмехнулся. Подумал: — Что это я читаю себе отходную? Я и сейчас люблю. Больное сердце может любить не хуже здорового…

Если бы меня спросили до рождения: хочу ли я жить? И показали бы всю мою жизнь… Нет, не хочу! Не хочу снова переживать измены друзей, не хочу снова услышать клевету врагов, не хочу тяжелого детства, не хочу терять любовь, не хочу стоять перед императором, получая должность, как получают пощечину…

Блестящая жизнь, друзья, — какие друзья! — чины, ордена, книги, известность. Как все обманчиво! И почему не радует то, к чему стремился с юности? Откуда этот постоянный привкус горечи? Болезнь? Но я же никогда не боялся смерти. Никогда? Боялся, когда был счастлив… Боялся, когда любил».

Больше всего он думал о том деле, которому отдал всю свою жизнь, — о Судебных уставах. С юношеских лет им владело какое-то трепетное чувство к новому суду, какая-то магия новизны, больших ожиданий. Он пытался воевать со всеми, кто посягал на новый суд, — с чиновниками типа Муравьева и Палена, с журналистами Катковым и Мещерским, которые с легкостью отказывались от уже завоеванного, лишь бы не были затронуты их собственные интересы. Он словно взял на себя миссию Дон-Кихота — с обреченной стойкостью отстаивал то, от чего чуть ли не с первых дней введения Новых уставов отказалась сама власть, их учредившая. Пятьдесят лет он отстаивал миф о Справедливости в суде, пока не понял, что «учреждение Новых Судебных уставов не соответствовало с основами освещенного времени государственного устройства». Он писал об этом, готовя юбилейное издание книги «Отцы и дети судебной реформы». И долго думал — вычеркнуть фразу самому или подождать, когда это сделает цензор. Не слишком ли остро? Внутренний цензор глубоко сидел в нем всю жизнь. Но только перечитывая роскошный том, выпущенный в 1914 году Сытиным, и натолкнувшись в послесловии на эту фразу — в четырнадцатом году цензоры пропускали уже и не такое! — Кони с горечью подумал: «А ведь я окончательно встал на точку зрения тех, кто считает, что освященный временем государственный строй пора сдавать в архив…»

Так почему же сегодня ему так больно за упраздненные новой властью Судебные уставы? Ревность, обида за свое детище? Да, он считал их своим детищем, хоть и не участвовал в подготовке уставов. Зато потом как нянька защищал и пестовал их.

Им владела тревога за то, каким будет правосудие у новой и непонятной ему власти. Кто будет судить? Откуда возьмут они компетентных, подготовленных судей, если и в старой России их было так мало? Кто станет обвинять и защищать, какие «неопороченные» граждане? Не опороченные кем?

Ему было жаль и мировых судей. Вот необъяснимая странность — ив прошлое время на мировых судей ополчались, передавали их полномочия земским начальникам, а теперь и вовсе распустили. Большевики правы — мировые судьи — институт привилегированный. Ему самому пришлось покупать земли в глухой провинции — подешевле, — чтобы стать, хоть на бумаге, землевладельцем, и только тогда господа «отцы города» дали добро на получение им медной цепи мирового судьи.

Все так неясно, зыбко, неопределенно, а он не любил никогда неопределенности. Кони подумал о том, что неплохо бы встретиться с кем-то из новых правителей, узнать из первых уст об их планах, попросить разрешения на публичное чтение своих воспоминаний. Неужели его опыт, знания никому теперь не нужны? Правда, время злое, суровое. Когда говорят пушки…

Он все-таки решил попробовать, обратился к своему старому другу Анатолию Евграфовичу Молчанову, последнему мужу незабвенной Марии Гавриловны Савиной. Молчанов, кажется, близок к Советам, к Нарком-просу, как теперь зовется министерство народного просвещения. С похвалою отзывался о Луначарском. Может быть, Анатолий Евграфович устроит ему встречу с наркомом?

…Между тем Советское правительство учредило комиссариат по ликвидации дел сената. В «журнале исходящих бумаг» кропотливо и дотошно велись записи о всех событиях, происходящих в комиссии. 23 марта 1918 года выдали А. А. Бунакову, доверенному сенатора Н. В. Чарыкова, уведомление о том, что с ноября 1917 года выплата жалованья сенаторам прекращена. «Оприходовали» заявление обер-секретаря гражданско-кассационного департамента Рубена Абгаровича Орбели о сдаче ключей, получили от сенатора К. Г. Высоцкого списки дел по гражданско-кассационному департаменту…

Комитет служащих Комиссариата в феврале 1918 года рассмотрел вопрос «о назначении часов заседания в комитете во вне служебное время».

«Не считая совершенно допустимым заседать комитету в служебное время, каковое время отнимается от работы на пользу ликвидации и нежелания иметь нарекания со стороны товарищей сослуживцев, комитет постановил вести заседания с 3 часов дня, то есть во вне служебные часы…»