Кремлевские кланы

ВОЕННАЯ АРИСТОКРАТИЯ

Военная элита исчезает быстро. Ее представители вынуждены рисковать собой в битвах. Но в Советской империи военные аристократы гибли не только на полях сражений, защищая Отечество, зачастую они становились жертвами борьбы за власть. Так политические игры ослабляли оборонную мощь страны.

Звание Маршал Советского Союза в Вооруженных Силах СССР было введено 22.9.1935. Присваивалось Президиумом Верховного Совета СССР за выдающиеся заслуги в руководстве войсками.

В России за два с половиной века было 69 фельдмаршалов, а в СССР за полстолетия звание Маршала Советского Союза, введенного'в 1935 присваивали 41 раз.

В годы войны большинство из них командовали армиями и войсками фронтов, в мирные дни — военными округами, группами войск и видами Вооруженных Сил. Первыми Маршалами Советского Союза стали нарком обороны СССР К. Е. Ворошилов и четыре полководца — герои гражданской войны С. М. Буденный, В. К. Блюхер, А. И. Егоров и М. Н. Тухачевский. Последних троих постигла трагическая судьба: Блюхер, Егоров и Тухачевский в 1937–1938 годах были арестованы и расстреляны и лишь в 1956 году посмертно реабилитированы.

Запугивание прославленных в боях военных доставляло Сталину особое удовольствие. В этих случаях он любил поизощряться. Так в июле 1938 года комбрига Федора Толбухина вызвали в Москву. В назначенное время комбриг вместе с начальником Генерального штаба Б. М. Шапошниковым был в приемной Генерального секретаря ЦК ВКП(б). Должен был решиться вопрос о назначении Толбухина на должность начальника штаба Закавказского военного округа. Федор Иванович очень волновался. Как отнесется к нему бывшему штабс-капитану, женатому на дочери графа, Генеральный секретарь? Зашли в кабинет. Сталин поднялся из-за стола и поглаживая усы потухшей трубкой, спросил:

— Так это и есть Толбухин?

— Да, это комбриг Толбухин, — поторопился ответить Б. М. Шапошников.

— Что же получается, товарищ Толбухин, царю-батюшке служили, а теперь Советской власти служим?

— Служил России, — ответил Толбухин.

— До каких же чинов дослужились у царя и какими наградами он вас пожаловал? — задал очередной вопрос Генеральный секретарь, кажется, пропустив мимо ушей ответ Толбухина.

— В последнее время был штабс-капитаном. Награжден двумя орденами — Анны и Станислава.

— Так-так, штабс-капитан с Анной на груди и женатый на графине.

С Федора Ивановича пот лил градом. Сталин быстрым и пронзительным взглядом смерил высокого и тучного Толбухина.

— А орден Красного Знамени за что получили? — прохаживаясь вдоль стола, спросил он.

— За польский поход.

— Ну хорошо, вы свободны.

Через пять минут вышел и Б. М. Шапошников. Молча сели в машину, молча ехали в здание Генерального штаба. Только когда Федор Иванович остался с Б. М. Шапошниковым один на один, начальник Генерального штаба спросил:

— Ну что, батенька, здорово вы перетрусили?

— Было, товарищ командарм, — признался Ф. И. Толбухин.

— А все обошлось самым лучшим образом, — поблескивая стеклами пенсне, сказал Б. М. Шапошников. — Вы назначены начальником штаба Закавказского военного округа и награждены по предложению Генерального секретаря орденом Красной звезды. Завтра награду вам вручат в управлении кадров. Желаю успехов!

Об еще одном неожиданном подарке Сталина рассказал сын маршала С. Л. Говоров: «Как самую дорогую память об отце храним мы в семье необычный сувенир — чернильный прибор «Танк». Вот какова его история…

Отец был тогда командующим Ленинградским фронтом. По долгу службы он неоднократно приезжал в Москву. В один из дней он прилетел к Верховному за танками, в которых остро нуждался осажденный Ленинград.

— Дорогой, — развел руками Сталин, — нет их сейчас, понимаете, нет… Не успеваем делать. — Он улыбнулся в густые усы и показал взглядом на «грозную броню», подаренную ему танкистами Пятой гвардейской танковой армии. — Возьмите хотя бы этот… Пусть он придаст вам моральных сил продержаться, пока мы не пришлем настоящие…

Отец заверил Верховного, что сделает все возможное, собрался было уходить…

— А танк, товарищ Говоров? — Сталин не любил бросать слов на ветер.

— Да как-то неловко… — только и мог сказать отец.

— Берите, говорю вам, берите! Это на память. И готовьтесь к полному снятию кольца блокады…»

А вот грустный рассказ сестры маршала О. Н. Тухачевской о брате: «С виду посмотришь на него — вроде серьезный, а на самом деле простой, как ясный день. Он был очень общительным человеком. В любой компании был своим человеком. Любил экспромтом сочинять о каждом несколько строк в стихах.

Любимое увлечение Михаила Николаевича — скрипка. Везде и всюду возил ее с собой. Как же он хорошо играл! Бывало, только польются волшебные мелодии Моцарта, Чайковского, Баха, как все затихают. И мы долго сидим во власти музыки с затаенным дыханием.

…Часто мы, три сестры Михаила Николаевича, собираемся вместе. С теплотой и любовью вспоминаем о нем… Да, много доброго мог бы сделать этот человек, но…»

… 22 мая — 11 июня. Всего двадцать дней. Невероятно короткий срок от ареста до расстрела «гиганта военной мысли», знаменитого маршала М. И. Тухачевского…

В 20-е годы между германским рейсхвером и Красной Армией установилось довольно тесное сотрудничество.

«…Первые контакты с Красной Армией, — отмечал в своих мемуарах шеф нацистской разведки Вальтер Шелленберг, — были установлены в 1923 году… При помощи этих связей германское командование хотело предоставить немецким офицерам сухопутных войск, насчитывающих всего сто тысяч человек, возможность научиться на русских полигонах владеть современными видами оружия (самолетами и танками), которые по Версальскому договору рейхсверу запрещалось иметь. В свою очередь, немецкий генеральный штаб знакомил русскую армию со своим опытом в области тактики и стратегии. Позднее сотрудничество распространилось и на вооружения, в результате чего немцы в обмен на патенты, которые они предоставили в распоряжение Красной Армии, получили разрешение на строительство авиационных и прочих оборонных заводов на территории России. Так, на пример, фирма «Юнкере» обосновала свои филиалы в Филях и в Самаре».

«В рамках этой программы Тухачевский не однажды бывал в Берлине в период между 1925 и 1932 годами, — писал В. Кукушкин. — Как начальник штаба РККА, он встречался с немецкими офицерами и генералами, подписывал соответствующие документы, обменивался деловыми письмами.

Именно это обстоятельство и решил использовать Гейдрих для подготовки своей фальшивки. Прибыв в штаб-квартиру СД на Принц-Альбрехтштрассе 8, он сразу же вызвал Альфреда Науйокса, руководителя подразделения, специализировавшегося на фабрикации фальшивых документов.

«Науйокс, — сказал Гейдрих, — вверяю вам тайну чрезвычайной важности: есть поручение фюрера, которое надо выполнить безотлагательно. Искусство подделки документов, о которых пойдет речь, должно быть как никогда безукоризненным. Надо привлечь для этого лучшего гравера Германии. Не распространяясь больше на эту тему, Гейдрих произнес только одно слово: «Тухачевский».

Несколько позже Гейдрих сообщил детали своего замысла. Необходимо было составить письмо за подписью Тухачевского, из которого следовало бы, что сам маршал и группа его единомышленников в руководстве Красной Армии состоят в тайной связи с попавшей в поле зрения Гестапо группой немецких генералов — противников гитлеровского режима. Письмо должно подтверждать, что и те, и другие намерены захватить власть в своих странах. В дальнейшем намечалось различными путями передать русским информацию о досье с фотокопиями документов, которое якобы было похищено из архивов службы безопасности.

Гейдрих особо предупредил, что все должно держаться в строжайшей тайне. Даже высшие чины Германии оставались в неведении относительно подготовляемой авантюры. Гитлер не скрывал опасений, что все дело может сорваться из-за случайной утечки информации. Поэтому были приняты все меры предосторожности. В операции участвовали самые доверенные люди Гейдриха, да и то каждому сообщалось только то что было необходимо для выполнения отдельной задачи, не больше. Вся техническая часть акции проводилась в специальной лаборатории в подвале того же здания СД на Принц-Альбрехтштрассе. Допускались туда только непосредственные участники изготовления фальшивок. День и ночь лаборатория была под охраной эсэсовцев.

Получив необходимые материалы, фальсификаторы приступили к работе. По замыслу инициатора акции Гейдриха, нужно было сфабриковать небольшое досье (около 15 листов), включающее в себя письма, донесения, рапорты и служебные записки сотрудников якобы расследовавших дела представителей германского генералитета и Красной Армии, записи тайно подслушанных телефонных разговоров, копии перехваченных посланий.

Инструктируя своих мастеров фальсификации, Гейдрих подчеркивал, что досье следовало оформить так, как если бы оно хранилось в архиве СД, куда имеют доступ многие сотрудники этой службы. Один из них в целях наживы решил якобы снять фотокопии этих документов, чтобы продать их русским. Такая ситуация представлялась фальсификаторам наиболее правдоподобной.

Несмотря на то, что изготовители фальшивок располагали практически неограниченными возможностями, работу часто тормозили непредвиденные обстоятельства. К примеру, много времени было потрачено на поиски пишущей машинки с русским шрифтом, такой, «какой могли бы пользоваться сейчас в Кремле». Не просто было найти и гравера, квалификация и благонадежность которого отвечали бы самым высоким требованиям. Наконец клеврету Гейдриха Науйоксу удалось отыскать некого Франца Путцига, который вполне отвечал этим условиям.

В сфабрикованном досье выделялось «письмо Тухачевского», исполненное на соответствующей бумаге с русскими водяными знаками в характерной для маршала манере. На полях письма были карандашные пометки, которые, по мнению Гейдриха, «еще более явно свидетельствовали о вине Тухачевского, нежели сам текст письма». В документах досье упоминалось об имевших место ранее беседах и переписке, а так же «явные намеки на то, что Красная Армия и вермахт были бы несравненно сильнее, если бы им удалось освободиться от довлеющей над ними тяжелой партийной бюрократии». В досье имелись также сфальсифицированные расписки ряда советских военачальников в получении крупных денежных сумм за якобы сообщенные ими немецкой разведке секретные сведения.

Весной 1937 года по линии Главного разведывательного управления РККА была получена информация о том, что в Берлине распространены слухи о существовании среди генералитета Красной Армии оппозиции советскому руководству. Хотя данная информация была расценена как маловероятная, ее все же доложили И. В. Сталину и К. Е. Ворошилову. Настойчивые сигналы из Берлина были услышаны в Москве. Как пишет в своих мемуарах бывший шеф нацистской разведки Вальтер Шелленберг, Бенеш написал личное письмо Сталину. Вскоре после этого через президента Бенеша пришел ответ из России с предложением связаться с одним из сотрудников русского посольства в Берлине. Так мы и сделали. «Вскоре из Москвы прибыл эмиссар Ежова, который заявил о готовности купить материалы о «заговоре». «Гейдрих потребовал три миллиона золотых рублей — чтобы он считал, сохранить «лицо» перед русскими», — утверждает В. Шелленберг. Названная сумма была выплачена и рафинированная фальшивка была доставлена в Кремль.

11 июня 1937 года в Специальном судебном присутствии Верховного суда СССР начался процесс по делу М. Н. Тухачевского и его сослуживцев. Примечательно, что Гейдрих распорядился установить тогда прямую радиотелеграфную связь между канцелярией СД и посольством Германии в Москве, чтобы постоянно быть в курсе событий.

По существовавшему в то время порядку имевшиеся в распоряжении органов НКВД агентурные сведения нельзя было предавать огласке — рассекречивать. Однако было очевидно, что судьи Специального судебного присутствия были ознакомлены с содержанием нацистской фальшивки. Они, конечно, понимали, что она была безоговорочно принята руководством страны и органами НКВД как документ, разоблачающий преступные деяния «предателей».

Суд был скорым и неправым. Несправедливо, незаконно обвиненные в несуществующих преступлениях М. Н. Тухачевский и его соратники были приговорены к расстрелу. Красной Армии, нашему советскому государству был нанесен невосполнимый урон.

Жизнь талантливого советского полководца М. Н. Тухачевского оборвалась, когда ему было всего 44 года. «Гигант военной мысли, звезда первой величины в плеяде выдающихся военачальников Красной Армии», — так характеризовал его маршал Г. К. Жуков.

В руководстве нацистской Германии афера с фальшивкой против маршала Тухачевского считалась одной из самых выдающихся в истории немецкой разведки. Инициаторы этого политического подлога из СД кичились тем, что нанесли тяжелейший удар по боеспособности Красной Армии и к тому же заработали на этом три миллиона рублей.

Впрочем, последовавшие события заметно снизили охватившую их эйфорию. Это признал в своих мемуарах сам В. Шелленберг. «Часть «иудиных денег» я приказал пустить под нож, после того, как несколько немецких агентов были арестованы ГПУ, когда они расплачивались этими купюрами. Сталин произвел оплату крупными банкнотами, все номера которых были зарегистрированы ГПУ».

О матери маршала Тухачевского писала Анна Бухарина-Ларина (жена Николая Бухарина):

«Некрасов писал про «Орину — мать солдатскую». Сын ее в долгой и тяжкой солдатчине умер от чахотки. И впрямь: «Мало слов, а горя реченька!». В суровые годы войны, на фронте тоже погибали наши сыновья и безмерно было горе матерей. Но сын-то погибал как герой, защищая Родину, а не безвинно проклят, Родина тобой! Что же сказать о той, у кого сына увезли ночью в «черном воронке»?! Но даже этой страдалице могла бы позавидовать та мать, чей сын был известен не только знакомым, сослуживцам и соседями, а еще вчера был гордостью всего народа, а ныне выставлен на всеобщий позор. И не прочли мы еще поэмы об этой вечной душевной муке, безмерной подавленности и вечном вопросе в глазах: «А правда ли, и как это могло случиться?» И досталось многим, хоть ненадолго — не пережили — нести на себе этот тяжкий крест за опозоренного и униженного сына.

Судьба свела меня с матерью, сыном которой гордилась вся страна. Зато и проклинала страна его дружно. Я знала, что это такое, хоть была не матерью такого сына, а женой всенародно проклятого мужа. Всенародное проклятие, всенародное глумление — что может быть страшнее этого? Только смерть — спасение от такой муки!

Та, которую я встретила, была не «Орина — мать солдатская», а Мавра — мать маршальская, тоже простая крестьянская женщина. Я встретилась с семьей Тухачевского в самые трагические для нее дни, в поезде Москва — Астрахань, в июне 1937 года по пути в ссылку. Меня довез на машине до вокзала и посадил в вагон (бесплацкартный, зато бесплатный) сотрудник НКВД, нарочито вежливо распрощавшийся со мной и как будто в насмешку пожелавший всего хорошего. По дороге на станциях выходили из вагонов пассажиры и хватали газеты с сенсационными известиями. В них сообщалось, что «Военная Коллегия Верховного Суда СССР на закрытом судебном заседании рассмотрела…», что «все обвиняемые признали себя виновными» и «приговор приведен в исполнение». В тот день погибли крупнейшие военачальники — Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Фельдман, Путна, Примаков. Начальник Политуправления Красной Армии Гамарник 31.V.1937 года покончил жизнь самоубийством.

Казалось, можно было уже перестать удивляться и все воспринимать как какой-то необъяснимый, роковой круговорот. Уже прошло два большевистских процесса — Зиновьева — Каменева, Радека — Пятакова. Уже покончил жизнь самоубийством М. П. Томский, арестованы А. И. Рыков и Н. И. Бухарин. Я уж не говорю о более ранних процессах, хотя тогда они не вызывали у меня никаких сомнений. Лишь осуждение Н. Н. Суханова на процессе меньшевиков в марте 1931 года заставило задуматься. Николай Николаевич Суханов — известный литератор, революционер, публицист, экономист, в прошлом меньшевик. Суханов довольно часто бывал на квартире моего отца, его беседы с Ю. Лариным нередко длились часами — и, я думаю, еще и потому, что он был увлечен моей матерью. Это вызывало во мне неприязнь к нему. Я ревностно оберегала интересы своего больного отца. И хотя к Суханову у меня было очень двойственное чувство, так как человек он был чрезвычайно интересный, побеждала во мне нелюбовь. Поэтому меня раздражали изысканные манеры Суханова, его европейский вид, габардиновое пальто, серая фетровая шляпа, пенсне. Уже в то время я любила, когда по квартире бегал жизнерадостный Бухарин, и его кожаная куртка часто валялась, небрежно брошенная, в кабинете отца.

В те годы меня больше всего привлекал рассказ Суханова о том, что шумный бракоразводный процесс его матери, приговоренной судом к тюремному заключению, послужил темой для драмы Л. Н. Толстого «Живой труп», Николай Николаевич рассказывал это со всеми подробностями, которых я, увы, не помню.

Его многотомные «Записки о революции» вызвали много споров, читались большевистской верхушкой взахлеб, и, несмотря на взгляды, с точки зрения большевизма неверные, признавалась, их некоторая историческая ценность.

Все по тем же личным мотивам мне каждый раз хотелось чем-нибудь задеть Суханова, уязвить его. Однажды, заметив, что Суханов меньше слушает отца, увлеченно рассказывающего о новой архитектуре, о городах будущего, а больше смотрит на мать, я, чтобы отвлечь его взгляд от матери, во весь голос запела очень популярный в то время авиационный марш: «Все выше, и выше, и выше, стремим мы полет наших птиц…» Этим я только рассмешила все понявшего Суханова, который потом всегда свой приход начинал с этого марша, и рассердила ничего не понявшего отца. «Ты бестактна, — сказал он мне, — выйди из кабинета!»

Но однажды я больно задела Суханова, сыграв на известном историческом факте. В целях конспирации на квартире Суханова, в то время видного меньшевика, и его жены большевички Галины Константиновны Флаксерман решался вопрос о вооруженном восстании 1917 года.

Как-то я сказала Суханову:

— А все-таки, Николай Николаевич, вас здорово надули большевики в октябре 1917 года, решив в вашей квартире, в ваше отсутствие вопрос о восстании.

Возмущенный Суханов ответил:

— Надуть меня было абсолютно невозможно, да будет известно тебе и твоим родителям! Я нарочно ушел, чтобы дать им возможность решить этот вопрос.

Я слышала высказывание Суханова незадолго до его ареста, что в последнее время он разделяет политику ВКП(б) и намеревался вступить в партию.

Николай Николаевич всегда открыто высказывал свои взгляды и тогда, когда не разделял большевистскую политику. Именно Суханов посеял во мне зерно сомнения в отношении процесса Союзного Бюро меньшевиков, и это сомнение после большевистских процессов превратилось в полную уверенность, что и предыдущие процессы — фальсификации.

Но, по-видимому, человеку от природы свойственно не переставать удивляться. Я, мало сказать, удивилась, я была потрясена новым судом и стала искать хоть какие-то объяснения.

В заговор против Советского государства, в связь с Гитлером поверить я никак не могла. Но так как репрессии достигли таких масштабов, что превращались уже во всенародное бедствие, я приписала расстрелянным военным благородную миссию: они, подумала я, решили убрать Сталина, чтобы прекратить репрессии, и провалились. И позже, в сентябре 1939 года, во внутренней тюрьме на Лубянке, один из следственных работников, Матусов, сказал мне:

— Вы же думали, что Якир и Тухачевский спасли бы вашего Бухарина. А мы работаем хорошо. Поэтому это не удалось!

И хотя такого заговора, т. е. против Сталина, по-видимому, не было, Сталин его боялся, в этом и есть, с моей точки зрения, причина гибели наших военных руководителей.

Я заглянула в газету через плечо соседа, чтобы своими глазами увидеть сообщение, но буквы запрыгали, я только и смогла прочесть: «Приговор приведен в исполнение».

Был теплый июньский день, я смотрела в окно и незаметно утирала слезы. Через окно виднелись обширные степи, зеленые перелески и ясное небо — чистое-чистое, лишь на горизонте покрытое перистыми облаками. Только природа, только она казалась вечной и чистой. А кругом все расстрелы и расстрелы. Из прошедших по военному процессу я была знакома с Тухачевским, Якиром, Корком и Уборевичем. От этого было еще больней. А поезд мчал меня в незнакомую Астрахань, с каждой минутой отдаляя от родной Москвы, от годовалого сына. Я чувствовала себя одинокой среди людей, не понимающих моей трагедии.

И вдруг у противоположного окна я заметила старуху и женщину лет тридцати пяти, а с ними девочку-подростка. Они внимательно, как и я, прислушивались к читающим газету, к реакции окружающих. Лицо старухи своими чертами мне кого-то напоминало. Меня словно магнитом потянуло к ним. Я сорвалась с места и попросила пассажира, сидящего напротив них, поменяться со мной. Он согласился. Оставалось только объясниться. Я понимала, что в такой обстановке они не назовут себя прежде, чем я не объясню им, кто я. Но как сказать? Я же могла ошибиться в своих предложениях, что они — свои — теперь уже больше, чем родные. Я подошла вплотную к молодой женщине и очень тихо сказала: «Я — жена Николая Ивановича». Сначала я решила не называть фамилии, имя и отчество Бухарина была так же популярны, как и фамилия. Ну, а уж если не поймет, кто я решила назвать фамилию. Но ответ последовал мгновенно: «А я — Михаила Николаевича».

Так я познакомилась с семьей Тухачевского: его матерью Маврой Петровной, женой Ниной Евгеньевной и дочерью Светланой.

Пассажиры бурно выражали свою ненависть к «предателям»:

— Да разве их зря осудят!

— Да не резон же, только урон!

Да на резон плевать, лишь бы убрать. Об этом свойстве главного убийцы разве мог народ знать? Следовательно, для Сталина резон был. Он действовал смело и уверенно, без риска проиграть. В этом он был не превзойден никем — ни в деспотизме, ни в коварстве, ни в зле и обмане.

— Сами же признались, сами! От улик никуда не уйдешь.

Народ волновался и безуспешно пытался что-нибудь понять.

— Да судил-то их кто: Блюхер, Буденный, Дыбенко! Вот. почему-то их же не судят, а они судят!

А довод же, ничего не скажешь. Народ в тот миг не знал, что и Блюхер станет несколько позже «шпионом» и будет расстрелян, и Ворошилов станет кандидатом в английские шпионы и, как рассказал Хрущев на закрытом заседании XX съезда, не будет допускаться на все заседания Политбюро, а спрашивать разрешения, можно ли прийти.

— И что им только нужно было — и положение, и слава!

— И деньги не наши, — добавила какая-то женщина.

— Про Якира я не верю! — неожиданно смело заявил пассажир в вышитой украинской рубашке, сидевший недалеко от меня, весь покрасневший от волнения. — Хоть десять листов в этой газете напишите — не поверю, не поверю! Я Иону знал и воевал с ним, знаю, что он за человек. Фашистский наймит?! Абсурд, вранье! Да еврей же он, на черта ему нужны фашисты! Какие военные маневры под его руководством возле Киева прошли — мир такие не видел! Так это для того, чтобы обороноспособность нашу крепить, а не для того, чтобы…

— Ишь, гусь нашелся! — перебил его другой пассажир. — Якира защищает, он с Якиром воевал, а я, может, с Тухачевским воевал, другой с Корком или Уборевичем, так, значит, все ложь, все «липа»? А зачем это нужно таких военачальников невинных убивать, только врагам на руку!

Опять же довод! Но защитник Якира не унимался:

— Якир не Тухачевский — помещичий сынок, онто всех, наверно, и затянул, а Якира туда впутали.

И те, кто восхищался раньше их военным талантом, блестящими стратегическими способностями, героизмом и мужеством, те, кто под их руководством в огне гражданской войны отвоевывал Советскую власть и подавлял армии интервентов, те, кто им рукоплескал и кричал «Ура!», — теперь, обманутые и растерянные, яростно проклинали. Гибли авторитеты, рушилась вера, меркли светлые идеалы.

— Изверги, наймиты, изменники, пули им мало, четвертовать, повесить их надо было! Слишком легкая им Смерть!

И тут же, среди разъяренных людей, сидела окаменевшая от горя и ужаса мать маршала Тухачевского. Как щедра была к нему природа, как оказалась безжалостна судьба! Необычайная одаренность, редкие полководческие способности, духовная красота сочетались с изумительными внешними данными.

Когда в детстве я впервые увидела Тухачевского, я не могла оторвать от него глаз. Так уставились на него, разинув рот, что вызвала смех окружающих и добродушную улыбку Михаила Николаевича. «И дети любят красивое», — заметил отец.

Теперь я смотрела на его мать. Мертвенно-бледное лицо и дрожь больших, поработавших на своем веку рук выдавали ее волнение. Она сохранила следы былой красоты, и я улавливала черты, переданные ею сыну. Была она крупная, казалась еще крепкой и удивительно гордой даже в страдании, даже в унижении.

Некрасов, словно на нее глядя, писал:

Есть женщины в русских селеньях С спокойную важностью лиц, С красивою силой в движеньях, С походкой, со взглядом цариц…

И тот, кто хоть раз ее видел, непременно со мной согласился бы. Гнев и проклятия в адрес ее сына ядовитыми стрелами вонзались в материнское сердце. Но ни одной слезы на людях она не проронила. Не причитала, как это бывает с крестьянскими женщинами, когда гибнут их дети — все равно какой смертью, — сраженные ли на фронте, умершие от болезни.

Я не одну такую видела. Последнюю — мать В. Шукшина у его могилы. Обезумевшая от горя, опухшая от слез, хватаясь руками за холм из венков и цветов, она уже охрипшим голосом причитала: «Виноватая я, виноватая я, не замолила тебя, не замолила, виноватая я».

Мавра Петровна горя своего не могла высказать. Кто бы ей посочувствовал? Оно жгло ее изнутри. Ведь в тот день, когда нас свели трагические события 1937 года, она получила похоронку на сына — самую страшную, какая могла быть.

Но видела я Мавру и плачущей. Она пришла ко мне уже в Астрахани, после ареста жены Тухачевского — Нины Евгеньевны. Я и жена Якира почему-то были арестованы двумя неделями позже. Петровна хотела сделать передачу Нине Евгеньевне в Астраханскую тюрьму. Сказала: «Пишу плохо», и попросила меня написать, что она передает. Напиши: «Ниночка, передаю тебе лук, селедку и буханку хлеба.» Я написала. Неожиданно Мавра Петровна разрыдалась и, положив голову мне на плечо, стала повторять: «Мишенька! Мишенька! Мишенька — сынок! Нет тебя больше, нет тебя больше!»

Тогда она еще не знала, да, может, никогда и не узнала, что еще два сына — Александр и Николай — тоже расстреляны только потому, что родила их та же Мавра, что и Михаила. Тогда она еще не знала, что и дочери ее были арестованы и осуждены на восемь лет лагерей. С двумя, Ольгой Николаевной и Марией Николаевной, я была в томском лагере. Третья сестра Михаила Николаевича, Софья Николаевна, тоже была репрессирована; выслана из Москвы и бесследно исчезла. Да и четвертой сестре, Елизавете Николаевне, пришлось пережить не меньше. Умерла Мавра Петровна в ссылке. Надо верить, придет время, тронет сердце поэта и Мавра Петровна. Прочтут и о ней».

31 января 1957 года Военная коллегия Верховного суда СССР отменила приговор Специального судебного присутствия Верховного суда СССР от 11 июня 1937 года в отношении участников так называемой «антисоветской троцкистской военной организации» во главе с М. Н. Тухачевским за отсутствием в их действиях состава преступления.

И все же воинская карьера была престижной в Советской империи.

Парадный мундир Маршала Советского Союза украшали золотые погоны с большими пятиконечными звездами и государственным гербом СССР. Воротник и манжеты расшиты золотыми дубовыми листьями, а на брюках широкие красные лампасы, на шее сверкает «Маршальская звезда» с бриллиантами общим весом 6,93 карата.

Говорит жена маршала М. В. Буденная: «Какой женщине не хочется быть женой известного человека? Только далеко не каждая знает, что стоит за этим желанием. Где бы мы ни появлялись с Семеном Михайловичем — сразу собирались толпы народа. И каждому хочется подойти к нему поближе…

Хорошо бы, думала я, попадая в этакие «тиски», найти двойника Буденного! Пусть бы он раздавал автографы, рассказывал интересные истории, позировал перед кинокамерами, а я бы хоть в кино с ним спокойно сходила…

Вспоминая о Буденном, всегда отмечаю его удивительную любовь к лошадям. И они ему платили тем же! Бывало, подойдет он к Корнеру, а Софист уже нервничает: почему не ко мне? Хоть раздваивайся. Поэтому и я частенько ходила с ним за компанию на конюшню. Одного погладит он, другого я. Только как я ни старалась ласкать коня, он все равно смотрел на Семена Михайловича. Чем он их завораживал? По сей день не могу понять.

…Стоит на рабочем столе мужа конь, слегка повернув влево голову. Подойду к статуэтке, проведу рукой по металлической гриве и шепчу:

«Нет больше твоего любимого седока…».

Невестка Н. И. Ворошилова: «Мне особенно приятно отметить удивительный талант Климента Ефремовича поддерживать хороший микроклимат в семье. Именно, наверное, поэтому в доме никогда не было скучно. При всей своей вечной занятости он умудрялся выкроить время посмотреть с нами кино, покататься на лыжах, почитать интересную книгу. Врезалась в память его фраза, сказанная однажды за чтением рассказов Чехова: «Человек не имеет морального права просто так жить на этом свете. Он обязательно должен делать что-то доброе, полезное и — посадить хотя бы одно дерево…»

К. Е. Ворошилов с особой любовью относился к детям. То ли потому, что у него не было своих (мой муж Петр Климентьевич был усыновлен им, так же как и дети М. В. Фрунзе), то ли оттого, что вдоволь насмотрелся еще в гражданскую на оборванных, голодных сирот. До глубокой старости его карманы вечно были набиты сладостями. Только появится среди детишек — тут же начинает угощать их. Каждого при этом погладит по головке и скажет: «Счастья тебе, радости… Расти умницей и слушайся родителей…» Мне как женщине, как матери всегда было приятно видеть это.

…На нашей бывшей даче растет много деревьев, посаженных Климентом Ефремовичем. Они — память о легендарном Ворошилове.

Г. Л. Блюхер: «Для меня, студентки Хабаровского мединститута, признание в любви известного маршала было громом среди ясного неба. Я не могла поверить своему счастью. До сих пор в моих ушах звучат его слова: «Я, может быть, дорогой ценой заплачу за свою любовь, но — выдержу!" Выдержат ли твои хрупкие плечи?..» Потрясенная, я молчала…

Мало мы прожили вместе, не успели нарадоваться друг другу. Пришли черные годы… Его не стало, а мне всю оставшуюся жизнь пришлось горько заплатить за то, что была его женой. Жестоко судьба распорядилась нашими светлыми чувствами. Только шесть лет мы прожили вместе. Только шесть!..

Быть может, поэтому мне часто кажется: сейчас он зайдет в квартиру и скажет: «Кончился страшный сон, жизнь продолжается…» Но, увы…

Он не входит в дверь, а только смотрит и смотрит на меня со стены теплыми глазами…

Сын маршала И. Б. Шапошников: «Мне всегда нравилась в отце его необыкновенная работоспособность. Хотя, честно признаться, побаивался, как бы это для него печально не кончилось. Все-таки был в годах. Часто мы с мамой говорили ему: «Ну отдохни ты хоть немного…» «Как я могу позволить себе это, — возразил он однажды, — если фашизм еще угрожает моей Родине…».

Как отец мечтал дожить до дня Победы! Как хотел вместе со всеми людьми отпраздновать его! Но… Мои опасения оказались не напрасными: чрезмерное перенапряжение сделало в конце концов свое дело — не выдержало сердце…

У Бориса Михайловича было много замечательных качеств: скромность, порядочность, умение хорошо подумать, прежде чем что-то сказать. Но мне как сыну и как профессиональному военному он всегда был приятен тем, что не любил людей, помогавших своим «креслом» продвигать детей по служебной лестнице.

— Запомни, сын, — сказал он мне как-то, — каждый человек только тогда выглядит прекрасным в глазах окружающих, если всего в этой жизни добьется своим трудом.

Много воды утекло с того времени. Сейчас мне доставляет особую гордость сказать, что я никогда не пользовался помощью отца, не спекулировал его именем и сам дослужился до генерал-лейтенанта, стал доктором военных наук, профессором.

Таким же путем идет сейчас моя дочь Мария Игоревна, капитан Советской Армии. Так было поставлено в нашем роду старшим Шапошниковым… И правильно поставлено!»

Жена маршала Р. Я. Малиновская: «Как только мы поженились, муж пожелал, чтобы у нас родилась дочь, которую он хотел назвать Наташей — в память о своей любимой тете. Каждый день слыша это, я уже представить себе не могла, что было бы, если бы родился мальчик.

Мы жили тогда в Хабаровске. После разгрома японцев мужа оставили главкомом войск на Дальнем Востоке. 7 ноября 1946 года Родион Яковлевич поехал принимать парад, а я осталась дома. И надо же такому случиться: только он уехал — мне стало плохо…

С парада супруг приехал домой, а меня нет. Тут же стрелой в госпиталь — уже знал, где меня искать… А там ему сестра у входа: «Не имею права впускать посторонних…» — «Да я же главком, сестричка, сжалься, пожалуйста…» — «Все равно не имею права, товарищ маршал, без разрешения начальства», — стояла она на своем.

Только муж хотел возмутиться, как выходит врач и поздравляет его с рождением дочери. Сразу из строгого главкома Красной Армии стал самый добрый, самый счастливый отец… Уже двадцать лет прошло с того времени, как нет Родиона Яковлевича. Светлой памятью о нем живет наша дочь Наташа. Добрая, нежная, отзывчивая. И когда мне бывает особенно грустно, я с материнской теплотой всматриваюсь в ее смуглое лицо…»

В. С. Бирюзова: «В тот день я в радостном настроении ехала домой из Калинина. И вдруг ни с того ни с сего мысль: надо же, как устроена жизнь: мне сейчас хорошо, а ведь кто-то в данный момент едет на похороны. Им не до веселья… Могла ли я представить, что меня ждало в Москве?..

Напевая песенку, нырнула в родной подъезд. Смотрю, дежурная как-то необычно посмотрела на меня. Я первым делом подумала, что на мне одежда помялась с дороги… На всякий случай осмотрела себя снизу до верху. Вроде бы все нормально. Теперь сама удивленно посмотрела на нее. Ладно, думаю, потом спрошу, что ей во мне не понравилось…

Открываю дверь, а на пороге в слезах сестра со страшным известием: «Папа погиб… Вот почему так смотрела на меня дежурная, сразу мелькнуло в голове, оказывается, она уже все знала…

Нет, не погиб наш отец! Он и сейчас летит в бессмертие».

Дочь маршала С. В. Соколовская: «Отличительным качеством моего отца была скромность. Он не оставил мемуаров, хотя написал и от редактировал много военно-исторических трудов. Я как-то спросила его: «Почему ты не пишешь свои воспоминания?..» Он, улыбнувшись, ответил: «Надо хвалить себя, а я полагаю, что это неудобно…»

Василий Данилович с детства мечтал быть учителем. Он хорошо знал труды Макаренко, Сухомлинского. Однако по воле обстоятельств в феврале 1918 года стал военным, хотя в душе продолжал оставаться педагогом…

Был такой случай. В санатории «Барвиха» К. И. Чуковский после прогулки с отцом с восторгом поведал своим знакомым о том, что познакомился с образованным, интереснейшим человеком, по всей вероятности, учителем. Велико же было его удивление, когда узнал, что его собеседником был профессиональный военный, да к тому же маршал.

…Часто с работы прохожу Александровским садом, мимо мемориальных плит городов-героев. Москва… Всякий раз останавливаюсь у этой плиты, и на душе становится тепло — это отец вместе с маршалами Рокоссовским и Коневым предложил в канун 20-й годовщины Победы присвоить столице звание «Город-герой»…