Кремлевские кланы

МРАЧНЫЙ ГОРОД

«Заграничный мир» представлялся советскому человеку в совершенно искаженном, сюрреалистическом освещении. В свою очередь, сведения об СССР просачивались за границу, как тоненькая струйка песка в песочных часах, но нам ужасно хотелось, чтобы нами там восхищались…

При Хрущеве «заграничный мир» приблизился к советскому человеку.

«Во времена Хрущева некоторые посольства были более «популярными», чем другие, в зависимости от того, в каком состоянии были отношения их стран с Советским Союзом. — Вспоминал индийский посол в СССР Т. Кауль. — Индия была среди них. Мы имели удовольствие видеть на наших больших и малых приемах многих выдающихся советских писателей, артистов, ученых. Среди них были Илья Эренбург, латышская поэтесса Мирдза Кемпе с мужем, Евгений Евтушенко, с его первой женой Беллой Ахмадулиной, выдающийся физик академик Петр Капица, директор балетной школы Большого театра Семенова, известные балетные танцовщики и балерины, ректоры и профессора Московского государственного университета (где моя дочь прошла краткий курс русского языка), Университета имени Патриса Лумумбы, директора музеев и другие.

Самые приятные рестораны в Москве, особенно для нас, индийцев, были грузинские и узбекские, где еда была острой и больше отвечала нашему вкусу. Ресторан «Арагви» был популярен среди всех иностранцев и русских благодаря веселой грузинской музыке и «танцу с саблями». Когда бы мы туда ни приходили, оркестр обязательно играл зажигательные индийские мелодии, известные повсюду в Советском Союзе благодаря фильмам с участием Наргис и Раджа Капура типа «Бродяга» или «Господин 420». «Арагви» существовал и при Сталине, но тогда он больше походил на мавзолей, чем на ресторан.

Я не мог переварить русской привычки набивать живот жирной пищей перед выпивкой, хотя мне нравилась их традиция закусывать после выпитой рюмки. А пить без закуски перед обедом, как это делают англичане, я никогда не любил. С тем чтобы выпивать с русскими на равных, я изобрел свой собственный метод. Я бросал таблетку «Алко-Зельцер» в стакан воды или содовой и выпивал его до, во время и после приема. Маршал Захаров как-то спросил меня за столом: «Что это за таблетки?» Я ему рассказал, он опробовал и пришел к заключению, что это — дело полезное. Потом я постоянно посылал ему в подарок таблетки «Алко-Зельцер».

Глава Госкомитета по внешнеэкономическим связям Скачков был человеком добросовестным и старательным, но с ограниченным кругозором. Он не брался сам принимать смелые решения или давать подобные рекомендации начальству. Однажды на обеде в его честь в советском посольстве в Дели меня попросили произнести тост за его здоровье. Я сказал: «За величайшего бюрократа и дипломата». Ему, похоже, мой тост не понравился, поскольку слово «бюрократ» не по душе тем, кто занимает министерские посты, как Скачков.

Малиновский был частым гостем в нашем посольстве и за столом мог перепить любого. Я вспоминаю случай, когда я пригласил его, Громыко и ряд других крупных советских деятелей на завтрак в честь нашего генерального секретаря Р. К. Неру. Малиновский приехал первым и уехал последним. Перед завтраком он выпил пару порций виски, а также пару — джина с тоникам. За завтраком он начал с водки, переключившись затем на белое вино, красное вино и шампанское. Громыко, который был человеком весьма умеренным, похоже, не понравилось, что Малиновский увлекся спиртным, и он намекнул мне, чтобы больше вино не подавали. Я так и сделал, но Малиновский это заметил. Он спросил меня так, чтобы слышали все гости: «Видать, правительство Индии мало платит своим послам, если дают только по одному бокалу шампанского». Мне стало очень неудобно, и я приказал официанту принести еще шампанского, а потом коньяку и ликеров. Малиновский специально выпивал все, что ему предлагали, возможно для того, чтобы показать Громыко, что он умеет пить. Когда Громыко и другие ушли. Малиновский задержался и выпил еще пару бокалов виски и коньяку. Он был абсолютно трезв и действительно умел пить. Тем не менее в присутствии жены он пил мало. Она была весьма образованной женщиной, директором библиотеки, и Малиновский с ней очень считался.

То, как русские пьют водку до дна с битьем рюмок после каждого тоста, я впервые увидел в Индийской военной миссии в Берлине, где я останавливался по пути из Лондона в Москву. Я часто задавался вопросом, зачем людям нужно бить рюмки, из которых они пьют, но, как говорят, традиции выше писаного закона или логики. В России при Сталине эта традиция соблюдалась, однако, лишь по особым случаям. Я имел случай испытать это в своем номере в московской гостинице «Метрополь», пригласив туда нескольких советских друзей. После того как каждый из них опустошил по бутылке водки «до дна», они начали швырять рюмки о дверь. Утром гостиничный администратор нисколько не удивился погрому в моем номере, а лишь улыбнулся и распорядился подмести пол.

Министр иностранных дел Андрей Громыко был дипломатом высшего класса. Я впервые увидел его в 1947 году в ООН, где у него всегда был кислый и мрачный вид. В шестидесятые годы Громыко приобрел дипломатический лоск, когда нужно, улыбался и проявлял определенное чувство юмора. Иногда, однако, он мог вдруг стать очень серьезным и сидеть с озабоченным лицом, как будто вот-вот разразится война. Но в целом общаться с ним мне было приятно. Он разговаривал по-деловому, убедительно, аргументированно. Если он не мог сказать «да», он не говорил «нет», но «мы доложим об этом руководству». Это означало: «Мы подумаем, вопрос не закрыт».

Ушли старые времена, когда он всегда говорил «нет».

У него был большой опыт дипломатической работы в Америке, в Организации Объединенных Наций и почти во всех ведущих странах мира. Он был проницательным, трудолюбивым и педантичным человеком, взвешивающим каждое слово. Он часто поправлял переводчика, потому что прекрасно знал английский. Тем не менее он предпочитал говорить по-русски. На одной из встреч он предложил мне разговаривать с ним по-русски. Я ответил, что не знаю русский даже наполовину так хорошо, как он — английский. В любом случае я говорю по-русски с грамматическими ошибками. Он сказал: «Грамматику нужно знать переводчикам, а не послам». Мы договорились, что он будет говорить по-русски, а я по-английски, поскольку мы обсуждали очень важные вопросы.

Среди заместителей министра Кузнецов казался мне самым приятным и знающим. Он сопровождал Неру во время его первого визита в СССР в 1955 году. Когда Неру спросил его, что означает его фамилия, он ответил: «Кузнец — по-английски Смит». Неру сказал: «Я буду называть Вас мистер Смит».

Яков Малик был наиболее интересным, всегда полным шуток и юмора. Я вспоминаю, как Малик председательствовал в Совете Безопасности ООН в 1950 году. Было уже за шесть вечера, когда британский представитель Глэдвин Джэбб встал и произнес торжественно и серьезно: «Господин председатель, я должен сделать историческое заявление». Все уже устали. Малик, почувствовав общее настроение, отрезал: «Если будущая история не пострадает, могу ли я обратиться к уважаемому представителю Великобритании с просьбой подождать с его историческим заявлением до завтра?» Все рассмеялись, а Джэбб сел на свое место. А вот история, которую рассказал мне сам Малик в свою бытность послом в Лондоне. Советский Союз только что запустил свой первый спутник. На приеме принцесса Маргарет спросила его: «А что по-русски значит слово "спутник”?» Малик отвечал, что прежнее значение слова — молодой человек, провожающий девушку, сейчас же это — прибор на орбите. Принцесса Маргарет сказала: «О, мне больше нравится первое значение, а Вам?»

Один из самых приятных вечеров в посольстве при Хрущеве у нас был, когда я, нарушив протокол, пригласил нескольких советских переводчиков из МИДа сыграть в волейбол. После игры был обед и кинофильм. Их жены тоже были. Мне говорили потом, что это был первый такой прием у иностранного посла, и он всем очень понравился.

Среди советских послов за границей мне больше всего нравились: Пегов, с которым мы были вместе в Иране, затем посол в Индии Меньшиков (американцы называли его «улыбчивым Майком»), который был послом в Индии, затем в США, а затем министром иностранных дел РСФСР; Анатолий Добрынин, который был послом в США, когда я тоже был там (1973–1976), главный редактор «Правды» Замятин, которого я знал по Ханою, Юлий Воронцов, который был первым заместителем министра иностранных дел, а сейчас — постоянный представитель СССР при ООН. Это — лучшие советские дипломаты, которых я встречал, они во многом непохожи друг на друга, но все — люди умные, культурные, приятные в общении, дружелюбные, идущие навстречу.

Наиболее амбициозным и выделяющимся среди более молодых членов Политбюро был Шелепин, одно время возглавлявший КГБ, а затем — профсоюзы. Он разговаривал так, как будто обладал силой, властью, влиянием. У него было слишком много постов, он был слишком амбициозным и этим вызывал зависть и подозрительность своих коллег. В конце концов его ощипали и определили на какое-то мало заметное место.

Подгорный, который стал президентом при Брежневе, произвел на меня впечатление еще одного представителя Хрущевской породы, хотя он был гораздо менее ярким, прямым и откровенным. Во времена Хрущева, я думаю, он пользовался большим влиянием, чем после его падения.

Однажды я хотел поддразнить маршала Малиновского вопросом, не станут ли безработными сотни советских генералов в случае полного разоружения. Ни секунды не колеблясь, он ответил: «Мы этого не боимся, потому что нам понадобятся тысячи наблюдателей и инспекторов высокого ранга для обеспечения и контроля за всеобщим разоружением». Он был украинцем, невысокого роста, очень плотный с ярким чувством юмора и теплой улыбкой.

Я как-то спросил у Хрущева, какие оборонные приготовления нам нужно предпринять, чтобы противостоять китайской угрозе. Он ответил: «Я — не специалист. Я не могу сказать, что будет — солнце, дождь, гром или молния и что вам понадобится — зонтик, макинтош или шуба. Спросите лучше у Малиновского». Я так и сделал. Малиновский сказал, что Индии нужны сильные, мобильные, хорошо оснащенные самой последней боевой техникой сухопутные, военно-воздушные и военно-морские силы. Вместо престижного, но уже прошедшего капремонт старого английского авианосца, про который он сказал, что нужен он как собаке пятая нога и что это — очень уязвимая цель, мы должны создать подводный флот для защиты нашей длинной береговой линии. Таким был Малиновский, военачальник-практик, который излагал свои мысли без обиняков.

Его заместитель и преемник маршал Гречка был человеком противоположным, даже внешне — высоким, худым, спокойным, серьезным и немногословным. Он говорил мало, но весомо и со смыслом. В отличие от Малиновского он мало пил и не любил подшучиваний.

Главный маршал авиации Вершинин был высокий, подтянутый человек, очень приятный собеседник. Он не был скованным. Напротив, как Малиновский, это был человек откровенный, дружелюбный и прямой. Помню, как я однажды сидел между ним и Меньшиковым на новогоднем приеме в Кремле, когда они вдвоем уговорили пару бутылок армянского коньяка, а я не отступал от водки. Адмирал Горшков, командующий военно-морским флотом, представлял собой типичного морского офицера — хороший хозяин, приятный гость, человек слова. Наиболее впечатляющей внешностью обладал Семен Буденный, — с усами, как у Сталина, и лучший кавалерист в СССР.

На приеме в Кремле 7 ноября 1963 года Хрущев произнес множество тостов — за победу социализма, за мир, за коммунистическую солидарность, — но ни одного тоста за движение неприсоединения. Я сидел между послом ОАР и послом Югославии и спросил у них, не согласятся ли они вместе со мной обратиться к Хрущеву с просьбой выпить за движение неприсоединения. Они не решились. Тогда я один поднялся за столом и, с бокалом в руках обратился к Хрущеву: «За неприсоединение!» Он горячо и громко поддержал мой тост так, чтобы все слышали. Хрущев был человеком без предрассудков, прямым и отважным.

Наиболее видным советским руководителем после Хрущева был Косыгин. Инженер по образованию, ленинградец, внимательный к деталям, он сочетал в себе черты технократа и политика. Он редко улыбался, но, когда улыбка появлялась на его устах, она была чистосердечной и благожелательной. На меня произвели большое впечатление его административные качества, способность добиться оптимальной отдачи от подчиненных. Чиновники до сих пор преданно вспоминают Косыгина, потому что он был человеком компетентным, справедливым и беспристрастным.

Я вошел с ним в довольно близкий контакт, и, помимо Хрущева, это был, пожалуй, единственный советский руководитель, с которым можно было говорить свободно и откровенно и получать на свои вопросы прямые и положительные ответы. Если что-то было в его силах, он с готовностью соглашался сделать это, если нет, он достаточно откровенно говорил, что это за рамками его возможностей.

Косыгин был человеком проницательным, деловым, с сухим чувством юмора, что отличало его от Хрущева. Он редко смеялся, но позволял себе некое подобие улыбки, когда ему нравилось какое-то высказывание. Он был одним из немногих советских руководителей, кто был министром и кандидатом в члены сталинского Политбюро в 1941 году и тем не менее выжил. Я обнаружил, что иногда бывает трудно добиться от Косыгина полного согласия с чем-то, хотя он всегда оставлял дверь открытой для переговоров, никогда не говорил «нет» и всегда шел навстречу. Он был хорошим администратором, знал свое дело, и советские чиновники уважали его и его стиль работы. Он не произносил лишних слов, выслушивал собеседника внимательно, осторожно взвешивал все «за» и «против», скрупулезно их изучал и лишь потом принимал решение.

Он был очень проницательным, умным и способным человеком.

Как простые люди чувствовали себя при сталинском режиме и как относились к нему? Как в свою очередь этот режим воздействовал на их образ жизни и как они могли противостоять всем трудностям, с которыми сталкивались? Я бывал в некоторых семьях, живших в коммунальных квартирах. Бытовые условия были просто ужасающими. Жизнь была нелегкой для этих людей, но они это терпеливо сносили. Они говорили, что нужно время, чтобы вернуться хотя бы к тому, что было до войны. Я не могу представить ни один другой народ, который мог бы вынести такую жизнь, кроме как в чрезвычайных обстоятельствах. А ведь речь шла о годах и годах. Но таким было положение дел при Сталине даже в Москве, в столице СССР. Обстановка в других городах и в сельских районах, затронутых войной, была еще хуже.

Ощущалась нехватка практически любых продуктов. Из овощей, особенно на протяжении шести зимних месяцев, в наличии были лишь лук, морковь, капуста и свекла, подмороженные, сырые и полусгнившие. Но люди не жаловались, они держались как могли, заботясь прежде всего о детях, в которых видели будущее страны. Кожаные и шерстяные вещи были дороги и недоступны рядовому покупателю. Зимой большинство людей ходили в валенках, женщины укутывали головы платками и носили пальто на вате. Повсюду можно было видеть одетых таким образом старух, счищавших снег с улиц и тротуаров морозной московской зимой.

Свежие фрукты и овощи можно было купить на рынке, куда товар привозили из Грузии, Узбекистана, Азербайджана и других мест. Но цены были всегда такие, что даже дипломатам приходилось подумать, прежде чем что-либо купить. Перекупщики с Юга гребли огромные деньги, продавая свой товар по ценам в десять раз выше, чем государственные. Проблема была, однако, в том, что в государственных магазинах этих товаров вообще не было. Для простых людей цены на рынке были недоступными, они покупали там что-нибудь крайне редко, скажем на свадьбу. Дипломаты могли делать заказы в Стокгольме или Хельсинки, эти заказы доставлялись через 24 часа самолетом, или через 48 часов поездом. Но доставка стоила дорого. Перед приездом госпожи Пандит в Москву, я отправился на Центральный рынок, чтобы купить дюжину роз. Каждая роза стоила десять рублей, то есть тридцать пять рупий или десять долларов по тогдашнему курсу.

Такси или частных машин не было. Трамваи и автобусы были всегда переполнены. Достать билет на поезд было нелегко, потому что спрос намного превышал предложение. Ездить на большие расстояния на машине было почти невозможно из-за ужасающего состояния дорог. Чаще всего из одного города в другой летали самолетом. Однако и с билетами на самолет тоже было трудно, приходилось стоять в очередях неделями и даже месяцами.

Снять дачу под Москвой было невозможно. В виде исключения госпоже Пандит разрешили снять дачу по Ярославскому шоссе. Она стояла в лесу среди берез и елей и служила местом, где в выходные дни забывались все московские заботы. Но еще до того, как госпожа Пандит поселилась на своей даче, я сумел раздобыть для себя однокомнатную хибарку по тому же шоссе по цене 800 рублей за сезон, т. е. за июль — август. Однако я не смог попользоваться ей, поскольку дипломаты находились под неусыпным наблюдением, куда бы они ни направлялись — на машине, на трамвае, на автобусе или просто пешком.

Госпожа Пандит придавала очень большое значение прислуге. Она любила, чтобы эти люди были сообразительными, умелыми, аккуратными и опрятными. Однако Бюробин (бюро по «обслуживанию» иностранцев и дипломатов) обычно присылал работать дворниками и горничными стариков и старух. Госпожа Пандит однажды попросила меня сказать шефу протокола, что ей не нравится, просыпаясь по утрам, первым делом видеть физиономии двух старых и уродливых горничных и что она просит их заменить. Я передал это дословно Молочкову (шефу протокола), который засмеялся и сказал мне: «А Вы уверены, что это просьба Вашего посла?» Он хотел поддразнить меня, но я не остался в долгу: «Если Вы не верите, то почему бы Вам не переспросить об этом у нее самой?» На следующий день прибыли две бойкие молодые горничные со знанием английского языка. Примерно через неделю госпожа Пандит попросила меня поискать письмо, которое она получила от премьер-министра, оно потерялось. Я спросил о письме горничную. Она улыбнулась и сказала: «А, я видела его на письменном столе мадам», и верите или нет, но оно действительно лежало там. После этого мы обязательно запирали все наши бумаги в безопасном месте.

Контакты с советскими гражданами для иностранцев в целом, а дипломатов в особенности были почти невозможны. Мы встречались лишь с соответствующими работниками Министерства иностранных дел, Консульского управления, Бюро по обслуживанию иностранцев, или Бюробина (сейчас Глав. УПДК), и отдельными писателями, артистами, учеными, которым разрешалось посещать приемы по случаю национальных дней. Почти одна и та же группа присутствовала на каждом таком приеме. Нашему послу госпоже Виджайлакшми Пандит как-то повезло быть приглашенной к госпоже Коллонтай. Я всегда сопровождал ее, а это был тот редкий случай, когда мы могли побывать у русской, которая родилась в аристократической семье и тем не менее пользовалась расположением Ленина. Она стала первой в мире женщиной-послом, когда Ленин назначил ее советским постпредом в Швеции. В квартире госпожи Коллонтай было много фотографий, в том числе одна с автографом Ленина, но ни одной фотографии Сталина. Из любопытства я спросил ее, почему у нее нет фотографии Сталина. Она сказала: «Сталин еще жив и здоров». Госпожа Коллонтай была уже больной и практически не выходила из дома. Ей помогала женщина-секретарь. Мне довелось повидать сына и невестку госпожи Коллонтай в 1987 году. Они высоко оценили мои отзывы о ней в своих книгах и речах.

Мы встречались также с советскими писателями и артистами по линии ВОКС — общества культурных связей с заграницей. Эту организацию возглавляла мадам Кислова. Она была жесткой женщиной и никогда не отступала ни на сантиметр от своей позиции, что бы ей ни доказывали. Я вспоминаю, что, когда Удай Шанкар со своей женой Амалой Нанди и маленьким сыном Анандой, ставшим сейчас известным хореографом, приехал в Москву в ноябре 1948 года, мы предложили, чтобы он выступил перед советскими зрителями. Но мадам Кислова согласилась лишь на то, чтобы представление состоялось в нашем посольстве, куда мы могли пригласить не больше ста человек. Мы тем не менее организовали концерт Удай Шанкара и его жены в посольстве, но на сто разосланных приглашений откликнулись едва ли сорок советских артистов и писателей.

Госпожа Пандит, естественно, была очень расстроена и обижена тем пренебрежением, которое советские власти проявили к одному из наших самых выдающихся артистов. Советские чиновники не только относились с безразличием к надеждам и ожиданиям людей, стремившихся дружить с ними, но были чужды нормальных человеческих чувств. Мадам Кислова не высказала ни слова извинения, сожаления или объяснения в связи с откровенной невежливостью в отношении человека, который был учеником великой русской балерины Анны Павловой. Госпожа Пандит сказала после этого, что не будет принимать случайных крошек, которые бросают нам с негостеприимного советского стола. Мы ждали, что советская сторона проявит немного больше понимания и симпатии в отношении Индии с учетом того, что наши страны никогда не конфликтовали друг с другом и что наш первый премьер-министр Джавахарлал Неру выражал симпатию, понимание и восхищение великой Октябрьской революцией 1917 года.

Нас, однако, обрадовал тот факт, что поздравление, которое госпожа Пандит направила по случаю 800-летия Москвы, не только было зачитано на торжественном заседании в Большом театре, но встречено горячими аплодисментами более 2000 присутствовавших.

С тем чтобы отрешиться от скуки дипломатических приемов и сплетен, мы часто ходили в балет, в театры, которые действительно были одними из лучших в мире. Билеты, однако, было достать нелегко, кроме как для послов. Но нам удавалось получать 2–4 билета на каждый хороший спектакль. Билеты были почти недоступны для простых советских людей, ими пользовались лишь привилегированные лица (и члены их семей) в партии и профсоюзах, известные артисты, ученые, крупные чиновники. Часто можно было видеть советских граждан, спрашивавших лишние билеты у подъезда Большого театра или МХАТа. И было какое-то чувство вины от того, что ты мог купить билет, а советские граждане — нет. Иногда кто-нибудь отдавал свой билет советским, они предлагали деньги, но мы вежливо отказывались.

Простые люди могли развлекаться в кинотеатрах, которыми была полна Москва. Однако уровень кинематографа был очень низким, и из каждых десяти фильмов стоило посмотреть, может быть, лишь один. Телевидения еще не было, и простому человеку было нелегко внести какое-то оживление в свою серую жизнь. Люди, особенно мужчины, много пили, часто можно было видеть пьяных, валяющихся прямо на снегу на улице или в сквере. Милиция забирала их, привлекала к ответственности за пьянство и хулиганство. Но это не мешало людям пить дома. Бывая, хотя и не часто, в гостях у артистов, писателей, профессоров, ученых, можно было видеть стремление хозяев поставить на стол все самые вкусные деликатесы, но еще больше русской водки, армянского коньяка, грузинского вина. Они ценили, когда принесешь им в подарок бутылку шотландского виски, джина или иностранные сигареты, которых не было в продаже.

Я купил подержанную машину, которой сам управлял. Советское министерство иностранных дел настояло, чтобы все дипломаты сдавали экзамен на право вождения автомобиля. Экзамена не сдал никто. Я отказался сдавать экзамен потому, что у меня были международные права. В МИДе мне заявили, однако, что, несмотря на это, я должен пройти экзамен. Я знал, что меня завалят, как всех остальных дипломатов, поэтому я попросил, чтобы они письменно подтвердили свое требование, переданное по телефону. Для них, видимо, было нежелательным представлять что-либо в письменном виде, и я продолжал управлять своей машиной. Настойчивость советской стороны объяснялась просто: местные водители докладывали бы по назначению о передвижениях дипломатов, и не нужно было бы привлекать дополнительных людей для слежки за нами. Иногда зимой я пытался пошутить — налепляя на букву «D» на номерном знаке машины кусок грязи, которая вскоре замерзала и скрывала ее. Русских, однако, это не обманывало, и они ездили за мной повсюду. Мне об этом сказали наши русские друзья, которым я сначала не поверил. Но когда я пытался проверить это, опробуя маршруты по разным улицам, я убедился, что они были правы. Когда я однажды подвозил нескольких русских друзей, нас остановил милиционер. Он попросил нас предъявить документы. Проверив мои документы, он вернул их мне. Но документы моих русских друзей он оставил у себя. Они начали протестовать, что существует конституция и у него нет права отбирать документы. Позже они мне рассказали, что им было сделано серьезное предупреждение «не якшаться с дипломатами». После этого нужно было быть более осторожным, заботясь не столько о себе, сколько о русских. Такой совет дала мне госпожа Коллонтай, и я следовал ее совету, хотя и выразил свое разочарование. Я сказал ей, что Неру указывал нам устанавливать дружеские контакты с советскими гражданами, и жаль, что советские власти этому препятствуют. Она сказала: «Подождите до лучших времен». Очень искушенный, мудрый и опытный дипломат, госпожа Коллонтай, вероятно, могла бы играть важную роль и при Сталине, будь у нее лучше со здоровьем.

Госпожа Пандит была разочарована. Она прибыла в Москву, полная доброй воли и стремления поставить индийско-советские отношения на прочную основу, однако с советской стороны было мало отклика. Она не скрывала своих чувств от западных корреспондентов, которые обычно встречались с ней примерно дважды в месяц. Советские журналисты не смели посещать иностранные представительства. Но им, очевидно, рассказывали обо всем иностранные корреспонденты, и они доводили это до сведения своего начальства. Возможно, этого и добивалась госпожа Пандит. Для ее нервов напряжение было слишком велико. Каждое утро она была в ужасном настроении. Но однажды она улыбнулась, и я отважился спросить: «Вы сегодня хорошо себя чувствуете?» Она ответила: «Да, но почему Вы об этом спрашиваете?» Я сказал: «Потому, что сегодня утром Вы никого не бранили». У нее было чувство юмора, и она рассмеялась.

За нами следили повсюду. Чем важнее было посольство, тем сильнее было за ним советское наблюдение. Наши телефоны прослушивались, наших русских служащих регулярно допрашивали, они должны были докладывать своему начальству все подробности. Занимаемые нами номера в гостиницах подвергались обыску в наше отсутствие. Не было никакой возможности уединиться. Москва в 1947 году представляла собой мрачный город, пронизанный атмосферой террора, недоверия и пренебрежением к правам и достоинству человека. К писателям, художникам, профессорам и интеллигенции в целом относились как к винтикам в машине, которая безжалостно перемалывала все и всех. Простым людям приходилось еще хуже, поскольку у них не было самых необходимых вещей. Упор делался на огромные многоэтажные здания, типичные для сталинской гигантомании, а не на дешевые квартиры для рядовых граждан.

Только после смерти Сталина, когда к власти пришел Хрущев, стали строить пятиэтажные жилые дома. Но в них не было лифтов, и люди должны были взбираться по лестнице пешком, а комнаты такие маленькие, что среди русских ходила шутка: «Хрущев сумел соединить все, кроме потолка и пола».

Берия. О Берии существует много рассказов, частично основанных на фактах, частично на вымыслах. Я слышал от самих русских, что всемогущий Берия мог проявить интерес к какой-нибудь девушке на улице или в магазине, «подобрать» ее и потом держать в его специальном доме для любовных утех. Он постоянно носил при себе пачку сторублевок, которые он предлагал женщинам, и даже драгоценности, «конфискованные» у тех, кому не повезло. Жен отрывали от мужей, дочерей от родителей — по прихоти и капризу Берии.

Я никогда не слышал подобных историй о Сталине. О частной жизни Сталина знали немногие. Сталин не был легко доступным человеком, он с подозрением относился ко всем, кроме одного-двух человек. Берия это активно использовал и часто сводил таким образом личные счеты, даже без ведома Сталина.

Я часто задавал себе вопрос, почему советский театр и балет были на таком высоком уровне, несмотря на подавление свободной мысли, особенно при Сталине. В основе большинства опер и балетов лежали старые романтические легенды, мифологические сюжеты, рассказы о подвигах великих русских царей и героев. Прекрасный пример тому — «Борис Годунов», «Бахчисарайский фонтан», «Каменный цветок», «Ромео и Джульетта», «Жизель», «Лебединое озеро». Это было парадоксально в условиях коммунистического режима. Но это давало выход чувствам и эмоциям более образованной части советских граждан, которые не имели возможности выразить их иными средствами. Они находили своего рода успокоение в этих романтических представлениях о прошлом великолепии, надеясь, что когда-нибудь они смогут достигнуть нечто подобное и при социализме.

Сразу на два вопроса (о личной жизни Сталина и процветании балета), поставленных Т. Каулем ответил сын старого большевика, А. Антонов-Овсеенко в книге «Театр Иосифа Сталина»:

«О горькой судьбе танцовщиц ансамбля Игоря Моисеева известно мало, однако то, что высокочтимые большевики пытались зачислить их в свой гарем, факт достоверный. Весьма влиятельные господа, в их числе личный секретарь генсека Поскребышев, требовали на гарнир к своим домашним банкетам девочек из ансамбля народного танца Игоря Моисеева, но получали от него решительный отказ…

…В середине тридцатых генсек увлекался известной балериной Большого театра. Как вспоминал И. М. Гронский, Сталин нередко возвращался от нее в Кремль в два — три часа ночи. Позднее ему приглянулась прославленная меццо-сопрано, исполнительница главных ролей в спектаклях Большего. Ее почтительно называли «царь-бабой» за эффектную внешность, редкую красоту. Осенью 1937-го на одном из кремлевских приемов, к ней подошел охранник и сообщил, что после концерта проводит ее к Вождю.

Певица содрогнулась. Нечистоплотный уродец он же вдвое старше ее!.. Как он смеет!.. Певица пожаловалась на свою судьбу сидевшей рядом Зинаиде Гавриловне, вдове Орджоникидзе, но… пошла. Неповторимо прекрасная царская невеста из оперы Римского-Корсакова попала в каменные чертоги генсека.

И вышла оттуда лауреатом Сталинской премии. Потом еще и еще раз получала эту премию. Под конец жизни Сталин зачислил народную артистку в партию. И труппа Большого театра, в который раз, подивилась щедрости Мецената.

Пример оказался заразительным. Молотов остановил свой выбор на лирическом сопрано, генералы МГБ проявляли особый интерес к балеринам. Словом, Сталин и его подручные пытались превратить Большой театр в подобие придворного гарема. Насколько они в этом преуспели, установить сейчас, спустя полвека, трудно. Да и противно.

В последние годы жизни Сталин потерял былую уверенность, стал еще более мнительным, порой его мучила бессонница».

В те дни советские люди не знали, кто их друг, а кто — враг, и ничего не обсуждали, даже у себя дома. Хрущев дал им возможность не опасаться полуночного стука в дверь.