Кони

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ

В архивах Анатолия Федоровича Кони сохранились его беглые биографические заметки. Они — словно легкий пунктир для исследователя. Может быть, Кони собирался написать подробную книгу о своей жизни — завершение многотомного издания «На жизненном пути». Но не успел…

Эти беглые заметки, несмотря на свою краткость, на схематизм, избирательность, неразгаданность некоторых эпизодов и фамилий, каким-то чудесным образом все же передают и колорит эпохи, и быт семьи.

Читая произведения Кони, нет-нет да встретишь эти вешки, разбросанные по разным его произведениям и обозначающие глубокий фарватер его жизни. А если человек любознательный захочет поинтересоваться именами, упоминаемыми в «Биографических заметках», и заглянет в словари и энциклопедии, то перед ним раскроется сама эпоха. Приходится пожалеть, что Анатолий Федорович оставил такие вешки лишь на первые годы своей жизни…

«1844–1851. Детство.

Первые смутные впечатления. Дом Лыткина на Фонтанке, пожар на другом берегу. Пожар в нашем переулке. Обер-полицмейстер Галахов. Наша лестница. — Колокольный звон: Кони-Блом-Волкенпгцейщ. Самоубийство Гвоздева. Характер брата: мама, меня Толя бьет. Фока и Василиса… Экономка Мария Федоровна. Гордость остзейским происхождением…

Воспитатели. Александра Михайловна Самойлова; кронштадтские симпатии, офицера, истерики, позднейшие встречи. Софья Петровна Соболева; таинственный роман. Гувернер Петр Булэ. Литературные упражнения… Жена Марья Семеновна. Высокомерное к ней отношение. «Молчите, М[арья] С[еменовна], это выше вашего понимания. (Прогулки вдоль Фонтанки) I мая. Похороны В[еликого] К[нязя] Михаила Павловича. Книгопродавец Лисенков.

Родители. Фигура отца, его привычки, трудолюбие, порядок, двери в, кабинет, халат, мое восторженное отношение. Чубуки.

Мать. Наружность… Лечение. Фонтанели, Зюнья (шарлатан, кот[орый] лечил маму). Писательство… Сценические новости, послед[ние] воспоминания Вейнберга. Полочка матери, отзвуки прошлого. Консерватизм. Вспыльчивость и доброта. Просьбы о прощении, область знаний, жадное чтение всего с 7–8 лет. Вальтер Скотт в рассказах матери. «Вий» Гоголя. Религиозные чувства. Первое причащение, церковь театрального училища. Смерть деда в Москве. Суеверное отношение к холере… Елка. Дачи Лейченко. Уроки Клячко. История с черепом».

Будучи уже в преклонных годах и вспоминая об одном из своих товарищей — Александре Ивановиче Урусове, — Кони написал: «Личная жизнь этого человека представляет собою пеструю ткань различных отношений. В ней есть нити, выдергиваемые легко и бесследно, без искажения рисунка этой ткани, без изменения ее ценности. Но есть и такие, с которыми из нея уносятся краски, уносятся одновременно и ея ценность, ея разнообразие».

…Одно из самых ярких воспоминаний детства: вдвоем с матерью они идут из дому, от Невского, бесконечным берегом Фонтанки на Сенной рынок «пить молёко». Случается это нечасто — обычно чистенькая, румяная охтенка приносит и молоко и яйца прямо на квартиру.

Фонтанка вызывает у маленького Толи восхищение. Быстрые ялики с нарисованными на бортах дельфинами искусно лавируют среди шумных купален и садков с рыбой. У спусков к реке наполняют водой свои зеленые бочки водовозы. Вода в Фонтанке, как это ни покажется странным сегодня, питьевая. Невскую воду развозят по городу в белых бочках.

На Чернышевом мосту Толя задерживается, подолгу смотрит, как медленно проплывают барки с дровами. Потом мать почти насильно отрывает его от решетки, и они, перейдя на правый берег Фонтанки, идут мимо живописных лавок Апраксина рынка к Садовой.

На Сенной площади легкие навесы, ларьки, небольшие дощатые павильоны, где на прилавках высятся горы всякой снеди — разделанные бараньи и свиные туши, окорока, колбасы, зелень, фрукты.

«Пельцыпы, пельцыны! Заморские пельцыны!» — кричат продавцы. «Вот сбитень!» — вопят молодые разносчики лакомства, смело врезаясь в толпу разношерстных посетителей.

Стакан прохладного молока, выпитый здесь же, в молочном ряду, где пахнет свежим творогом, кажется мальчику необыкновенно вкусным.

Но после эпидемии холеры 1848 года путешествия на Сенной рынок прекратились. Мать, боявшаяся холеры, почти не выходила на улицу сама и не пускала детей, даже с нянею.

Сорок восьмой год выдался тревожным. «В самой природе было что-то грозное и зловещее, — писал современник. — Лето было необычайно сухое и знойное. Горели леса и болота, наполняя воздух удушливым смрадом. Небо от этой гари было желто-серое, и солнце катилось в виде багрового шара, на который можно было свободно смотреть без боли в глазах… Говорили о подсыпателях, которые проникают под разными предлогами в кухни и отравляют воду в кадках, о том, что несколько таких подсыпателей с подозрительными склянками и порошками, найденными у них в карманах, были избиты толпою и отведены в участок в растерзанном виде; говорили о нападении на санитарные кареты, в которые якобы забирали с улиц пьяных, принимая их за холерных, говорили о заживо погребенных и т. п.

Вообще нужно заметить, что всюду в те времена царил панический страх перед какою-то бедою. Каждое появление на дворе «кварташки»[3] с красным воротником и в треуголке внушало чуть не смертный ужас. Чуть заходила речь о каких-либо общественных делах или высочайших особах, сейчас же начинали трусливо шептаться…»

1848 год был годом революций в Западной Европе, и грозные их отзвуки доносились и до России…

Еще одно из ранних воспоминаний — благоговейное ожидание, когда закончит свою работу обожаемый папа, откроется запретная до поры до времени дверь его кабинета, отец выйдет, подхватит сына на руки, прижмет к груди. Теперь можно зайти в кабинет, взобраться в удобное кресло, оглядеть исписанные листки на столе, горы аккуратно уложенных в стопки книжек с закладками. Трогать без разрешения ничего нельзя — отец поддерживает в своем кабинете идеальный порядок и приучает к порядку Анатолия. Когда он в хорошем настроении, Анатолию разрешается поиграть отцовскими чубуками, посмотреть в красивый бронзовый бинокль. Но главное удовольствие заключается в другом — они садятся вместе на диван и рассматривают картинки роскошных фолиантов. На картинках, проложенных шуршащей папиросной бумагой, закованные в латы всадники скачут с копьями наперевес навстречу друг другу, присягают на верность королю, воюют с сарацинами за гроб господен… Подолгу рассматривал Толя и большую картину над письменным столом отца — привязанного к кресту стройного мужчину истязали какие-то злые люди. Мальчику было страшно, но он сидел словно завороженный и смотрел, как мучается святой, до тех пор, пока жалость и сострадание не заставляли его залиться слезами. Отец очень любил эту картину, и она путешествовала с ним из квартиры в квартиру до самой его смерти. Называлась она «Мучения святого Лаврентия». Когда отец скончался, Анатолий Федорович выкупил ее у кредиторов и подарил младшему брату.

К сожалению, семья редко была в сборе. Отцу приходилось выезжать по делам в Москву. Летом мать с мальчиками жила на даче, чаще всего в Петергофе, а иногда в сельце Кораллово Звенигородского уезда под Москвой.

В 1846 году отец уехал на несколько месяцев за границу. Петербургский военный губернатор писал министру внутренних дел: «Состоящий при Дворянском полку учителем коллежский асессор Федор Алексеевич Кони с высочайшего разрешения уволен и отпущен за границу для излечения болезни сроком на 5-ть месяцев, а потому обратился ко мне с просьбою о выдаче ему заграничного паспорта на отъезд в Германию, Англию и Италию…»

Толя очень скучал. «Просто хоть вон беги, — писала Ирина Семеновна своему Теодору (так называла она в письмах мужа), — где папа да и только… Теперь только и просит, что написать к тебе письма: как встанет, то первое слово: мама полно спать… давай перо, Толя хочет писать папе».

«…Толя так мил и умен, что действительно я часто плачу от радости, смотря на него. Представь, он всякий день здоровается с тобою, т. е. с твоим портретом, а вечером прощается, как скоро вымою его, то он обернется к портрету и скажет адьё папа миньки. Вчера уморил меня. Утром он помолился богу и сказал обычную фразу к портрету: гутъ моргенъ, адьё и здравствуй папушка, потом поцеловал портрет и сказал: папа миньки».

Мальчику, здоровавшемуся по-немецки и по-французски, было немногим более двух лет…

Экспансивная Ирина Семеновна тяжело переживала долгие отлучки мужа. Ее письма к нему — некоторые она подписывала «Арина» — полны призывов беречь себя и поскорее возвращаться. Она даже детей использует, чтобы «разжалобить» своего Теодора: «Пока прощай и помни, что щастие двух малолеток зависит от твоей жизни, что же до меня то весть о твоей смерти покажет и мой конец — я не переживу тебя». И дальше приписка, конечно же, сделанная рукою матери: «Папа, мы тебя ждем, поживи для нас, ты нас родил, не губи же нас Толя».

Велика была радость, когда почтальон наконец-то приносил открытки с видами городов, где останавливался отец. С помощью матери Толя даже выучил стишок поэта Ивана Мятлева о почтальоне:

Однажды почтальон принес небольшую посылку от отца из Парижа — мантилью для Ирины Семеновны и две красивые рубашки для Толи.

Радость закончилась слезами, так как нельзя было надеть две рубашки сразу. А Толя не хотел ни в какую расставаться с папиным подарком.

«Ах мой друг, — писала Ирина Семеновна, — что за милый мальчик, он развивается и умнеет не по дням, а по часам, от скуки я учу его маленькие басни, иногда он меня очень стыдит, представь, что и он в свою очередь учит Женю, т. е. думает, что учит; точно так же садится, как я, и говорит, ну Женя, что ты знаешь посмотрим, можно ли будет написать папе, что ты паинька…»

Уже с малолетства у мальчика чувствовался характер. Как-то ходили с матерью в церковь Николы-угодника и встретили там свадьбу. Торжественный обряд венчания, богатые наряды жениха и невесты, весь свадебный кортеж произвели на Толю впечатление.

— Я тоже хочу жениться, — серьезно сказал он и огляделся, отыскивая для себя подходящую невесту. Маленькая девочка играла у церковной ограды. Он взял ее под руку. Сказал тоном, не терпящим возражений:

— Теперь и мы пойдем жениться.

Девочка вырвалась.

— Не пойдешь? — удивился Анатолий.

Девочка замотала головой.

— Не пойдешь со мной жениться? — В сердцах он отвесил ей пощечину…

Мальчик поражал всех окружающих памятью, рассудительностью, восприимчивостью к языкам. Друзья Федора Алексеевича и Ирины Семеновны — писатели и актеры, многие из которых и жили с ними в одном доме, любили возиться с Толей.

Тепло вспоминал Анатолий Федорович о людях, которые были рядом с ним в раннем детстве, о своей первой няне донской казачке Василисе (Вассе Ивановне), «высокой и статной красавице», рассказывающей мальчику сказки и страшные истории об оборотнях. Они встретились через двадцать семь лет, когда Кони был ужо председателем окружного суда в Петербурге. Васса Ивановна вышла замуж за лейб-казака императрицы Александры Федоровны Нагайцева и владела богатым хутором в Черниговской губернии. Каждый год она приезжала в Петербург и одаривала своего бывшего воспитанника всевозможными раритетами. «Но когда я пробовал ее отдаривать, — писал Кони, — то она обижалась и говорила мне: «Я ведь была твоей, ваше превосходительство, няней! Кому же мне и подарить? Я и хутор свой оставлю тебе». Мне стоило большого труда ее отговорить… убедив завещать хутор в пользу какого-нибудь благотворительного учреждения…»

В благодарной памяти Кони остался и лакей Фока, «оригинальную» наружность которого изобразил знаменитый карикатурист Степанов. «…Фока был человеком огромного роста — косая сажень в плечах, но говорил очень тонким и каким-то птичьим голосом».

Богатырь этот очень любил мальчика и в свободные минуты объяснял ему «по-своему законы физики и механики, стараясь подтвердить свои слова опытами, всегда, впрочем, неудачными». Во время эпидемии холеры в 1848 году Фока заболел этой страшной болезнью. Ночью он выгреб в ковшик из шкафчика, где Ирина Семеновна хранила в большом количестве, на всякий случай, недоконченные наружные и внутренние лекарства: мази, примочки и т. п., перемешал, съел — «что было, по его словам, трудновато» и выздоровел.

«Однажды за обедом, — вспоминал Кони, — мать сказала отцу, что Фока хвастает в девичьей своими разговорами с императором Александром I. «Правда ли, — спросил отец Фоку, — что у тебя был разговор с покойным государем?» — «Как же-с, имел счастье разговаривать с покойным блаженные памяти государем императором Александром Благословенным», — радостно сказал тот. «Как же это было?» — «А вот-с как-с: это иду я раз по набережной и остановился посмотреть, как лед колют, а они в это время сзади меня и проходят. Я-то этого не заметил, да круто повернись и толкни их, а государь император обернулся ко мне да и говорит: «Посторонись, дурак». — «Ну а затем?» — «Все-с», — так же радостно прощебетал Фока».

Когда мать была свободна от репетиций и спектаклей и не работала над очередным рассказом или повестью, она много читала Толе, пересказывала ему романы своего любимого Вальтера Скотта. Ирина Семеновна обладала редким даром рассказчицы. Айвенго, Квентин Дорвард и другие герои романов английского писателя словно живые вставали перед впечатлительным мальчиком. «…Анатолий Федорович до сих пор помнит всего Вальтер Скотта, — писала Екатерина Леткова в 1924 году, — хотя позже не перечитывал его: так ярко, так талантливо сумела мать передать ему его».

Неизгладимое впечатление произвел на маленького Толю гоголевский «Вий». Мать, начиная чтение «Вия», не подумала о том, какою силою воздействия обладает повесть Гоголя да еще в исполнении талантливой актрисы. Опыт закончился нервным срывом. Не единственным, кстати, в детские годы Анатолия Федоровича. Виновником второго, значительно более серьезного срыва, был отец…

9 мая 1848 года на Невском проспекте, построенный на деньги графа Стенбок-Фермора архитектором К. А. Железевичем, открылся Пассаж — огромное здание в три этажа со стеклянной крышей, в котором торговые ряды соседствовали с кондитерскими, панорамой, концертным и театральным залами. «Во втором этаже разные мастерские и белошвейные, к которым применимы слова Некрасова: «Не очень много шили там, и не в шитье была там сила…» В третьем этаже помещаются частные квартиры, хозяева которых вывешивают под близкий стеклянный потолок клетки с птицами, пением которых постоянно оглашается Пассаж, служащий почему-то любимым местом прогулок для чинов конвоя в их живописных восточных костюмах».

В одном из водевилей Федора Алексеевича Кони купчик Бородавкин поет такие куплеты: «А на счет скажу Пассажа, есть ли в мире где такой? Преогромный, в три этажа, а ведь летом, — весь пустой. Хоть торговля там в изъяне, плохо сводится итог, да зато поют цыгане: «Уж как веет ветерок!» Все в размерах здесь гигантских, от палат до фонарей… И, окромя «итальянских» не бывает здесь ночей».

Открылся в Пассаже и кабинет восковых фигур, сделанный по типу музея мадам Тюссо в Лондоне, с жуткими сценами пыток в застенках инквизиции и прочими «веселыми» картинками, выполненными весьма натурально, с мельчайшими подробностями. В этот-то кабинет и привел Федор Алексеевич своего сына, считая, что после прочтения подаренной ему книги Мишо «История крестоносцев» Анатолий должен представить себе — хотя бы выполненных в воске — служителей «меча господня». В том, что Анатолий получил весьма яркое «представление» о крестоносцах и инквизиторах, отцу пришлось убедиться в тот же день — мальчик заболел нервною горячкой. Добрейший Федор Алексеевич просиживал ночи у его кровати, пенял себе за чересчур наглядный урок.

— Можно ли так, Теодор! — сердилась Ирина Семеновна. — Что за безалаберность! Так недолго и уморить мальчика. Увидел, что он взволнован, да и повернул обратно. Ах, как ты всегда невнимателен!

Федору Алексеевичу оставалось только виновато улыбаться:

— Так взять и уйти сразу?! Не осмотрев все до конца?

— Вот и осмотрел, батюшка…

— Ну как можно! Думал ли я, что он такой впечатлительный? Что же будет с ним в дальнейшей жизни? От огорчений и настоящего горя родители не уберегут. И каждый раз так расстраиваться?!

— Уж не дай, господи, пережить ему то, что тебе пришлось… — Ирина Семеновна приложила руку к голове, мигрени мучили ее постоянно. — Как бы хотела увидеть я свою семью, пускай в убогом маленьком уголке, а не в такой квартире, за чашкою простого супа, но спокойною…

— Довольно, Арина, довольно, — Федор Алексеевич хмурился, волнуясь, снимал и надевал свои золотые очки. — Довольно. Не так уж мы несчастны, чтобы надрывать себе сердце. — Он поднялся с кресла, постоял в нерешительности несколько секунд, глядя на готовую разрыдаться жену, и ушел в свой кабинет, плотно затворив дверь. Федор Алексеевич знал, что его Арина быстрее успокоится в одиночестве. Стоит начать успокаивать — не миновать истерики.

«Отрочество. 1852–1858. Квартира в доме Лопатина на углу Невского и Фонтанки. Успех «Пантеона». Субботние собрания. Лото. Цыргольд; литературные и артистические посетители. Гербель (вперед, отважные изюмцы, пускай изведают безумцы, что значит русские клинки), Л. В. Брант. Фигура, рассказы… Артисты. Читау. Максимов II (М); Дебют Хамлетом. Максимов I. Греков, Зотов. Павел Новосильский. Рикорд. Михайлов. Флетраверсов, Григорий Данилевский. Стихи в мой альбом. Дютш (Кроатка). Уроки музыки. Вителяро… Смерть Николая, Крымская война, двойное впечатление этой смерти у писателей и артистов. Похороны. Канонерские лодки. Поездка в Кронштадт. История Сандинга… Миша Самойлов, корь и шхуна Аретуза… Дача в Павловске, Гунгль.

Коронация. Впечатления. Сумрачный конец… Душевное расстройство. Безумный поступок. Приготовление к гимназии и лето в Петергофе… Лето у Савиновых. Личность В. И. Сав[инова]. Крепостные нравы. Пляшущие дети и секомый мужик. Мельник Бастрыка; назревание моих демократических взглядов. Экзамен в гимназию. Знакомство с Евангелием».

…А жизнь была у них нелегкою. Долги, постоянные длительные разлуки. «Мой милый друг! Письмо твое я получила, и все та же песня — то же горе, неужели этому не будет конца… Бог мой, что за жизнь и сколько с нею обязательств, горя и оскорблений…»

Однако все изменялось, когда «Пантеон» шел хорошо, а в театре давали роль в удачном спектакле. Наступали периоды относительного благополучия.

По субботам у Кони было шумно и весело. Собирались литераторы и актеры, играли в лото. Обсуждались политические новости, театральные премьеры, литературные дебюты. Поэт и переводчик Николай Васильевич Гербе ль, служивший когда-то в лейб-уланском полку, устраивал с Анатолием и Женей военные игры. В окна квартиры доносились удары колокола с колокольни церкви Николы-угодника, и Анатолию слышались в колокольном перезвоне знакомые имена: «Ко-ни-Блом-Волкен-штейн. Ко-ни-Блом-Волкен-штейн!» Немец Блом и тайный советник Петр Ермолаевич Волкенштейн были соседями Кони по дому.

Постоянно заглядывали «на огонек» к Кони актеры: Мария Михайловна Читау, Максимовы — Первый и Второй, известная в те времена певица Дарья Михайловна Леонова, драматург Оттон Иванович Дютш, обрусевший датчанин, чья пьеса «Кроатка, или Соперницы», поставленная в Александринке, пользовалась шумным успехом.

А. М. Скабичевский в своих «Литературных воспоминаниях» писал: «Александринский театр был в то время в большой моде, посещался не одною серенькой публикой, как впоследствии, а истыми театралами и бомондом. Блестящая драматическая труппа его состояла почти в одном уровне с московскою. Стоит лишь вспомнить такие имена, как Мартынов, Каратыгин, Максимов, Марковецкий, Читау…» Почти все из перечисленных мемуаристом актеров были постоянными гостями семьи Кони, играли в водевилях Федора Алексеевича и Ирины Семеновны. Многие из них печатались в «Пантеоне» и относились к его редактору с благоговением за чуткие и добрые — даже в тех случаях, когда в них звучало порицание — разборы на страницах журнала. Отношения Ирины Семеновны со своими товарищами по сцене, особенно с актрисами, были сложнее. В них всегда присутствовали нотки соперничества, ревности. Добрейший Федор Алексеевич, наделенный врожденной чуткостью и тактом, умел сгладить натянутость и нервозность, так, что в его доме все гости чувствовали себя уютно. Наверное, маленький Анатолий, заслушиваясь яркими, образными рассказами актеров, немало почерпнул знаний о жизни театра, любовь к которому сохранил до конца своих дней. Но не только о театре, об удачных дебютах и горьких провалах довелось ему услышать. Многие актеры, прежде чем попасть на столичную сцену, прошли через испытания бедностью и мытарства в провинциальных театрах, кочуя из города в город, оставаясь без всяких средств к существованию, когда «прогорал» очередной антрепренер. Актерский хлеб в те времена бывал горек и черств.

«Если хотите узнать Петербург, — писал В. Г. Белинский, хорошо знакомый с завсегдатаями дома Лопатина, — как можно чаще ходите в Александринский театр».

Особое место в жизни любознательного Анатолия занимал адмирал Петр Иванович Рикорд, печатавший в «Пантеоне» статьи о географических открытиях, о недавно получившей «права гражданства» в России геологии, об астрономии. Мальчик мог часами слушать его увлекательные рассказы о полных опасностей морских плаваниях, о неведомых архипелагах.

Осталась в памяти Анатолия и маленькая комическая фигура Леонида Васильевича Бранта, в то время активного сотрудника «Северной пчелы», который имел сходство с Наполеоном Бонапартом. Правда, как отмечали современники, сходство карикатурное, что не мешало ему гордиться этим сходством и даже намекать на то, что французский полководец при отступлении ночевал в доме его родителей. Мать Леонида Васильевича была «записной красавицей»… Прошло много лет, и Кони снова встретился с Брантом — с сенатором Брантом, — забросившим навсегда журналистику и мечтавшим лишь о том, чтобы превратности судьбы не лишили его солидного положения в чиновничьем аппарате.

В конце пятидесятых годов Анатолий впервые увидел Некрасова. Встреча была мимолетной, на Невском проспекте. Мог ли думать мальчик, стремившийся не пропустить ни одного слова из разговора своего отца со знаменитым уже поэтом, что пройдут годы и он подружится с ним и даже станет душеприказчиком его любимой сестры и хранителем его архива.

«Я жадно всматривался в его желтоватое лицо и усталые глаза и вслушивался в его глухой голос: в это время имя его говорило мне уже очень многое. В короткой беседе разговор — почему уж не помню — коснулся исторических исследований об Иване Грозном и о его царствовании, как благодарном драматическом материале. «Эх, отец! — сказал Некрасов (он любил употреблять это слово в обращении к собеседникам). — Ну чего искать так далеко, да и чего всем дался этот Иван Грозный! Еще и был ли Иван-то Грозный?..» — сказал он смеясь».

Когда семья была в сборе, то чтение вслух, а несколько позже — постоянные беседы о прочитанных книгах, о примечательных событиях жизни проводились неизменно. Трудолюбие, демократизм отца, его образованность создавали тот микроклимат, в котором рос Анатолий.

Наукам обучали мальчика домашние учителя. И здесь царила строжайшая система, поклонником которой был Федор Алексеевич. Когда Анатолию исполнилось четырнадцать лет и его знание французского и немецкого языков стало безупречным, отец заключил с ним договор:

«Я, нижеподписавшийся!

Сделал сего 1858 года от Р. X. марта 11 дня условие с Анатолием Федоровым сыном, Кони в том, что я обязуюсь издать переводимое им, Кони, сочинение Торкватто, неизвестно чьего сына Тассо, «Освобожденный Иерусалим», с немецкого, и обязуюсь издать его с картинами и с приличным заглавным листом, на свой счет, числом тысяча двести екземпляров (1200) и пустить их в свет по одному рублю серебром за екземпляр (1 р. с.); а так же заплатить ему, Кони, за каждый переводимый печатный лист по десяти (10 р. с.) рублей серебром, а листов всех одиннадцать (11) числом…»

«Руку приложил: переводчик Анатолий Кони, Коллежский советник, доктор философии Федор Кони…»

У Анатолия уже в те годы подпись была не по-детски витиеватая.

Летом семья выезжала на дачу — в сельцо Кораллово Звенигородского уезда под Москвой, в Петергоф и Павловск. Одно лето провели в Бельском уезде Смоленской губернии. Кони потом вспоминал, что под Смоленском впервые стал свидетелем «безобразных проявлений крепостного права со стороны одного помещика, не чуждого, в свое время, литературе».

А Павловск навсегда остался в памяти, как чудная страна детства с тенистыми парками, с неумолкающей песнью кукушки, пророчащей долгую жизнь, с уютными опушками, на которых воздух был настоян ароматом свежего сена. Вместе с матерью и младшим братом гуляли по тенистым аллеям Старой Сильвии, где Аполлон, поразивший своими стрелами Ниобид, грустил о жарком солнце Апеннин. Прятались в игрушечной крепости «монументальных размеров» «Бин», построенной архитектором Бренной для Павла I на высоких валах за прудом Павловского парка. По вечерам ходили в «Павловский воксал» слушать музыку. Оркестром дирижировал Иозеф Гунгль, капельмейстер и композитор, сочинявший яркие, легко запоминающиеся танцевальные мелодии. Уроженец Венгрии, Гунгль и сам был ярким, увлеченным человеком, его оркестр пользовался огромным успехом. В этом же «Павловском воксале» через много лет Кони слушал оркестр, которым дирижировал Иоганн Штраус.

Современники вспоминали, что «воксал» являлся для постоянных обитателей Павловска главным сборным пунктом, своего рода клубом на открытом воздухе. «Сюда же по вечерам, отчасти для слушания музыки, а более для того, чтобы хорошо покушать в славившемся ресторане, приезжала масса петербуржцев… Щеголихи шуршали шелками своих шлейфов и защищались от солнца крошечными пестрыми зонтичками, а кавалеры сосали тросточки и вскидывали в глаза монокли. Немало было и военных в белоснежных кителях…»

К тому времени Анатолия уже учили дома музыке, и не безуспешно. Концерты в «воксале» доставляли ему много радости.

В детстве Кони проявлял незаурядные способности: прекрасно знал языки, увлекался историей. Пытался писать стихи. Время сохранило несколько наивных, дышащих любовью стихотворных поздравлений «любимому папиньке» и «безценной маменьке» в дни ангела и дни рождений. «…Ты для нас наш добрый Гений, учишь нас добру любя Анатоль твой и Евгений любят папочка Тебя…»

В девять лет он пишет письма Федору Алексеевичу на французском. Любовь его к отцу на грани обожания. Он пишет в 1855 году: «Голубчик папчик! Без тебя пам очень грустно; я думаю что тебе было бы очень неприятно икнуть столько раз сколько мы об тебе вспоминаем. Мы все здоровы, учимся и часто гуляем. Мы были нынче на Майском параде и видели все отлично… Сын твой Анато-ли-усъ».

«Пиши почаще и кланяйся П. М. Новосильскому и Либерману. Мне в особенности делается очень скучно после обеда; когда я не слышу обычного возгласа из кабинета: Мальчик любящий и нетерпеливо ожидающий тебя.

Анато-ли-усъ сын твой.

NB. Пантеон вышел 20 числа.

«Каждый день твоего отсутствия кажется нам годом…»

«Милый голубчик папа. Представь себе мое горе, мама письмо твое прочла, а то которое ты писал ко мне, куда-то запропастила. Она передала мне что упомнила из него: ты пишешь, голубчик, чтоб я всегда поступал честно и шел прямым путем.

Да разве я идя с тобою могу сбиться с пути истинного, по которому ты меня ведешь?»

Отец воспитывал своих сыновей честными и прямыми. Воспитывал прежде всего не поучениями, а своим примером. Свои принципы воспитания он изложил в одном из писем к Ирине Семеновне уже после того, как в семье произошел разрыв: он писал ей, что необходимо внушать «омерзение ко лжи и обману, отвращение к притворству и любовь к прямоте, без которой, равно как и без чести, в настоящее время человек в России порядочно существовать не может».

Философы считают: ребенок — отец взрослого. Чтобы понять поступки зрелого человека, надо знать, каким был он в детстве… Но скорее всего это только часть проблемы, хоть и очень значительная.

У супругов Кони было два сына-погодка: Анатолий и Евгений. Они вместе росли, вместе воспитывались. Разница в один год слишком мала, чтобы из младшего сына сделать баловня. Казалось бы, одинаковые условия, а выросли дети совсем разными. И если внимательно приглядеться к детским их письмам, можно почувствовать едва уловимое отличие в только-только начинающемся складываться мировоззрении. Тринадцатилетний Анатолий пишет отцу: «Вечером мы были у Ушаковых, провели там время довольно весело.

Я пишу каталог, работы просто гибель.

Р. S. Латынь процветает!!!»

На обороте этого письма приписка Евгения:

«Милый Пакуль! Как твое здоровье?., приезжай скорее к нам. В Петербурге все так же однообразно. Поклонись… Л. Синецкой, и ее воспитаннице Аннушки, так же К. Е. Тарбейеву. Приезжай скорей в объятия твоего сына.

Е. Кони.

Р. S. Как бы этово, А?»

Два постскриптума, два различно складывающихся человеческих характера. Два типа психологии. Короткие детские фразы: «Латынь процветает» с тремя восклицательными знаками и прозрачный намек «Как бы этово, А?» словно предвестники будущих судеб. Два зернышка из одного колоска… Только почему у них взаимоисключающие свойства? Это вопрос для генетиков.

…Второй год шла Крымская война. Радость от успешной компании на Дунае и Кавказе, от истребления адмиралом Нахимовым флота Осман-паши при Синопе сменилась тревогой, когда английская и французская эскадры в декабре 1853 года вошли в Черное море. В апреле Россия объявила войну Англии и Франции. С весны ждали кораблей противника на Балтике. «Ожидаемое появление английского флота повергло всех в смятение, — писал один из современников. — Генералитет мирного времени далеко не был подготовлен к такому событию. Все растерялись и, вполне сознавая необходимость самоскорейшей и тщательнейшей обороны, никоим образом не могли придумать, что и как следует оборонять. Наконец вспомнили, что при Екатерине II, во время войны с англичанами, были приняты меры к защите Петербурга. Рылись в архивах, нашли там многое давно забытое и стали возводить укрепления по указаниям всегда порицаемой, а теперь пригодившейся старины» (князь Н. Имеретинский).

Петербургские обыватели ездили наблюдать, как строились батареи на Крестовском и Елагином островах, на прославленном «pointe», куда весной и летом съезжается все великосветское общество смотреть на закат солнца в заливе.

В книжном магазине Ветрова, на Невском, недалеко от Дворцовой площади была выставлена литография, изображающая Наполеона III в окружении своих министров и маршалов. На столе перед ним лежала карта России, и Наполеон-Малый сжатым кулаком одной руки указывал на Крымский полуостров, а указательным пальцем другой — на Кронштадт.

…В середине июня, несмотря на протесты матери, Федор Алексеевич повез сына в Кронштадт. Небольшой пароходик с громким названием «Петр I» отчалил от пристани на Английской набережной и взял курс вниз по течению Невы, в Финский залив. Погода стояла очень жаркая, солнечная. Одновременно цвели сирень, яблони и каштаны. Федор Иванович Тютчев, удивляясь «невозмутимой продолжительностью этих хороших дней», послал своей жене письмо со стихами:

В заливе играла упругая балтийская волна. Пароходик швыряло то вверх, то вниз, свежий ветер обдавал толпившихся на палубе пассажиров солоноватыми брызгами. То и дело раздавались голоса:

— Господа! Смотрите направо, это наш броненосец… Смотрите, смотрите! Какое странное судно?!

— Это, господа, канонерская лодка…

— Она же вот-вот потонет… Волна перекатывает.

Россия в это время начала строить свои первые канонерские лодки. Одна из них, под названием «Щит», уже бороздила воды Балтики.

Когда «Петр I» подошел к острову и развернулся, чтобы попасть в гавань, на горизонте, за кронштадтским рейдом, можно было различить дымки пароходов.

— Вышли встречать англичан, — произнес кто-то неуверенно.

— Нет, господа! — вмешался хмурый гардемарин. — Это англо-французская эскадра…

Все молча вглядывались туда, где дымили вражеские корабли. Анатолию показалось, что корабли совсем маленькие, словно игрушечные — тоненькие спички-мачты, дымящие трубы… И вдруг на одном корабле сверкнул огонек, потом другой. Два маленьких облачка, словно два одуванчика, заслонили палубные надстройки, а через несколько секунд донеслись раскаты выстрелов.

— Стреляют, — удивился кто-то из пассажиров.

Анатолий обернулся к отцу. Тот обнял его за плечи:

— Ну вот, Анатоль, это твое боевое крещение. — Отец улыбался, в его голосе не чувствовалось тревоги. Да и большинство петербуржцев относились к вражеской эскадре, бороздившей воды Финского залива, немного легкомысленно. Если с весны и боялись нанимать дачи в Петергофе, то, узнав, что даже царская фамилия будет жить там, решили не изменять привычке.

Результаты операций союзной эскадры из 80 судов на Балтике не оправдали надежд англо-французского командования. Это была всего лишь демонстрация, дорогостоящая демонстрация, не принесшая не только военного успеха, но даже не оказавшая на русских никакого психологического воздействия. Попытка высадки англичан окончилась неудачно. Союзные корабли обстреливали города на финском побережье да словно пираты гонялись за частными судами.

Через год, в разгар Крымской, или, как ее в то время называли, Восточной, войны, умер Николай I. Смерть императора в обществе, окружавшем одиннадцатилетнего Анатолия, была воспринята по-разному. Многие литераторы вздохнули с облегчением — цензурные гонения при покойном Николае Павловиче были невыносимы. Принимать участие в выпуске журнала значило ходить по острию ножа. Постоянные объяснения в цензурном комитете, предостережения за любую свежую мысль, высказанную в романе или статье, наконец, приостановка печатания изматывали до предела. Стремление чиновников цензуры и охранки выслужиться дорого стоило писателям и журналистам.

Наталья Александровна Островская, супруга брата знаменитого драматурга, вспоминала: «Добрый мягкий Тургенев об одном человеке не мог говорить равнодушно, — бледнел и менялся в лице, — о Николас Павловиче.

— Распространился слух о его смерти, — рассказывал он, — но официального известия еще не было. Приходит ко мне Анненков. «Верно, говорит, брат был во дворце, сам видел, — еще тепленький лежит». Анненков ушел. Мне не сидится дома, все не верится. Побежал на улицу. Дошел до Зимнего дворца, — толпа. Кого спросить? Стоит солдат на часах. Я к нему, делаю грустное лицо, спрашиваю: «Правда ли, что наш государь скончался?» Он покосился только на меня. Я опять: «Правда ли?» Надоел я ему, должно быть, — отвечает срыву: «Правда, проходите». — «Верно ли?» — говорю. «Кабы я такое сказал, да было бы неверно, меня бы повесили…» — и отвернулся. «Ну, думаю, это, кажется, убедительно».

Подобным образом отнеслось к кончине царя большинство литераторов. Но среди петербургских обывателей было немало и таких, которые растерялись, решив, что теперь-то уж Россия обязательно проиграет войну. Они считали Николая I хоть и суровым, но смелым и по-своему справедливым монархом.

К таким людям относилась и Ирина Семеновна Кони. Анатолий Федорович, вспоминая о матери, говорил, что «она была горячая поклонница русского Царя, как принципа». Так что в раннем детстве Анатолий испытывал на себе влияние двух противоположных мировоззрений — отцовского демократизма (вспомним приведенные выше слова: «назревание моих демократических взглядов») и материнского изначального уважения к самодержавию, к «царю, как принципу». Дорого обошлось Кони это «двойничество», и труден был путь познания истины. Как многие русские люди, его современники, Анатолий Федорович, остро переживая «мерзости жизни», никак не хотел связывать их с формой правления, с самодержавием.

Еще при жизни Николая Павловича в народе ходило множество легенд о нем. Правда смешивалась с самыми фантастическими выдумками.

Во время злого пожара 16 августа 1854 года в Измайловском полку (район нынешнего Измайловского проспекта), когда «пламя так и вилось винтами, так и завивалось, раздуваемое ветром, так и сыпало искры, так и вырывалось из… окон, может быть, двухсот домов»… Николай I сам пытался руководить пожарными, а обер-полицмейстеру Галахову, «зело укомплектовавшемуся» и горько плакавшему, сказал:

— Спасибо тебе, Галахов, что отстоял Петербург… дал догореть до Фонтанки, а не до Зимнего дворца.

Из уст в уста передавались рассказы о том, как поздно ночью мучимый бессонницей царь один, без охраны, вышагивает по Дворцовой набережной. Перед самой его болезнью певчие Казанского собора по какой-то необъяснимой оплошности запели вместо «многолетия» императору «вечную память».

1854–1855 годы вообще отмечались широким распространением мистики и суеверий. Эта волна, словно возвратный тиф, еще вернется через четверть века. В петербургском обществе, даже в среде интеллигенции, вдруг уверовали в возможность общения с душами усопших. В модных гостиных наэлектризованные рассказами «очевидцев» дамы и господа, положив руки на стол, в полной темноте вдруг ощущали, как этот стол начинал выбивать сигналы из загробного мира. Сразу после смерти Николая, «с неукоснительной выдержкой отбывавшего свою царскую повинность», петербуржцы стали усиленно «общаться» с его духом и приходили в уныние от того, что «вызванный из загробного царства» дух усопшего о будущем России вещал уклончиво.

На престоле воцарился Александр II. Его коронация обошлась казне в 18 миллионов рублей. Ждали — кто с надеждой, а кто с тревогой — широких реформ. Люди бывалые и дальновидные не спешили с предсказаниями. Повторяли вслед за Ф. И. Тютчевым: «Не торопитесь радоваться, может быть, придется плакать».

В 1855 году родители посчитали, что домашнее образование Анатолия закончено, и отдали его в Анненшуле — популярную в те времена немецкую школу при церкви св. Анны. Школа находилась в доме № 8 на Кирочной улице, и мальчику каждый день приходилось совершать далекое путешествие. Но, как каждое путешествие, и это тоже — по набережной Фонтанки и тихим петербургским улицам — приносило новые встречи. Постижение самого «отвлеченного и умышленного» города продолжалось.

Учился Анатолий хорошо, сказывалась домашняя подготовка.

«У нас теперь в школе наступило трудное время: ЭКЗАМЕНЫ… — писал 25 ноября 1856 года Анатолий отцу, — вчера был один, а именно из немецкой грамматики; причем случилось великое посрамление, из 36 чел[овек] нашего класса, только двое выдержали экзамен да и то русские, 1 — сын твой возлюбленный, и 2 — один мальчик!! Нам теперь решительно нет свободного времени, кроме воскресенья; но и то не проходит даром: мы разучиваем пиесу — чтобы играть в Новый год у Альвангов…»

Кони исполнилось четырнадцать лет, когда он перешел в четвертый класс Второй Петербургской (впоследствии Александра II) гимназии.

«Юность. 1858–1861 гг. Лето в Петергофе. Панафидины. Катя. Первая любовь. IV класс гимназии. Э. X. Рихтер и Радлов. Плющевский. Прево. Горбун Мейер.

1859 г. Сильверий Маевский, Перетц, его старший брат…

1860 г. Петергоф. Семейство Прево… Алеша Яковлев. Мысль о выходе из гимназии. Анатомический кабинет. Нервное состояние. Освещение Исаакия (выше). 1861 г. Ольга Прево. Поступление в университет. Первые профессора. Коркин, Воскресенский. Знакомство с Фуксом… Сергей Антонович Антонов и Константин Иванович Иванов. Уроки у Альвана; уроки у Ковригина. Поездка в Финляндию… Уроки у Гемпель. Ронгас. Софья Викторовна Сибирская. Домашняя разруха. Заремба. Гувернерство у Новосильцева».

На первом году занятий в гимназии особыми успехами Анатолий не блистал. Даже за поведение ему выставили только «хорошо». И возраст был сложный — четырнадцать лет, и новая система обучения, новые учителя. Но способный и самолюбивый подросток быстро выправил положение. В пятом классе он уже постоянно приносил домой похвальные свидетельства, выданные «во внимание к благонравному поведению и весьма хорошим успехам в науках». На обороте одного из таких похвальных свидетельств, выданных для представления родителям, Анатолий написал: «Вот мой подарок! Апреля 22, 1859».

Одним из любимых учителей был Владимир Федорович Эвальд, увлекательно преподававший историю. Литературу вел Николай Николаевич Страхов, которому впоследствии Кони никак не мог простить его некорректных воспоминаний о Ф. М. Достоевском. «Хитрый и недобрый… мой старый учитель в гимназии», — записал Анатолий Федорович в 1896 году, в году его смерти.

На рукописном журнале «Заря», который издавали ученики гимназии, стоял эпиграф: «Поверь, мой друг, взойдет опа, заря пленительного счастья — Россия вспрянет ото сна…»[4] Журнал был невинного свойства, но уже факт появления такого эпиграфа мог дорого обойтись «издателям» журнала и директору гимназии. Но директор — Никита Семенович Власов был добр и снисходителен к своим воспитанникам.

В своих кратких «Биографических заметках» Кони недаром упоминает фамилию Перетц. Этому соученику по гимназии и его старшему брату Григорию Григорьевичу Перетцу уделил Анатолий Федорович много внимания и в очерке «В дороге. — Гимназические воспоминания». И было за что. С Николаем Перетрем они подружились, несмотря на то, что этот «…добрый, отзывчивый и способный мальчик» имел чрезвычайно развитое самолюбие, переходящее в смешное тщеславие.

«Николай Перетц собирал… довольно часто товарищей в свою маленькую комнатку на антресолях, где-то в 5-ой или 6-ой роте Измайловского полка, в квартире своего брата… имевшего уже взрослую дочь. К концу нашей полуребяческой беседы обыкновенно он поднимался к своему брату и приносил с собою «Колокол» и «Полярную звезду», проповедуя нам необходимость ниспровергнуть государственный строй и утопить в крови существующий порядок…»

Каково же было изумление Кони, когда тринадцать лет спустя, будучи прокурором петербургского окружного суда, он услышал от шефа жандармов графа Шувалова самые лестные слова в адрес одного из заграничных агентов по надзору за русской эмиграцией и узнал в этом агенте Григория Григорьевича Перетца!

Слежка, провокации были главным оружием Третьего отделения. В дневниках еще одного Перетца, Егора Абрамовича, государственного секретаря, приводятся факты, свидетельствующие о том, что даже само царское правительство вынуждено было под давлением общественного мнения ликвидировать Третье отделение и пересматривать дела, заведенные непопулярным учреждением:

«Вечером был у меня И. И. Шамшин. Он рассказал мне много интересного о трудах своих по Верховной Распорядительной Комиссии. Все лето провел он, по поручению графа Лорис-Меликова, за разбором и пересмотром дел III отделения, преимущественно о лицах, высланных за политическую неблагонадежность. Таких дел пересмотрено им около 1500. Результатом этого труда было, с одной стороны, освобождение очень многих невинных людей, а с другой — вынесенное Шамшиным крайне неблагоприятное впечатление о деятельности отделения. Весьма вероятно, что доклад об этом Лорису много способствовал предложению его упразднить это учреждение, столь ненавистное в России».

…Одной из мудрых наставниц Анатолия была литература. Взыскательное отношение к книге в семье уберегло мальчика от чтения второсортных поделок. Восьми лет он уже перечитал исторические романы Ивана Ивановича Лажечникова, своего крестного отца. В студенческие годы Кони постоянно бывал у Лажечниковых дома и поддерживал с Иваном Ивановичем самые теплые отношения. От Лажечникова оп много слышал восторженных слов о Пушкине, с которым писатель был хорошо знаком и даже предотвратил однажды его дуэль с гвардейским офицером. Любовь к Пушкину, к его чарующей поэзии Кони пронес через всю свою жизнь.

В начале пятидесятых годов появились «Записки охотника». Тургенев не скрывал, что основной идеей его рассказов был протест против тяжелого положения крепостных крестьян. Он даже считал, что «Записки охотника» оказали влияние на тех, кто подготовил отмену крепостного права. В 1855 году выходит роман «Рудин». Затем, на протяжении шести лет, — «Накануне», «Дворянское гнездо», «Отцы и дети». Под влиянием этих книг формировалось мировоззрение молодого Кони. «Вступление в юность… совпало для меня с удивительным расцветом русской литературы в конце пятидесятых годов. Говорить о том, что чувствовалось и внутренне переживалось при появлении «Рудина», «Первой любви», «Накануне» и, в особенности, «Отцов и детей», при появлении «Обломова» и «Тысячи душ» — значило бы передавать историю литературных впечатлений всех людей моего поколения».

Самостоятельность суждений молодых героев Тургенева и — главнее! — самостоятельность поступков не могли не вызвать отклика в душе гимназиста Кони. Литература подтолкнула его к тому, к чему он уже был подготовлен жизнью.

Кто знает, возможно, переезд Федора Алексеевича в Петербург был продиктован не одним только стремлением добиться литературного успеха в столице… В переписке супругов того времени слышатся отголоски семейной драмы. Но любовь пересилила — Ирина Семеновна приехала вслед за мужем в Петербург. Здесь и родились их оба сына. Семейные же дела не наладились. Мир и спокойствие в семье Кони были редкими гостями.

Обстановка в семье действовала на Антолия, горячо любившего родителей, угнетающе. Лет через десять он писал одной своей близкой подруге: «Тебе, моему лучшему другу, сестре моей, я могу сказать, что по отношению ко мне с братом применяется стих Некрасова:

В нас развивали ум, забывая вовсе сердце и характер и, откровенно говоря, среди двух-трех семян ума посеяли немало плевел душевной нивы. Видит бог, что я не хочу корить моих стариков, — я благодарю их за их доброту, я люблю их, — но горькие воспоминания против воли теснятся в моей груди и мучительно сжимают сердце. Как-нибудь я расскажу тебе подробно мое детство и ты сама увидишь как много права имею я жаловаться на пропавшие бесследно годы. Скажу одно — в 14 лет я вырвался из дому и стал вырабатываться сам (нечего сказать — хорош выработался!..)»

Признание это — как крик души. Пройдут годы, Кони избавится от юношеского ригоризма[5], многое поймет и оценит по-другому, станет терпимее, но… из песни слова не выкинешь!

«Семейная разруха», как точно определил потом Анатолий Федорович отношения между родителями, их постоянные денежные затруднения и… романы Тургенева навели мальчика на мысль «обрести самостоятельность». Для начала самостоятельность материальную.

Никита Семенович Власов, директор гимназии, был сторонником того, чтобы ученики старших классов давали уроки тем, кто готовился поступать в высшие классы гимназии. Занялся «педагогической деятельностью» и Анатолий — давал уроки алгебры и геометрии. Умение излагать предмет ясно и доходчиво создало ему даже популярность среди учеников. Дети относились к нему восторженно. Родители платили. Но педагогический хлеб оказался нелегким, изматывал. Да и занятия в гимназии требовали напряжения и усидчивости — нагрузка в старших классах была чрезвычайно большая. Зато какое удовлетворение испытывал Анатолий от того, что тратил на себя деньги, заработанные «в поте лица своего». И в дальнейшем, в университетские годы, он зарабатывал себе «на хлеб» уроками, упорно отказываясь от помощи, которую предлагал ему отец.