Кремлевские кланы

БОЖЬЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ

В Армении дети воспринимаются как Божье благословение. Таким благословением для семьи был и Анастас Микоян.

Индийский посол в СССР Т. Кауль говорил: «Анастас Микоян был умным армянином, специалистом по внешней торговле, сообразительным, расчетливым, с глубокой проницательностью в отношении людей и дел, на переговорах твердый, но приятный. Как и Косыгин, он никогда не был первым номером, но всегда входил во внутренний круг, был близким к первому номеру, будь то Сталин, Хрущев или Брежнев. Ему поручали самые сложные миссии, как, например, в Японии. Хотя ему и не удалось убедить японцев принять его точку зрения, он подошел к этому весьма близко.

Когда президент Радхакришнан приехал в ходе визита в Ереван, я находился во второй машине, и толпа, стоявшая вдоль улицы, смотрела на меня и кричала: «Вот Микоян». Я рассказал об этом Микояну, и мы здорово посмеялись. Армяне и выходцы из северной Индии внешне похожи. Я слышал историю о Микояне, которую приписывают Хрущеву. Когда они оба были в Ватикане, Папа приказал, чтобы в их честь на стол за обедом был поставлен его лучший сервиз из золота и серебра. Во время еды разговор зашел о христианстве и коммунизме. Папа сказал: «Мы, христиане, верим в чудеса. А есть ли у вас, коммунистов, чудеса, в которые можно было бы поверить?» «Конечно, есть, — последовал ответ Хрущева. — И я Вам сейчас одно покажу. Вот я беру одну из Ваших лучших золотых ложек и кладу в свой карман. Раз-два, и вот я вынимаю ее из кармана Микояна».

Считается, что армяне очень сообразительны в делах и делают деньги. Хрущев никогда не упускал случая, чтобы подколоть этим своего друга и товарища Микояна. Однажды на приеме в посольстве я подал свежие манго «Альфонса», которые мне презентовала компания «Эйр Индиа». На приеме были и Микоян и Хрущев. Хрущев снял пиджак, закатал рукава и начал есть манго совершенно по-индийски. Он, наверное, научился этому во время своего визита в Индию в 1955 году. Микоян что-то замешкался, и Хрущев пошутил: «Анастас, ты пока не трогай манго, оно может вырасти вдвое, когда пойдем домой». Это было сказано таким тоном, что Микоян, похоже, не обиделся. Он был близок со Сталиным, и пережил куда худшие времена».

Об умении Микояна маневрировать существует немало анекдотов. Вот один из них: Микоян в гостях у родственников.

Стал собираться домой. Вдруг на улице начался сильный дождь.

— Анастас, как же ты пойдешь по улице без зонтика, — спрашивают его родственники.

— Ничего, я пройду между струй, — отвечает Микоян.

В конце 60-ых годов Микоян начал публиковать отрывки из своих мемуаров.

«Первые мои воспоминания, относящиеся к раннему детству, довольно случайны и очень отрывочны. Порой представляется даже малопонятным, почему это вдруг в памяти сохранились именно эти, а не какие-то другие факты и события тех далеких лет…

Я хорошо помню свою родную деревню Санаин, расположенную в одном из живописных уголков Армении.

…Высоко над крутыми скалами по обе стороны ущелья раскинулись несколько плато в сотню гектаров пашни. За этими плато возвышаются горы, покрытые лесом. А за ними — необозримые альпийские пастбища. И все вокруг покрыто зеленой травой и множеством дикорастущих цветов.

У самых склонов гор сразу же после плато ютилась наша деревня. Помню маленькие домики, тесно лепившиеся друг к другу…

На всю нашу деревню было только два грамотных человека, да и те поп и монах, служившие в местном монастыре. Остальное население было сплошь неграмотным (не исключая и моих родителей) и весьма туманно представляло себе, что такое настоящая школа, учитель, учебник, не говоря уже о газете или журнале…

Здесь я родился, тут прошло мое детство. Наш род — Микоянов — жил в этой деревне издавна, и жил очень «компактно». В небольшом домике, имевшем две комнаты, подвал и веранду, размещались две семьи: наша и дяди Гево. Впритык к нашему дому, наполовину в земле, была комната, в которой жила бабушка (по отцу) Вартитер, а с ней другой мой дядя — Вартан. Впереди дома — по склону горы — находились два небольших домика с общей плоской крышей, служившей нам одновременно «двором»: там жили дядя Гриша и дядя Велихан. Немного ниже их домов жил дядя Мкртич, а чуть дальше — дядя Гигол…

Почему-то запомнился такой эпизод. Как-то я играл один на крыше.

Я выдумал игру «в мельницу»: лежа на животе головой вниз, я руками сгребал с крыши глину и ссыпал ее вниз. Получалось, вроде бы сыплется мука на настоящей мельнице…

Занятиё это меня так увлекло, что я не заметил, как пополз по крыше и, сорвавшись, полетел на землю вниз головой. Я ударился лицом о землю и сильно разбил нос. Заорав от испуга и боли, я побежал к матери. Мать вытерла мне нос. Все кончилось благополучно.

Очевидно, игра «в мельницу» запала в память потому, что за несколько дней до этого отец взял меня с собой на настоящую мельницу.

Мне было лет шесть — семь. Как-то я играл во дворе со своими двоюродными братьями. Время было осеннее. К вечеру стало прохладно. Мы зашли к дяде Велихану. У него дома был очаг, а перед очагом низко висела маленькая жестяная лампа. Кто-то из детей случайно задел горевшую лампу, и она упала на моего двоюродного брата, сына дяди Гриши. Мгновенно керосин разлился по одежде брата. Весь в огне, он стал метаться по комнате. Мы перепугались и выбежали на улицу. Брат, объятый пламенем, — впереди, мы с дикими криками за ним.

Бежали мы очень быстро. Ветер раздувал пламя; казалось, что по улице движется огромный огненный факел. Мальчик получил тяжелейшие ожоги, кожа у него стала совсем черная. Врачей не было. Через несколько часов он умер.

Все это произвело на меня ужасное впечатление. Я долго потом видел перед глазами этот живой огненный факел…

Обычно осенью отец ходил в лес и заготовлял дрова на всю зиму. Несколько раз он брал меня с собой. Когда мы шли в лес, он сажал меня верхом на нашего осла — это был тогда наш единственный транспорт. Сидя на этом «коне», я, конечно, был на верху блаженства. В лесу помогал отцу собирать хворост. Обратно приходилось идти уже пешком.

Помню, как отец брал меня с собой в дальний лес, где было много диких яблоневых и грушевых деревьев. С раннего утра и до вечера мы собирали фрукты, наполняли ими свои хурджины и грузили все на того же выносливого ослика…

В ближний лес мы ходили с матерью, собирая там кизил. Я с наслаждением взбирался на деревья и помогал матери. Обычно мы набирали много кизила.

Помнится также, как мы вместе с соседями и родственниками ходили в теплое ущелье, где в лесу по берегу речки росли огромные деревья грецкого ореха. Парни половчее обычно взбирались на деревья и палками сбивали плоды, а мы, дети, собирали их среди камней. Затем весь сбор делился между семьями. Домой возвращались лишь к вечеру.

Во всех этих походах я перестал участвовать после того, как начал учиться в Тифлисе, куда уезжал в конце августа, а все эти дары природы собирают обычно в сентябре и октябре.

Вспоминаю, что помимо употребления кизила в свежем виде мы сушили его в большом количестве, а зимой варили с него фруктовый суп, который все очень любили. Дикие груши и яблоки обычно солили в бочках на зиму. Часть сушили. Большое количество диких фруктов шло на изготовление фруктовой водки.

Вспоминаю, как отец вставал на рассвете, когда все мы еще были в постелях. Подходил к окну, где на подоконнике уже лежал приготовленный ему матерью немудреный завтрак: хлеб, сыр и немного водки. Отец наливал маленькую рюмку, закусывал и уходил на работу. Я не помню отца пьяным. Даже в гостях, на свадьбах он пил не больше одной-двух рюмок. Старший брат и мать не пили совсем, дети — тем более…

Недалеко от нашего дома был древний монастырь. Мы часто играли во дворе этого монастыря и иногда встречали жившего там монаха. Это был высокий, черноволосый, очень спокойный и рассудительный человек. Все его уважали, в том числе, конечно, и мы, дети.

Раз я увидел, что монах читал какую-то книгу. Я ею заинтересовался. Монаху это понравилось. Постепенно он начал учить меня грамоте. Через несколько месяцев я стал читать и писать по-армянски.

Мой отец, проработав около шести лет подмастерьем у тифлисского мастера-плотника и постоянно общаясь в этом большом, многонациональном городе с людьми самых разных национальностей, постепенно научился немного объясняться на разных языках. Конечно, его познания не шли дальше простейших бытовых разговоров и ограничивались обычным в таких случаях набором фраз, наиболее распространенных в житейском обиходе. Однако он научил и меня считать до ста на известных ему языках и очень этому радовался. Я же просто заучил все эти цифры на память, так и не научившись производить с ними никаких арифметических действий.

Помню, в доме у дяди Гигола была свадьба. Было много народу. Все стояли, потому что сидеть было негде. Чтобы удивить родственников и приглашенных гостей, отец поднял меня на плечи и сказал, чтобы я сосчитал до ста «на всех языках». Я охотно выполнил эту просьбу: отец остался очень доволен, а все присутствующие, как мне потом рассказывали, разинули рты от изумления. Для них было чудом, что ребенок умеет считать на армянском, русском, грузинском, азербайджанском и греческом. Наверное, они подумали, что я на самом деле знаю все эти языки.

Когда я научился читать и писать, я рассказал об этом отцу: до этого он ничего не знал о моих занятиях. У него появилось желание дать мне настоящее образование. Но у нас в деревне не было школы.

В это время к нам в деревню неожиданно приехал какой-то интеллигентный армянин. По всему было видно, что он не из наших краев. Видимо, скрывался у нас — в глухой деревне — от преследований властей.

Поселившись в нашей деревне, он вскоре обратился к сельчанам в том числе и к моему отцу, с предложением открыть у нас школу, тем более что в монастыре был свободный домик из двух-трех комнат, которые вполне можно было для этого приспособить.

Сам он соглашался стать учителем этой школы и просил установить ему за это самую скромную оплату — такую, чтобы хватило на пропитание. Мне кажется, что он был из народников.

На следующий год летом из Тифлиса в нашу деревню — на дачу приехал армянский епископ Тифлисской епархии. Он поселился в монастырском доме, заняв и тот домик, где была наша школа. Но домик этот он решил расширить и достроить.

Отец был занят на этом строительстве, сооружая черепичную крышу. Я напросился помогать ему. Обычно он сидел на крыше, а я снизу подавал ему черепицу то правой, то левой рукой.

Как-то раз, видимо чем-то увлекшись, я подал черепицу не в нужную сторону. Отец автоматически опустил руку вниз в ожидании, что я подам ему черепицу. Но из-за моей рассеянности произошла вынужденная пауза. Отец крикнул:

— Почему ты не подаешь черепицу?

Я ответил, что подаю, а когда посмотрел, куда я ее подаю, то убедился в своей ошибке. Отец рассердился и в сердцах ударил меня по голове.

Надо сказать, что до этого раза он никогда меня не бил. Не скажу, что мне тогда было так уж больно, но обида захлестнула сердце, и я заявил отцу, что больше никогда с ним работать не буду.

И действительно, с тех пор мы никогда с отцом вместе уже не работали, да и сам он не понуждал меня к этому, видимо понимая, что тогда он поступил неправильно.

Видя, что я все время кручусь возле отца, епископ как-то спросил у меня, умею ли я читать. Я ответил, что немного умею, но очень хочу учиться, а школы у нас нет.

На это он сказал, что не обязательно учиться только здесь, в деревне, можно устроиться и в Тифлисе…

Никогда не думая о такой возможности, я, конечно, очень обрадовался и тут же рассказал отцу о своем разговоре с епископом. Тот подошел к епископу и стал говорить, как бы он был рад, если бы его сына устроили учиться в Тифлисе. Епископ на это ответил:

— Привезите своего сына осенью в Тифлис, я устрою его учиться в Тифлисскую духовную семинарию.

Счастью нашему не было границ.

В конце августа 1906 года отец повез меня в Тифлис. Я впервые тогда ехал в поезде.

В Тифлисе отец отвел меня к нашей родственнице — двоюродной сестре моей матери, тете Вергинии, которая была замужем за Лазарем Туманяном. Помню, что дом их находился где-то в овраге, никакой дороги к нему не было. Мы шли с отцом пешеходной тропой.

В доме тетки было пять маленьких комнат, в которых и жила она с мужем и детьми. Отец просил, чтобы тетка взяла меня к себе на время учебы. Но она сказала, что он слишком поздно привез меня: она уже приютила у себя двух ребят — тоже родственников, которые должны учиться в Тифлисе.

Отец стал искать, куда бы меня пристроить. Вскоре он нашел женщину, которая жила с сыном в одной комнате. Сын был на год старше меня. Отец сговорился с ней: за 6 рублей в месяц она взяла меня в «нахлебники».

Но надо было устроить для меня не только жилье. Главное — поступить в семинарию.

Почему-то отец не захотел сразу обратиться к епископу. Он вспомнил, что поваром у епископа служит наш односельчанин — Мартирос Симонян, хороший его приятель, к тому же человек грамотный. Так мы очутились на кухне в епископском доме.

После первых разговоров отец попросил Мартироса написать прошение о моем приеме в семинарию, потому что сам он был неграмотный. Отец говорил — Мартирос записывал.

Мне было очень приятно, когда много лет спустя мои товарищи из Армении нашли в старых архивах семинарии подлинник прошения отца, написанного рукой Мартироса Симоняна, и прислали мне фотокопию этого интересного документа.

Прошение было написано на армянском языке. Вот его перевод.

ВЫСОКОЧТИМЫМ ПОПЕЧИТЕЛЯМ АРМЯНСКОЙ НЕРСЕСЯНСКОЙ ДУХОВНОЙ СЕМИНАРИИ

От жителя села Санаин Ованеса Микояна Покорное прошение

Я не стану отнимать драгоценное время у господ попечителей своим длинным письмом, но скажу, что и я — отец и у меня благие намерения по отношению к своим сыновьям, я беден, забитый крестьянин, но и я желаю, чтобы мой сын стал грамотным, и очень верю, что он — мой сын — в один день благодаря попечителям станет полезным и для себя, и для своих крестьян. И поэтому с большим трудом, сладкими надеждами привел сына в город и прошу гг. попечителей устроить моего сына Анастаса в одном уголке Нерсесянской семинарии; он родился 12 октября 1895 года. Свидетельство о рождении представлю в ближайшее время. Сын мой умеет читать и писать и добавлю, что очень способен.

Из-за неграмотности Ованеса Микояна по его просьбе написал Мартирос Симонян.

11 сентября 1906 года г. Тифлис

Поясняя это прошение, хочу сказать, что на самом деле мой отец был не крестьянин, а рабочий-плотник. Но в то время в официальных документах люди делились не по классам и занятиям, а по сословиям: мещане, крестьяне, дворяне. Поскольку дед мой был крепостным, а отец жил в деревне, он и причислял себя обычно к крестьянам…

Меня допустили к приемным экзаменам.

В семинарии был тогда одиннадцатилетний срок обучения: четыре подготовительных и семь основных классов. После проверки знаний я был принят во второй подготовительный класс.

Отец уехал обратно в деревню. Я чувствовал себя в городе очень одиноким. Женщина, у которой отец устроил меня на жилье, относилась ко мне неплохо, но теплых отношений у нас так и не сложилось. А они были мне очень нужны, потому что тогда я впервые оказался вне родительского дома.

Сын моей хозяйки и его товарищи смотрели на меня свысока, как на «деревенщину», частенько зло подсмеивались надо мной. Один раз они меня даже побили. Вначале я как-то терпеливо все это переносил, но потом терпение мое лопнуло. Я решил, что дольше мне оставаться здесь нельзя.

Вспомнив о Мартиросе Симоняне, я пошел к нему и, рассказав ему все о своей нелегкой жизни, попросил купить мне билет и отправить домой, к родителям. Он выполнил мою просьбу.

Приехав в деревню, я заявил родителям, что в Тифлис больше не поеду.

Помню, каким угрюмым стал отец, как плакала мать…

Отец считал, что раз я начал учиться, то надо продолжать. — Поедем обратно, к тете Вергуш, и я постараюсь уговорить ее, чтобы она приняла тебя, — сказал он мне.

Я долго сопротивлялся, но, видя, что отец упорно стоит на своем, и понимая сам, что мне надо учиться, в конце концов сказал:

— Я согласен с тобой, отец. Но только без мамы я никуда не поеду.

Начались сборы. Родители заготовили сыра, масла, сухого кизила, домашних сладких изделий, и вскоре мы все втроем — отец, мать и я — вновь отправились в Тифлис.

…Как сейчас, помню разговор моих родителей с тетей Вергуш. Мы все сидели на балконе, за столом. Отец очень просил Вергуш, чтобы она взяла меня к себе.

— Куда я его возьму? — отвечала тетка. — У меня даже спать ему негде.

Отец продолжал настаивать. Его нажим был настолько энергичным, что Вергуш в конце концов согласилась дать мне место на тахте в углу своей столовой.

Но я по-прежнему не хотел оставаться в Тифлисе без родителей. На некоторое время мама задержалась, но потом она должна была уехать.

Однако на этот раз чувство одиночества владело мной недолго. Дети у тети Вергуш были хотя и моложе меня, но быстро со мной подружились.

Я стал ходить в семинарию, постепенно там освоился, присмотрелся к ребятам. Встретили они меня хорошо: скоро мне стало с ними легко и приятно.

Желание учиться было у меня, как я уже говорил, огромное. Учеба давалась легко.

Не повезло мне с пением. Дело в том, что нас с первых же классов стали учить петь песни, и это мне поначалу очень нравилось. Мне казалось, что у меня хороший голос и я хорошо пою. Но неожиданно, когда я перешел в первый основной класс семинарии, произошел конфуз. Новый учитель пения, которого раньше мы не знали, вдруг вызвал меня одного (до этого обычно мы пели хором) и предложил спеть какую-нибудь знакомую мне песню. (Видимо, он хотел проверить мой слух и «певческие возможности».)

Не сомневаясь в успехе, я весьма самоуверенно начал громко петь (голос у меня, действительно, был довольно сильный). Но не прошло и минуты, как учитель ударил камертоном по столу и с раздражением крикнул: «Перестаньте!»

Я оторопел. Потом, красный от стыда и обиды, сел на свое место. Оказалось, я безбожно фальшивил, потому что у меня был плохой слух. И учитель (а это был, как мы потом узнали, известный в ту пору знаток музыки, композитор Романос Меликян) быстро раскусил мой певческий «талант».

С тех пор я сидел обычно на уроках пения молча, избегая встречаться с учителем даже взглядами.

Я родился, когда моего деда Нерсеса уже не было в живых. Но я хорошо помню свою бабушку Вартитер, что в переводе на русский язык значит «лепесток розы». В несоответствии с этим она была крупной женщиной, высокого роста, со строгим лицом, ходила всегда в длинном, до пола, черном платье, опираясь на палку.

Помню, я был как-то с матерью дома. Стуча палкой, бабушка поднялась к нам на веранду, вошла в комнату и что-то спросила у моей матери.

По старинным обычаям замужняя женщина не имела права разговаривать ни с мужчиной, ни с женщиной старше себя по возрасту. Поэтому мать потихоньку прошептала мне на ухо нужный ответ, а я уже громко повторил его бабушке. (Теперь все это показалось бы странным, даже смешным. Но обычай есть обычай!)

Мне всегда казалось, что моя мать побаивалась бабушки, а может быть, воспитанная в духе старых национальных обычаев и традиций, она ее как-то стеснялась. Судя по всему, бабушка была женщиной хорошей, хотя и очень строгой. Она прожила большую трудовую жизнь, родив и воспитав восьмерых детей, а это было не так-то легко при крепостном праве. Вероятно, именно потому, что она была (или казалась) суровой, мы, внуки, не были к ней так сильно привязаны…

Проработав, как я уже говорил, несколько лет в Тифлисе отец во многом внешне стал походить на тамошних цеховых мастеров. Одевался он аккуратно, носил не обычную кавказскую папаху, а городскую шапку. У него был широкий серебряный пояс, обувь он носил городскую, в отличие от всех наших деревенских жителей, которые ходили в самодельной обуви.

Были у отца и свои странности. Очень давно он заимел серебряную ложку, которую постоянно носил во внутреннем кармане чухи. Когда он приходил в гости, то доставал эту ложку, ел ею, а после еды аккуратно вытирал и бережно опускал в карман. Видимо, он брезгал пользоваться самодельными деревянными ложками, которые были тогда в каждой семье.

Будучи неграмотным, отец тем не менее всегда носил в кармане записную книжку и карандаш. В этой книжке он делал ему только одному известными «иероглифами» записи, сколько дней он проработал, сколько ему должен заплатить хозяин и т. п.

Мне было лет одиннадцать. Я уже неплохо знал арифметику. Как-то совершенно неожиданно отец мне сказал:

— Реши-ка мне задачу.

Я взял карандаш и бумагу.

— Я проработал столько-то дней. Полагается мне за день столько-то. Вычеты хозяина составят столько-то. Сколько мне предстоит получить в окончательный расчет?

Задание отца было простым, но неожиданным, что я как-то даже растерялся, разволновался и никак не мог быстро произвести нужных действий. Отец смотрел на меня, смотрел, а потом с огорчением сказал:

— Не старайся! Пока ты тут высчитывал на бумаге, я уже все подсчитал в уме. Удивляюсь, зачем только кормят вашего учителя хлебом, если он вас так учит, что ты не можешь решить самую простую задачу…

Пока я был в семье самым маленьким, отец все время возился со мной. Лет через пять родилась младшая сестра, и, когда она стала что-то лопотать, отец перестал обращать на меня внимание. Теперь все свое свободное время он уделял сестренке. То же самое, но уже по отношению к сестре, произошло, когда через пять лет родился пятый ребенок — мой младший брат Артем, которого дома звали Анушаван (впоследствии он стал авиаконструктором); на этот раз отец все свое внимание обратил на него, забыв и про меня, и про сестру, хотя, конечно, относился он и к нам всегда по-отечески и любил нас.

Когда младшему брату стало пять-шесть лет, отец разговаривал с ним в нашем присутствии как с равным. Обычно немногословный, отец становился в таких случаях словоохотливым. У меня сохранились приятные воспоминания о теплых беседах, которые он вел ранее и со мной.

Когда младший брат стал чуть старше, отец стал поручать ему пасти наших двух коз. Должность козопаса была незавидной. Вспоминаю, как в свое время мне приходилось заниматься этим делом и как мне было тяжело: козы бегали по крутым каменистым горным склонам, покрытым кустарником и лесом, так быстро, что я еле успевал их догонять. Мы носили тогда самодельную обувь (типа кожаных мокасин без твердой подошвы). От хождения по каменистым склонам обувь эта быстро продырявливалась. Ходить было больно, пальцы сбивались о камень до крови. Я, правда, подкладывал под носок и пятку кусочки кожи, но это мало помогало, так как эти кусочки при ходьбе быстро съезжали со своих мест.

Интересно, что, когда я возвращался из Тифлиса в деревню на летние каникулы, отец обычно никогда не спрашивал, перешел ли я в другой класс или нет, как перешел, какие у меня отметки. Почему-то он стеснялся спрашивать меня об этом. А я сам тоже ничего ему не говорил. С матерью отношения у меня были проще. Я сразу же ей все рассказывал о своей жизни, об учебе, и она была этому очень рада. Помню только один раз ночью, когда мы всей семьей уже лежали на нашей тахте (старший брат, который работал тогда на заводе, спал на отдельной деревянной кровати), отец, думая, очевидно, что мы спим, спросил у матери, как я учусь и перешел ли в другой класс. Мать меня похвалила, сказала, что учусь я хорошо и успешно перешел в следующий класс. Видимо, отец остался этим очень доволен. Утром он был со мной ласковее обычного.

В другой раз, когда мы тоже уже легли спать, отец вдруг сказал матери:

— А ты знаешь, по-моему, Арташеса надо взять из школы и послать работать на завод.

Мать возразила:

— Не понимаю, для чего это нужно! Он ведь хорошо учится! Пускай продолжает учебу, человеком станет.

На это отец сказал:

— Боюсь, что в конце концов он сойдет с ума.

Мать удивленно спросила:

— Что за чепуху ты говоришь, Ованес! Почему он должен сойти с ума?

Тут отец, назвав имя какого-то князя, жившего недалеко от нас, рассказал, как этот князь сошел с ума оттого, что «все время читал книги».

— Так вот и наш Арташес, — заключил он, — читает, читает с утра до вечера, а потом, глядишь, и с ума от этих книг сойдет.

— Нет, Ованес! — ответила мать., — Арташес многое уже знает, пускай продолжает учебу и дальше.

Спор у них затянулся. Я все ждал, чем он закончится, но так и не дождался — заснул.

А наутро у нас с отцом произошел такой разговор:

— Арташес! Как ты смотришь, если я тебя устрою работать на завод?

— А зачем, папа? Ты ведь знаешь, что учусь я хорошо, учиться мне хочется — на завод я всегда успею попасть.

— Так ты не хочешь идти на завод?

— Нет, отец. Я с удовольствием буду работать на заводе летом, во время каникул, чтобы помочь тебе и маме. Но учебу я бросить не хочу и не брошу!

Как-то я узнал, что некоторые деревенские ребята собирают в лесу малину и продают ее на заводе женам инженеров, имея таким образом небольшой заработок. Я решил воспользоваться их «опытом» и доставить удовольствие матери. Затемно вышел из дому, пошел в горы и спустился на край узкого ущелья, где росла малина. Я испытывал невольный страх от возможной встречи с медведями, которые, как известно, принадлежат к большим любителям малины. Однако, преодолев свои страхи, я все же к восходу солнца был на месте. Набрав полную корзинку спелой душистой лесной малины, я спустился вниз в ущелье и вышел прямо к заводу. Проходя мимо домов, в которых жили инженеры, продал свою малину, выручив за нее 40 копеек: это было больше дневной зарплаты моего старшего брата-молотобойца. Деньги я отдал матери. Она была очень рада, а я сам радовался еще больше, что смог хоть чем-то помочь своей семье.

После этого я еще четыре или пять раз ходил за малиной и каждый раз, выручая за нее по 30–40 копеек, отдавал деньги матери…

Моя троюродная сестра Ашхен (Ашхен стала женой Анастаса — прим, авт.), дочь тетки Вергинии, неплохо училась в школе. Но как-то учитель очень ее обидел, сделав ей при всех в классе грубое замечание без всяких к тому оснований. Ашхен была очень самолюбивой: она обиделась и перестала заниматься. Посыпались новые замечания, и, чем чаще она их получала, тем хуже стала учиться, хотя в общем-то была довольно способной ученицей. Кончилось дело тем, что она осталась на второй год, а на следующий учебный год получила по четырем предметам переэкзаменовки.

Тетя Вергиния попросила меня взять Ашхен с собой в деревню и подготовить ее за лето к переэкзаменовкам, иначе ее могли бы исключить из школы. Я, конечно, согласился.

К тому времени отец заканчивал пристройку к нашему старому дому еще одной комнаты и менял черепичную крышу для всего дома. Оставались только отделочные работы. Вдруг неожиданно хозяин участка, на котором стоял наш дом, заявил, что земля не наша, что мы не имеем права ничего здесь строить, и запретил отцу достраивать комнату. Поэтому одна сторона дома так и осталась недостроенной. Однако летом в недостроенной комнате вполне можно было жить. К тому же хозяин не требовал, чтобы мы ее разрушили.

Вот в этой-то комнате мы и устроили временное жилье для Ашхен. Я жил на чердаке — занимался и спал. Вся остальная семья жила внизу.

Начались занятия с Ашхен. Занимался я с ней по два — три часа, во второй половине дня: утром она выполняла полученные от меня задания. Я был с ней очень строг, никаких бесед на посторонние темы не вел, стараясь помочь ей, как мог. Ашхен со своей стороны была очень старательной. Занималась много, добросовестно выполняя все мои задания. В те свободные часы, когда она отдыхала от занятий, она обычно уходила с нашими деревенскими девушками в поле или в лес, собирала цветы или шишвик — съедобный сорняк с пшеничных полей.

Должен сказать, что Ашхен очень нравилась моему отцу. Он охотно с ней разговаривал, был с ней приветлив и внимателен.

Вспоминаю один веселый эпизод. У нас, как я уже говорил, было две козы: крупного рогатого скота мы не имели. Однако козьего молока на лето нам хватало. Мы пили это молоко и делали из него сыры и мацон.

Трудности с козами наступали обычно зимой. Содержать коз зимой было делом хлопотным. Поэтому отец отдавал их на зиму в соседнюю деревню Акнер, знакомому крестьянину, который за определенную плату держал наших коз у себя, а весной приводил обратно.

В ту весну, о которой я хочу рассказать, крестьянин этот что-то задержался с возвратом наших коз. Мы все уже забеспокоились.

Тогда отец обратился к Ашхен с просьбой написать нашему «козоводу», чтобы он поскорее привез коз. Ашхен согласилась. Отец сказал: «Напиши, а потом прочти мне, что написала!»

Ашхен начала читать: «Господин козопас…»

Тут раздался громкий смех отца. Услышав, как торжественно прозвучало это обращение к бедному крестьянину, отец не смог сдержаться от веселого хохота и долго смеялся, продолжая повторять: «Господин козопас, господин, господин…» Ашхен же рассердилась:

— Тогда пускай твой сын напишет лучше, — обиженно сказала она и выбежала из комнаты.

Однако отец почему-то не дал мне такого поручения.

У нас в классе учился некий Еремян. Он был старше меня года на два, много читал и вообще считался у нас одним из самых начитанных, хотя в общем учился весьма посредственно. Как-то я увидел у него одну из книг многотомной «Истории Рима» Моммзена и заинтересовался ею.

Побеседовав с Еремяном, я понял, как мало знаю историю и как она вместе с тем интересна. Сначала решил сразу прочитать все тома Моммзена. Но потом передумал: «Если об одной римской истории надо прочитать несколько томов, то сколько же мне предстоит читать об остальной истории?» А особенно об истории новейшего времени, которая тогда меня больше всего интересовала.

В 1911–1912 годах и до нашей семинарии докатилась революционная волна, вызванная новым подъемом рабочего движения, начавшимся в 1910 году. Помню, как много всяких разговоров было среди учащихся старших классов о разных политических партиях! Были эти разговоры, конечно, и среди моих одноклассников. Мы спорили между собой и в конце концов решили, что, для того чтобы не допустить ошибки в выборе, к какой партии примкнуть, нам нужно самим, самостоятельно изучить необходимую революционную литературу. Для этой цели мы образовали политический кружок. Не помню точно, по чьему совету мы решили начать с изучения книги Каутского «Экономическое учение Карла Маркса».

Было нас в этом кружке шесть человек. Мы хорошо знали и доверяли друг другу и не хотели расширять состав нашего кружка: так нам казалось вернее.

Собирались мы регулярно в течение всего 1912— 13 учебного года. Главу за главой мы прочитали всю книгу Каутского, попутно обсуждая, кто как что понял. Такой метод очень помог нам в освоении этой довольно сложной работы.

В следующем учебном году кружок наш несколько расширился — до 14 человек: мы приняли небольшую группу учеников из младшего класса, а кроме того, к нам вошли ребята из распавшегося литературного кружка во главе с их организатором Еремяном.

Нам пришлось повторить с ними изучение экономической теории Маркса, но уже по книге Богданова. Параллельно мы, «старики», читали и другую марксистскую литературу — книгу Бебеля «Женщина и социализм» и Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю».

Как-то до нас дошли слухи, что кружки, подобные нашему, организованы в некоторых тифлисских гимназиях, коммерческом училище, где обучались на русском языке представители разных национальностей, а также в дворянской гимназии, где учились преимущественно грузины.

Мы решили установить связь с этими кружками, и весной 1914 года состоялось первое заседание представителей всех этих кружков — по одному от каждого.

Заседание проходило на квартире гимназистки Люси Лисиновой — впоследствии московской студентки-коммунистки, геройски погибшей на октябрьских баррикадах в Москве и похороненной у Кремлевской стены.

Люся играла на этом собрании очень активную роль. Это была умная, начитанная, достаточно теоретически подготовленная девушка, к тому же обладавшая обаятельной внешностью. Мне она тогда очень понравилась.

Случилось так, что немного позднее, летом 1914 года, совершенно неожиданно, когда я был уже у себя в деревне, Люся приехала туда со своей семьей отдыхать на лето. Обычно днем мы оба были заняты чтением и не видели друг друга. Но зато по вечерам мы встречались с ней, ее подругой и еще одним гимназистом, по-дружески беседовали и играли в крокет (до встречи с ними я не имел представления об этой игре).

Мы обычно почти каждый вечер при встречах беседовали с ней о прочитанном, обменивались мнениями по интересующим нас политическим вопросам.

Из разговоров с ней я узнал, что Люся была любимой ученицей Елены Дмитриевны Стасовой, когда та учительствовала в Тифлисе, и под ее влиянием стала на революционный путь.

Другой девушкой, тоже по-своему интересной судьбы, была на том собрании гимназистка Женя. Под влиянием старого коммуниста Бограта Боряна Женя стала тоже большевичкой. Переехав после окончания гимназии в Баку, она вышла замуж за младшего Боряна, погибшего затем в числе 26 бакинских комиссаров. Женя Борян жила в Москве. Скончалась в 1970 году.

Мне почему-то врезались в память именно эти две девушки — участницы того собрания, хотя там было много и других интересных парней и девушек…

После первых же моих выступлений вся деревня узнала, что я большевик. Узнала об этом и моя мать.

Как-то она подсела ко мне и начала примерно такой разговор:

— Ты такой у меня ученый, умный, а кругом говорят, что ты большевик. Есть же, как я слыхала, много хороших партий: дашнаки там, эсеры, меньшевики… Самые почтенные и уважаемые люди нашей деревни стали на сторону этих партий. А ты вступил, говорят, в самую плохую партию, стал большевиком. Ведь ты умный человек, брось большевиков, перейди в другую партию!

Говорила она так просяще, что я стал обдумывать, как бы мне получше ответить, чтобы ее разубедить.

Я сказал, что партия большевиков — самая хорошая, что она борется за правду, за бедных, против богачей, за справедливость для людей труда.

— То, что ты слыхала о большевиках, — сказал я ей, — это ложь, которую распространяют самые плохие люди. А те партии, о которых тебе говорят, что они хорошие, на самом деле плохие.

Мать слушала меня, но по ее глазам я видел, что мои аргументы мало на нее подействовали.

Тогда мне неожиданно пришла в голову такая мысль убедить мать.

— Майрик (мамочка), — сказал я, — ты можешь отказаться от христианской религии и стать мусульманкой?

Мать сразу встрепенулась, перекрестилась и взволнованно сказала:

— Что ты, сынок, что ты говоришь, разве это можно! Скорее я умру, но никогда этого не сделаю.

Тогда я сказал ей:

— Я тебя понимаю. Пойми и ты меня. Большевики — это моя вера, такая же, как для тебя христианство. Я не могу от них отказаться. Прошу тебя, никогда больше меня не уговаривай — это бесполезно! Со временем ты сама убедишься, что я и большевики правильно поступаем, а пока поверь мне на слово…

Умерла моя мать в 1960 году, в Москве, в возрасте 93 лет. С отцом на политические темы я не разговаривал. Вопросов по этому поводу он мне никаких не задавал, а сам я как-то стеснялся навязываться ему с этими разговорами, а тем более в чем-то его поучать.

Отец дожил до Октябрьской революции и перед смертью многое понял. Умер он в 1918 году, до победы Советской власти в Армении, от воспаления легких, без медицинской помощи, в возрасте 62 лет.

Вспоминая те давние времена, хочу несколько подробнее рассказать о семье Туманянов.

Моя тетя Вергиния Туманян хотя нигде и не училась, но умела писать и читать. В политическом же отношении она была человеком достаточно развитым. Конечно, она не разбиралась в тонкостях политики, но всей душой была за революцию и за большевиков.

Муж ее, Лазарь (по паспорту — Габриел) Туманян, был человеком более грамотным. Он работал приказчиком, мечтал стать хозяином лавки, берег каждую копейку и в конце концов приобрел небольшую лавчонку, в которой работал без помощников и продавцов. Однако его «бизнес» продолжался недолго. Однажды в его лавке произошел пожар. Лазарь Туманян снова стал приказчиком. Жили они в собственном доме, в одном из самых заброшенных районов Тифлиса — в Сурпкарапетском овраге.

Лазарь Туманян был трудолюбив, добропорядочен, честен; наверное, это и было главной причиной его неуспеха в «бизнесе». В отличие от жены, революцией и социализмом он не интересовался. Зато от корки до корки ежедневно прочитывал армянскую консервативную газету «Мшак». Более того, он собирал все номера этой газеты и аккуратно переплетал в одну книгу — у него уже было несколько таких переплетенных больших томов. Политически он был ограничен, верил только тому, что писалось в этой газетенке. Жена же его была волевой женщиной и фактически господствовала в доме. Муж любил ее и противоречить ей не решался.

Как-то Филипп Махарадзе рассказал мне, что меньшевики стали настойчиво за ним следить. Он непрерывно менял свои нелегальные квартиры, но все же опасался, как бы не попасть в меньшевистскую тюрьму. Я решил поговорить с Вергинией. Расположение их дома и далекие от политики соседи делали по тем условиям ее жилье идеальным для организации конспиративной квартиры. Я спросил тетю, согласится ли она приютить у себя на квартире одного видного грузинского коммуниста, очень хорошего товарища, которого преследуют меньшевики. Без всяких колебаний она согласилась. Осторожности ради я сказал ей: «Имей в виду, дело это опасное. Если он провалится, то и вам всем может здорово попасть». Она ответила, что не боится и готова на все. Тогда я спросил: «А как посмотрит на это твой муж?» — «Не беспокойся, — сказала она, — я с ним поговорю, он возражать не будет».

В следующую ночь я привел с собой Махарадзе, познакомил с семьей. Тетя показала комнату, которая была для него предназначена, и угостила вкусным ужином. Филипп остался доволен радушием, с которым его встретили.

Жил он здесь довольно долго. Вспоминается один веселый случай, имевший место значительно позже. Касается этот случай и Махарадзе и Михи Цхакая.

Приехав в Москву на XI съезд партии, мы накануне встретились с Махарадзе в 3-м Доме Советов, где работала мандатная комиссия съезда. Все мы, как полагается, заполняли свои анкеты и получали делегатские удостоверения.

Был среди нас и старик Миха Цхакая. Чтобы не затруднять его заполнением анкеты, регистратор решил сам сделать это за него. «С какого года вы в партии?» — спросил он Миху Цхакая. «Пиши: давно», — ответил Миха. Регистратор запротестовал: «Так нельзя. Надо указать год». Миха посмотрел вокруг: «Вон тот комсомолец заполняет свою анкету. — При этом Миха показал на Махарадзе. — Посмотри, какой год он укажет, и напиши мне на десять лет раньше». Мы все, окружающие, разинули рты: нам было известно, что Махарадзе принимает участие в революционном движении с 1891 года. Как же давно вступил на революционный путь наш Миха Цхакая!

Вергиния Туманян была не только умным, передовым человеком, но и отличной матерью. Она родила семерых детей. Трое из них умерли от инфекционных болезней; три дочери и сын вступили в Коммунистическую партию. Гайк Туманян по окончании Коммунистического университета имени Свердлова начал свою службу в Красной Армии. Окончил Военную академию. Был в Испании, когда там шла гражданская война. Всю Отечественную войну провел на фронтах в качестве члена военного совета танковой армии и на Дальнем Востоке — в боях за освобождение Маньчжурии.

Когда я стал работать в Москве, Вергиния Туманян и ее муж вместе с моей матерью подолгу жили у меня. Муж Вергинии умер в возрасте 80 лет. Сама она и моя мать жили дружно, как родные сестры, и умерли в одну неделю, когда Вергинии было 85, а матери 93 года. Все трое похоронены рядом на Новодевичьем кладбище».

Сам Анастас Микоян так же нашел последний покой рядом с могилой жены Ашхен на Новодевичьем кладбище. И еще много Микоянов похоронено там.

Несмотря на умение главы семьи приспосабливаться к меняющейся политической обстановке, репрессии коснулись и семейного клана Микояна. Историк Рой Медведев писал: «В конце войны среди детей ответственных работников произошла трагедия. Советский дипломат Уманский был назначен послом в Мексику. С ним должна была выехать из Москвы и вся семья. Однако сын министра авиационной промышленности А. Шахурина, влюбленный в дочь Уманского, запретил ей эту поездку. Она отказалась его слушаться, и тот застрелил ее и застрелился сам. Началось следствие, в ходе которого выяснилось, что «кремлевские дети» играли в «правительство». Они выбирали наркомов или министров, у них был и свой глава правительства. Прокуратура СССР не нашла в этом деле состава преступления, но Сталин настоял на пересмотре дела. В результате двое детей Микояна — младший Серго и более старший Вано были арестованы и сосланы. Они был в ссылке сравнительно недолго и вернулись вскоре после окончания войны. На одном из заседаний Политбюро Сталин неожиданно спросил Микояна: что делают его младшие сыновья? «Они учатся в школе», — ответил Анастас… «Они заслужили право учиться в советской школе», — произнес Сталин обычную для него банально-зловещую фразу.

Процедура ухода Микояна с поста главы государства (Председатель Президиума Верховного Совета СССР — прим, авт.) была обставлена весьма торжественно. Произносились благодарственные речи. Микоян был награжден шестым орденом Ленина.

Хотя Микоян и отошел от власти без конфликтов и оставался все еще членом ЦК КПСС и членом Президиума Верховного Совета СССР, его неожиданно лишили ряда привилегий. Особенно болезненно для него было распоряжение покинуть государственную дачу под Москвой. Это был большой дом, почти имение, в котором до революции жил богатый кавказский купец и где после революции Микоян прожил с семьей половину своей жизни. В несколько раз было сокращено и число людей, обслуживающих Микояна».