Кремлевские кланы

КРУПСКАЯ: Я ОЧЕНЬ ЖАЛЕЮ, ЧТО У МЕНЯ НЕ БЫЛО ДЕТЕЙ

У Ленина с Крупской жили кошки. Анна Ларина-Бухарина вспоминала про кошку, которая и после смерти хозяина жила в Горках. Дочь Гамарника вспоминает белого, пушистого котенка (от кошки Ленина), которого подарила ей Надежда Константиновна. Домашние животные — полноправные члены семьи.

В последнее время само понятие «семья» люди воспринимают как-то однобоко, я бы даже сказала, — усеченно. Про человека, который не имеет мужа (жены) и детей говорят: «Он одинокий. У него нет семьи». Но ведь, наверняка, у такого человека могут быть живы родители, могут быть братья и сестры, племянник — это и есть его семья. Он — член семьи. Сын, брат, дядя и. т. д. Человек может стать главой клана, не имея собственного потомства. Далеко за примером ходить не будем. Вот пред нами «вождь мирового пролетариата» Владимир Ульянов (Ленин). Из семьи учителя, по образованию юрист, сумел сплотить вокруг себя не только партийных товарищей, но и свою семью.

Сестры Ленина Анна Ильинична Ульянова-Елизарова и Мария Ильинична Ульянова принадлежали к тому клану профессиональных революционеров, который их брат назвал «основным ядром», «выпестовавшим партию».

Дети в семье Ульяновых особенно любили игру в солдатики. Володя вырезал их из плотной бумаги и раскрашивал — каждый полк в свой цвет. Во главе Сашиных войск стоял обычно герой освободительной войны в Италии Гарибальди, у Володи — Авраам Линкольн, у Ани и Оли испанские стрелки сражались против императора Бонапарта.

Но игры играми… «Не могу не вспомнить, — писал впоследствии Дмитрий Ильич, — вечер в нашем детстве, когда мне было пять-семь лет. Везде и на всем лежит отпечаток рабочей обстановки. Отец сидит за работой в своем кабинете. Наверху, в антресолях каждый у себя в комнате сидят за книгами братья Саша и Володя. Внизу в столовой, за большим столом, сидит за шитьем или другой работой мать. Тут же около нее с книгами и тетрадями сидят сестры Аня и Оля, здесь же и мы меньшие (Митя и Маня), тихо чем-нибудь занимаемся. Шуметь и мешать старшим строго запрещается. Бывало, только кто-нибудь из нас запищит или Володя, кончив занятия, сбежит вниз и начнется шум, сейчас же появляется отец и строго говорит: «Что это за шум? Чтобы я больше этого не слыхал!» — и все опять стихнет. В крайнем случае, отец берет провинившегося к себе в кабинет и усаживает при себе за какую-нибудь работу».

Как только стало известно об аресте, а затем и казни Александра Ульянова, симбирское общество отшатнулось от семьи, воспитавшей террориста.

Сестры Ульяновы с головой погрузились в революцию… Ноябрьской ночью 1910 года к перрону саратовского вокзала подошел поезд. Среди встречавших этот состав были жандармы, их внимание привлекла небольшая группа людей: две женщины — пожилая со строгим лицом и молодая в сопровождении мужчины в форме чиновника. В Саратовское охранное отделение поступило донесение: «В Саратов прибыли большевики М. Т. Елизаров и А. И. Елизарова, сестра В. И. Ленина, вместе с М. А. Ульяновой, матерью В. И. Ленина. По приезде Елизаровы установили связь с революционными деятелями.»

Месяцем позже агент саратовской охранки сообщал: «В Саратов прибыла большевичка Мария Ильинична Ульянова и вошла в связь с революционными деятелями».

Таким образом мы видим, что семья Ульяновых дружно готовила государственный переворот. И вот переворот состоялся. Что дальше?

Вспоминает большевичка Полина Виноградская:

«На первых порах Владимира Ильича и Надежду Константиновну пришлось поселить в гостинице «Националь». Разумеется, гостиничная обстановка совершенно не соответствовала образу жизни и занятиям Ильича. К тому же там было небезопасно — много посторонней публики, близость черносотенного Охотного ряда, где:

Ленин мирился с неудобствами, знал, что это временно. Он только торопил с ремонтом кремлевских зданий, предназначенных для вселения правительственных учреждений. Зато от Якова Михайловича Свердлова здорово доставалось Моссовету.

Дело в том, что Московскому Совету и специальной правительственной комиссии заранее было поручено разместить учреждения и подобрать помещения для квартир работников правительственного аппарата. Сделать это было нелегко. В старой Москве не было такого комплекса зданий, где можно было бы разместить вместе все государственные учреждения. Первопрестольная устранилась ввысь только колокольнями своих «сорока сороков», она расползлась вширь переулками, застроенными одноэтажными купеческими особняками. Московскую старину оберегали веками.

Первые же попытки Моссовета расширить проезд бывшего Китай-города, упразднить Сухаревскую толкучку были злобно встречены московскими обывателями.

Вот и получилось, что Московский Совет не мог ничего предложить другого, кроме Кремля и нескольких зданий в Китай-городе. И правительственная комиссия с этим согласилась. В Китай-городе разместились позже наши центральные партийные органы. Правительству предоставили Кремль. И если контрреволюционные журналисты, бежавшие за границу, вопили тогда, что большевики «отгородились от народа толстыми станами Кремля», то это была явная демагогия и ложь. Кремль был заселен по необходимости.

Но беда была в том, что Кремль оказался не готов к заселению. Многие его помещения были испорчены и загажены белыми еще в октябрьские дни 1917 года. Стены некоторых зданий пострадали от перестрелки. Все было захламлено. Вот поэтому под жилье для Ленина, членов правительства и сотрудников центральных учреждений пришлось временно занять гостиницы. Так «Националь» стал первым домом Советов, «Метрополь» — вторым и т. д.

Наконец наступил день, когда Владимир Ильич, Надежда Константиновна Крупская и Мария Ильинична Ульянова смогли из гостиницы «Националь» переехать в Кремль. Ленина с семьей поселили сначала в Кавалерском корпусе, а когда был окончательно закончен ремонт, — в маленькой квартире в бывшем здании Судебных установлений. В этом же доме разместился Совнарком и управление делами. Одна из больших комнат стала залом заседаний Совета Народных Комиссаров. На этих заседаниях решались срочные, важные государственные дела. Постепенно в Кремле был сосредоточен центр управления всей страной. К нему тянулись взоры рабочих и крестьян Страны Советов и трудящихся всего мира.

В своем кабинете Ленин принимал крестьянских ходоков и иностранные делегации, встречался с партийными товарищами и руководителями с мест, иностранными корреспондентами, общественными деятелями и писателями Европы. Здесь он работал допоздна, создавая свои эпохальные произведения.

К первой годовщине Октября над правительственным зданием взвился государственный флаг. Еще до этого был утвержден герб первой в мире социалистической республики. Ленин, как известно, велел убрать из первоначального проекта герба меч, оставив только эмблему труда и мира: серп и молот.

А с какой радостью и гордостью Ленин, получив новую печать, оттиснул ее на своем ответном письме Кларе Цеткин, где он писал: «Вот отпечаток. Надпись гласит: Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Позднее по заданию Ленина были исправлены часы на Спасской башне, куда попал снаряд во время октябрьских боев с юнкерами. И часы вместо «Коль славен наш господь в Сионе» заиграли «Интернационал». Так постепенно в Кремле новизна ленинского революционного размаха сочеталась с седой стариной Москвы.

Около шести лет провел Ленин в Кремле.

Моссовет начал с того, что на колонне, воздвигнутой в Александровском саду по случаю трехсотлетия царствования дома Романовых, были стерты имена царей и высечены имена тех, «кому пролетариат ставит памятники». Это были: Маркс, Энгельс, Бебель, Либкнехт, Кампанелла, Мелье, Томас Мор, Сен-Саман, Фурье, Прудон, Чернышевский, Бакунин и другие. По распоряжению Моссовета на ряде общественных зданий заалели полотнища с лозунгами «Революция — вихрь, опрокидывающий всех ему сопротивляющихся» или «Кто не работает, тот не ест» и т. д. Таково было лишь начало необычайно широкой монументальной пропаганды.

В Москве предполагалось соорудить пятьдесят памятников. Кроме того, по предложению Ленина надо было еще установить несколько десятков мемориальных досок. На них также должны были быть высечены выдержки из речей тех исторических деятелей, памяти которых они посвящались.

Творческая революционно-настроенная прогрессивная интеллигенция очень воодушевилась и гордилась тем, что была призвана пролетарской властью творить для широких масс народа.

Ленинский декрет вдохновил многих деятелей искусства. Архитекторы, скульпторы, художники горячо, с энтузиазмом принялись за работу. Ленин сам лично следил за выполнением декрета, торопил. Когда же до него дошли сведения о том, что работа тормозится, он немедленно занялся выяснением причины.

В письме, адресованном П. П. Малиновскому (тогдашнему комиссару по охране имуществ республики), Ленин спрашивает: «Почему, вопреки постановлению СНК и несмотря на безработицу (и несмотря на I. V), не начаты в Москве работы:

1) по хорошему закрытию царских памятников?..

4) по постановке бюстов (хоть временных) разных великих революционеров?»

Малиновский в свое оправдание ответил, что снятие памятников задерживается из-за саботажа специалистов. Но Ленина такой ответ не удовлетворил, и он тут же запросил Малиновского: «А сколько из них вы предали суду?» От Ленина немало доставалось И. А. Виноградову, помощнику Малиновского (специально выделенному на этот участок), и даже самому президиуму Моссовета.

И вот благодаря настойчивости Ленина, его вниманию и энергии памятники были вскоре сооружены. За короткий срок Москва обогатилась монументами, которые придали старому городу отчасти новый облик. Торжественное открытие памятников Ленин предложил приурочивать к юбилейным и праздничным датам. Все это вносило новые штрихи в жизнь и быт столицы.

Уже к первой годовщине Октябрьской революции были открыты памятники К. Марксу и Ф. Энгельсу, А. Радищеву, С. Халтурину, С. Перовской, М. Робеспьеру, Ж. Жоресу, Т. Шевченко, Н. Никитину, А. Кольцову, Н. Гоголю, Ф. Достоевскому и другим.

Некоторые из первых монументов были по-настоящему хороши. Таков, на наш взгляд, обелиск Конституции со статуей свободы. Она была поставлена позднее на Советской площади.

Этот обелиск удачно вписывался в ансамбль невысоких домов и в то же время хррошо просматривался с Тверской, над которой он возвышался. На его гранитном постаменте был затем выгравирован текст первой Советской Конституции, вдохновителем и создателем которой был Ленин. На фоне обелиска вздымалась статуя величавой девы в древнегреческой тунике. Одну руку она простирала ввысь, а другой держала земной шар. Все это было выдержано в классических формах. Монумент полюбился москвичам. Особенно он радовал нас — участников Октября. В горячие дни октябрьских боев мы постоянно видели из окон Московского Совета рабочих депутатов (где находился Военно-революционный комитет), гарцующую на коне фигуру генерала Скобелева с занесенной над головой шашкой, точно угрожавшего Моссовету.

Разумеется, не все монументы были удачны. Некоторые скульпторы, художники, стремясь найти новые, более подходящие формы для выражения нового содержания, рожденного революцией, ударились в крайний формализм. Широкие слои трудящихся не понимали и не принимали их. Вспоминаю, как в президиум Моссовета обращались целые делегации рабочих с заводов и фабрик с требованием убрать тот или иной памятник. Так, например, они категорически потребовали соскрести «наляпанную» на стене Страстного монастыря картину-панно. Президиуму Моссовета приходилось считаться с требованиями масс.

Беда еще была в том, что памятники в ту пору нищеты и отсутствия добротных, прочных материалов, выполнялись из гипса, бетона и других непрочных материалов. Поэтому они были весьма недолговечны и легко портились от непогоды и других причин. Некоторые же монументы были тайком «уничтожены» врагами Советской власти, которые таким образом проявляли свою ненависть к ней.

Одним из интересных памятников того времени, выполненным старейшим нашим скульптором недавно скончавшимся С. Т. Коненковым, была мемориальная доска в память жертв Октябрьской революции в Москве. Ее открытие было приурочено к первой годовщине Октября на Красной площади, и открывал ее Владимир Ильич.

Помню, первая годовщина Октябрьской революции отмечалась в Москве очень торжественно. Праздник начался еще накануне, когда народ высыпал на улицу. Город был ярко иллюминирован, поминутно освещался заревом фейерверков. А с самого раннего утра 7 ноября толпы трудящихся заполнили площади, улицы, оглашая их звонким пением. Повсюду гремела музыка.

Художники, скульпторы, артисты вняли призыву Ленина. «Искусство — трудящимся» и вынесли свои произведения на улицы, площади и скверы, оформив их ярко, красочно, с большой выдумкой и творческим вдохновением. Дома были украшены гирляндами из зеленых веток, алыми стягами, на стенах многих домов — живописные панно, барельефы, на площадях — вновь воздвигнутые памятники, скульптуры.

Особенно нарядной была в тот день Красная площадь.

После возвращения из Германии (куда я была временно командирована) мне довелось присутствовать на открытии коненковской мемориальной доски и посчастливилось наблюдать Ленина совсем близко.

С членами Исполнительного комитета Московского Совета рабочих и солдатских депутатов мы выстроились в то утро у Кремлевской стены, почти у самой доски, рядом с членами ВЦИКа, которых возглавляли Я. М. Свердлов и А. С. Енукидзе. Ленин, недавно оправившийся после ранения, был как-то особенно оживлен, разговорчив, бодр, несмотря на то, что он до этого успел уже открыть на площади Революции памятник К. Марксу и Ф. Энгельсу и произнес там речь.

У Кремлевской стены разместился хор и оркестр. Были вынесены знамена ВЦИКа и Моссовета. Вся площадь до краев заполнилась народом. Раздались звуки «Интернационала». На трибуну взошел белый как лунь П. Г. Смидович и объявил, что Московский Совет в память борцов, павших в борьбе за власть народа, соорудил здесь, на Кремлевской стене, барельеф и пригласил В. И. Ленина открыть его от имени Моссовета.

Принимая из рук С. Т. Коненкова шкатулку, в которой лежали ножницы для разрезания ленты, Владимир Ильич обратил внимание на прекрасную художественную отделку шкатулки и сказал, что ее надо передать Московскому Совету для сохранения — ведь будут же у нас со временем не только революционные памятники, но и революционные музеи.

Владимир Ильич разрезал ленту, и красное полотнище упало. Нашим глазам предстал барельеф: на фоне восходящего солнца с устремленными во все стороны лучами, возвещающими о наступлении нового, светлого дня, выступала фигура крылатой женщины. В одной руке она держала развевающееся красное знамя, а в другой пальмовую ветвь — символ мира. Сверху была надпись: «Октябрьская революция 1917 года», а ниже: «Борцам, павшим в борьбе за мир и братство народов».

Мне невольно вспомнились слова из стихотворения немецкого революционного поэта Фрейлиграта:

Мемориальная доска представляла собой барельеф из цветной мозаики. Мемориал хотя был задуман автором в аллегорической форме, но производил сильное впечатление на самых разных людей. Барельеф хорошо гармонировал с Кремлевской стеной и легко вписывался в нее.

После церемонии открытия и исполнения «Интернационала» на трибуну поднялся Ленин. Затаив дыхание, десятки тысяч москвичей слушали речь вождя. Он призывал народ идти по следам борцов, следовать примеру их бесстрашия и героизма. Затем площадь огласилась скорбной траурной мелодией «Вы жертвою пали…» Мощный хор сливался со звуками оркестра. Низко склонились знамена.

Потом хор исполнил кантату, сочиненную композитором Д. Шведовым на слова поэтов С. Есенина, С. Клычкова и М. Герасимова.

Вот отрывок из этой кантаты:

Мимо трибун стройно движутся ряды красноармейцев с алыми бантами на винтовках. Шагают курсанты военных школ, проносится кавалерия, едет артиллерия. Затем следуют рабочие колонны всех районов Москвы. От них отделяются делегации и возлагают венки на могилы борцов. С грузовиков, украшенных яркими цветами, точно из огромных, живописных клумб, выглядывают детские головки…

Помню, день тогда выдался ясный, солнечный. В небе реяли аэропланы и сбрасывали листовки. Они долго кружились в воздухе, точно белокрылые чайки. Ленин, высоко подняв голову, смотрел на них и радостно улыбался.

Таким жизнерадостным, возбужденным я видела Ленина впервые. И не удивительно: ведь этот день был двойным праздником для Ленина. Первая годовщина Октябрьской социалистической революции почти совпала с началом революции в Германии.

Впервые я побывала в кремлевской квартире Ульяновых в 1918 году, сразу же после того, как они туда переехали. Мне и еще одному товарищу было поручено в Моссовете поехать за Владимиром Ильичем в связи с предстоящим его выступлением на пленуме. Тогда же я познакомилась и с Надеждой Константиновной. Не думала я тогда, что в дальнейшем мне не только доведется слышать Владимира Ильича на сессиях Моссовета, съездах партии, конгрессах Коминтерна, но посчастливится наблюдать и Ленина, и‘Крупскую в домашней обстановке — среди родных, друзей и знакомых в этой же кремлевской квартире и в Горках. Но это было позднее, уже после моего возвращения с фронта, когда я стала работать в непосредственной близости с Надеждой Константиновной в период 1920–1923 годов.

При первом посещении квартиры Ильичей сразу бросалась в глаза та непритязательность и строгость, которая царила там во всем: ничего лишнего. Простая скромная обстановка — мебель, посуда, какую можно встретить в любой рабочей семье. А ведь в Кремле было очень много стильной мебели из редких сортов дерева с инкрустацией, много гарнитуров роскошной мебели, покрытой позолотой, разноцветным шелковым штофом, очень много дорогой фаянсовой посуды с вензелями и царскими гербами. Все это, как известно, Ленин велел не трогать, сохранить.

С тех пор прошло много времени… Я не бывала здесь. И вот в 1970 юбилейном году с экскурсией Дома ученых снова посетила кремлевскую квартиру и Горки. Все было как при них… На минуту я закрыла глаза, и мне почудилось, что я слышу душевный, тихий голос Надежды Константиновны, и казалось, что вот-вот зазвенит заразительный смех Владимира Ильича.

Едва только мы с товарищем очутились на пороге этой квартиры, как Надежда Константиновна поднялась нам навстречу, пригласила сесть за стол, за которым, очевидно, до этого они пили чай, предложив и нам по чашке чая. Она сказала, что Владимир Ильич уже готов и сейчас выйдет к нам. Затем она принялась расспрашивать нас: как идет работа в Совете, сколько депутатов и т. д.

Хотя Надежда Константиновна перекинулась с нами всего несколькими фразами, но все говорилось ею в таком задушевном тоне, с такой подлинной заинтересованностью, что она произвела на нас большое впечатление. И это впечатление лишь усиливалось, росло, укреплялось по мере того, как позднее стала встречать ее чаще, работать с ней теснее и узнавать ее ближе.

Как-то в беседе с молодежью Надежда Константиновна сказала, что Владимир Ильич никогда не смог бы полюбить женщину, с которой он расходился бы во взглядах, которая не была бы товарищем по работе.

Это несомненно. Тридцать лет их дружной жизни, спаянной единой целью, высокой идеей и совместной революционной борьбой — лучшее доказательство справедливости этих слов.

В это время Надежде Константиновне было под пятьдесят. Но выглядела она молодо, была статной и внешне очень привлекательной женщиной. Одета она была тогда в скромное темное платье с высоким стоячим воротником (правда, в дальнейшем она все чаще одевалась в платье типа сарафана и в светлую блузку с отложным воротником). Гладко зачесанные волосы собраны сзади в пучок. Крупская была красива, но не обычно встречающейся, а какой-то особой красотой. Она была прекрасна своим духовным обликом и огромным человеческим обаянием.

У нее было необыкновенно одухотворенное выражение лица. Высокий лоб, большие лучистые глаза цвета морской волны, в которых светилась доброта и улыбка, красивый, хорошо очерченный рот. Во всей ее фигуре было что-то нежное, женственное, даже хрупкое. Мягкие жесты, плавная походка, тихий голос.

Нынешнему молодому поколению Надежда Константиновна Крупская обычно представляется старой женщиной, полной, даже грузной, глаза ее из-за обострившейся базедовой болезни кажутся выпуклыми. Таковы, к сожалению, ее «канонические» фотографии и портреты. Я должна сказать, что они даже в отдаленной степени не отражают ее облика в наиболее яркую пору ее прекрасной деятельной жизни, оставившей такой неизгладимый след в истории нашего общества. Кто видел тогда Н. К. Крупскую хоть раз — запомнил на всю жизнь.

А ее интерес и внимание к собеседнику, умение слушать, ее манера разговаривать, усадив человека рядом с собой — все это точно магнитом притягивало к ней людей и сразу устраняло у них всякую робость. С первого же разговора, с первой же встречи она сразу настраивала людей на откровенность и доверие. Казалось, люди в ее присутствии делались лучше и чище. Впрочем, нет, не казалось, а это действительно было так. Позднее я читала у Герцена, что есть «женские лица, которые не останавливают, не поражают, но привлекают каким-то милым и доверчивым выражением и привлекают тем сильнее, чем это делается совершенно незаметно для нас… В таких лицах есть обыкновенно что-то трогательное, успокаивающее, и именно за этот покой, за эту каплю воды Лазарю, всегда больше благодарит душа современного человека, беспрерывно потрясенная, растерзанная, взволнованная». Мне кажется, что это в значительной степени может быть отнесено и к Надежде Константиновне. Потому что ни в ком еще мне не приходилось видеть такого полного воплощения всех этих прекрасных черт. И становилось непонятным, почти загадочным, как такая женщина была еще и столь деятельным, мужественным и стойким борцом-революционером.

Надо заметить, что, как бы ни был длинен и сложен путь, пройденный ею вместе с Лениным, она не растворилась в нем, не обезличилась, как это бывало порою с женами великих политических деятелей. Крупская сумела сохранить свою самобытную личность, самостоятельный, оригинальный ум и характер.

Современная молодежь знает о Крупской преимущественно то, что она была женой Ленина. Разумеется, человечество всегда будет ей благодарно и никогда не забудет того, что она была самым близким и преданным другом Ленина, что она скрашивала его суровые дни в далекой сибирской ссылке (куда она, как невеста, отправилась сама, добровольно, вместо назначенной ей более близкой и легкой ссылки в Уфимскую губернию); что она облегчала ему долгие годы одиночества и тоски в эмиграции; что она тридцать лет шла с ним рука об руку по тяжелому пути преследований и борьбы и никогда с этого пути не свернула. Несомненно, уже одним этим Крупская заслужила, чтобы ее имя вошло в анналы истории.

Но сделанное ею не исчерпывается одним этим. Она была не только женой вождя мирового пролетариата — она была его соратником, его ближайшим помощником.

Крупская с юных лет, еще до знакомства с Лениным, приобщилась к революционному движению.

Маленькая Надя — единственная дочь Елизаветы Васильевны и Константина Игнатьевича Крупских росла в атмосфере любви, ласки и внимания, царивших в семье. Но она рано узнала о страданиях, нужде и угнетении людей из народа. Ее отец служил офицером. Его часть была расквартирована в Польше, входившей тогда в Российскую империю. Константин Игнатьевич, как человек прогрессивных взглядов, порицал жестокую расправу царского правительства с освободительным движением поляков. Он был против русификаторской политики, которую проводили русские реакционеры в Польше. Этого было достаточно, чтобы уволить Крупского как неблагонадежного и предать суду. Семья познала нужду, гонения, скитания.

Надя с раннего детства слышала разговоры взрослых о несправедливости, жестокости, царящей кругом, о подавлении всяких свобод, об угнетении народа.

Позднее Надежда Константиновна стала сознательной, убежденной марксисткой. По ее собственному признанию, она пришла совершенно самостоятельно к марксизму в ту переломную пору, когда революционное движение оказалось в тупике. И Надежда Константиновна нашла выход из этого тупика. Она поняла, как сама писала, что не в терроре одиночек, не в толстовском самоусовершенствовании надо искать путь. Могучее рабочее движение — вот где выход.

Характерно, что, познакомившись в 1894 году с В. И. Лениным у Классона (как известно, под предлогом вечеринки у него было устроено нелегальное совещание), Надежда Константиновна сразу же разгадала гениальную одаренность Ильича, многогранность, разносторонность, почувствовала все душевное богатство его натуры. И это вопреки мнению некоторых товарищей, знавших Ленина раньше и уверявших, что он, дескать, «сухарь» и ничем, кроме экономической науки, не интересуется. Здесь, несомненно, сказались ум, культура, интеллект Крупской и, если так можно выразиться, особая, ей свойственная женская интуиция.

Встретив Ленина уже убежденной марксисткой, глубоко верившей в неотвратимость победы социализма, она на всю жизнь связала с ним свою судьбу. У некоторых вызывает недоумение, что, когда Ленин сделал ей предложение стать его женой, она ответила так «прозаично»: «Женой, так женой». Но в том-то и дело, что у них, помимо молодой влюбленности, было такое взаимное понимание, такая духовная общность, что высокие слова были не нужны. С той питерской поры, когда Владимир Ильич стал провожать ее домой после занятий в кружках, со времени тех воскресных дней, когда он захаживал к ней, а она с энтузиазмом рассказывала о своей работе в воскресной школе (в которую была влюблена, и ее можно было хлебом не кормить, лишь бы дать поговорить о школе), — им обоим стало ясно, что у них чувства и мысли едины и что они должны быть вместе.

Начиная с первого дня их совместной жизни Надежда Константиновна сделалась незаменимым помощником в теоретической и революционной работе Ленина. С нею он делился всем, что зарождалось в его уме, ей он читал тотчас же все, что выходило из-под его пера; ей первой отдавал он на суд все написанное им. Она была непосредственным участником всей его бурной организационной деятельности по созданию партии.

В дальнейшем мне довелось неоднократно быть свидетельницей исключительно внимательного и заботливого отношения Владимира Ильича к Надежде Константиновне. Вспоминаю в связи с этим первое организационное заседание, посвященное нашему журналу, которое состоялось в Горках. Совершенно неожиданно оно завершилось скромным празднованием дня рождения Надежды Константиновны, о котором она сама позабыла, и вспомнил об этом лишь Владимир Ильич.

Надежда Константиновна сказала Инессе Федоровне Арманд и мне:

— Мы пробудем в Горках с Владимиром Ильичем часть субботы и все воскресенье. Приезжайте. Обсудим вопрос о характере журнала «Коммунистка», о предполагаемом составе редколлегии. Там никто не помешает нам. Поговорим обо всем подробно.

И вот нас везет высокий квадратный черный автомобиль, имеющий вид старомодного ландо. По обеим сторонам московских улиц тянутся непрерывными шпалерами снежные сугробы. Из-за них домов почти не видно. Лишь торчат выведенные в форточки окон задымленные трубы «буржуек» — железных печурок, которыми отапливались в ту пору дома. Снег не вывозили. Дворники сгребали его в кучи, и сугробы росли и росли.

По дороге в Горки я продолжаю выкладывать Инессе свою обиду на Елену Дмитриевну Стасову.

— Нет, Инесса Федоровна, я тогда в ЦК чуть не заплакала от обиды. Скажу вам откровенно, от слез меня удержала только моя «фронтовая форма». Я твердила себе: «Военному человеку слезы не к лицу».

Инесса смотрит на меня, едва сдерживая улыбку. Я еще в военном: на мне бекеша, папаха, валенки и походная сумка. Инесса Федоровна просит рассказать подробней о фронтовых делах.

Я рассказываю.

Одна за другой встают перед глазами картины недавних боев, отдельные эпизоды. Как мы были окружены конницей Мамонтова в районе Козлова осенью 1919 года, как мы отчаянно отбивались и вышли наконец из Мамонтовского окружения. Как грязные, всклокоченные, босые, почерневшие от пережитого брели пешком и добрались наконец до штаба Южного фронта лишь на вторые сутки, где о нас, как о погибших, В. И. Соловьев (член Реввоенсовета фронта) и другие строчили уже некрологи, и как мы потом сами читали их. Некоторые из спасшихся тогда вместе со мной (например, А. Перельсон, заместитель начальника политотдела фронта) погибли вскоре на польском фронте.

Постепенно оживляясь, я рассказываю о том, как произошел перелом, как мы стали одерживать победу за победой, отвоевывая отнятые у нас города, и наконец прижали врага к морю.

Но вот шофер поворачивает круто. Показались деревянные домики. В окнах светятся маленькие огоньки. И вдруг вырвались на яркий свет — впереди показался большой освещенный дом.

Мы въехали в великолепный, запушенный снегом парк. Огромные дубы и клены стояли в зимнем убранстве. Высоченнейшие ели как будто протягивали нам свои пушистые лапы. Нас несколько удивило, что так ярко освещен весь дом. Точно ждут гостей. Было известно, что Владимир Ильич не любил «огромное зало» — как выражалась Олимпиада Никаноровна, помогавшая в доме по хозяйству, — с массивной бронзой, претенциозной мебелью и золочеными рамами портретов двух семей: фабрикантов Морозовых и московского градоначальника Рейнбота, который получил имение Горки в приданое, женившись на вдове Саввы Морозова.

Нас встретили внизу Надежда Константиновна и Владимир Ильич. Мы были несколько озадачены необычной торжественностью. Владимир Ильич, видя наше смущение, сказал, потирая руки, с заговорщической хитринкой в глазах:

— А сегодня у нас день особенный — день рождения Надежды Константиновны.

Инесса Федоровна, несколько обескураженная и смущенная, сказала:

— А я-то как опростоволосилась. Совсем из головы вышло. Из-за работы и повседневной сутолоки обо всем на свете позабудешь. Мы ехали на заседание… Ну какое же заседание в такой день? — сокрушалась она. — И как же это я забыла!

А Надежда Константиновна ей в ответ:

— Ну, вот еще придумали! Кто же в такое горячее время обращает на это внимание? Это ведь не старые времена: жизнь в Шуше или тихой Швейцарии.

Между прочим, как я узнала впоследствии, приехала в тот вечер сюда и Мария Ильинична, отлучившись из «Правды», несмотря на спешную работу, чтобы по-семейному отметить это торжество. Мария Ильинична, или «хозяюшка», как называли ее в кругу родных, была хранительницей семейных традиций. Но она очень огорчилась, узнав, что Надежда Константиновна в такой вечер назначила заседание, и сразу же уехала обратно в Москву.

Когда мы уселись, Владимир Ильич сказал, лукаво улыбаясь:

— Мы с Маняшей даже сюрприз устроили по такому случаю.

Надежда Константиновна вопросительно посмотрела на Владимира Ильича своими добрыми глазами, да и мы были очень заинтригованы.

Едва он успел произнести эти слова, как перед нами выросла Олимпиада Никаноровна (в быту — Никаноровна). Она была работницей с Урала, и Владимир Ильич, по словам Надежды Константиновны, находил, что в ней силен «пролетарский инстинкт». Сидя порой на кухне за чаепитием, Ленин любил потолковать с ней о грядущих победах.

Никаноровна обеими руками торжественно держала на большом блюде круглый румяный пирог, который она внушительно и энергично поставила на стол.

— О какая прелесть! Настоящий, всамделишный, румяный пирог — это действительно сюрприз! — воскликнула Инесса.

— И роскошь по нынешним временам, — добавила несколько смущенная Надежда Константиновна. — А главное, все делалось в глубокой тайне от меня. Вот заговорщики-то! Это действительно сюрприз! — сказала она, теперь уже улыбаясь, видимо, тронутая вниманием Владимира Ильича, и добавила: — Ну что ж, пирог так пирог. Давайте-ка резать его и есть.

И тут же приступила к делу. Чай уже был подан. Она сначала ножом слегка провела поверху пирога, намечая равные куски, и хотела его клинообразно разрезать. Да не тут-то было! Едва она воткнула нож, как пирог стал рассыпаться на отдельные кругленькие желтенькие крупиночки, которые стали выпрыгивать из плоского блюда на скатерть. Попробовала еще раз. Пирог явно расползался. Она тыкала ножом, как тот аист, который стучал длинным клювом по тарелке с тонкоразмазанной кашей, но не могла ухватить ни одного куска. Смущенная Надежда Константиновна, у которой рука вместе с ножом вопросительно повисла в воздухе, сказала:

— Очевидно, за годы революции я разучилась резать пирог, попробуй ты, Володя.

Тут снова появилась Никаноровна, тревожно следившая за этой процедурой. Смущенно она пояснила:

— Ни вы, Надежда Константиновна, ни Владимир Ильич и никто другой не сможет разрезать этот пирог, потому что он неправильный. Не по правилам сделан! Но моей вины тут нет. А виноват во всем, теперь скажу откровенно, Владимир Ильич.

— Вот те на! О — вырвалось у Крупской.

Никаноровна продолжала:

— Приходит ко мне вчера Владимир Ильич и говорит: «У Надежды Константиновны будет день рождения, хорошо бы как-нибудь отметить, что ли, пирог испечь, но держать это надо в строгой тайне от нее, а в последнюю минуту, когда она ничего не будет подозревать, подадим к чаю». Я говорю: «Будьте спокойны — секрет удержу. И как хорошо все получается — нам как раз прислали с Украины муки и яичек, словно знали, когда прислать». А он говорит: «Насчет муки и прочего я уж отдал распоряжение, чтобы все это без остатка отдать в детский дом». Я всплеснула руками и говорю: «А из чего пирог-то испечь? Ведь нужна мука!» Владимир Ильич отвечает: «Ну, сделайте из какого-нибудь другого материала». А я спрашиваю: «Из какого же такого другого материала делают пирог? Известно, только из муки». А он: «Вы, Никаноровна, такой мастер, придумайте из чего другого». Думала я, думала, ничего не придумала, кроме как попробовать сделать из пшена — единственный «материал», что у нас есть. Да опять же без яичек никакой пирог не склеится. Вот я и решила пару яичек из этой посылки прихватить. И надо же такому случиться. Только я эти яички вынула, как на беду зашел за чаем «сам» и настиг меня на этом. «Вы что же приказ выполняете формально — часть отдать, а часть оставить?! Хотите меня перехитрить — не выйдет!» — говорит Владимир Ильич. Я застыдилась. Пирог-то хоть из пшена или какого другого «материала», но уж без яйца — никуда. И вот какой срам получился — не пирог, а бог весть что. Но я тут не виновата, это все вина Владимира Ильича.

Владимир Ильич слушает и молчит, как провинившийся школьник, а Надежда Константиновна утешает Никаноровну:

— Ну, не стоит расстраиваться из-за такого пустяка. Пирог этот, как настоящий, и корочка сверху румяная, как полагается. Дайте-ка нам ложки, и мы съедим его на славу!

Надежда Константиновна стала черпать ложкой «пирог» и раскладывать нам на тарелки. Мы принялись есть рассыпчатую сухую пшенную кашу. А Инесса, хитро улыбнувшись, говорит:

— Да, Надежда Константиновна права: по форме это настоящий пирог. Ну, а что по существу — неважно… Главное, чтобы по форме было все правильно… — и посмотрела многозначительно на Владимира Ильича.

Тут Ленин схватился за голову и говорит:

— Вот именно только по форме… А я борюсь нещадно с бюрократами, у которых по форме все обстоит правильно, а по существу… А теперь сам попал в компанию бюрократов. Вот какой пример я подаю другим!

И захохотал своим громким, заразительным смехом.

Вспоминаю другой эпизод, происшедший позднее. Надежда Константиновна обещала выступить на совещании завгубженотделов, созванном отделом по работе среди женщин при Центральном Комитете партии.

Отдел развил уже большую деятельность. И на местах росла активность женотделов. Осенью 1920 года решено было устроить Всероссийское совещание заведующих женотделами. Съехались женщины, обогащенные опытом, хозяйственные… Это были уже люди с государственным кругозором. С ними надо было обсудить новые задачи, встающие перед страной, перед партией. Показать им, как воплотить все это в практические, конкретные дела, указать место и роль женских масс в проведении и осуществлении плана намеченных работ.

В день открытия совещания Александра Михайловна Коллонтай предложила мне поехать за Надеждой Константиновной.

— Вы с нею договаривались о дне и часе — вы и поезжайте за ней.

И вот я в кремлевской квартире Ульяновых. Крупская, точная, как всегда, уже готова к поездке. Быстро надевает шляпу и пальто. Миновав часового, спускаемся по лестнице. Но едва я внизу открываю дверь, чтобы пропустить ее вперед, как вдруг послышался сверху оклик:

— Надя, муфту забыла!

Надежда Константиновна делает быстрое движение вперед и шепчет:

— Идем скорей.

Но я все же задерживаюсь, ведь это как будто был голос Владимира Ильича. Поднимаюсь немного по лестнице, гляжу — и действительно на верхней площадке стоит Владимир Ильич. В протянутой руке держит муфту.

До меня доносятся слова часового:

— Товарищ Ленин, дайте мне муфту я побегу и догоню их, не бежать же вам.

— А винтовка? — спрашивает Ленин.

— Дык вот же я вам даю — вы подержите ее, а я вмиг сбегаю, и в момент назад, — отвечает часовой.

— Как же вы мне даете вашу винтовку? — спрашивает Ленин.

— А кому же — именно вам. Вам не только винтовку, а жизнь свою отдам, — ответил часовой.

— Винтовку никому нельзя доверить, даже мне, — сказал Ленин. — Вы присягали, а это значит, что нельзя винтовку выпускать из рук, ее надо крепко держать до последнего вздоха, а жизнь можно отдать только за родину, за Советскую власть, за партию, за народ, но не за меня.

Часовой смутился, стал переминаться с ноги на ногу и что-то бормотать.

Ленин махнул рукой. В эту минуту я окликнула его и быстро побежала наверх. Взяла у него муфту и стремглав спустилась вниз.

Надежда Константиновна, сидевшая уже в машине с выражением нетерпения, спрашивает:

— Что вы так долго?

Заметив муфту, говорит:

— Ах, все-таки всучил ее вам.

Я недоуменно спрашиваю ее:

— Ну, как можно, ведь он беспокоится, что вам будет холодно.

Она отвечает:

— Ах, вы не знаете, в чем дело. Муфта имеет свою историю… Как-то собирались мы с ним ехать на митинг. Стоим уже совсем одетые, готовые к выходу, а он вдруг обращается ко мне: «Надя, а перчатки ты забыла надеть». Это перчатки, которые он мне подарил, а их у меня уже нет. Но, чтобы отвести этот разговор, сую руки в карманы, делая вид, что их достаю — и бегом к двери. А он что-то уже заподозрил, преграждает мне дорогу. «На дворе мороз. Нельзя без перчаток, руки отморозишь. Где перчатки? Забыла?» Я отвечаю уклончиво. Ему уже ясно, что перчаток нет. Ну пришлось сознаться: приезжала в Наркомпрос старая учительница издалека, пришла ко мне в кабинет. Гляжу: вся она синяя, замерзла, пальтишко худое, перчатки совсем рваные. Уговорила, хоть мои перчатки взять. «Все ясно», — сказал Владимир Ильич и, обратившись к стоявшей тогда рядом с нами Марии Ильиничне, добавил: «Ну, теперь ей больше перчаток покупать не надо, а придется достать муфту и обязательно на шнурке. Муфту уж никому не навяжет». Надо же такое для меня придумать. И что же? Добыли вот эту муфту, да еще на шнурке, как мы носили когда-то, когда учились в гимназии. Так то было в гимназии, а теперь… Просто на смех! Вот так решил Ленин преподать урок. И кому, спрашивается? Мне, педагогу!

Я молчала и думала: какой же дух внимания, взаимной заботы, товарищеской помощи, дружбы и любви царит в этой семье, начиная с великого и кончая самым малым.

Известно, что Ленин заезжал за Надеждой Константиновной в Наркомпрос, чтобы повести ее пообедать вовремя, ибо она задерживалась долго на работе. А как он тревожился, когда она болела. И так всегда вплоть до мелочей: засидевшись до глубокой ночи в своем кабинете, Владимир Ильич тихонько приходил домой и грел себе сам чай — лишь бы не потревожить ее сон.

Даже тяжело раненный, в августе 1918 года, находясь буквально на грани жизни и смерти, Владимир Ильич, увидев, как она, взволнованная, примчалась с работы, собрался с последними силами и заботливо сказал:

— Ты устала, пойди ляг.

Заседания редакции журнала «Коммунистка», как правило, происходили у Надежды Константиновны в кремлевской квартире или же в Горках, чтобы беречь ее время и силы. К тому же редколлегия (не в пример редакциям прежних и нынешних журналов) была очень малочисленная и свободно умещалась в ее маленькой комнатке.

Наша редакция была утверждена Оргбюро ЦК в таком составе:

Н. К. Крупская, И. Ф. Арманд, А. М. Коллонтай, К. И. Николаева, автор этих строк и другие. Николаева, которая работала в Петрограде, хотя и не приезжала в Москву на заседания редакции, но была в курсе всех наших планов и очень много делала для журнала (именно она наладила нам печатание журнала в питерской типографии, так как московские типографии были очень перегружены).

Мы обычно заседали в комнате Надежды Константиновны — маленькой, очень скромно обставленной. Там стояла кровать, покрытая клетчатым пледом, над кроватью висел портрет маленького Ильича, рядом — небольшой дамский письменный столик и шифоньерка. Позднее мы стали заседать в столовой. Это когда к нам присоединялся Михаил Степанович Ольминский. Он написал Крупской, что ему очень понравился журнал, и он «хотел бы быть ему полезным». Надежда Константиновна охотно пригласила его. Она хорошо его знала как очень опытного и талантливого партийного журналиста, старого члена партии. (Он выступал в прошлом под псевдонимом «Галерка».)

Но и столовая Ильичей была очень тесной. В ней умещались только обеденный стол, несколько стульев, буфет и часы. Зато в Горках столовая была просторной.

Заседания эти незабываемы. Ни малейшей официальности. Всегда царила свободная, непринужденная атмосфера. О чем только на них не говорилось!

И о формах семьи в настоящем и будущем, и о морали нового общества, и о проблеме детей. Помню, Александра Михайловна Коллонтай любила заводить спор о том, какой будет форма семьи при коммунизме.

Сама Коллонтай была убеждена, что при коммунизме никакой семьи не будет, поскольку отпадут не только все хозяйственно-бытовые заботы, но и заботы о детях, об их воспитании. Она поэтому решительно заявляла:

— Можно логически вывести, что брак при коммунизме не будет носить формы длительного союза.

На одном из заседаний Крупская очень тактично заметила, что вопрос о форме семьи при коммунизме — вопрос будущего, о котором сейчас можно только гадать, ибо все зависит от многих, нам в данное время еще неизвестных слагаемых.

Надо заметить, что теория Коллонтай была подхвачена мелкобуржуазными слоями, ожившими в годы нэпа, и стала весьма модной. Когда Александра Михайловна начала все чаще выступать со статьями, докладами, брошюрами под названием «Любовь пчел трудовых», «Дорогу крылатому Эросу» и т. п., где воспевалась полная свобода половой любви, основанной только на сексуальном чувстве, Надежда Константиновна на заседании редакции предложила соответственно ответить, чтобы эта точка зрения не принималась как директивная, поскольку журнал был органом Центрального Комитета партии. Редакция открыла дискуссию на страницах журнала и предложила читателям высказаться по этому вопросу. Выступили мы и на страницах других журналов. В «Красной Нови», например, в 1923 году была помещена моя статья «Вопросы морали, пола и тов. Коллонтай». Эту статью предварительно просмотрела и одобрила Надежда Константиновна.

Крупская сама выступила в журнале «Коммунистка» с большой статьей, посвященной первому революционному кодексу о браке — «Брачное и семейное право в Советской республике», где шаг за шагом разъясняла женщинам их новые права.

И вдобавок ко всему этому Надежда Константиновна обладала чудесным даром словотворчества, умевшем создавать свои, какие-то особенные слова и словосочетания, очень колоритные, сочные и в то же время лаконичные. Нередко одним «словечком» она давала совершенно исчерпывающую характеристику человеку, явлению и т. д.: «Тот товарищ отчаянный нервняга», «Она какая-то нутряная». Желая утешить кого-либо, она, бывало, говорила: «Это ведь пустячная чепушинка». А о себе она написала однажды в письме: «Я совсем обезножела», — когда ее свалила болезнь.

«Ну и трепа же я», — заметила она, увидев свой портрет, написанный Т. Жирмунской. «Получилось у вас дичее дикого», — сказала она одному товарищу за проявленный им бюрократизм. «Там стояла толчея непротолченная», «Все тянут в одну дуду, а надо сказать по-своему», — говорила она после безличных выступлений на заседании.

У Крупской, как я уже говорила, была очень легкая походка. Она точно скользила не касаясь пола. Помню такой эпизод.

Однажды я пришла по делу к Надежде Константиновне домой вечером. Мы сидели у нее в кабинете, когда ее зачем-то позвали на кухню. Оставшись одна, я приподнялась на носки, чтобы лучше рассмотреть детский портрет Владимира Ильича, висевший на стене. Это был написанный маслом портрет с известной семейной фотографии. На меня смотрел мальчик с огромными, проникновенными и в то же время удивленными глазами. На большой выразительный лоб свисал светлый локон. Одет он был в белую рубашечку, подпоясанную ремешком. Я так засмотрелась на него, что не услышала легких шагов вошедшей Надежды Константиновны. Постояв немного за моей спиной, она положила руку мне на плечо и сказала:

— А! Вы залюбовались маленьким Ильичем! — И задумчиво, еле слышно добавила: — Я очень жалею, что у меня не было детей. Как хорошо было бы, если бы тут бегал такой вот Ильичек! — Но тут же спохватилась и добавила: — Впрочем, у меня ведь много ребят. Все дети Советской России — мои дети. Они мне часто пишут, и я им отвечаю.

В начале января 1921 года Центральный Комитет заставил Ленина взять отпуск. Владимир Ильич вместе с Надеждой Константиновной пробыли в Горках до 22 января.

В один из зимних вечеров (уже после их возвращения в Москву) я пришла по делу к Надежде Константиновне. Застала ее в столовой кремлевской квартиры в кругу двух старых партийных товарищей — один из них был Владимир Александрович Обух.

Надежда Константиновна сетовала, что Владимир Ильич совершенно не щадит себя. И во время отпуска продолжает много работать.

Позднее — в 1923 году, будучи уже тяжело больным, Ленин в беседе с Марией Ильиничной с грустью заметил: «В 1917 году я отдохнул в шалаше у Сестрорецка благодаря белогвардейским прапорщикам; в 1918 году — по милости выстрела Каплан. А вот потом — случая такого не было».

Мне приходилось видеть Владимира Ильича то веселым, жизнерадостным, то сердитым, а иногда и гневным.

Однажды мы сидели в столовой после заседания редакции, пили чай. Был тут и Владимир Ильич, говорили все вперемешку. Вдруг кто-то постучал. Это был Н. Осинский (Валерьян Валерьянович Оболенский). Он пришел к Надежде Константиновне, которая просила его зайти по какому-то делу. Осинского пригласили за стол, принесли ему стакан чаю. Надежда Константиновна хорошо относилась к Осинскому и уважала его за «образованность, высокую культурность», как она выразилась однажды. Знала также из ее слов, что и Ленин ценил Валерьяна Валерьяновича, несмотря на его ошибочные взгляды по некоторым вопросам. Он ценил Осинского как крупного организатора, как человека с государственным кругозором и как талантливого публициста. Поэтому я была несколько удивлена, когда Владимир Ильич сразу стал его «отчитывать» (правда, по-отечески).

Только Осинский стал помешивать чай ложечкой, как Ленин вспомнил про какую-то жалобу на него одного товарища по работе. Используя это как повод, Ленин затронул общий вопрос о том, что у нас некоторые руководящие товарищи еще не умеют работать коллегиально.

Осинский попробовал было отделаться шуткой. Но Ленин продолжал «наступать». Осинский тогда раздраженно заметил, что только при полном коммунизме люди будут без сучка и задоринки — выдержанные, хорошо владеющие собой, справедливые и коллективисты. Мы почти все родились на рубеже двух эпох, продолжал он, застали еще классовое общество. При старом строе были иные нормы, другая мораль: «Homo homini lupus est» («Человек — человеку волк»). И вышли мы с вами не из пролетарских слоев, кое-кто из дворян, а кое-кто из буржуазии или мелкой буржуазии, а хотя мы, большевики, боролись против этих классов, но не лишены еще и родимых пятен. Мы еще отдаем дань прошлому, предкам… Из истории мы знаем, что даже великие люди, в том числе видные политические деятели, крупные полководцы, были почти, как правило, людьми весьма противоречивыми, с очень крупными недостатками. Возьмем хотя бы, для примера, Наполеона. Можно по-разному к нему относиться, по-разному оценивать его роль, но одно несомненно: он был очень двойствен, точнее говоря, раздвоенным, противоречивым человеком. С одной стороны, он сокрушал королей и церковь, а с другой — провозгласил себя императором и установил во Франции монархию, искал соглашения с феодальными властителями Европы. Свои личные интересы он противопоставлял национальным. Известно, что Наполеон был способен умиляться книгой Гете «Страдания молодого Вертера» и в то же время проявлять величайшую жестокость по отношению к людям. Словом, был носителем самых противоречивых качеств. Получилось с ним, как он сам сказал: «От великого до смешного — один шаг».

— Или, — вмешалась в разговор Коллонтай, — возьмем Толстого. Всю жизнь он мучился тем, что его проповедь, его слова расходились с его делами и его собственной жизнью. А когда он наконец решился привести их в соответствие друг с другом и ушел из дома, его подстерегала смерть. Но вряд ли он достиг бы желаемой гармонии между своей теорией и практикой. Этот список можно продолжать до бесконечности, — сказала она. И со свойственной ей порывистостью и экспансивностью Александра Михайловна вдруг заключила, обращаясь прямо к Ленину: — Видно, вы один составляете исключение из этого числа? Вы один лишены всяких противоречий и раздвоенности? Как вы достигли такой цельности? Как вам удалось так перевоспитать себя? — стала она в упор вопрошать Владимира Ильича.

Все время Ленин слушал не прерывая, но как только заговорили о нем самом, Владимир Ильич, блеснув глазами и хитро улыбаясь, сказал:

— Нет, вы ошибаетесь! Я вовсе не цельный. Я тоже человек, раздираемый противоречиями.

Все мы, естественно, насторожились, нам не терпелось узнать, какие такие противоречия «раздирают» сердце Ленина.

Владимир Ильич продолжал:

— Я, например, ужасно не люблю чистить обувь. Для меня это просто наказание. И в то же время, терпеть не могу ходить в нечищеных ботинках. И не могу видеть, если другие люди ходят в нечищеной обуви. Вот и не вижу выхода из этих противоречий. Из одного этого уже легко заключить, что я человек отнюдь не цельный, а тоже раздвоенный. Вот почему и я могу о себе сказать слезами Гете: «Zwei Seelen wohnen, ach! in meinem Brust» («Ах, две души живут в моей груди»).

Все присутствующие, и Коллонтай в том числе, расхохотались. Смеялся и Ленин.

Ленин был особенно смешлив, когда уставал. Эта его черта неоднократно проскальзывает в воспоминаниях как друзей и соратников, так и врагов.

О Ленине написано более тринадцати тысяч воспоминаний. Память — явление не только пассивное, но и активное. Направленное усилие способствует воспроизведению мысленного образа, воспоминание прошлого успешно осуществляется при направленном усилии — это положение лежит в основе современной концепции памяти. Все чувства, как приятные, так и болезненные, испытывают влияние направленной мысли. Мысль может быть направлена как на уменьшение боли, так и на усиление удовольствия.