Кремлевские кланы

«ЗАПАД ЕСТЬ ЗАПАД, ВОСТОК ЕСТЬ ВОСТОК»

В Великих Луках в семье железнодорожного машиниста поляка Ксаверия Рокоссовского и его русской жены Антонины в середине последнего десятилетия прошлого века родился мальчик.

Назвали его Константином. Много лет спустя И. Свистунов напишет «Сказания о Рокоссовском».

Как-то на приеме у Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина, когда беседа приняла свободный, дружеский характер, Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский шутя сказал:

— А ведь мы с вами, товарищ Сталин, родились в один день.

Сталин вынул изо рта трубку, разгладил усы:

— Но я, кажется, лет на семнадцать раньше, — и улыбнулся.

Он любил Рокоссовского.

Пройдут долгие годы. Константину Константиновичу Рокоссовскому снова доведется отбывать в тех родных местах. Ничего не сохранила память о далеком детстве.

Через несколько лет после рождения сына семья Рокоссовских переехала в Варшаву.

Отец водил поезда по Варшавско-Венской железной дороге, мать воспитывала детей.

Осиротев в четырнадцать лет, Константин Рокоссовский сам стал добывать свой хлеб. Тяжелый хлеб чернорабочего, ткача, каменотеса.

Потом, уже в зрелые годы, Константин Константинович Рокоссовский полюбил спорт, по утрам делал зарядку, увлекался плаванием, хорошо играл в теннис.

Но в те отроческие и юношеские годы он не занимался спортом. Не бегал по футбольному полю, не вертелся на турнике, не выполнял замысловатых упражнений на параллельных брусьях.

Не спорт, а труд каменотеса раздвинул его грудную клетку, налил металлом мускулы.

Он любил книги. Любил стихи. Любил входивший тогда в моду кинематограф. Он любил лошадей. Когда в его сердце вошла эта на всю жизнь оставшаяся любовь?

Может быть, тогда, когда он впервые увидел, как мчатся по Маршалковской легкие нарядные санки и рослые выхоленные кони, распустив по ветру хвосты и гривы, мечут из-под копыт комья смерзшегося снега и грязи.

Или когда он смотрел, как тянутся на товарную станцию и за Вислу, в предместье Варшавы Прагу, громыхающие на булыжнике кованые фуры, запряженные тяжелыми и мохнатыми, мамонтоподобными брабансонами.

Но скорее всего это произошло тогда, когда с завистью и восхищением смотрел он на пана Ковальского, отправляющегося на загородную прогулку. Пан Ковальский жил на соседней улице в особняке, огороженном высоким забором, утыканным вершковыми гвоздями.

По утрам пану подавали оседланную лошадь. Конь поражал великолепием всех своих статей. Золотистоогненной масти, с коротко подстриженным хвостом и гривой, он нетерпеливо перебирал тонкими, изящными ногами, картинно изгибал лебединую шею и не, менее картинно грыз удила.

«Вот бы проскакать на таком!» — мечтал Константин.

Пройдет полвека, пройдет почти вся жизнь. Многое изменится вокруг, во многом изменится и он сам. На смену одним привязанностям и пристрастиям придут другие. Река жизни течет. Меняются ее берега, открываются новые дали, и то, что вчера казалось важным и нужным, сегодня вспоминается с улыбкой. Диалектика.

Но неизменной и постоянной оставалась его любовь к лошадям. Любил ласково похлопать рукой по лоснящейся, теплой, вздрагивающей шее коня, почувствовать, как бережно теплыми влажными губами берет он с протянутой ладони кусочек сахару, радостно было видеть, как волнуется конь, с нетерпением ожидает, когда он наконец вденет ногу в стремя и легко вскочит в седло.

В восемнадцать лет Константин Рокоссовский был высоким, крепким, ловким парнем.

Когда грянула война с Германией, и всех мужчин начали переоблачать в штаны и гимнастерки цвета хаки, и на всех перекрестках мальчишки-газетчики истошными голосами кричали о зверствах пруссаков и о Вильгельме Кровавом, он, не предаваясь долгим размышлениям, решил добровольцем идти на фронт.

В начале августа он уже был в штабе драгунского полка.

— Хочу на фронт!

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать?

— Рано еще. Призываем с двадцати одного года.

— Да я вон какой…

Действительно, «мальчик достань воробушка»!

Войсковое начальство с интересом рассматривало рослого, хорошо сложенного юношу. Согласилось.

— Только меня в кавалерию. Я люблю лошадей.

— Можно. Будешь служить в нашем полку.

Уже на следующий день вахмистр эскадрона одобрительно крякнул, глядя на статного новобранца:

— Эх как вымахал! Знатным будешь драгуном!

Вахмистр не ошибся. Угадал в молодом парне будущего истого кавалериста.

Кавалерия в те давние времена была если не основным, то, во всяком случае, самым нарядным и боевым родом войск: гусары, драгуны, уланы, донские, кубанские, терские, оренбургские, забайкальские и прочие казачьи полки.

Выносливый, понятливый, смекалистый Константин Рокоссовский постиг военную науку быстро и легко. Вскоре, получив винтовку, пику и шашку, он впервые вскочил на злобно грызущего удила и брызжущего сумасшедшей пеной жеребца.

Так он стал рядовым 5-го Каргопольского драгунского полка 5-й кавалерийской дивизии.

Началась первая в его жизни война.

Отличился он уже в самые первые дни своей военной службы. Передовые разъезды Каргопольского полка, двигаясь навстречу немцам, обнаружили в одном местечке подразделения противника. Надо было разведать его силы, расположение.

Вызвался Рокоссовский:

— Пошлите меня. Я смогу.

Послали. Переодевшись в гражданское платье, Константин Рокоссовский незаметно проник в местечко, занятое немцами, узнал все необходимое. Вернулся. Доложил.

Сведения, добытые молодым разведчиком, помогли выиграть бой. Начальство оценило дерзость и находчивость молодого солдата. Рокоссовский получил свою первую награду — Георгиевский крест.

В восемнадцать лет!

Так начался боевой путь Константина Константиновича Рокоссовского.

Запомнилось, как осенью четырнадцатого года возле Лодзи немцы хотели окружить русские войска. Но промахнулись. Целый их корпус тогда угодил в русское кольцо. Едва ноги унесли, и то, конечно, не все.

Чем еще запомнились ему три года первой мировой войны, что они ему дали?

Дали солдатскую выучку, мастерство кавалериста, привили любовь к военной службе.

Дрались драгуны по присяге: не щадя живота своего.

Прогремит команда:

«Шашки вон, пики к бою!» — и несется эскадрон в конный бой, разит противника. Сандомир, Висла, Паневежис, Шавли, Ковно…

Бои, разведки, благодарности, конные атаки, поощрения, рукопашные схватки. Его представляют к награждению Георгиевской медалью 4-й степени. Георгиевской медалью 3-й степени…

Шла война. Шла фронтовая солдатская жизнь. В душу молодого драгуна по-пластунски вползали мучительные, казалось, неразрешимые сомнения. Кому нужна кровавая бойня? За какие такие провинности начальство приказывает рубить шашками и топтать конскими копытами таких же, как он сам, молодых ребят? Разве только за то, что родились они на берегах Рейна или в лесах Баварии?

За что он воюет?

— За веру! — привычно поучал унтер-офицер Шалаев, за свирепость характера и окаянные кулаки прозванный солдатами Дракозубом. Приказывал: — Повторяйте, сукины сыны, архангелы! — И сипло бубнил: — «Спаси, господи, и помилуй родителей моих, родственников, начальников и благодетелей». Поняли, гавриилы? Начальников и благодетелей, мать вашу так!

— За царя! — заученно сипел унтер-офицер Дракозуб, клеймя нерадивых слушателей. — Чтоб знали назубок: «Победы благоверному императору нашему Николаю Александровичу…»

Где он, этот благоверный царь-император? В неведомом Санкт-Петербурге, ставшем недавно Петроградом? Что знает он о царе? Разве только солдатскую байку, которая обошла все окопы после того, как Николаю повесили на грудь Георгиевский крест: дескать, царь-батюшка с Егорием, а царица-матушка с Григорием.

Нет, неохота умирать за такого царя!

— За отечество! — И унтер-офицер Дракозуб многозначительно поглядывал в сторону инородцев.

Была весна, первая его мирная весна с тысяча девятьсот четырнадцатого года. Кавалерийский полк, которым он командовал, расквартировали в маленьком тихом азиатском городке на монгольской границе. Городок самый заштатный, но любители чая во всей Российской империи, особенно купцы и трактирщики, были наслышаны о нем. Через этот город с давних пор русские и китайские торговцы возили всевозможные товары, и особенно знаменитый китайский чай.

Счастливому случаю было угодно, чтобы здесь весной двадцать третьего года произошло событие, вообще-то говоря, касавшееся лишь двух человек: его и ее.

По многим дорогам кочевая беспокойная военная судьба водила Константина Рокоссовского: от фольварков и перелесков Лодзинского воеводства до сумрачных стен Китая. А свое личное счастье он нашел в забытом богом городке.

Куда деваться в таком городишке в свободный от службы вечер? Можно, конечно, по примеру офицеров старой русской армии ночи напролет резаться в карты или пить горькую.

Нет, в карты он не играл, пьянства не терпел.

Оставались только книги. Да еще театр.

Был в Кяхте небольшой городской театр, на подмостках которого выступали местные любители драматического искусства. Порой сюда неисповедимыми путями добирались из Европейской России бродячие труппы профессионалов. Репертуар был известный: «Бедность не порок», «Дети Ванюшина», «Наталка-Полтавка»…

И конечно, Чехов: «Три сестры», «Вишневый сад», «Чайка»…

В тот вечер шла «Чайка».

Уже Нина Заречная, в белом платье, молодая и прекрасная, произнесла свой знаменитый монолог: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени…»

Уже Дорн сказал печальные слова о любви и колдовском озере.

Занавес опустился. Вспыхнул свет. Антракт.

Рокоссовский, сидевший в партере, поднялся: теперь можно и покурить.

Вдрут увидел невдалеке, в шестом ряду, нескольких девушек. Совсем молоденьких, верно еще гимназисток, ровесниц Нины Заречной. Они взволнованно и горячо обменивались впечатлениями, еще жили всем тем, что происходило на сцене.

Была среди гимназисточек маленькая девушка с темными живыми глазами. Как блестят ее глаза! От недавних переживаний? Или они всегда такие?

Рокоссовский положил в карман портсигар: курить уже не хотелось. Было такое ощущение, словно сюда, в тесноватый и душный театральный зал, в толпу разношерстной будничной публики, вдруг залетела красивая и нежная чайка.

Настоящая любовь может быть только с первого взгляда.

Постепенно, спокойно, с годами возникает дружба, приходят уважение и доверие, появляется привычка, пробуждается нежность, вырастает преданность.

Но любовь, настоящая любовь, бывает только с первого взгляда. Она поражает, как гром небесный. На всю жизнь. Еще в «Песне Песней» сказано:

Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих.

Так Анна поразила Вронского, так Татьяну поразил Онегин. Девушка заметила, что на нее смотрит высокий красивый военный в ловко сидящей форме. С двумя боевыми орденами Красного Знамени на груди.

Смутилась. Нахмурилась. Отвернулась: «Вот еще! Что он так смотрит?»

По ночным улицам уже спящего городка расходилась театральная публика. Шли, весело переговариваясь и девушки-гимназистки из шестого ряда партера. У приземистого домика остановились, попрощались со своей подругой Юлией.

Никто из них не обратил особого внимания на высокого военного, который шел сзади. Шел не спеша, вроде и дела ему нет до маячащих впереди девчонок.

Потянулись дни, недели, месяцы. Мало ли у командира полка обязанностей, забот, тревог и огорчений?

Боевая готовность, боевая и политическая подготовка, смотры и учения. Материально-бытовое и медицинское обслуживание. Сотни больших и малых дел.

Но все же порой, когда становилось особенно нестерпимо, Рокоссовский садился на своего Орлика и то рысью, то шагом проезжал по той улице, мимо того приземистого домика, мимо тех окон, за занавесками которых жила его любовь. Он и не надеялся увидеть ее в проеме окна, за легкой занавеской. Ему просто хотелось еще раз посмотреть на ее милый дом, на ее окна, на две липы, растущие у калитки.

Судьба была благосклонна к нему. Она дала ему высокий рост, красивое благородное лицо, ровный, спокойный характер. Она дала ему надежное мужество солдата и талант командира.

Одного ему не дала судьба: легкой бойкости и предприимчивой находчивости в обращении с понравившейся девушкой.

Целый год Рокоссовский ждал счастливого случая. Уже Юля и все ее родные догадывались, почему красавец кавалерист так часто проезжает по их улице, мимо их дома. Завидя всадника, звали: «Юля, скорей, скорей! Опять твой рыцарь едет».

Юля сердилась, но все же украдкой приподнимала занавеску.

Помог случай. Как-то раз Рокоссовский увидел, что один из молодых командиров в воскресный день на бульваре прогуливается с девушками, среди которых была и его Чайка.

Попросил, преодолевая неловкость:

— Представьте меня ей.

— Представить? — с некоторым недоумением переспросил командир. — Да я вас просто познакомлю.

В следующее воскресенье знакомство состоялось. Полвека спустя Юлия Петровна Рокоссовская рассказывала:

— Первое, что поразило меня, — это его застенчивость, его, я бы сказала, рыцарское отношение ко мне, к девчонке.

На всю жизнь запомнился ей тот первый вечер, когда они шли по темным, спящим улицам городка. Азиатская бледно-зеленая луна стояла в небе, черное кружево теней лежало под ногами, ночные фиалки, не слышные днем, пахли пряно и нежно.

Они шли мимо массивных древних стен гостиного двора, мимо старых купеческих особняков. Громада Троицкого собора чугунной чернотой врезалась в небо. Было тихо. Только далеко за садами молодо и заливисто лаяла собака.

Говорили, говорили… Впрочем, больше говорила она. Он и тогда не был особенно разговорчивым.

— Правда, тихий у нас городок? Даже трудно поверить, что по этой дороге когда-то тянулись торговые караваны в Монголию, в Китай. — И Юлия прочла строчки из запомнившегося стихотворения: — «Запад есть Запад, Восток есть Восток».

— Киплинг.

Юлия вопросительно посмотрела'на своего спутника:

— Вы любите стихи?

— Люблю.

Это было удивительно, неожиданно. Военный, кавалерист, герой войны (видно по орденам) — и вдруг любит стихи.

Попросила:

— Прочтите. Наизусть что-нибудь помните?

— Помнить-то помню… — проговорил он нерешительно.

— Пожалуйста!

— Стоит ли?

— Прошу.

— Я не умею декламировать.

— Очень прошу.

И он стал читать.

Потом Юлия Петровна Рокоссовская говорила:

— Вероятно, это покажется неправдоподобным, но я до сих пор помню тот его тихий, взволнованный голос.

Он тогда читал:

Она знала эти стихи, знала, кто их написал. Все же ей казалось, что высокий командир-кавалерист читает стихи о себе. Степь, дым, пыль и кровь. Вскачь несутся конники. Среди них, вскинув саблю над головой, скачет он.

— Я, кажется, напугал вас жестокими стихами, — смущенно проговорил он, всматриваясь в лицо притихшей девушки. — Плач! Кровь! Лучше прочту о другом.

Вот как бывает в жизни! В тот вечер решилась и ее судьба.

Теперь они стали встречаться часто. Наступил день, когда он пришел в ее дом и сделал предложение.

Все родные Юлии, особенно отец, были решительно против.

— Ты с ума сошла! Он военный, а военные как цыгане. Сегодня здесь, завтра там! Завезет тебя за Урал, на запад, или еще хуже — в Китай. И бросит!

Но она уже решила. Она верила. Верила не только его словам, верила его глазам, влюбленным и чистым.

И сказала ему:

— Да!

Прошло немного времени — и увез красавец кавалерист молоденькую девушку с темными глазами из Кяхты, и стала она делить с ним все тяготы, испытания и все счастье военной жизни: жена комбрига, жена комдива, жена генерала, жена Маршала Советского Союза — Юлия Петровна Рокоссовская.

Сестру он видел в последний раз лет тридцать назад. Почти всю жизнь они прожили в разных мирах, как бы на разных планетах: он — на земле социализма, она — в Польше.

Время словно туманом окутало образ Хеленки, оставшейся в далеком, неправдоподобном прошлом.

Но теперь, когда его войска начали освобождать польскую землю, он все чаще и чаще возвращался мыслью к тем дням, когда Хеленка была подростком, веселой девчонкой варшавского предместья.

Тревога бередила душу. Как там Хелена в оккупированной гитлеровцами Варшаве? Что будет с ней, если немцы дознаются, что она сестра Маршала Советского Союза Рокоссовского?

Думы о сестре сливались с думами о Польше. Воображение черной краской рисовало картины одну тягостнее другой.

Ржавая колючая проволока в шесть рядов… Смотровые вышки с пулеметными жалами… Рвы…

Злобные глаза овчарок…

Виселицы…

Смрадный дым крематориев…

Мадонны с мертвыми младенцами на руках…

Распятия Христа, втоптанные в грязь немецкими сапогами…

Польша?

Да совсем и не Польша это! Нет Польши, есть придуманное немцами оскорбительное название — генерал-губернаторство.

Когда советские армии стали приближаться к Висле, к Варшаве, немецкие оккупационные власти приняли драконовские меры, чтобы обезопасить свои тылы. Процедура испытанная: одних поляков расстрелять, других отправить в концентрационные лагеря, третьих увезти на каторгу в Германию.

Друзья Хелены Рокоссовской, опасаясь за жизнь участницы движения Сопротивления, зная, какой страх и какую ненависть вызывает у гитлеровцев имя ее брата, советского маршала, увезли ее из Варшавы. Укрыли в глухой деревне, в подвале в доме ксендза.

Войска 1-го Белорусского фронта под командованием Маршала Советского Союза Г. К. Жукова двигались на запад, освобождая польские города и села. В одном селе навстречу нашим бойцам из подвала дома вышла женщина. Еле слышно прошептала:

— Я Елена Рокоссовская! Сестра вашего…

Гвардии старшина, к которому она обратилась, только крякнул от неожиданности и бросился к командиру роты:

— Товарищ старший лейтенант! Освобождена сестра маршала Рокоссовского!

Полетела новость по армейским проводам — из батальона в полк, из полка в дивизию, из дивизии в армию, из армии на КП командующего фронтом маршала Жукова: освобождена сестра Рокоссовского!

Жуков поднял телефонную трубку:

— Немедленно соединить со штабом 2-го Белорусского фронта.

Рокоссовского в штабе не оказалось, находился в войсках.

Жуков распорядился связаться с женой маршала:

— Сообщите Юлии Петровне, что освобождена сестра Константина Константиновича. Я сейчас посылаю офицера, который укажет ее местонахождение. Передайте мои лучшие пожелания маршалу.

…Когда вечером Рокоссовский вернулся из войск, его на пороге встретила уже пожилая женщина с усталым лицом, сквозь морщины и желтизну которого пробивались родные полузабытые черты.

— Хеленка?!

— Я, я! — И заплакала: — Наконец-то!

Красная площадь!

Сквозь легкую, живую, трепещущую сетку дождя, такого ненужного в это праздничное летнее утро, виднелась серая молчаливая громада ГУМа. Справа то витыми, то причудливо чешуйчатыми пряничными куполами и немеркнущим золотом крестов красовался — правильно сказано: песня, запечатленная в камне, — храм Василия Блаженного. Слева темно-красным, почти черным, вековой кладки кирпичом, обожженным временем, высился Исторический музей.

Темнели под дождем зеркала красного полированного гранита и черного лабрадора Мавзолея; серебристые, словно в легком инее, вдоль нерушимой Кремлевской стены стояли ели.

Красная площадь!

Каждый раз, когда он приходил за Красную площадь, его охватывало неизъяснимое волнение. Сколько столетий и событий пронеслось над площадью! Здесь, с Лобного места, обращался к ратникам Иван Грозный, отправляясь в поход на татарских ханов.

По Красной площади проехали в Кремль Кузьма Минин и Дмитрий Пожарский во главе своих войск. Она видела мятежные головы казненных стрельцов. На Красной площади выступил Ленин перед бойцами, уходившими на фронты гражданской войны.

На этой площади проходили военные парады Красной Армии, год от года наливавшейся силой и мощью.

Сюда, на Красную площадь, в дни торжеств из всех концов столицы текли колонны москвичей, расцвеченные знаменами, транспарантами, цветами, поднятыми над головой.

Здесь 7 ноября 1941 года к воинам были обращены слова: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественные образы наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!»

И воины прямо с площади шли на фронт, в бой!.. Рокоссовский видел Красную площадь не только в дни парадов и народных праздников. Он видел ее осенью сорок первого года. Тогда шел снег. Но мелкий, холодный, сырой. Мгла, серая и промозглая, запятнала купола Василия Блаженного, легла на замерший, молчаливый, опустевший ГУМ, на камуфляж, так изменивший привычный вид дорогих всем нам мест.

Большая судьба у Красной площади.

Позади осталась Великая Отечественная война. Испытания железом и огнем, коварством и жестокостью выдержал советский народ. Многими миллионами жизней своих сыновей и дочерей заплатил он за победу над врагом.

И вот сегодня — Парад Победы!

Огромные алые флаги волнуются и полыхают на ветру. Красочные гербы союзных республик подобны волшебным исполинским птицам.

На гранитных трибунах у Кремлевской стены праздничное оживление. Здесь депутаты Верховных Советов СССР и РСФСР, члены ЦК партии, народные комиссары, рабочие-стахановцы, знатные колхозники, члены дипломатического корпуса, генералы и офицеры военных миссий, иностранные гости…

А за пределами Красной площади, во всех уголках советской земли миллионы людей замерли сейчас у радиоприемников и репродукторов. Ждут!

…На вороном, потемневшем от дождя, вылощенном тонконогом красавце он, в свои неполные пятьдесят лет, сидел привычно и по-юношески ловко. Всю жизнь он любил лошадей. С того далекого августовского дня четырнадцатого года, когда молодым рослым голубоглазым рабочим парнем, которого мировая война сделала драгуном, он впервые вскочил вот на такого же скакуна.

Как давно это было!

Большая жизнь его шла, говоря языком конников, быстрым аллюром: бои, походы, учения, короткие передышки и снова бои, походы…

Многие годы его жизни связаны с конницей. И рысью, и галопом — марш-марш! — шла его жизнь. Командовал кавалерийским эскадроном, кавалерийским полком, кавалерийской бригадой, кавалерийской дивизией, кавалерийским корпусом…

Вот и сейчас тоже на коне будет командовать Парадом Победы.

Вороной красавец словно понимал всю неповторимую необычность происходящего и гордился своим седоком, чувствовал знакомую уверенную руку и ласковое прикосновение шенкелей.

Косил темно-лиловым выпуклым гневно-озорным глазом, насторожив маленькие уши, чутко прислушиваясь к каждому легкому движению всадника. Только нервные молнии пробегали по потемневшим от дождя бокам и крупу.

Всю минувшую войну Константин Рокоссовский посылал в бои механизированные и танковые дивизии, корпуса, армии, воздушные армады. По истерзанным прифронтовым дорогам и фронтовому бездорожью днем и ночью носился на «эмках», «виллисах», «ЗиСах».

Моторы, двигатели, колеса…

Но сердце кавалериста все равно хранило верную и неизменную любовь к лошади. Что машина! Машина — мертвый металл, тупая резина, вонючий бензин.

А конь — живое, одухотворенное существо с горячей, нетерпеливой кровью, с блестящими умными глазами, с гордой, изящной, чуть кокетливой поступью, с музыкальным — словно на рояле играет — цокотом копыт.

Хорошо, что он выезжал командовать Парадом Победы, как и подобает кавалеристу, на коне!

Пусть война давно стала войной моторов, пусть коннице почти уже не остается места на поле боя. Пусть! А все же сохранилась славная традиция: командующий и принимающий парад на Красную площадь выезжают на конях.

Он ласковой рукой похлопал по изогнутой шее своего коня:

— Гордись, приятель!

Каким торжественным был тот день! Хотя Рокоссовский и знал, что многое еще будет — конечно, будет! — впереди, все же понимал: наступивший день — самый главный в его жизни.

…Он занял место на особой площадке перед Мавзолеем для движения навстречу принимающему парад. На Красной площади и на прилегающих к ней улицах и площадях выстроились войска действующей армии и Московского гарнизона.

Без пяти минут десять. На трибуну Мавзолея поднялся Верховный Главнокомандующий Сталин, за ним — Молотов, Калинин, Ворошилов…

Сейчас проиграют куранты — и он поскачет к центру площади навстречу Жукову.

Замерла площадь. Притихли трибуны. Окаменело стоят войска.

Словно отлитый из вороненой стали, недвижим все отлично понимающий конь.

Куранты бьют 10 часов.

Из Спасских ворот на белоснежном коне выехал принимающий Парад Победы трижды Герой Советского Союза Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков. Уверенно, плотно слившись с белым красавцем, сидит маршал.

«Сразу видно старого кавалериста», — про себя отметил с удовлетворением Рокоссовский.

То, что Парад Победы принимает кавалерист, было для него еще одной радостью.

Он поскакал навстречу принимающему парад. Молодо и торжественно звучали слова его рапорта:

— Товарищ Маршал Советского Союза! Войска действующей армии, Военно-Морского Флота и Московского гарнизона построены для парада.

Вот они вдвоем с Жуковым скачут вдоль фронта застывших войск, здороваются с солдатами, сержантами, офицерами, генералами — ветеранами отгремевшей войны.

Войска одеты в новую, парадную, только что пошитую форму. Блестят золотом погоны. Блестят золотом и бронзой бесчисленные звезды, ордена, медали. Блестят нашивки, пуговицы.

Ветераны. Герои. Победители!

Спешившись, Георгий Константинович Жуков молодцевато и энергично поднялся на трибуну Мавзолея и начал речь.

Рокоссовский вслушивался в слова Жукова, всматривался в суровые и мужественные черты его волевого солдатского лица и думал, что многие годы его военной жизни связаны с этим человеком. Где только не пересекались их пути в дни мира и в дни войны! Ленинград, Украина, Минск, Сталинград, Курская дуга, белорусская земля, битва за Берлин…

Как хорошо, что и в такой день снова сошлись их жизненные пути. И где сошлись! На Красной площади!

Он был прославленным советским полководцем, одним из героев Великой Отечественной войны. Он был Маршалом Советского Союза. Он командовал дивизиями, армиями, фронтами…

Защита Родины была его призванием, священным долгом всей его жизни. Своему любимому делу он отдавал всего себя: весь свой талант, все силы ума и души, весь жар своего большого сердца. Его уважали и высоко ценили начальники, его любили друзья, товарищи, подчиненные.

Но он был и главой своей семьи: мужем, отцом, дедом. Его образ не будет полным, если не сказать несколько слов и об этой стороне его жизни.

Юлия Петровна Рокоссовская, вдова маршала, через почти полувековую совместную жизнь с Константином Константиновичем пронесла к нему чистую и безграничную любовь.

Юлия Петровна рассказывала:

— Мне кажется, что я никогда бы не вышла замуж, если бы не встретила этого благородного, душевного красивого человека. Герой гражданской войны, орденоносец, командир кавалерийского полка, он ухаживал за мной застенчиво и нежно.

Таким Константин Константинович и сейчас живет в моем сердце.

Ада Константиновна Рокоссовская вспоминает о своем отце: — Для меня он прежде всего был и остается отцом, близким, любимым человеком, который чинил мои куклы, помогал мне решать задачи, читал Пушкина, учил ездить на лошади, понимать и любить природу.

Он держался с каждым, как равный с равным: с солдатами, с соседскими мальчишками, с проводниками в поезде. Когда я стала взрослой, он был прост и тактичен с моими друзьями, участвовал в наших спорах и никогда не впадал при этом в нравоучительство, не пользовался своим авторитетом.

Главным жизненным делом для него была военная служба. Но он был и настоящим отцом, добрым и честным, старшим товарищем, наставником. Таким он был и таким останется для меня.

Он любил своих внуков. Лучшим отдыхом для него была возня с ними. Однажды заболел младший внук Павлик… Константин Константинович целыми ночами просиживал у его постели, читал книжки, давал лекарства…