Кремлевские кланы

ПАМЯТЬ О СТАРОЙ ДРУЖБЕ

Есть такой анекдот: глубокой ночью, Сталин подходит к телефону и набирает номер Молотова:

— Ну, как твои дела, Вячеслав? Все заикаешься? А английский не учишь?

— Да, я, — дрожащим голосом начинает оправдываться Молотов, — если нужно для партии, и английский выучу и заикаться…

— Ну, ну, хорошо, — успокаивает его Сталин. — Спокойной ночи.

Набирает номер Лаврентия Берия:

— Как ты там, Лаврентий? — интересуется Сталин. — Говорят, все по бабам бегаешь?

— Да, я не так, чтобы очень… — начинает объяснять Берия.

— Ничего, ничего, — говорит Сталин, — я тебе просто хотел пожелать спокойной ночи.

Набирает номер Анастаса Микояна:

— Анастас, дорогой, напомни мне сколько было бакинских комиссаров? Двадцать семь? А расстреляли сколько? Двадцать шесть? Спасибо, спи спокойно…

Пообщавшись по телефону, Сталин говорит удовлетворенно:

— Друзей успокоил, теперь можно и самому поспать.

Нерасстрелянным бакинским комиссаром был Анастас Микоян, человек, который пятьдесят четыре года подряд был членом ЦК партии и сорок лет работал в составе Политбюро ЦК.

В 1957 году, выступая на заводе «Красный пролетарий» Микоян сам рассказывал, что Сталин вызвал его к себе и сказал с угрозой: «История о том, как были расстреляны 26 бакинских комиссаров и только один из них — Микоян, — остался в живых, темна и запутана. И ты, Анастас, не заставляй нас распутывать эту историю».

Сам Анастас Микоян ситуацию с расстрелом бакинских комиссаров объяснял так:

«Чем руководствовались закаспийское правительство и представители английского командования, составляя список 26 из 35 арестованных товарищей, видно из письменного показания, данного в июне 1925 года Суреном Шаумяном, допрошенным в качестве свидетеля по делу Фунтикова:

«…В середине августа 1918 года мы были арестованы в Баку правительством англо-эсера-меньшевиков. В числе арестованных были кроме 25 погибших впоследствии товарищей еще: Мудрый, Месхи, я — Сурен Шаумян, Самсон Канделаки, Клевцов — итого 30 человек.

Тюремным старостой был Павел Зевни (из 26), у которого находился список всех арестованных, по которому он раздавал провизию, принесенную нам товарищами с воли.

За несколько дней до занятия турками Баку и нашим «освобождением» из тюрьмы заболел дизентерией тов. Канделаки, и его поместили в тюремную больницу. Поэтому из списка довольствующихся он был вычеркнут.

Я был освобожден за два дня до эвакуации из Баку на поруки. Моя фамилия также была вычеркнута из списка.

Месхи, Мудрый и Клевцов с нами на Красноводск на наш пароход не попали и на каком-то другом судне вместе с беженцами попали в Петровск (к бичераховцам), а оттуда пробрались в Советскую Россию.

Когда нас арестовали в Красноводске, у старосты тов. Зевина при обыске случайно нашли список, о ко-тором я говорил выше. После этого уже стали арестовывать и вылавливать из общей массы беженцев (600 чел.) по этому списку.

Кроме имевшихся в списке арестовали еще нескольких товарищей, а именно: 1) Анастаса Микояна, 2) Самсона Канделаки, 3) Варвару Джапаридзе, 4) меня, 5) моего младшего брата — Леона, 6) Ольгу Фиолетову, 7) Татевоса Амирова, 8) Марию Амирову, 9) Сатеник Мартикян и 10) Маро Туманян. Всех перечисленных красноводские власти не знали и арестовали лишь по указаниям провокаторов из числа беженцев. Лишь Татевоса Амирова они знали как известного советского партизана, поэтому его впоследствии добавили к цифре «25», и, таким образом, получилась цифра «26».

Этим объясняется то обстоятельство, что такие видные большевики, как Анастас Микоян и Самсон Канделаки, остались живы, тогда как в число 26-ти попали несколько работников незначительной величины (Никалайшвили, Метакса, младший Богданов) и даже случайные тт. (Мишне), арестованные в Баку по недоразумению. Будучи случайно арестованными в Баку, они попали в список старосты, впоследствии оказавшийся проскрипционным.

Не будь у тов. Канделаки дизентерии — попал бы и он так же, как попал бы и я, если бы меня не освободили на поруки накануне эвакуации.

Красноводские же эсеры рассуждали так, что, раз лица, перечисленные в списке, были арестованы в Баку, значит, это и есть то, что им нужно, и их следует уничтожить.

В случае, если бы этого списка у тов. Зевина не нашли, то могло бы случиться, что 1) расстреляли бы всех арестованных 35 человек или 2) расстреляли бы наиболее крупных работников, фамилии коих им были известны…»

Точно в таком же положении, как Канделаки, оказался и член Военно-революционного комитета кавказской Красной Армии Эммануил Гигоян. Он был арестован в Баку вместе со всеми товарищами, но также не оказался в списке, обнаруженном у Корганова, ввиду того, что заболел и попал в тюремную больницу.

Хочу к этому добавить, что все аресты бакинских товарищей были произведены на пароходах по пути в Советскую Астрахань, куда они хотели эвакуироваться из Баку. (Следует отметить, что власти старались в то время обмануть бакинских трудящихся, распространив ложный слух, будто бы все эти аресты произошли потому, что бакинские комиссары намеревались предательски убежать с фронта против турок.)

Что касается меня, то я вообще никуда не выезжал из Баку, а как член Бакинского комитета партии был оставлен там для нелегальной партийной работы — и при контрреволюционной власти и после победы турок.

Находясь на свободе, я принимал меры к спасению арестованных товарищей.

Именно потому, что в Баку я арестован тогда не был, фамилии моей не могло быть и в упоминаемом выше списке тюремного старосты, по которому позднее, в Красноводске, были арестованы бакинские комиссары (в этом списке не было имен и жен комиссаров — большевичек Варвары Джапаридзе и Ольги Фиолетовой, которые в Баку тоже не арестовывались).

Так сложились обстоятельства, вследствие которых трагическая судьба 26 бакинских комиссаров миновала нас троих — Канделаки, Гигояна и меня — ответственных работников Бакинской коммуны, а также Варвары Джапаридзе и Ольги Фиолетовой.

Итак, в ночь на 20 сентября 1918 года, как об этом я уже рассказывал раньше, бакинских комиссаров вывезли из арестного дома и Красноводской тюрьмы, и на рассвете над ними была учинена зверская расправа.

В нашей тюремной камере остались только четыре человека: два сына Шаумяна — Сурен и Лева, Самсон Канделаки и я. В женской камере арестного дома продолжали оставаться Варвара Джапаридзе, Мария Амирова, Ольга Банникова (жена Фиолетова) и Сатеник Мартикян.

До этого мы лежали на полу камеры, потому что мест для всех на нарах не хватало. Теперь нары опустели, и мы вчетвером довольно свободно на них разместились. Можно было сидеть, свесив вниз ноги или хотя бы прислониться к стене.

Вскоре в нашу камеру поместили еще двух арестованных — братьев Амировых — Александра и Арменака. Но от этого теснее на нарах не стало.

Несколько дней мы тщетно ожидали обещанного освобождения из тюрьмы. При посещении нашей камеры тюремным надзирателем или начальником местной полиции Алания мы настойчиво спрашивали их, когда же наконец нас освободят. Но они неизменно отвечали, что «ждут распоряжения», или что у них «нет еще распоряжения», или что они вообще не знают, когда такое распоряжение последует. Вскоре мы убедились, что обещанное освобождение было очередным обманом, и перестали задавать такие вопросы.

После того как увели комиссаров, кое-кто из бакинских большевиков оставался не только в арестном доме, но и в тюрьме — о чем мы тогда, сидя в своей камере, не знали. Их не вывезли вместе с комиссарами только потому, что они не фигурировали в списке «двадцати пяти», который был найден у старосты (Корганова). Среди них был видный военный деятель, член Военно-революционного комитета Кавказской красной армии Гигоян, а также еще два — три товарища, фамилии которых я сейчас не помню. Впоследствии все они были из тюрьмы освобождены.

Мне очень хотелось, чтобы из тюрьмы освободили Леву Шаумяна. Но на все мои просьбы и обращения по этому поводу тюремный надзиратель отвечал, что он ничего сделать не может, хотя и обещал передать мою просьбу начальнику полиции Алания.

При всех этих моих переговорах Лева молчал, но было заметно, что он крайне недоволен моими требованиями: то ли он не хотел оставлять своих товарищей, то ли им владело естественное — по возрасту — желание разделить с нами все тяготы тюремного заключения.

Мальчик он был смелый. Все время ему упорно хотелось выглядеть более взрослым. У него была с собой в тюрьме дагестанская черкеска с башлыком. Иногда он облачался в этот наряд и тогда действительно казался более взрослым, внешне походя на зрелого юношу. Я запрещал ему надевать эту черкеску и башлык, особенно в ожидании посещения нас начальством. Лева прекрасно понимал, почему я запрещаю ему это делать. Иногда он меня слушался, но не всегда. Как-то раз, как будто назло, когда он был в этой одежде и сидел на нарах, в камеру неожиданно вошел начальник полиции Алания. Я обратился к нему тогда: «Господин Алания, вы не освобождаете нас, взрослых. Ну и черт с вами! Но освободите этого мальчика. Содержание его в тюрьме нарушает все законы». Алания обернулся в сторону Левы, посмотрел на него и сказал: «Вы что, с ума сошли? Какой же это мальчик? По всему видно, что это настоящий бандит с Кавказских гор». Мои возражения не подействовали. Лева же, видимо, был очень доволен таким исходом дела. И я, и Сурен, и Самсон всячески ругали его за такое мальчишеское поведение. Но Лева с гордым видом продолжал красоваться в своей черкеске почти все время пребывания в тюрьме: мы уже не мешали ему.

Вспоминаю еще об одном эпизоде из жизни Левы, о котором он рассказал мне во время одной из наших многочисленных тюремных бесед.

Однажды он решил через отца послать Ленину значок с изображением Карла Маркса. Дело было так. Вскоре после Февральской революции какой-то бакинский предприимчивый делец изготовил и пустил в продажу революционные значки. На одном из них — небольшом металлическом квадратике с припаянной булавкой — в ярко-красную рамочку был вмонтирован миниатюрный портрет Маркса. Когда Степан Шаумян направлялся в Петроград на первый съезд Советов, Лева дал ему этот значок со строгим наказом вручить его лично Ленину. Лева с гордостью говорил мне о том, что Ленин, по словам отца, носил на груди этот его значок.

Много лет спустя я припомнил этот рассказ Левы, читая воспоминания Н. К. Крупской о Ленине. В том месте, где описываются события июня 1917 года, есть такие строки:

«Когда Владимир Ильич возвращался домой усталый, у меня язык не поворачивался спрашивать его о делах. Но и ему и мне хотелось поговорить так, как привыкли, — во время прогулки. И мы иногда, редко, впрочем, ходили гулять по более глухим улицам Петроградской стороны. Раз, помню, ходили на такую прогулку вместе с тт. Шаумяном и Енукидзе. Шаумян тогда передал Ильичу красные значки, которые его сыновья заказали ему передать Ленину. Ильич улыбался».

В бумагах Екатерины Сергеевны Шаумян сохранилось письмо Левы отцу в Петроград.

«Дорогой папа! — писал он. — Как ты себя чувствуешь? Какого числа ты приехал в Питер? Передал ли т. Ленину Карла Маркса и поклон от меня? Если нет — то передай. Привези мне оттуда всякие брошюры и сборники песен, если где-нибудь увидишь».

Не думал тогда Лева, что ровно через год, в июне 1918 года, он поедет в Москву с письмами Шаумяна Ленину. С мандатом, подписанным Шаумяном, Джапаридзе, Коргановым и Шеболдаевым, он с большими трудностями пробирался через Астрахань и Камышин в Москву. В Москве его тепло встретил и обласкал управляющий делами Совнаркома Бонч-Бруевич. А когда он хотел повести Леву к Владимиру Ильичу, Лева уперся и не пошел, застеснялся, главным образом потому, что у него были рваные сапоги, подошва совсем отвалилась и была подвязана веревочкой. И только на следующий день, кое-как починив сапоги, Лева побывал у Ленина».

Вспоминает одна из активных бакинских коммунисток, оставшаяся в Баку Ольга Шатуновская:

«Ворвавшись в Баку 15 сентября 1918 года, турки оставались здесь до ноября (когда по Версальскому договору они должны были уйти из Баку), и на их место снова пришли англичане.

Турецкие интервенты зверствовали, убивали, насиловали. Они вырезали много жителей — армян, русских, азербайджанцев.

Это были ужасные дни! Кто оставался еще в Баку, отсиживался в подвалах, в трубах, где только было можно.

Я и еще два большевика — Сурой Агамиров и Александр Баранов — скрывались на квартире Серго Мартикяна. Потом к нам присоединились Леван Гогоберидзе и Костя Румянцев. В ту пору в бакинском подполье находились еще братья Агаевы (Бахрам, Магеррам и Имран), Левой Мирзоян, Юлия и Ваня Тевосяны, Амалия Тонянц и многие другие.

Вскоре стало известно, что восстанавливается железнодорожное сообщение с Грузией. Леван сказал, что нам надо уехать с первым же поездом в Тифлис, так как оставаться дальше в Баку было опасно.

Но как уехать? На вокзале охрана. Гогоберидзе решил достать для себя удостоверение и форму грузинского офицера, а Костю Румянцева «сделать» своим денщиком. Эта операция удалась: с первым же поездом Гогоберидзе и Румянцев благополучно уехали.

Агамиров, Баранов и я тоже сумели достать для себя билеты и фиктивные документы как учащиеся и с ними пришли на вокзал, чтобы уехать. Но на вокзале нас узнали два бывших служащих Военно-революционного комитета, которые после взятия Баку турками стали предателями и поступили работать в турецкую охранку. Мгновенно нас окружила цепочка жандармов. Случайно вместе с нами жандармы оттеснили еще каких-то двух молодых людей, на которых те же провокаторы указали, что это Бекер и Румянцев. Те стали протестовать, и их начали избивать. Потом всех нас повели в турецкую охранку.

Охранка помещалась в бывшем губернаторском доме.

Начальником охранки был Бехаэддин-бай, по кличке «Рыжий турок». Двух молодых людей, случайно задержанных с нами, впоследствии отпустили: за ними пришли родственники и доказали, кто они.

А нас продолжали держать в охранке. Сурена и Шуру сильно избили. Меня тоже били кулаками по голове: зная, что я была личным секретарем Шаумяна, «Рыжий турок» добивался от меня, где Шаумян. Потом моих товарищей стали бить нагайками. Но мы упорно продолжали говорить, что ничего не знаем, как не знаем и друг друга. «Где Шаумян?» — вот вопрос, ответа на который они от нас добивались. Я сказала, что все они отплыли на пароходах. Мне не верили, кричали, что я лгу, что у них точные сведения, что Шаумян здесь, в Баку.

Нас продержали несколько недель и потом объявили, что главнокомандующий турецкой армией Нури-паша подписал и утвердил приговор о нашем повешении: завтра в шесть часов утра мы будем повешены на площади Парапет.

Прошло несколько часов. Ко мне в камеру вошел конвой. Дали команду выходить. Куда — не знаю. Меня повели через бывший губернаторский сад вверх по Николаевской улице, потом по Губернской. На этой улице находилось здание суда. Я думала, что меня ведут в суд. Напротив здания суда находился дом нефтепромышленника Ротшильда. Меня повели почему-то в этот дом. Ввели в огромный кабинет, где, к моему изумлению, я увидела Бейбута Джеваншира. Это был друг детства Степана Шаумяна: они вместе выросли, вместе поехали учиться в Германию. Степан окончил философский факультет и стал профессионалом-революционером, а Джеваншир — инженером-заводчиком, капиталистом. Надо сказать правду, что и после этого Джеваншир в память старой дружбы со Степаном еще до революции не раз выручал Степана из тюрем, помогал ему деньгами, прятал подпольные материалы и т. п.

Впервые я увидела Джеваншира при следующих обстоятельствах. Во время мартовского (1918) восстания мусаватистов наш отряд обстреливал дом, где жил Джеваншир: с крыши этого дома стреляли в наших из пулемета. Джеваншир сумел дать знать Степану Шаумяну, прося его о спасении. Шаумян послал Сурена Агамирова и своего сына Сурена с поручением доставить к нему Джеваншира с женой. Их благополучно привели на квартиру Шаумяна, где была тогда и я. Они прожили здесь недели две.

Вот откуда Джеваншир знал меня, а также Сурена Агамирова, который вывел его тогда из обстреливаемого дома.

Когда турки сформировали азербайджанское правительство, Джеваншир был назначен министром внутренних дел. Как министру, ему было доложено, что завтра утром я, Сурен Агамиров и Шура Баранов будем повешены на Парапете.

Увидев перед собой Джеваншира, я была поражена. Мы остались вдвоем. «Подойдите ближе, Оля, — сказал мне Джеваншир. — Я министр внутренних дел. Мне доложили, что Степан в городе и что вы не хотите давать его адрес. Я вас позвал специально для того, чтобы вы дали мне его адрес. Я друг Степана. Он спас меня от смерти, теперь я хочу спасти его. Если Степана найдут, то могут убить на месте. Дайте мне его адрес!»

Я ответила, что Шаумяна в Баку нет, что это — заблуждение.

Но Джеваншир мне не верил. Он продолжал просить, умолять меня, чтобы я дала ему адрес, клялся, что он обязан спасти Степана. Я доказывала и тоже клялась ему, что говорю чистую правду. Тогда он впал в ярость, кричал: «Вы проклятые фанатики, вы погубите Степана!» Окончательно рассвирепев, он вызвал конвой и приказал: «Уведите ее обратно!» Я была даже не в состоянии напомнить ему о том, что завтра по приговору Нури-паши нас повесят. Меня увели обратно в тюрьму.

К вечеру в камеру вошел старший надзиратель(это был турок из военнопленных, он немного говорил по-русски) и, посмотрев на меня, сочувственно сказал: «Бедная девочка, завтра утром… знаешь?» — и показал мне рукой петлю вокруг шеи. Я ответила, что знаю. Тогда он кинул мне кисть винограда и ушел.

Через час заходит опять: «Ой, бедная, завтра ты будешь (опять тот же жест вокруг шеи). На стакан вина, выпей!»

Пришел он и в третий раз, принес подушку: «Последняя ночь. Поспи на подушке!»

Тогда я решилась и говорю: «Внизу мои братья, хочу с ними проститься, поведи меня к ним». Он отказывается, видимо очень боится. Тогда я бросила ему принесенную подушку, виноград и кричу: «Уходи вон! Хочу видеть братьев!»

Он «растаял». «Подожди, — говорят, — вечером начальник уйдет, тогда проведу».

Вечером он действительно повел меня через двор, оттуда — в глубокий подвал, где я нашла Сурена и Шуру. Они бросились меня обнимать. Оказывается, и они знали о том, что завтра нас всех повесят.

Надзиратель боялся долго оставлять меня с друзьями и потащил обратно. Мы успели только условиться, что когда нас поведут на казнь, то будем петь «Интернационал».

Сижу в камере и жду, когда через стеклянную полоску дверной рамы начнет рассветать: последний день.

Вдруг слышу какой-то шум, стук жандармских шашек и шаги около моей камеры. Неужели за мной? Ведь еще ночь! В камеру вошли «Рыжий турок» с переводчиком и стражей. Бехаэддин-бай обращается ко мне по-французски (зная, что я немного говорю по-французски): «По распоряжению министра Джеваншира вы освобождены. Смертная казнь заменена вам высылкой из пределов Азербайджана».

Сначала не поверилось. Я подумала: «Может быть, он хочет чтобы я не упиралась и без всякого сопротивления шла на казнь?» Говорю: «Зачем обманываете? Ведите на казнь — я готова». Но он вновь повторяет по-французски: «Вы свободны». И переводчик все это повторяет по-русски. Тут я что-то стала понимать. Значит, Джеваншир все же вмешался! Но в то же мгновение в голову пришла ужасная мысль: «А вдруг это только для меня?» Спрашиваю: «А как мои друзья?» Начальник охранки хохочет: «Теперь они стали вашими друзьями?! Ведь совсем недавно вы все отпирались, говорили, что друг друга не знаете?» Наконец, кончив смеяться, он сказал, что их тоже сейчас освободят.

Меня повели в контору, где взяли подписку, что я явлюсь через три дня в полицию для высылки за пределы Азербайджана.

Потом меня вытолкнули за ворота. Неожиданно вижу: стоит мой отец. Оказывается, ему сказали, что меня на вокзале забрали жандармы, и он все время ходил и просил за меня. Вчера ему объявили, что завтра меня поведут на площадь вешать, и он простоял у ворот охранки всю ночь, ожидая, когда же меня выведут.

Он смотрит на меня и ничего не может понять. А я в свою очередь не верю своим глазам: откуда здесь отец? Отец не выдержал, ноги у него подкосились, он упал на колени, схватил меня за руки и громко-громко разрыдался…

Через 10–15 минут выходит из ворот Сурен Агамиров, еще через некоторое время — Шура Баранов. Они тоже дали подписку, что через три дня явятся в полицию для высылки.

Два дня и две ночи отец просил, умолял меня бросить все, идти учиться. «Большевики, — говорил он, — вас покинули, сами удрали, оставь их, хватит…» Ни на минуту он не давал мне покоя своими просьбами и требованиями. На третью ночь я не выдержала. Мы сильно поссорились, и в час ночи я ушла из дому.

Иду, в городе полная темнота. Кое-где слышны выстрелы, крики. Решила пойти к знакомой мне Зине — портнихе. Она меня и приютила.

На другой день повидала Сурена и Шуру. Мы решили в полицию не являться. Ведь нас могли вывезти за границу, в Петровок, а там были белые, Бичерахов со своей бандой — там большевиков тоже вешали. Мы решили сами пробираться в Грузию.

Я прожила некоторое время у Амалии Тонянц, а вскоре нам удалось уехать в Тифлис. Туда у нас были явки. Там мы нашли Гогоберидзе и Румянцева».

В ночь на 20 сентября 1918 года на 207-ом километре Красноводской железной дороги было расстреляно двадцать шесть человек. Среди них были не только комиссары. Были в числе расстрелянных и личные телохранители Шаумяна, и левые эсеры, и один беспартийный мелкий служащий. Но все они вошли в историю как «26 бакинских комиссаров».