Кони

ВСТРЕЧА С ЛУНАЧАРСКИМ

Анатолий Васильевич Луначарский не мог вспомнить, кто передал ему просьбу Кони о встрече, — хлопоты по организации работы Наркомпроса стерли в памяти имя этого человека. Но скорее всего «курьером» от лишенного всех чинов и привилегий Кони приходил к нему Анатолий Евграфович Молчанов. Он и позже, через несколько лет, хлопотал перед Луначарским о помощи Анатолию Федоровичу.

«И вот однажды, — вспоминал Луначарский, — ко мне явился кто-то… с таким заявлением: Анатолий Федорович Кони очень хотел бы познакомиться с вами и побеседовать. К сожалению, он сильно болен, плохо ходит, а откладывать беседу не хотелось бы. Он надеется, что вы будете так любезны заехать к нему на часок… Я, конечно, прекрасно понимал всю исключительную значительность этого блестящего либерала, занявшего одно из самых первых мест в нашем передовом судебном мире эпохи царей. (Выделено мною. — С. В.) Мне самому чрезвычайно хотелось видеть маститого старца и знать, что, собственно, хочет он мне сказать, мне — пролетарскому Наркому, начинающему свою деятельность в такой небывалой мировой обстановке».

…От Чернышева переулка, где обосновался Наркомпрос, до Надеждинской десять минут езды. Луначарский вышел из автомобиля перед обычным, без особых украшений петербургским домом — в другом городе им могли бы гордиться, показывать как достопримечательность, а здесь такими домами были застроены целые улицы. И в хмурую зимнюю погоду такие улицы производили довольно унылое впечатление.

Анатолий Васильевич подергал ручку парадного входа — дверь не поддавалась. Он оглянулся. Какая-то старуха, повязанная поверх шубы большим оренбургским платком, показала Луначарскому на ворота. Во дворе плотными штабелями лежали дрова — кое-где забитые старой жестью, чтобы не разворовали.

Наркому не пришлось стучать — едва он поднялся по черной лестнице на второй этаж, одна из дверей растворилась. На пороге стояла пожилая дама с приятным лицом. Анатолий Васильевич обратил внимание на ее умные настороженные глаза.

— Господин Луначарский? — спросила дама. — Анатолий Федорович вас ждет…

В прихожей она приняла от наркома пальто и проводила в кабинет Кони. В огромном кабинете, завешанном портретами, заставленном книжными шкафами, за большим столом сидел человек, лицо которого было давно знакомо Луначарскому по бесчисленным портретам, публиковавшимся газетами и журналами то по поводу очередного юбилея знаменитого юриста, то по поводу его страстной речи, произнесенной в Государственном совете. Анатолий Васильевич подумал о том, как похож Кони на свои портреты. «Только борода и бакенбарды, облекающие кругом щеки под подбородком, его бритое лицо, были уже седыми…, а лицо его было совсем желтым, словно старая слоновая кость, да и черты его казались вырезанными очень искусным, тонким резчиком по слоновой кости, такие определенные в своем старчестве, такие четкие и изящно отточенные». И еще у наркома мелькнула мысль: какой он маленький, усохший, совсем потерялся среди своих книг.

Анатолий Федорович встал навстречу своему гостю. Сразу бросилось в глаза, что ноги у него больные, нестойкие — он покачнулся, сделав несколько шагов.

— Сидите, Анатолий Федорович, сидите, — попросил Луначарский и приветливо улыбнулся. На какой-то миг ему почудилось, что он студент и пришел к своему старому преподавателю сдавать экзамен — так подействовала на него «академическая» обстановка кабинета.

Кони показал Луначарскому на удобное кресло и сел сам. Свои острые колени он покрыл чем-то вроде пледа и довольно пристально разглядывал наркома.

В кабинете было холодно. Анатолий Васильевич пожалел, что снял пальто.

Глаза Кони, «очень проницательные и внимательные, отличались в то время большим блеском, почти молодым, но смотрел он на меня с недоверием, как-то искоса, словно хотел что-то во мне прочитать и понять».

Луначарский был уверен, что Кони непременно обратится к нему с какой-нибудь просьбой. Таких обращений от ученых и писателей, от артистов и даже от крупных чиновников было много — разруха, острый недостаток продовольствия, отсутствие всякого комфорта заставляли людей просить помощи у Советского правительства и прежде всего в Наркомпросе.

— Так чем могу служить, Анатолий Федорович? — спросил нарком.

Но Кони ни о чем не просил. Цель встречи у него была совсем другая — он чувствовал, что его знания и опыт могут пригодиться народу, и ему хотелось удостовериться «из первых рук» — действительно ли новое правительство собирается посвятить себя интересам народа или это лишь обычный лозунг в борьбе за власть?' Если эти, непонятные пока ему, большевики всерьез думают о народе, то им неминуемо придется заняться народной нравственностью, и тогда он мог бы оказать посильную помощь — воспитывать людей на великих примерах. Об этом Кони мечтал всю жизнь. И всю жизнь обстоятельства мешали заняться этим в полную силу.

— Мне лично решительно ничего не нужно, — сказал Кони. — Я разве только хотел спросить вас, как отнесется правительство, если я по выздоровлении кое-где буду выступать, в особенности с моими воспоминаниями. У меня ведь чрезвычайно много воспоминаний. Я записываю их отчасти… — он кивнул на письменный стол. — Но очень многое не вмещается на бумагу. Кто знает, сколько времени я проживу! Людей, у которых столько на памяти, как у меня, — очень немного.

Луначарский с удовольствием принял предложение:

— Наркомпрос будет чрезвычайно сочувствовать всякому выступлению.

— Впрочем, — добавил Кони, и его большой нервный и скептический рот жалко подернулся, — я очень плохо себя чувствую… Я совсем калека.

«Немного помолчав, он начал говорить, и тут уже можно было узнать Анатолия Федоровича, — вспоминал Луначарский. — Правда, я никогда его не слыхивал ни в эпоху его величия, как одного из крупнейших ораторов нашей страны, ни до, ни после единственного моего разговора, который я описываю, но многие говорили о необыкновенном мастерстве его в искусстве разговора и о замечательной способности оживлять прошлое, о необыкновенном богатстве интонации, об увлекательности, которая заставляла его собеседников буквально заслушиваться…

Он говорил мне, что решился пригласить меня для того, чтобы сразу выяснить свое отношение к свершившемуся перевороту и новой власти. А для этого он-де хотел начать с установления своего отношения к двум формам старой власти — к самодержавию и к Временному правительству…

С огромным презрением, презрением тонкого ума и широкой культуры, глядел сверху вниз Анатолий Федорович на царей и их приближенных. Он сказал мне, что знал трех царей. Он говорил об Александре II как о добродушном военном, типа представителей английского мелкого джентри, у него и идеалом было быть английским джентльменом, он гордился своей любовью к английским формам спорта и внутренне страстно желал ограничить как можно меньшим кругом своей жизни свои «царственные заботы» и как можно больше уйти в мирную комфортабельную жизнь, в свою личную любовь, в свои личные интересы. Быть может, он был на самом деле добродушен, но в то время, когда Анатолий Федорович мог его наблюдать, это был абсолютно испуганный человек, царская власть казалась ему проклятием, она не только не привлекала Александра II, но она пугала его. Подлинно он считал шапку Мономаха безобразной, гнетущей тяжестью…

Еще колоритнее рассказывал мне Кони о втором из царей, которого наблюдал, — об Александре III… Подозрительный, готовый ежеминутно, как медведь, навалиться на все, в чем он мог почуять намек на сопротивление, — какой уж там «первый дворянин своего королевства!» — нет, первый кулак своего царства на престоле.

Говоря о Николае II, Кони только махнул рукой… И этот тоже, хотя и любил власть, — кому же охота выпускать скипетр из своих рук! — по существу, ею тяготился и устранялся от нее. Он мог бы быть добрым семьянином, натура удивительно мещанская, бездарная до последнего предела. Кони утверждал, что он глубоко убежден в способности царя с легчайшим сердцем примириться с отречением, если бы только ему доставлена была возможность жить комфортабельной семейной жизнью».

— Анатолий Федорович! — мягко прервал Луначарский Кони. — Внутренняя отчужденность Александра II и последнего царя от власти — факт любопытный, но не более. Одно из многих свидетельств политического вырождения монархии… Как бы ни тяготился Александр II своею властью, он эту власть осуществлял через свое правительство. И еще как осуществлял!..

Та же дама, что открывала Луначарскому дверь, принесла поднос с чаем. Молча поставила на столик. Анатолий Васильевич заметил, как она бросила тревожный взгляд на Кони, но, увидев его оживленное лицо и порозовевшие от разговора щеки, успокоилась.

Когда она вышла из кабинета, осторожно притворив за собою дверь, Кони сказал:

— Мой ангел-хранитель, Елена Васильевна Пономарева. Сестра моего университетского товарища. Когда-то была очень богатой женщиной. Все состояние пустила на благотворительность.

— Отчуждение царей от власти, — продолжал Анатолий Васильевич, отхлебывая горячий душистый чай, — не имеет такого большого значения для характеристики правительства, так как правительство далеко не сводится к монархам, не правда ли?

«Тогда Кони заговорил о бездарности министров. Для очень немногих делал он исключение — бездарность, бесчестность, безответственность, взаимные интриги, полное отсутствие широких планов, никакой любви к родине, кроме, как на словах, жалкое бюрократическое вырождение».

Какая-то судорога сарказма пробежала по губам Кони, когда он заговорил о Временном правительстве.

— В этих я ни на одну минуту не верил. Это действительно случайные люди. Конечно, если бы февральский режим удержался в России, в конце концов произошла бы какая-то перетасовка, лучшие люди либеральных партий подобрались бы, и, может быть, что-нибудь вышло бы. Но история судила другое… Львовы, Керенские, Черновы, — я наблюдал их издали, — однако, разве не ясно, какое жалкое употребление сделали они из революционных фраз, какими слабыми, дряблыми оказались, когда пытались за ширмою этих фраз доказать, что они — власть, способная ввести в берега разъяренный океан народа, в котором скопилось столько ненависти и мести.

Кони опять взглянул на Луначарского тем же внимательным и недоверчивым взглядом:

— Может быть, я ошибаюсь, — сказал он после небольшой паузы, — мне кажется, что последний переворот действительно великий переворот. Я чувствую в воздухе присутствие действительно сильной власти…

— Да, если революция не создаст диктатуры — диктатуры какой-то мощной организации, — тогда мы, вероятно, вступим в смутное время, которому ни конца, ни края не видно и из которого бог знает что выйдет, может быть, даже и крушение России. Вам нужна железная власть и против врагов, и против эксцессов революции, которую постепенно нужно одевать в рамки законности и против самих себя… Ваши цели колоссальны, ваши идеи кажутся настолько широкими, что мне — большому оппортунисту, который всегда соразмерял шаги соответственно духу медлительной эпохи, в которую я жил, — все это кажется гигантским, рискованным, головокружительным. Но если власть будет прочной, если она будет полна понимания к народным нуждам… что же, я верил и верю в Россию, я верил и верю в гиганта, который отравлен, опоен, обобран и спал. Я всегда предвидел, что, когда народ возьмет власть в свои руки, это будет в совсем неожиданных формах, совсем не так, как думали мы — прокуроры и адвокаты народа. И так оно и вышло. Когда увидите ваших коллег, передайте им мои лучшие пожелания…

Кони опять встал на своих слабых ногах и протянул худую старческую руку. Луначарский крепко пожал ее.

— Я постараюсь запомнить то, что услышал от вас, Анатолий Федорович, — сказал он сердечно. — Мне показалось все это неожиданным и поучительным…

В последующие годы Кони внимательно следил за деятельностью Луначарского, с удовлетворением отмечал, что нарком просвещения много помогает художественной и научной интеллигенции.

Кони — А. И. и М. Н. Южиным

12 сентября 1925.

«Юбилей Академии Наук прошел здесь с большим внешним блеском и роскошью… Я был на торжествах только первые два дня. Дальше не позволило мне здоровье. Дважды слышал при этом Анатолия Васильевича, который на банкете приветствовал гостей на четырех языках, владея ими превосходно, а в торжественном заседании в Филармонии он сказал большую речь, блестящим местом в которой было горячее выступление против жестокостей современной войны с ее последними достижениями в так называемой цивилизации, которая неотступно идет вперед в деле изобретения всяких разрушительных и вредоносных газов».

Кони — А. И. Южину-Сумбатову

23 января 1926.

«Читали ли Вы письма из-за границы Луначарского, напечатанные в здешних газетах, полные ума, наблюдательности и остроумия? Как не вяжутся они с тем, что здесь рассказывают об обилии площадных выражений в «Яде»[50].