Кони

«САХАЛИН У СИНЕГО МОСТА»

Петр Аркадьевич Столыпин выполнил свое обещание. В 1907 году Кони попал в число «новогодников» — так называли людей, получивших повышение по службе или очередной чин к Новому году.

«Государственному Совету

Сенатору, Тайному Советнику Кони Всемилостивейше повелеваем быть Членом Государственного Совета с оставлением в звании Сенатора.

Николай

В Царском Селе 1 января 1907 года…»

«Верхняя Палата. Незнание дела большинством. Поверхностное чтение записок.

Церковные дела. Саблер. Архангельское дело. Раздражение Победоносцева. Мертворожденное учреждение. Сознание этого…»

Скупые, отрывочные фразы, записанные Кони в конспекте воспоминаний «Элизиум теней», звучат как убийственный приговор разочаровавшегося и разуверившегося человека. А начиналось все с надежд…

Государственный совет был высшим законодательным органом России. Его называли верхней палатой, имея в виду, что нижней палатой считалась Государственная Дума.

Кони назначили в обновленный Госсовет. В 1906 году Николай II вынужден был подправить «фасад» верхней палаты — половину членов Государственного совета, прежде только «высочайше» назначаемых, стали избирать духовенство, помещики, буржуазия и профессора. Остальных по-прежнему назначал царь.

В «новый» Государственный совет поступали законопроекты после рассмотрения их Думой. Окончательно утверждал законы сам император.

29 октября 1907 года Кони писал одной из своих приятельниц: «В четверг я впервые присутствую в Государственном Совете. Благословите меня на эту деятельность. Приступаю к ней «со страхом божьим и верою», но боюсь, что она никого не удовлетворит».

Мундир члена Государственного совета Анатолий Федорович надел в 63 года. Парадное великолепие золотого шитья, золотых галунов и позументов прекрасно передал И. Е. Репин на своей знаменитой картине «Государственный Совет».

Кони не собирался сидеть в Мариинском дворце со сложенным оружием и проводить время, как многие другие члены Государственного совета, — в тихой дреме и безучастном поднимании рук вместе «с большинством». Он знал, что не стяжает себе лавров, не дождется одобрения «на верху». «Правительство всегда смотрело на меня как на только терпимого в рядах государственных слуг человека, — писал он с горечью Елизавете Алексеевне Нарышкиной в 1906 году, — пользуясь моими дарованиями, и знаниями, и моим тяжким трудом и видя во мне нечто вроде Дон Кихота, который добровольно несет иго чиновника, когда его перо и слово могли бы давно уже, в сфере свободных профессий, открыть ему и полную независимость, и богатство. Оно, в своей близорукости, то думает, что наказывает меня, обходя назначениями и суетными побрякушками, то решается меня награждать, вопреки ясно выраженному мною желанию…».

Но знал он и другое — с трибуны Мариинского дворца далеко слышно. «…Если я заговорю —…к этому прислушается вся Россия…»

С назначением в члены Государственного совета у Кони появляются надежды — в который уже раз! — на то, что его опыт и знания окажутся полезными родине. «…Теперь настала для меня деятельность, на которой я чувствую, что могу быть очень полезен, вступив в наиболее свойственное мне амплуа «резонеров» — в Государственном Совете», — пишет он из Берлина Савиной. И Кони действительно бросается в бой, стремясь способствовать разрешению некоторых острых, давно наболевших вопросов общественной жизни России. Вопросы эти были прежде всего вопросами нравственного порядка — борьба с пьянством, свобода вероисповедания, права женщин, упразднение тотализатора и многие другие, на годы увязшие в заседательной рутине, проблемы. Государственный совет не был для Кони синекурой. Шутя он называл заседания там «каторжными работами на Сахалине у Синего моста».

Когда, после разгрома I Думы, царь распустил на восемь месяцев и Государственной совет, Кони с возмущением писал: «Если бы вы видели, как ликуют эти лакеи и тунеядцы — члены Государственного] совета от возможности 8 месяцев ничего не делать. Как не чувствуют они всей фальши своего положения».

Не многие из членов Государственного совета были ему симпатичны.

Когда волна пустого словоблудия захлестывала зал Мариинского дворца, Кони обменивался шутливыми, иногда стихотворными записочками с Петром Петровичем Семеновым-Тяншанским, с Максимом Максимовичем Ковалевским…

Даже Победоносцев сказал однажды, имея в виду Государственный совет: «…да, ведь это учреждение, которое надо бы на замок запереть и ключ бросить в Неву. Мне опротивело слушать всю их болтовню».

Наблюдая за тем, с каким достоинством, с какой важностью несут на себе его коллеги по Государственному совету свои мундиры, как, словно бы невзначай, ревниво подсчитывают количество орденов на груди у соседа, Анатолий Федорович с ядовитым сарказмом писал:

Мохнатый контрреволюционер министр юстиции Иван Григорьевич Щегловитов был главным оппонентом Кони, по какому бы вопросу тот ни выступал. И вел за собой большинство членов Государственного совета, «этого кладезя трусости, лакейства перед тем, «что скажут».

Особую горечь испытывал Анатолий Федорович от того, что Щегловитов когда-то был его учеником в Училище правоведения!

Разочарование в своих «сослужебниках», слабая надежда на их поддержку хоть и огорчали Кони, но не погасили его активности. 5 декабря 1907 года он выступил с яркой речью о необходимости решительной борьбы с пьянством.

Его друг, академик Шахматов, написал Кони 12 декабря: «С большим удовлетворением прочел Вашу речь в Государственном] С[овете]. Радостно отзывается она в сердцах русских людей, соединивших с Вашим именем определенные идеалы».

Сам Шахматов был избран в Государственный совет от Академической курии в 1906 году и в том же году вышел из него вместе с профессором Вернадским, Лаппо-Данилевским, Багалеем, академиками Шишковым и Перемшиным в знак протеста против роспуска I Государственной думы…

Обсуждение проблемы попечительства о народной трезвости растянулось в Госсовете на несколько лет. Анатолий Федорович не теряет времени даром и собирает социологические материалы, свидетельствующие о том, какой вред наносит пьянство народу. И снова бросается в бой — выступает в заседаниях 11 марта и 19 ноября 1909 года.

«Борьба с пьянством, — говорит он, — должна состоять в борьбе с этого рода порочною привычкою, а не с потреблением вина вообще. Это должно быть предметом и задачею особых обществ трезвости, проповедующих полное воздержание от потребления крепких напитков».

Кони едко ополчается на министра финансов, заявившего, что алкоголь составляет предмет одной из первых необходимостей для населения.

— Борьба с пьянством, — говорил Кони, — должна быть направлена на порочную привычку постоянной нетрезвости, благодаря которой образуется особый контингент пьяниц — не только бесполезное, но и вредное наслоение среди населения.

За последние восемь лет потребление водки в Петербурге на душу населения уменьшилось с 2,85 ведра до 2,35 ведра на человека. Но Кони призывает не успокаиваться на этом: «Во Франции, — говорит он, — где потребление абсента составляет такое общественное бедствие, что за последние 7 лет число сумасшедших, страдающих алкогольным помешательством, увеличилось на 57 %, — душевое потребление составляет всего 0,82 ведра на человека».

Он приводит и другие впечатляющие цифры — 42 процента всех преступлений совершено в нетрезвом виде, 93 процента воинских преступлений — результат выпивки. В 1902 году в столице было помещено для вытрезвления в полицейские участки 53 тысячи жителей, то есть 1 на 23 жителя. В Москве исследование, предпринятое по городским больницам, показало, что на 1812 алкоголиков приходится 1680 родителей — привычных пьяниц.

Судебная практика, личные наблюдения привели Кони к горькому выводу о том, что пьянство, только более скрытое, но от этого не менее разрушительное, укоренилось и в среде интеллигенции, «…приходится признать, — писал он в очерке о своем друге артисте и писателе Горбунове, — что, поднимаясь от низших слоев населения вверх, в круг большего развития и образования, пьянство постепенно, за исключением случаев проявления болезни, переходит из области слабости и несчастия в область чувственных излишеств и порока».

Пьянство «грозит неминуемым ослаблением духовной и физической природы русского человека. Это ослабление при критических обстоятельствах… может лишить наш народ и надлежащей силы воли и надлежащей силы материальной!.. Было бы крайне горестно, если б действительно нам пришлось повторить слова митрополита Филарета о том, что «глубоко несчастливо то время, когда о злоупотреблениях говорят все, а победить их никто не хочет».

Выступая с изложением карательных мер против пьяниц, предлагаемых специальной комиссией верхней палаты, Кони с возмущением говорил о том, что пьянство «…лестница, ведущая вниз к полной нравственной и физической гибели, когда дурная привычка, перейдя в порок, уже обратилась в болезнь (Подчеркнуто мною. — С. В.). Но первый ступеньки этой лестницы сверху составляет лишь невозбранная и ненаказуемая явная нетрезвость. На них уже следует предостеречь уголовными карами человека, не стыдящегося появляться пьяным в публичном месте…состояние явного опьянения представляет собою неограниченную возможность всякого рода бесчинств и неблагопристойностей, и приведение себя в такое состояние должно быть наказуемо само по себе вне зависимости от тех последствий, к которым оно привело или не привело».

Но, предлагая карательные меры против пьяниц, Кони ни на минуту не забывает о человеке, о простом человеке. Государственная Дума предлагала двойное наказание для пьяниц — тюрьму и штраф. Кони возражает.

— Вместо союза «и» следует поставить «или», — говорит он. — Нельзя забывать, что «с одного вола двух шкур не дерут».

Лишение свободы поражает заработок большинства из обвиняемых и ставит их нередко в очень тяжелое материальное положение. Если к этому присоединить еще и денежное взыскание, обращенное на будущий заработок, то освобожденный из тюрьмы или из-под ареста может очутиться лицом к лицу с настоящей нищетой, которая, в свою очередь, может привести его к новому преступлению.

После одного из очередных выступлений по питейному вопросу, прогуливаясь в перерыве по аванзалу Мариинского дворца, Анатолий Федорович заметил, что к нему, тяжело ступая, большими шагами направляется граф Витте.

С тех пор, как Кони допрашивал Сергея Юльевича по делу о катастрофе царского поезда, прошло много лет. Витте, сделавший блестящую карьеру, при случайных встречах смотрел на Анатолия Федоровича неприязненно. Раскланивался холодно.

«Боится, что я могу рассказать о его поведении на допросе? — строил догадки Анатолий Федорович. — Или замкнулся в гордом одиночестве? Скорбит о былом могуществе».

Потом сомнения у Витте, вероятно, рассеялись — Кони не собирался бросать тень на репутацию этого, по словам Ленина, «министра-маклера» и ворошить давнюю историю. С юношеских лет испытывал он омерзение к любым проявлениям интриганства…

— А я, ваше превосходительство, — без предисловий сказал Сергей Юльевич, — собираюсь возражать вам. Сурово обошлись вы с моим детищем…

— Граф, — начал Кони, — мы должны трезво взглянуть…

— Трезво, трезво! — усмехнулся Витте. — У нас, у стариков, одолеваемых болезнями, это слово в почете. — Он взял Кони под локоток, и они медленно пошагали в сановной толпе среди блеска звезд и переливчатой игры золотого шитья. Маленький прихрамывающий Кони и неуклюжий, грузный Витте составляли довольно живописную пару.

— Если вы не забыли, милостивый государь, винную монополию я ввел в одна тысяча восемьсот девяносто четвертом году. И никто не осмелился возразить, что доход государственной казны с тех пор чрезвычайно увеличился. Чрезвычайно, — повторил граф. — Доход, без которого Россия просто задохнулась бы. Иностранные займы…

— Ваше сиятельство, — не удержался Кони, перебил бывшего премьера, — иностранных займов мы не избежали. Прошлогодние миллиарды франков, я слышал, Россия не без вашего содействия получила?

Витте удовлетворенно кивнул.

— Но мужика успели споить окончательно. Я, ваше сиятельство, справки навел — за годы вашей винополии питейный доход увеличился на сто тридцать три процента. А население?

— Знаю, знаю. На двадцать процентов. Я нынче не более как послушный отставник, но за событиями слежу…

В его голосе Кони почувствовал горечь и вспомнил, как председатель Государственного совета Акимов, пребывая в постоянном страхе, как бы Витте не «преступил за постромки», не сказал чего-нибудь лишнего с трибуны, частенько обрывал его резкими замечаниями и воспрещением говорить на ту или другую тему. А Витте всегда, чуть склонив голову набок, отвечал пе без яда, смиренным голосом: «Слушаюсь!»

— Анатолий Федорович, русского мужика сгубил кабак. Задолго, как вы изволили выразиться, до моей винополии.

— Не кабак, а водка, — вздохнул Кони. — У нас все спорят о том, как ее продавать — в кабаке или в монопольке, штофами или «мерзавчиками», а нужно от водки отказаться вовсе. Ввели «мерзавчики» да «сотки», а пить-то стали больше!

— Увеличение пьянства — прямое следствие выкупных платежей. Стало у мужика больше денег — он их пустил на водку. При нашей-то российской общественной жизни, если подати не поступают через одно отверстие, то непременно потекут через другое…

— Сергей Юльевич, — мягко сказал Кони, — это неверно. Нельзя представлять себе крестьян бездумным и безответственным быдлом — есть лишний алтын, пропить его! На первое января шестого года около тысячи семисот сельских обществ вынесли приговоры об упразднении на их земле казенных винных лавок. Крестьяне просят — уберите от греха подальше! А закрыли из тысячи семисот монополек только пятьсот сорок пять!

— Это неубедительно. Ваши примеры не опровергают пользы попечительств. Любую цифру можно использовать дважды — в подтверждение определенного взгляда и для его опровержения…

— Вы когда-нибудь бывали в психиатрической больнице, где лечат и алкоголиков? — сердито спросил Кони и пожалел — не обиделся бы старик.

— Нет, Анатолии Федорович, не бывал. — Витте как-то сразу сник, словно потерял интерес к спору… — Я теперь, на старости лет, часто думаю, что многого не успел. Но на монополию вы зря обрушились, ваше превосходительство, зря отметаете огульно все, что было сделано. Достоинству высшего законодательного учреждения не приличествует заменять решительные постановления благодушными пожеланиями. Одними призывами к нравственному возрождению народа дело не поставишь. А ведь наши попечительства о трезвости не без пользы были организованы…

— Сергей Юльевич, я и минуты не сомневаюсь в том, что идеи были самые благородные. Но взгляните — во что выродились Народные дома? Какой духовной пищею потчуют там человека! В московском Народном доме попечительства выходят двое куплетистов — он — она. Он загримирован хулиганом. С «сороковкой» в руке. Его подруга с синяком под глазом. А хор лапотников, носящий издевательское название «Русская деревня», поет куплеты: «Лишь приехал из деревни — два рубля спустил в харчевне, — праздник, ежели ей без водки — что корова без хвоста!» И хор подвывает на всю ивановскую: «Что корова без хвоста!» Ведь это апофеоз пьянства, а нас хотят убедить, что это культурное отвлечение от водки. Я еще скажу об этом в нашем богоугодном совете. Пусть услышат их высокопревосходительства, до какого абсурда мы дошли в нашем попечительстве о народной трезвости! — Кони говорил так громко, что на них стали с любопытством оборачиваться. Витте напряженно улыбался, и Анатолию Федоровичу снова стало жаль его.

— Ради всего святого, Сергей Юльевич, не гневайтесь на меня и не принимайте всего сказанного на свой счет. Любую благородную идею могут опошлить равнодушные исполнители и наши бюрократы…

— Да, да, Анатолий Федорович! Горько смотреть, насколько извращена первоначальная идея. Но, прежде чем ломать, подумайте: что будете строить? Я не помню, кто из философов сказал: «Не разрушайте слишком поспешно здание, в чем-то неудобное, чтобы не подвергаться новым неудобствам…»

— Лихтенберг, Сергей Юльевич.

— У вас еще молодая память, а у меня иногда подводит. Недавно выступал, приписал Шекспиру слова Шиллера… Кстати, в какую группу вы вступили? Центр, левые? — Витте даже не назвал правых, понимая, что в отношении к Кони это неуместно.

— Ни в какую, — ответил Кони. — Я не могу подчиняться директивам большинства партии… Останусь внепартийным.

— Как и я, — сказал Витте. И добавил: — Рад буду видеть вас, Анатолий Федорович, у себя на Каменноостровском.

Позже в своих воспоминаниях Кони запишет: «…Каждая[48] мне предлагала войти именно в нее. Между правыми есть несколько человек, искренности которых я не могу отказать в уважении, но программа этой группы или, вернее, партии для меня совершенно неприемлема. Это — люди, сидящие на задней площадке последнего вагона в поезде и любовно смотрящие на уходящие вдаль рельсы, в надежде вернуться по ним назад… Что касается левых, то очень многое в их программе мне по душе, но всецело ее разделить я не могу, хотя по большинству вопросов, наверное, буду вотировать с ними…»

О своем споре с Витте Анатолий Федорович вспомнил, когда получил большое письмо от одного крестьянина:

«Ваше высокопревосходительство!

Искренне Вас благодарю от всего русско-крестьянского сердца за Ваши слова в Государственном Совете об уничтожении попечительства народной трезвости и о прекращении пьянства. Вы обратите внимание и посмотрите, что творится в Петербурге в Народных домах. Это целая оргия разгула и разврата. Разве это можно считать полезным развлечением для народа? Да, это полезно для разгула и разврата всего народа. Об этом я мог бы Вам много сказать и о других домах трезвости. Теперь скажу о казенных винных лавках, ведь они гораздо хуже прежних кабаков, которые существовали до введения монополии. Хотя народ пил водку, но он пил в тепле и закрытых помещениях; теперь же пьют на улице у тех же винных лавок. И посмотрите в рабочих районах, что представляют эти лавки? Вы их увидите во всей наготе. Поговорите с рабочими заводов и фабрик; они Вам скажут, что нужно закрыть винные лавки, а их жены и дети вечно будут счастливыми и молить бога за добрый почин того правительства, которое это сделает. Коснусь другого взгляда по монополии: ведь она введена совсем не для пользы… государства, а своего рода авантюра под известным стилем. О чем же мне говорить? Ведь вина пьют не меньше, чем до монополии, а больше, а доходы государства могли быть увеличены до такой же величины, какие теперь получаются… (ведь человек трезвый всегда работать способен)… Да обложить всю роскошь большим налогом, да, наконец, сделать общий подоходный налог… Я извиняюсь перед Вами, Ваше Высокопревосходительство, и верю в Вас, что Вы примете мои слова во внимание».

Семь лет — с 1907-го по 1914-й воевал Кони с трибуны Мариинского дворца против пьянства. Воевал пламенным словом, убеждал обширным социологическим материалом, показывающим, какой вред наносит этот поощряемый государством недуг народу.

«Каждый из нас, кто рано выходит на улицу, видел, конечно, эти печальные, оборванные, с голодными лицами скопища людей, которые ждут не дождутся, когда откроют винную лавку, для того, чтобы вышибить из головки бутылочную пробку, выпить это на голодный желудок и отдать назад посуду». Такие картины рисовал Кони перед своими коллегами, но члены Государственного совета, вероятно, не имели обыкновения выходить на улицу так рано.

И только когда началась первая мировая война, самодержец российский запретил наконец казенную продажу водки. Еще бы — на карту была поставлена судьба самодержавия.

Теперь уже стали «возносить хвалы» Николаю II. Великий князь Константин Романов, президент академии прислал Анатолию Федоровичу, с просьбой отредактировать, проект послания самодержцу:

«Великий Государь.

…неизреченно осчастливленные мудрым твоим решением относительно воспрещения казенной продажи водки навсегда, горячо молим Господа о твоем здоровья и благоденствии.

Но просим, Великий Государь, Союзу трезвенников, если он дерзает, сказать, что запрещением продажи одной только водки не будет завершено начатие Тобою светлого дела отрезвления русского народа. Отсутствие в продаже водки вызовет неминуемый переход к употреблению пива и притом, с целью достигнуть опьянения, в больших количествах. От пива проистекут для народа не меньшия бедствия и болезни, чем и от водки.

Содействуя развитию алкоголизма, под обманчивым видом легкого и будто бы питательного напитка, пиво будет заглушать своим тяжеловесным дурманом духовные способности русского человека и сделается привычным напитком для женщин и даже детей — станет расстилать перед населением гибельный путь вырождения.

Повели, Великий Государь, прекратить продажу пива навсегда и тем укрепи трезвость и трудовое благоденствие в нашей великой родине».

Кони отнесся к проекту со скепсисом, править не стал, написал президенту:

«Зачем в таком маленьком обращении трижды употреблять выражение «Великий Государь»? Не постеснялся высказать свои сомнения ближайшему родственнику «Великого».

Летом 1908 года Кони приезжает в Берлин — посоветоваться со здешними медицинскими светилами о своем здоровье. Пока ходит в клинику на консультации, успевает посетить несколько спектаклей, слушает оперетту Оскара Штрауса «В вихре вальса». Замечает, как за последние годы изменился Берлин — насколько более броской, внешне яркой стала жизнь в этом, недавно еще скучном, бюргерском городе. Как потеснили буржуа и преуспевающие капиталисты обладателей звонких титулов! И в лучших театральных ложах, и в фешенебельных ресторанах… Да и немецкая литература, отличавшаяся сдержанностью чувств, и театр — как стали похожи они на французские! «…какие роскошные постановки, какая «откровенность исполнения», — пишет Анатолий Федорович.

Уже давно задумывается он над судьбой мировой культуры. Его тревожит искусство декаданса, его тревожит судьба современного мира. «Двадцатый век влетает в мир на автомобиле, освещенный электричеством и вооруженный самыми усовершенствованными орудиями для истребления тех, кто имеет несчастье быть слабым… А что везет он в своем багаже, столь легком на вид? Кто проводил его к заставе и чей величавый образ встретил его за нею?» — писал Кони еще в 1901 году.

Его волнуют и отступления от нравственных норм в некоторых произведениях русских писателей. «Боже мой! — восклицает он в одном из писем. — Во что превращается наша изящная (?!) литература — литература Гончарова, Тургенева!.. В 9-й книге «Шиповника» есть повесть Сергеева-Цепского «Печаль полей». Стр. 84–90 превосходят все. что я читал по сладострастию мучительства. Это какой-то русский маркиз де Саад демократического склада…»

Оп возмущается Федором Сологубом, скорбит по поводу «Последней страницы из дневника денщика» Валерия Брюсова.

Яростный ревнитель чистоты русского языка (Кони говорил, что «язык — величайшее достояние народа, литература — воплощение языка в образах»), он возражает в академии против присуждения медали Борису Зайцеву. считая, что у него «деланный, вымученный язык». Ивана Шмелева (автора романа «Человек из ресторана») он называет «писателем одной книги».

Д. Мережковского Кони высмеивает за примитивное толкование исторических образов, за то, что «топкий и хитрый царедворец» Пален, например, опрощен и примитивен в его романе и выражается, как половой в трактире: «Не хотите ли стакан лафиту?»

…Немецкие врачи нашли здоровье русского сенатора расстроенным и уложили на больничную койку. Лечить сердце. У Кони появилось много времени на то, чтобы побыть наедине с собою. Вот тут он особенно остро почувствовал себя «путешественником, опоздавшим на поезд». Оторванный от родины, от друзей, хоть и среди милых, но совершенно чуждых по духу немцев Кони затосковал, впал в грех уныния, как говорил ему когда-то протоиерей Стефанович из Казанского собора. Снова в голову полезли назойливые мысли о смерти. «Под конец жизни, — пишет он из больницы Савиной, — (а мой, по-видимому, очень близок) и оглядываясь назад, мало видишь людей, которые до последних дней сохранили притягательную силу духовной прелести, физического обаяния и умения воздействовать на душу. Когда немного остается существовать — вспомнишь, что нужно покинуть — с сожалением природу, искусство и очень немногих людей. Дав мне жизнь в России, природа в Вашем лице дала мне высокую возможность насладиться и восхищаться искусством».

Но, жалуясь на свое здоровье, Анатолий Федорович посылает Марии Гавриловне свои воспоминания о Льве Николаевиче Толстом, опубликованные в приложении к «Ниве», с просьбою «прочесть и сказать… мнение». Он с некоторым, не свойственным ему кокетством даже журит Савину за то, что в ответных письмах вместо серьезного мнения о своей статье получил лишь «знаки внимания». Трудно осуждать Кони за такую настойчивость — мнением Савиной он искренне дорожил. Его друзья, крупнейшие представители русской культуры — Некрасов, Гончаров, Достоевский — ушли в мир иной, Толстой был болен. Болел и Стасюлевич.

Стасов, с которым они сошлись, состоя почетными академиками Разряда изящной словесности, пугал Кони излишней пристрастностью, субъективностью некоторых своих оценок. Да и был уже неудачный опыт — когда-то Кони послал Владимиру Васильевичу свой очерк о Горбунове, а ответа не дождался…

Интуиция не подвела Анатолия Федоровича — Стасов относился к нему не слишком дружелюбно. Очевидно, сказывался колоссальный перепад темпераментов: внешне всегда холодный и спокойный рационалист Кони, открывающий душу лишь ближайшим друзьям, и взрывчатый, эмоциональный, увлекающийся Стасов…

«Я все до сих пор в величайшей нерешительности насчет того, что мне писать Кони о его статьях про Горбунова, — и все продолжаю ничего ему не писать. Просто сделаешь себе нового врага, особливо — при его двоедушии, затаенной злобности и полном непонимании всего «художественного» в самом деле: но думаю, возьму да напишу ему всю правду, как что думаю, разделив письмо на три §§:

Я; вы; он.

А там, пускай он, Кони, думает про меня что хочет».

Стасов, безусловно, пристрастен. Очерк Кони о Горбунове написан уверенным, талантливым пером и получил высокую оценку многих современников.

Годом раньше Стасова Г. Иолс писал из Гейдельберга М. М. Стасюлевичу: «По пути из Берлина сюда читал прелестную статью Кони (в ноябрьской книге) о Горбунове и благодарил в душе автора за то, что он мне помог хоть на несколько часов отвлечься от тяжелого чувства, в котором я находился, садясь в вагон. Мне в особенности нравится это умение просто и в немногих словах отметить существенное в людях и произведениях, — полная противоположность фразистости и цветистости некоторых писателей с хорошими тенденциями, взявшихся изображать «эпоху великих реформ».

В 1924 году на заседании по поводу столетнего юбилея В. В. Стасова председатель юбилейного комитета Кони отдаст в своем вступительном слове дань глубочайшего уважения замечательному художественному и музыкальному критику: «Вот его речь — яркая и подчас резкая — без уклончивых условностей и заносчивых недоговорок; она вся проникнута тем, что называется «esprit decombativite» — духом борьбы, с пожеланием себе и своим единомышленникам «на враги победы и одоления», без мягко высказываемых мнений, но с решительными приговорами, в которых он под влиянием гнева или восторга бросает удары направо и налево, не, стесняясь эпитетами и увлекаемый желанием, по собственным словам, «пофехтовать с противником». Неугомонный и пытливый до глубокой старости ум его с высоким и разносторонним образованием отзывается на все стороны жизни, так или иначе находящие себе отражение в искусстве или ученых исследованиях».

«Указ правительствующему Сенату

Наших Тайных Советников, Членов Государственного Совета, Сенаторов: Кони и Шмемана в справедливом внимании к просвещенному и отменно-полезному участию в трудах Государственного Совета, Всемилостивейше жалуем в Действительные Тайные Советники, с оставлением их Членами Государственного Совета и в звании Сенатора

Николай

В Царском Селе, январь дня 1910 г.

Статс-секретарь А. Танеев».

Действительны!! тайный советник… Вторая ступенька на длиннейшей иерархической лестнице российской бюрократии. Забыты и прощены старые «грехи» — дело Засулич, либеральничанье в Сенате с иноверцами. Забыты? Анатолий Федорович не обольщался. Так же как и Столыпину в 1906 году потребовалось его имя в составе кабинета министров, так и сейчас совсем не из большой любви и симпатии Николай пожаловал его в действительные тайные вместе с мало кому известным Шмеманом. Надо было продемонстрировать России и Европе, что либералы, даже такие строптивые, как Кони, не порывают с правительством после кровавой расправы с революцией 1905 года, не отказываются демонстративно от «жалуемых» им милостей.

Работа в Государственном совете, в его комиссиях отнимала у Копи немало времени, требовала большого напряжения всех духовных сил. И в то же время оставляла горький осадок: «Вот уже три года сижу в Государственном Совете и многоразличных его комиссиях и тесно соприкасаюсь с деятельностью Гос[ударственной] думы. С горестной тревогой спрашиваю я себя: где же те способные, стойкие, любящие родину люди, которых прежде народ выдвигал из своей среды, люди, способные стать знаменем, символом, способные собрать и кристаллизовать около себя сомкнутые ряды единомышленников?» — писал Анатолий Федорович 20 июня 1909 года Д. А. Милютину из сестрорецкого Курорта, где снова проводил отпуск.

Одной из своих старинных приятельниц Кони жаловался, что в верхней палате крайнее правое течение взяло верх над всем и защита там элементарных начал справедливости обращается в донкихотскую борьбу с мельницами. «Какое отсутствие сознания своего долга перед родиной! Я знаю ученых и общественных деятелей, которые в течение пяти лет, получая по 10.000 жалованья в год из кармана русского народа, ни разу не открыли рта и считали себя вправе не присутствовать ни в одном заседании по вопросам веротерпимости или о разрушении правового строя Финляндии…»

Сам же Анатолий Федорович не пропускал ни одного заседания, где обсуждались принципиальные вопросы.

В мае 1913 года, когда большинство членов Государственного совета решило принять постановление, «запирающее дверь массе молодежи для входа в университет», Кони, совершенно больной после тяжелой ангины, сменившейся горловыми кровотечениями, приехал в Мариинский дворец и выступил с яркой речью, доказывая, что прием в университеты должен быть расширен, что нужно предоставить право поступления в них абитуриентам различных средних учебных заведений — реалистам, кадетам, семинаристам и т. п., а не только выпускникам классических гимназий. Предложение это было отклонено.

Там же на заседании у Кони снова пошла горлом кровь и начался сильный сердечный припадок, так, что пришлось прибегнуть к помощи врача.

О том, насколько загружен был Анатолий Федорович, свидетельствует его письмо президенту Академии наук в октябре 1909 года:

Павловск. 26.Х.09

«Вот, например, мое деловое меню на будущую неделю: «Понедельник — от 2 до 6 заседание Комитета Попечительства о домах Трудолюбия (весьма важные вопросы, возникающие из необходимости оградить Августейшую] Председательницу Попечительства от злоупотреблений ее доверием), — от 8 до… совещание с членами Государственной думы об общих основаниях закона о неприкосновенности личности; — Вторник — от часу до 6 Комиссия об изменении порядка предания суду (Гос. Сов.), — от 8 до… предварительное совещание членов Г. С. по старообрядческим делам; — Среда — от 9 до 11 две лекции в лицее; от 2 до 6-ти Общее собрание Госуд. Совета, — от 8 до… заседание Комитета Общества вспомоществования бывшим Московск. студентам (я председатель общества); — Четверг — с часу до 6 заседание комиссии Г. С. по авторскому праву (я докладчик), с 8 до… совещание с членами Думы по проекту вероисповедного закона; — Пятница с часу до 6 заседание Комиссии Г. С. о старообрядческих общинах, с 8 до… заседание благотворительного общества судебного ведомства (я председатель) и суббота — с 2 до 6 Общее Собрание Государств. Совета и с 8 до… заседание юридического общества по весьма важным вопросам о реформах в Уголовном законодательстве. — Если припомнить, что мне 66-й год жизни «Ohne Rast» и что по всем этим вопросам необходимо изучать и отыскивать смежные материалы, то придется признать, что я могу повторить слова Филарета: «мера уменьшаемых временем сил моих не в меру бремени моему…»

Такая активная деятельность, такая работоспособность — надо не забывать еще о том, что приблизительно в это время Кони заканчивал свои воспоминания о Лорис-Меликове, о Л. Н. Толстом, о деле Засулич, о крушении царского поезда в Борках, писал об Овсянникове, Гулак-Артемовской, очерки «Ужасное», «Мистическое», «Слуги», «Триумвиры», «Синьор Беляев», «Августейшие особы», «Князья церкви» и другие материалы, — могут вызвать только восхищение. И снова заставляют вспоминать о том, что не его слабое здоровье было истинной причиной, по которой не принял Анатолий Федорович предложение Столыпина стать министром юстиции…

Теперь больное здоровье не мешало ему так много, с таким напряжением работать и в верхней палате, и в думе, и в десятках всяческих советов и комитетов. И преподавать.

Двадцать четвертого февраля Мария Гавриловна Савина ждала Кони на своем бенефисе в Александрийском театре. Отмечали 35-летие ее сценической деятельности. Но своего доброго друга «Кента» Савина в театре не увидела. В этот день Кони выступал в Общем собрании Государственного совета дважды и во время второй речи потерял сознание от крайней усталости. После короткого замешательства его привели в чувство, но вместо того, чтобы полежать в одной из комнат дворца, как советовал врач, Кони продолжил выступление. А вечером заставил себя выступить в Комиссии о старообрядцах, зная, что у этих, гонимых властью, людей слишком мало заступников.

Долгая служба в чиновничьем аппарате сделала из Кони дипломата. Он знал теперь, что некоторые крепости можно брать только длительной осадой, и если при этом у тебя совсем мало союзников, надо постараться, чтобы и явных врагов было поменьше.

Выступая в Мариинском дворце с проектами, против которых, как он знал, не замедлит ополчиться большинство членов Государственного совета — и правые, и центр, и левые (в применении к Государственному совету такое деление вообще было весьма условным), Кони не упускал случая завербовать себе сторонников, даже прямою лестью:

«…Верхняя палата, — говорил он в одной из речей, — состоящая из умудренных опытом жизни и по большей части прошедших школу управления людей, не только выборных, но и призванных с министерских кресел, с постов генерал-губернаторов и т. п., — из людей, стоящих вне острой борьбы партий и в некотором отдалении, помогающем обнять взором вопрос в его совокупности и соотношениях».

Но ни выборные, ни призванные в Государственный совет, как правило, не хотели «обнять взором» вопрос ни в его совокупности, ни в его соотношениях. Они «завалили» даже такой «частный» вопрос, как вопрос об упразднении тотализаторов на конских состязаниях.

Два дня, 2 и 4 марта 1909 года, в заседаниях Общего собрания Государственного совета обсуждали эту проблему.

Видя, что никакие аргументы в защиту общественной нравственности, никакие ссылки на прислугу, обкрадывающую хозяев, на приказчиков, совершающих растраты, на рабочих, закладывающих одежду и пускающих по миру семью, ворующих инструменты, не воздействуют на «мужей», призванных печься о благе народа, Кони сослался на самодержца:

«В 1889 году на докладе министра внутренних дел о тотализаторе император Александр III написал: «Это огромное зло, безобразие и развращение не только публики, но и администрации скакового общества». Казалось бы, что этими ясными, твердыми и определенными словами раз навсегда решена судьба тотализатора в России. Однако он существует до сих пор в благосклонных условиях жизнеспособности, обещающей долгие годы беспечального житья».

— Что же произошло с тех пор? — вопрошал Кони. — Изменился тотализатор или ошибался «могущественный автор резолюции»?

Кони привел поразительные примеры нравственного разложения людей, которые, как рой мух, облепили это грязное «предприятие». Доходы одного только московского тотализатора дошли до двух с половиною миллионов, а оборот — до двадцати четырех.

— Это зло существует, однако, за границей, скажут нам… Но зачем же нам следовать примеру Западной Европы в том, что есть в ней дурного? Почему нам не пойти своим путем, а не прививать к молодому русскому пароду, который весь еще в будущем, печальных обычаев роскоши и страстной погони за наживой. Мы так долго и упорно стремились не подражать другим заграничным образцам, признанным, однако, впоследствии полезными, что весьма желательно приложить это упорство и к культуре на русской почве тотализатора.

«Все это, — говорят нам здесь, — ничто перед успехами конезаводства и улучшением конской породы!» Но, господа, возможно ли допускать улучшение конской породы ухудшением и развращением людской породы?…Я предчувствую, что мне, быть может, укажут на неприменимость моих соображений к вопросам государственного хозяйства и упрекнут меня в том, что в стенах Государственного совета я говорю не как государственный человек. Не стану оправдываться…

Бывают случаи, когда государство должно приносить свои интересы в жертву своим нравственным обязанностям.

Перед кем метал он бисер? Неужели надеялся, что словом — пусть это слово и умно и страстно — можно заставить членов Государственного совета изменить своим крепостническим идеалам? Да, именно крепостническим, потому что «Манифестом 19 января 1861 года» было уничтожено крепостное право, но продолжала жить психология крепостничества, которую нельзя отменить ни манифестом, ни указом. И печать этой психологии осталась лежать на России. Она проявлялась в ее строе, в образе мыслей старой помещичьей аристократии и в образе действий новой буржуазии. В крестьянской общине, которую решил уничтожить Столыпин… Влияние помещичьей психологии не могло пе сказываться всего через пятьдесят лет после крестьянской реформы в такой, все еще крестьянской стране, как Россия.

Так неужели Кони, «прожженный опытом жизни», надеялся, что Государственный совет прислушается к его гневным словам и отменит тотализатор — такое же «предприятие», какими владели многие члены Государственного совета? Нет, в таких делах и сам царь не был для них авторитетом. Но Кони и не надеялся на понимание обитателей Мариинского дворца. Он обращался через их головы к просвещенной России, к тем, кто, как и он сам, стремился к нравственному возрождению народа.

«Финансовая Комиссия Государственного совета, рассматривая смету Государственного Коннозаводства, выразила пожелание, чтобы правительство вновь обсудило вопрос о возможности упразднения практикуемой на конских состязаниях игры на тотализаторе. После оживленных прений в заседаниях Общего собрания Государственного совета, пожелание это отклонено».

Характеризуя представителей русской бюрократии после революционных событий 1905 года, один из участников этих событий писал: «Со старцами часто бывает, что пока человек на службе, при постоянном своем деле (или безделье), то он держится еще бодро; а как отпразднует пятидесятилетний юбилей или выгонят в отставку за прежние грехи, — он сразу разваливается, оседает, забывает вставлять по утрам расхлябанный искусственные челюсти и делается как бы живым мертвецом».

В первые десятилетия XX века аппарат государственной власти катастрофически разладился. Смены кабинетов, министерские перетряски удручающим образом влияли на работоспособность чиновников, больше занятых устройством своих дел, чем выполнением служебных обязанностей.

Лишь одна из множества функций государственной власти выполнялась неукоснительно — карательная. Но, ревностно выполняя ее, чиновник знал, что он не просто служит «царю и отечеству», а защищает себя лично.

Мрачная хроника тех лет донесла до нас не только широко известные расстрелы в Петербурге и Москве, в Сибири. Хватали первых попавшихся.

Арестовали группу лодзинских фабрикантов за выплату рабочим денег за забастовочные дни, обыскивали похоронные процессии. Один урядник в Самарской губернии ухитрился арестовать целый санитарный отряд, направлявшийся на борьбу с холерой. Избивали до смерти рабочих, предварительно затолкав им в рот пачки революционных прокламаций. Сотни людей, не выдержав истязаний в тюрьмах и охранных отделениях, кончали жизнь самоубийством.

Больше всего был потрясен Кони известием о том, что казнят малолетних. В Москве в сентябре 1909 года повесили гимназиста Морозова, надев петлю на шею, когда он был в обмороке. Расстреляли четырех несовершеннолетних в Батуми.

Кони предпринимает несколько попыток спасти жизнь приговоренным к смерти детям: «Чрезвычайно рад я, что Вы разделили мое мнение о необходимости помиловать… школьников. Я специально посетил по этому поводу министра юстиции, моего старого ученика по Училищу правоведения, и уговаривал его сделать это; я виделся с… Нарышкиной (т. н. «Зизи») перед ее возвращением в Царское, где она гостит у царской семьи, и просил ее, в той или другой форме, передать мои мысли Государю… В бесполезности личных писем Г[осударю] я уже имел случай убедиться. Постараюсь при первой возможности (время еще есть) подействовать на Столыпина».

Да, о бесполезности обращения к государю Кони сказал точно. Когда по единоличным распоряжениям генерал-губернаторов Гершельмана, Скалона и некоторых других людей стали казнить без всякого намека на суд и следствие, Сенат установил полнейшую законность таких казней на основании параграфа об исключительном положении, который дает генерал-губернатору право лишать жизни, лишь бы он доводил об этом до сведения императора. Было установлено, что условие это Гершельман и Скалой выполняли, а следовательно, мотивов для привлечения их к суду не было, а, наоборот, было достаточно поводов для награждения за усердие на службе.

Самодержавие, писал Анатолий Федорович, «перестало существовать, хотя бы и мнимо, на пользу России, а стало довлеть самому себе, как бездушный идол, который наводит страх только до тех пор, пока смелая нога решительным пинком не повергнет его в прах».

Кони не остался равнодушным свидетелем того, как сложится судьба политических заключенных. Он не верил царскому манифесту, не верил обещаниям о конституции. «Ее нет, — должен я сказать, — и неопределенные, туманные, двуречивые обещания 17 октября даже и сами по себе не представляют ничего прочного, несмотря на уверения — лживые, противоречивые (прилагаю вырезку) и легкомысленные нашего премьера… Ее нет, и будет ли она, я не знаю и удостоверить не могу».

Он иронизирует: «Петр писал про Алексея: «Ограбил меня господь сыном», а мы можем сказать: «Ограбил нас господь правительством».

В начале 1911 года Столыпин нарушил статью 87 Основ законодательства, предусматривающую определенный порядок принятия новых законов. (В 1906 году, применив эту статью нового законодательства, Столыпин взялся за проведение своей аграрной реформы.) Премьер-министр сослался на некоторые другие статьи (208 к 210), дающие право министрам «при наступлении общей и видимой опасности» принимать решительные меры, не влекущие ответственности за превышение власти.

Кони сразу же понял все гибельные последствия для страны такого явного нарушения правового порядка. Статьи общего наказа министерствам, приведенные премьером в свое оправдание, никакого отношения к законодательной деятельности не имели.

«Действия Столыпина, — писал Анатолий Федорович, — не только беззаконны, не только компрометируют царя, но просто глупы, ввиду своих неудачных последствий.

Сегодня я подписал запрос председателю совета министров о его незаконном поступке. Будь что будет, но я не хочу примыкать к группе холопов, вся мысль которых балансирует между капитулом ордена и Государственным Казначейством».

Двадцать четвертого марта Кони выступил в Госсовете.

— Раз это правительство решается пользоваться одной статьей закона для того, чтобы обойти другую, вопреки прямому смыслу закона, то оно и создает этим соблазнительный пример для всех вообще граждан государства.

Если председатель совета министров признает возможным таким образом применять Основные законы империи, то чего же ожидать от губернаторов, начальников уездов, становых приставов и прочих?

Не обратится ли предоставленная Государственному совету свобода законодательной работы, — тут Кони сделал паузу и обвел долгим взглядом внимательно слушавших его коллег, — в свободу грамматических упражнений?

Государственный совет разделил взгляд Анатолия Федоровича, высказанный в этой речи.

А газета «Петербургские ведомости» от 27 марта, помещая его речь полностью, сделала примечание от редакции: «Ввиду важного принципиального значения этой речи, которую мы в последнем нумере поместили лишь сокращенно, даем ее теперь в полном объеме».

Несколько раньше Кони предпринимает серьезную попытку хоть как-то облегчить положение политических заключенных. Эта попытка сама по себе знаменательна потому, что Анатолий Федорович был убежденным противником насильственных методов свержения власти и любого проявления террора. Но он знал, что террор властей превосходит все представления о жестокости.

К началу 1909 года тюрьмы и крепости России все еще были переполнены политическими заключенными.

В феврале Государственный совет обсуждал одобренный думой проект закона о введении условно-досрочного освобождения.

Кони, поддержанный тремя членами Государственного совета, в том числе Н. С. Таганцевым, предложил распространить условно-досрочное освобождение и на тех осужденных, которые отбывают наказание в крепости, то есть на политических заключенных.

Это предложение вызвало яростные нападки.

Кони — А. А. Шахматову:

«Воображаю, как возмутили бы Вас отвратительные инсинуации г. Щегловитова против меня и Таганцева по вопросу о распространении досрочно условного освобождения на политич[еские] преступления…»

Поправка была отклонена.

Выступая против закона об условно-досрочном освобождении, член Государственного совета П. Н. Дурново, бывший директор департамента юстиции и бывший министр внутренних дел, сказал:

— Причисляя себя к средним русским людям, которые не воруют и не грабят, я думаю, что мы, средние люди, приветствовали бы всякий закон, который бы дал нам по нашему разумению возможность думать, что преступление, воровство, грабеж будут уменьшаться вследствие этого закона. Но в данном случае мы, я думаю, никакой цели не достигнем, никаких результатов не получим.

Нет, Кони никогда в своей жизни не равнялся на среднего человека — только на лучших представителей народа. Его отповедь Дурново, который рискнул в своей речи сослаться на Петра I, была блестящей:

— Имел ли Петр в виду, «что закон должен удовлетворять взглядам и вкусам среднего человека, идя в уровень с его воззрениями и выражая их повелительным образом»? Или же Петр принимал в соображение глубокие потребности родины во всем их объеме, хотел двигать ее вперед и побуждать от скудного настоящего переходить на путь к лучшему будущему?.. Если бы он хотел в своем законодательстве удовлетворить одни лишь вкусы и желания среднего русского человека, вкусы и желания которого рекомендовались здесь, как регулятор законодательной деятельности, то можно представить, в какие формы вылилась бы русская жизнь при нем… Ведь этот средний человек во времена Петра слепо и жадно стоял за старое, отворачиваясь от всякого новшества, считая его выдумкою и порождением антихриста… Но Петр, по выражению поэта, «не презирал страны родной, а знал ее предназначенье». Поэтому он вел ее бодро вперед по пути государственного творчества, не обращая внимания на ропот среднего русского человека и имея в виду лучшего русского человека со всеми богатыми задатками его духовной природы. Вот почему средний человек не может служить мерилом и оценкой для нового закона. Такой человек… желает прежде всего, чтобы закон оставил его в покое, не трогая и ни к чему не обязывая.

Когда, закончив речь, он садился, раздались аплодисменты. Но Кони понимал, что это сиюминутное выражение одобрения можно отнести лишь к эмоциональному воздействию его речи. Утихнут овации, председательствующий предложит вотировать и поправку завалят — никакие мимолетные эмоции не заставят «звездоносцев» проявить сочувствие к заключенным в крепости.

Поправка о распространении условно-досрочного освобождения на заключенных в крепости была отвергнута.

…Прошлый век и начало нынешнего составляли неповторимое время в области человеческого общения. Десяток, а то и полтора отправленных и полученных писем — каждый день… И каких! Мы порой зачитываемся этими письмами, предпочитая их другим литературным жанрам. Кто-то из биографов Кони подсчитал, что им; написано более десяти тысяч писем. На самом деле их значительно больше. Даже тех, что хранятся в архивах. А сколько «гуляет» еще в частных руках!

Один-два раза в неделю собирались люди самых разных профессий — писатели, актеры, музыканты, юристы. Иногда было очень интересно, иногда и скучно, но никогда не было бесполезно. Живое общение — могучее средство взаимообогащения.

В кругу друзей, а иногда даже в великосветских салонах Кони прочел почти все свои воспоминания, вошедшие потом в книгу «На жизненном пути». Некоторые, уже будучи вынесены на суд друзей и общества, годами лежали на его письменном столе, переписывались и по многу раз правились, прежде чем попадали на стол редакторов.

Кони обладал удивительным «чувством дружбы» — если человек, с которым он знакомился, относился к нему хорошо — не подличал, не предавал и сам по себе был интересен, был личностью — их дружбу прерывала только смерть.

«Я Вас знаю уже давно, глубоко уважаю Вас и верю Вам больше, чем всем критикам, взятым вместе, — писал Анатолию Федоровичу А. П. Чехов, получив от него одобрительный отзыв о «Чайке». «Мой почтенный друг» — называла его Т. Л. Щепкина-Куперник.

И в своей любви и в своей ненависти Кони обладал редким постоянством.

По вечерам он диктовал записки, составившие в 1912 году два больших тома «На жизненном пути», а впоследствии «выросшие» в пятитомник. Диктовал он Надежде Павловне Лансере, совсем молоденькой учительнице русского языка, ставшей одним из его «сотрудников жизни».

…Он так увлекся воспоминаниями, что забыл про работу, и Надежда Павловна, не дождавшись окончания фразы, спросила:

— Анатолий Федорович, устали?

— Что вы, Наденька, просто задумался…

В это время раздался звонок и резкий голос Марии Гавриловны, здоровающейся с прислугой Катей.

— Савушка прибыла, — удовлетворенно произнес Кони и с ожиданием посмотрел на дверь. Он не заметил, как ироническая гримаса пробежала по красивому лицу Лансере. Надежда Павловна скептически относилась к Савиной. Как, впрочем, и многие другие ее ровесники, не видевшие актрису на сцене в прошлые годы: молодой и непосредственной, как сама жизнь. То, с каким волнением произнес ее обожаемый Калина Митрич «Савуш-ка», покоробило Надежду Павловну.

Дверь распахнулась. Энергичная, плотная, с красиво уложенными черными волосами, Мария Гавриловна стояла на пороге.

— Я вижу, что меня не очень-то ждут в этом доме, — улыбаясь, сказала она. Но Кони уже был рядом. Они обнялись, расцеловались по-русски, троекратно.

— Как я вам рад, Мария Гавриловна! — Кони сиял. — В кои веки сдержали свое обещание… Познакомьтесь. — Он обернулся к Лансере, представил ее. — Сотрудница жизни, моя верная помощница Надежда Павловна, генеральская дочь и строгая учительница литературы.

Женщины раскланялись.

— Я пойду, Анатолий Федорович. — Лансере собрала свой маленький саквояжик.

— Завтра в десять. Сможете? — Кони, чуть наклонив голову, с улыбкой заглянул Надежде Павловне в глаза. — Я без вас пропаду.

— Смогу. Конечно, смогу.

— Дамский угодник, — весело сказала Савина, когда Надежда Павловна ушла. — Умеете выбирать себе «сотрудников жизни». Какое у нее доброе, прелестное лицо.

— Старый друг лучше… — начал Анатолий Федорович, но Савина погрозила ему пальцем. — Ну, ну, не рассказывайте мне сказки. Эта учительница литературы души в вас не чает. Каким холодом она меня окатила…

— Мария Гавриловна… — Кони развел руками. — Что вы такое говорите?!

— Что вижу, милый Анатолий Федорович. — Савина ходила по кабинету, рассматривала развешанные по стенам картины и фотографии. Брала то одну, то другую книгу с огромного письменного стола, с подоконника, где они дожидались еще своего места в шкафу. И продолжала говорить: — Вы не забывайте, сколько лет я в театре, сколько лицедействую. А лицедей, сам владея мимикой, может и по чужому лицу читать. Вы мне верьте, Анатолий Федорович. Боже, а какой неумехой я в театр пришла! Поверите ли? Отец сердился: «Из этой упрямой дуры ничего не выйдет…»

— Мария Гавриловна! — запротестовал Кони. — Зачем вы на себя наговариваете! Я еще от матери дифирамбов в ваш адрес наслушался.

— Правда? Не бранила меня Ирина Семеновна?

— Помилуйте, как можно…

— А ведь мы с ней рассорились… В Минске. Она в труппе первое место занимала. По праву. Актриса была прекрасная. Я у нее многому научилась. И вот нелепость. Кто-то из зрителей для поощрения начинающих преподнес мне букет. Ирина Семеновна обиделась, не захотела выходить вместе со мной на вызов…

Чтобы не огорчать старого друга, Савина не стала рассказывать о том, что после злополучного букета в газете появилась статья, в которой порицались невежды, не замечающие истинного таланта подле «смазливой рожицы». И начиналась статья так: «Ох, эти букеты и неумеренные похвалы! Сколько они повредили молодым талантам на разных сценах…»

Позже Мария Гавриловна узнала, что статью написали по просьбе Сандуновой… Ум? сколько лет они дружили с Анатолием Федоровичем, сколько переговорили о разном, но никогда про размолвку с Ириной Семеновной Савина не упоминала. А вот сейчас, словно кто за язык дернул.

«Характер у меня вконец испортился, — подумала Мария Гавриловна. — А как она еще тогда мне сказала: «Смазливая рожица не есть еще талант». И ведь права.

— Мама была женщиной вспыльчивой. Но доброй в душе. И отходчивой, — проговорил Анатолий Федорович. — Я помню ее поездку в Минск. Из императорского театра она ушла. Играла где придется. Комических старух…

— С каким благоговением я гляжу на ваш письменный стол, — неожиданно сказала Савина и провела ладонью по зеленому сукну. — Наверное, он особый, помотает вам колдовать над словом.

— А вы садитесь за него, может, он и вам поможет? — предложил Кони.

— Вы хитрец, вам сотрудницы жизни помогают.

Анатолий Федорович весело рассмеялся.

— Сегодня даже на здоровье не жалуетесь, — сказала Савина. — И правильно. Чего о болезнях вспоминать…

— Русский человек о своих болезнях любит поговорить, что англичанин о погоде. — Анатолий Федорович поднялся с кресла, подошел к столу. Взял несколько страниц корректуры. — Я, знаете ли, всегда удивлялся Ивану Сергеевичу — как мужественно переносит он свои болезни. И написал об этом в своих воспоминаниях…

— Жду, жду с нетерпением, когда же вы начнете мне их читать, — сказала Савина и требовательно посмотрела на Кони.

— Когда вы, милая Мария Гавриловна, сядете в кресло и приготовитесь слушать. — Кони бегло просмотрел корректуру, что-то выискивая в ней. Наконец сказал: — Вот, нашел про болезни и про нас с вами: «В этот свой приезд он очень мучился припадками подагры и однажды просидел несколько дней безвыходно в тяжелых страданиях, к которым относился, впрочем, с большим юмором, выгодно отличаясь в этом отношении от многих весьма развитых людей, которые не могут удержаться, чтобы прежде всего не нагрузить своего собеседника или посетителя целой массой сведений о своих болезненных ощущениях, достоинствах врачей и качествах прописанных медикаментов». — Кони посмотрел на свою гостью.

— То был Тургенев, — задумчиво сказала Савина. — Особенный человек.

Когда Анатолий Федорович прочитал всю статью, Мария Гавриловна сказала:

— Спасибо вам. Сидела бы и слушала об Иване Сергеевиче бесконечно. А как раздражают меня неблагодарные люди, которые своими развязными воспоминаниями тревожат его память! Несчастные знаменитости не имеют собственности и должны отдавать на суд и на потеху толпы свою душу и сердце!

— Да, — кивнул Кони. — Помните, какие мерзости написала о нем дочь Виардо! Будто бы Иван Сергеевич жил на счет «ейной маменьки», объедал и опивал ее! Даже немцы за него вступились, доказав, что он этой даме только в последние годы жизни передал не менее семидесяти тысяч…

— Анатолий Федорович, милый! Пристают сейчас ко мне газетчики с письмами Ивана Сергеевича. Ссылаются на двадцатипятилетие со дня кончины. Что делать? Ведь я их хранила свято. Только вам показала одно письмо… Его-то я и сожгла. Даже вас не послушала. А как быть с остальными?

— Печатать, Савушка. Я напишу к ним предисловие, — мягко сказал Кони. — Если буду жив…

Переписка И. С. Тургенева и М. Г. Савиной была издана с предисловием и под редакцией почетного академика А. Ф. Кони, при ближайшем сотрудничестве А. Е. Молчанова в Петрограде в 1918 году… А в 1938 году вышел маленький томик «М. Савина и А. Кони». Томик этот читается с захватывающим интересом. И словно живыми предстают перед нами актриса и знаменитый юрист, а вместе с ними и само время.

…Потом они пили чай, и старая Катя, Катерина Андреевна Пулликс, прослужившая у Кони уже почти тридцать лет, кочуя с ним с квартиры на квартиру, ворчливо выговаривала Мария Гавриловне за ее редкие визиты.

И снова разговор обращался вокруг одной, дорогой для обоих темы — Тургенев, которому они остались верны до самой смерти.

Савина — Кони.

2. Х.1909

«Дорогой Анатолий Федорович.

Возвращаю статью, прочитанную мною с превеликим негодованием. Какая цель подобного писания? Кто такой «Борис Садовский»? И почему он компилирует только худое о Тургеневе? Почему через двадцать пять лет после смерти понадобилось обливать помоями такое имя?.. Под видом «чрезвычайного интереса» анатомирует душу, и в большинстве случаев — грязным ножом. «Какой смелый русский народ» — повторяю я за Гоголем».

Кони — Савиной.

1.26.1913

«Дорогая Мария Гавриловна, — запряженный в ярмо заседаний Госуд. Совета, я лишен возможности поздравить Вас лично с наступающим днем Вашего Ангела, по шлю Вам самые горячие пожелания здоровья, душевного спокойствия и всего, что есть на божьем свете хорошего. В нынешнем году исполняется 30 лет нашего личного знакомства: благодарю Вас сердечно за все отрадное, яркое и светлое, что я из него извлек».

Не все «выходы в свет» и не все посетители в гостеприимной квартире Анатолия Федоровича были в равной степени приятны и желанны. Иногда приходил «в неурочное время» и подолгу сидел А. Н. Куломзин, самонадеянно распространяясь о своих планах написать большую книгу о Христе. Неожиданно прерывая свой рассказ и понизив голос, советовал:

— Анатолий Федорович, спаси вас боже критиковать в нашем заведении земских начальников. Не поймут.

Анатолий Николаевич, невзирая на свои «христианнейшие» замыслы, не прочь был пофилософствовать о том, «для чего задница у мужика». Осенью 1915 года Кони совершенно неожиданно, без всякой с его стороны просьбы, увеличили содержание как члену Государственного совета.

Анатолий Федорович высказал Куломзину свое неудовольствие:

— Не время, идет война! Я категорически возражаю…

— Что сделано, то сделано, — усмехнулся управляющий делами комитета министров. — Назад не вернешь!

После революции Куломзин торговал в Ницце цветами и умер в марсельском госпитале.

Несмотря на «уклончивость» Куломзина, на его умение избегать «опасных» заседаний Государственного совета, у Кони была причина сохранить к нему благодарные чувства: «Куломзин — настойчивый виновник первого издания Судебных речей», — записал Анатолий Федорович в своем «Элизиуме теней».

Представителем «искренней перегибательности» называл Кони другого члена Государственного совета — Алексея Алексеевича Нарышкина, «частные и тягостные посещения» которого, «с бесконечными переулками и закоулками в разговоре», заканчивались всегда бессонницей, не подвластною никакому лекарству».

Первое время Кони всегда удивлялся, как это человек, будучи одним из самых правых в Государственном совете, мог вечером за чаем, не стесняясь недоуменных вопросов присутствующих, поносить правительство и соглашаться с Анатолием Федоровичем в оценке «само-дуржавия». Но потом привык. Даже самые высокие сановники поругивали между собою царя и премьеров. Зато, как только речь заходила о самом принципе самодержавия, и Нарышкин и ему подобные защищали его с яростью. Кони считал Нарышкина бескорыстным и честным. И даже бедным. Может быть, он и действительно был бедным, но с понятием о чести трудно сочетается пребывание в крайне правых и яростная, наделавшая много шума «речь о евреях, проникнутая личной злобой».

Современники хорошо знали Кони по громким судебным процессам, по его заключениям в сенате, по выступлениям в Государственном совете. Возбуждал ли оп следствие, как было по делу миллионера Овсянникова, выступал ли с напутствием присяжным заседателям в судебных заседаниях но делам Засулич и Юханцева, растратившего два миллиона из кассы Общества взаимного поземельного кредита, давал ли свои обер-прокурорские заключения, рекомендовавшие отменять драконовские приговор; но делам старообрядцев или прибалтийских пасторов, просвещенная Россия знала, что Анатолий Федорович никогда не допустит — не сможет допустить в силу своих глубоких нравственных убеждений — малейшей несправедливости, не поддастся давлению «властей предержащих» или реакционной прессы, не позволит себе отступить от истины под давлением минутного порыва, личной антипатии к подсудимому. Виды собственного благополучия, карьеры, монаршей благосклонности не принимались им во внимание, когда на карту ставился престиж правосудия. Бескомпромиссность Кони не подвергалась сомнению.

Но, будучи справедлив и бескомпромиссен в большом, Копи оставался таким и в своей повседневной работе, общении с друзьями и недругами. Оп не был двуликим Янусом. Его обостренное чувство справедливости, нравственные принципы, отзывчивость к чужому горю проявлялись постоянно, они были формой его существования. Об этой стороне его личности современники знали мало. Только близкие друзья, только люди, не раз прибегавшие к его помощи. Лев Толстой, например.

Но о многих великодушных поступках Кони пе знали и близкие Анатолия Федоровича — он не любил об этом говорить, да и по видел в них ничего особенного, творил добро походя…

Интересный документ хранится в его архиве — «Ведомость ходатайств о помиловании и смягчении наказаний с 1886 по 1897 год». На 16 листах перечислены имена и поступки людей, за которых просил Кони.

…Мещанин Гаврила Фодоренков лишен всех прав и сослан в Сибирь за побег из помещения для арестованных. А было этому Гавриле Федоренкову 78 лет! По ходатайству Анатолия Федоровича ссылка в Сибирь заменена ему тремя месяцами ареста. Крестьянин Анатолий Яковлев 13 лет осужден смоленским судом на ссылку в Сибирь за изнасилование девочки. Кони добился, чтобы Сибирь была заменена мальчишке поселением в монастыре. До совершеннолетия… Всего в списке 27 человек, причем напротив имени Александра Самойлова, осужденного за бродяжничество, рукою Кони отмечено: «не мое представление». Кони удалось добиться помилования крестьянину Вильгельму Гецу, который в возрасте 18 лет был приговорен за кражу лампы и керосина на 29 рублей 7 U копеек, а водворен под стражу за это преступление через 26 лет!

Из 27 помилованных — 13 крестьян, один солдат, четверо мещан, трое казаков, горец, осужденный за побег и заявивший в свое оправдание: «Тоска по Кавказу заела!», два бродяги, один действительный статский советник, один судья. И один имам. Нет, не за родных или знакомых из «общества» просил Кони, не за власть имущих, а за тех, кто был лишен уже в силу своего «подлого» состояния права на внимание, права на справедливость. И этот список не единственный.

Когда в Государственной думе обсуждался вопрос о закрытии тотализатора, Кони подробно изучил причины, приводившие людей к растрате денег. В подготовленном им списке растратчиков за 1909–1913 годы значилось 477 человек. Красным карандашом Анатолий Федорович подчеркнул фамилии тех, кто играл на скачках, на тотализаторе и потому растратил деньги. Против большинства имен стоит запись: «неимение средств к жизни», «крайность», и вердикт присяжных «не виновен». Суммы растрат у этих людей — мизерные. Да и растрачивать им было особенно нечего — многие из них служили приказчиками, дворниками, мелкими служащими. Например, Франц Кафка, 20 лет, германский подданный, издержался на угощение покупателей, а не па-себя. «Признан виновным в растрате по легкомыслию и заслуживает снисхождения. Обязался возвратить растраченное». Из 477 растратчиков — 21 человек проигрались на тотализаторе. «Тотализатор — вот причина, которая ведет этих слабых, обиженных жизнью людей на скамью подсудимых, и правительство, не желая закрыть доходное предприятие, само помогает им в этом», — писал Кони.

Удивительно отзывчив был Анатолий Федорович к человеческому горю. Его отзывчивость всегда носила деятельный характер, в ней не было ничего показного, назойливого. В годы неурожаев, массового голода в России он, несмотря на крайнюю занятость, читал лекции с тем, чтобы средства от них шли в помощь голодающим. Уже в 1901 году общий итог его благотворительных лекций составил 17 800 рублей.

В одной из папок его архива сохранились квитанции о пожертвованиях благотворительным обществам, 1 декабря — обществу попечения о бедных и больных детях — 200 рублей, в том же году в пользу пострадавших от наводнения — 170 рублей. В 1912 году в пользу пострадавших от неурожая — 825 рублей. Квитанции, квитанции… На постройку церкви в маленькой деревне, нуждающимся литераторам и ученым…

19 декабря 1913 года «принято в кассу Московской городской управы… по поручению сенатора Анатолия Федоровича Кони для учреждения одной койки в приюте имени доктора Гааза в память Веры Александровны Ераковой-Даниловой наличными деньгами 2000 рублей».

Квитанция городского попечительства о бедных в С.-Петербурге подписана сестрой Анатолия Федоровича Людмилой Грамматчиковой-Кони.

Общество «национальное кольцо» приняло от Кони два русских ордена, одну малую медаль и одну звезду.

«Получено от Анатолия Федоровича Кони 90 руб. на содержание в течение полугода одной кровати в лазарете…»

Кони никогда не афишировал своей благотворительной деятельности. Больше того — его возмущало, когда люди стремились, чтобы об их «благородстве» и помощи страдающим стало известно через публикацию в печати.

Ему самому была близка и понятна благородная скромность обожаемого им поэта, о которой он с такой любовью сказал в Академии наук. Когда Нева «как зверь остервенись, на гору кинулась» и «всплыл Петрополь, как тритон, по пояс в воду погружен», — Пушкин пишет брату: «Этот потоп с ума мне нейдет, он вовсе не так забавен… Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег. Но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного».