Кремлевские кланы

УЧИТЫВАЯ АВТОРИТЕТ ОТЦА…

В приказе Верховного Главнокомандующего от 19 августа 1945 года говорилось: «В Великой Отечественной войне советского народа против фашистской Германии наша авиация с честью выполнила свой долг перед Родиной. Славные соколы нашей Отчизны в ожесточенных воздушных сражениях разгромили хваленую немецкую авиацию… постоянно способствовали успеху наших наземных войск и помогли добиться окончательного разгрома врага».

Отеческое отношение Сталина к авиаторам понятно — ведь среди «славных соколов» был сын Верховного Главнокомандующего.

Публикуемые документы рассказывают о начале стремительной карьеры младшего сына Сталина. Начав службу в апреле 1940 года с должности младшего летчика, двадцатилетний старший лейтенант Василий Сталин в сентябре 1941 года уже являлся начальником инспекции ВВС. Тень всемогущего отца всегда стояла за ним. Отсюда поблажки по службе: от комнаты в общежитии до горячительных забав на личном самолете. Однако удивительно другое. В стране, где миллионы людей подвергались репрессиям, жили под прессом неусыпного контроля со стороны НКВД, сын инициатора этого произвола сам был объектом постоянного надзора и доносительства.

Документ № 1

Начальнику ОО НКВД МВО Майору государственной безопасности тов. Базилевич

СПЕЦЗАПИСКА

В обслуживании Особым отделением 57-й авиабригады 16-й истребительный авиаполк для прохождения дальнейшей службы прибыл лейтенант Сталин Василий Иосифович.

Учитывая авторитет отца Сталина В. И, — тов. Сталина — политкомандование 57-й авиабригады в лице комиссара авиабригады — полкового комиссара Воеводина и нач. политотдела авиабригады — батальонного комиссара Соловьева, ставят лейтенанта Сталина в такие условия, которые могут привести к антагонизму между ними и другими военнослужащими авиаполка.

Лейтенант Сталин командованием авиабригады поселен в квартире-общежитии летного состава 16-го АП в отдельной комнате нового 8-го дома гарнизона, который еще не радиофицирован. По распоряжению нач. политотдела бригады — Соловьева, с занятием комнаты л-том Сталиным был сделан специальный ввод радиоточки в комнату л-та Сталина, даже несмотря на то, что в квартире было 4 комнаты и остальные 3 комнаты остались нерадиофицированными.

Комиссар авиабригады — полковой комиссар Воеводин на один из последних концертов в ДКА привел с собой л-та Сталина, причем раздел его не в общей раздевалке, а в кабинете начальника ДКА, где всегда раздевается и сам, посадил вместе с собой на 1-й ряд, отведенный для руководящего состава авиабригады.

После концерта среди военнослужащих было много разговоров, сводившихся к тому, что вот достаточно л-ту Сталину иметь отца, занимающего высокое положение в стране, так сразу же к нему совершенно другое отношение, даже со стороны комиссара авиабригады.

Сообщается на Ваше распоряжение.

Начальник ОО НКВД 57 АБ

Сержант государственной безопасности

апрель 1940 года

Титов

Документ № З

Народный Комиссариат обороны Союза ССР 3 Управление

Агентурное донесение

14 июня 1941 года

Начальнику 3-го (истребительного) отдела 1 Управления ГУ ВВС полковнику тов. Гращенкову поручено выпустить на самолетах «Лаг-3» и «Як-3» сына тов. Сталина, ст. л-та тов. Сталина.

Ст. л-т Сталин ежедневно приезжает к полковнику Гращенкову в 16–17 часов, и едут на аэродром на полеты. Перед полетами ст. л-т т. Сталин много ездит на автомашине, тренируется на скаковой лошади, и уже к концу дня едет на аэродром летать уже достаточно усталым.

По рассказам полковника Гращенкова (со слов ст. л-та т. Сталина), ст. л-т т. Сталин почти ежедневно порядочно напивается со своими друзьями, сыном Микояна и др., пользуясь тем, что живет отдельно от отца, и утром похмеляется, чтобы чувствовать себя лучше.

9 июня с. г. ст. л-т т. Сталин взял с собой сына т. Микояна, переодел его в свою форму и попросил полковника т. Гращенкова провезти его на самолетах.

Полковник т. Гращенков, потворствуя весьма опасным забавам, взял его на самолет «УТИ-4» и произвел полет.

Ст. л-т т. Сталин просил полковника Гращенкова «покрутить» т. Микояна в полете так, чтобы вызвать у него рвоту.

Т. Гращенков, правда, не разрешил себе этого, и ст. л-т т. Сталин сказал: «Вот когда полечу самостоятельно, тогда я его покручу».

Ст. л-т т. Сталин очень молодой, горячий, не встречал соответствующего руководства, а наоборот, поощряемый т. Гращенковым, может в один из дней, никого не ставя в известность, взять в полет кого-нибудь из приятелей, и думая удивить их, может позволить себе то, что приведет к катастрофе, а это вызовет непоправимые последствия в здоровье т. Сталина.

Необходимо установить надзор за поведением ст. л-т т. Сталина и исключить возможность попыток к полетам вне программы его подготовки.

Капитан госбезопасности (подпись неразборчива)

Документ № 4

Совершенно секретно

Народный Комиссариат Внутренних Дел Союза ССР Управление Особых отделов

Агентурное донесение

2 отделение 2 отдел

9 сентября 1941 года

8 сентября 1941 года т. Василий в 15.00 прилетел с завода № 301 с механиком т. Тарановым и приказал подготовить самолет через 30 минут, в 18.00 подъезжает на автомашине с двумя девушками, авиатехник т. Ефимов запускает мотор и выруливает на старт. Дает приказание т. Таранову сесть в автомашину и привезти девушек на старт, чтобы видеть, как он будет летать. Во время полета он делал резкие виражи и проходил на большой скорости бреющим полетом, делая затем горки. После полета самолет поставил в ангар и уехал. В ночь с 8 на 9 сентября 1941 года, во время воздушной тревоги т. Василий приехал на аэродром, вместе с ним приехала молодая девушка, он въехал на своей автомашине в ангар. Приказал автомеханику т. Таранову запустить мотор и стал требовать, чтобы его выпустили в воздух. Время было 0.15, причем он был в нетрезвом состоянии. Когда его убедили, что вылет невозможен, он согласился сказал: «Я пойду лягу спать, а когда будут бомбить, то вы меня разбудите».

Ему отвели кабинет полковника Грачева, и он вместе с девушкой остался там до утра.

Данный факт является серьезным и опасным, тем что он своим приказом может разрешить себе вылет.

Вылет же ночью очень опасен тем, что он ночью на этом типе самолета не летал, и кроме этого, была сильная стрельба из зенитных орудий.

Мероприятия: к сведению нач. 2 отдела.

«Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как может быть, не верили себе»…

Дочь Сталина, Светлана Аллилуева вспоминает: «Весь его быт, дачи, дома, прислуга, питание, одежда — все это оплачивалось государством, для чего существовало специальное управление где-то в системе МГБ, а там — своя бухгалтерия, и неизвестно, сколько они тратили… Он и сам этого не знал. Иногда он набрасывался на своих комендантов и генералов из охраны, на Власика с бранью: «Дармоеды! Наживаетесь здесь, знаю я, сколько денег у вас сквозь сито протекает!» Но он ничего не знал, он интуитивно чувствовал, что улетают огромные средства… Он пытается как-то провести ревизию своему хозяйству, но из этого ничего не вышло — ему подсунули какие-то выдуманные цифры. Он пришел в ярость, но так ничего и не мог узнать. При всей своей всевластности он был бессилен, беспомощен против ужасающей системы, выросшей вокруг него, как гигантские соты, — он не мог ни сломать ее, ни хотя бы проконтролировать… Генерал Власик распоряжался миллионами от его имени, на строительство, на поездки огромных специальных поездов — но отец не мог даже толком выяснить, где, сколько, кому…»

Михаил Любимов при помощи сотрудников Центра Хранения современной документации Домрачевой Т. В. и Прозуменщиковой М. Ю. написал «Репортаж из гардеробной Иосифа Сталина»:

Описи, как рукописи, не горят. Истлеют в земле трупы с продырявленными затылками, сожгут дела казненных передовым отрядом партии, но останутся описи белых подворотничков к гимнастеркам, пуговиц, срезанных с кальсон, золотых коронок и брелоков для ключей.

Буфет дубовый или чайное ситечко намного переживает нас, чуть похуже с отрезами натурального шелка или коверкота, вешалками-плечиками и меховыми сапогами.

Иосиф Виссарионович мирно почил, вещи списали, украли, отправили в музеи, описи, наконец, рассекретили.

Читаешь их, и грустно становится: никаких ценностей, ерунда какая-то, сейчас такого барахла ни на одной госдаче нет, а уж новых русских…

После смерти вождя народов вещи его трогать боялись: вдруг воскреснет? Только через восемь лет, аж в 1961 году, Управление делами ЦК КПСС осмелилось их коснуться, инвентаризировать и перевезти со спецдачи в Волынском на склады Хозяйственного отдела.

А имущества у покойного только на даче оказалось не так уж мало. Кое-что в связи с понижением статуса вождя после выноса из ленинского мавзолея перевели из числа музейных ценностей в хозяйственный инвентарь, часть оставили для использования на остальных спецдачах и хозяйствах, изделия из драгметаллов передали в госфонд, часть личных вещей в лучших большевистских традициях передали инвалидным домам, часть уничтожили, как не имеющее исторического значения.

Из малого дома дачи в Волынском выгребли: 4 столика дубовых, 12 настенных бра и люстру, 2 наматрасника, 3 термометра наружных и 2 комнатных градусника, 11 шелковых занавесок и полузанавесок, одну плевательницу и еще массу всякой утвари; из главного дома — 38 рожковых люстр, 13 (!) термометров, 7 обеденных столов, 89 шелковых занавесок (репс), 13 мраморных пепельниц, 33 кресла, 2 водочных графина и 14 рюмок, один чайник для заварки, одну масленку, одну подушку-думку, 10 козелков для полотенец, рояль концертный с чехлом и стулом, столовый сервиз из 59 предметов с инвент. номером 576 и пр. и пр. Почистили и бильярдный домик вождя: 15 драпри (занавески) из сурового полотна, 3 бра, одна кленовая скамейка, один термометр, одна мыльница фаянсовая и, конечно, полный бильярдный набор, включая 28 киев. Из бани забрали 5 махровых халатов и 11 разных, 35 салфеток, 7 перинок и прочие мелочи, из беседки выволокли один плетеный лежак, одну кнопку звонковую, 30 штор, 2 термометра наружных и один ламбрекен.

Посуды несметное количество: стаканы, чайные, стопки нарзанные, соусницы фарфоровые, икорница стеклянная, судок для специй, шпажки для шашлыка, самовар — всего не перечесть.

Списали, как пришедшее в негодность: вазу фарфоровую (разбили или украли?), одну мочалку травяную, 8 коробков спичек, весло к лодке и 10 уключин к ней, одни сани и массу чехлов.

Сталин был величайшим актером в жизни («Вы, нынешние, нутка!»), задушевным и простым, когда надо, хитрейшим из хитрейших, видевшим насквозь и соратников, и соперников. Умел и подержать на руках девочку Мамлакат (родителей потом репрессировали, но это деталь), и прицелился в зал из винтовки (вроде бы шуточка), и обнять писателя (потом расстрелять), и расспросить о семье военачальника (его потом удавить, а семью сослать на рудники), и подымить трубкой на совещании, наводя молчанием ужас на присутствующих.

«Людына стоит в зореносним Кремли, людына у сирий вийсковой шинели…»

В 1961-м после разоблачений Хрущева (вышитая украинская сорочка, брюки клеш полотняные) никто не решался предложить личные вещи Сталина в музей, и посему отобрали из прочих и порешили постоянно хранить на складе того же Хозяйственного отдела: мундир, пояс маршальский, брюки (2 шт.), шинель, сапоги, ботинки с резинкой, 2 фуражки, папаха каракулевая, шапка-ушанка, 2 сабли и 3 пары шпор, а также 2 вешалки-плечики.

В музеи с дачи пошли подарки от трудящихся всего благодарного мира, среди них: гобелены и ковры с портретами Ленина, слоновые бивни в серебряной оправе, лодка в форме дракона, бронзовый бюст Рузвельта, глобус на подставке из слоновой кости от флотилии «Слава», бронзовая скульптура Олега Кошевого, урна с землей с места расстрела 58 коммунистов (г. Канны, Франция), кубок из кости мамонта.

Отдали Гознаку для переплавки: серебряную скульптуру и два бюста вождя, один портсигар, 18 посеребренных пластинок к подаркам, флягу для вина и прочее.

Честные трудяги-инвентаризаторы передали наградному отделу следующие знаки отличия вождя, хранившиеся на даче: нагрудный значок «X лет Октября», значок с изображением серпа, молота и звезды, депутатский значок «ВЦИК» № 120, орден Красного Знамени старого образца № 400 (с красной лентой, измятой и местами порванной), орден с изображением звезды и полумесяца, бронзовый, 1922 года.

Из вещей и подарков Сталина, подлежащих использованию в «хозяйства Хозяйственного отдела», наиболее примечательные, кроме мебели: трубка ореховая, фотография Е. Г. Джугашвили, альбом «Басни С. Михалкова», 4 лупы, одна кастрюля алюминиевая с крышкой, фигура фарфоровая «Гусь», швейная машинка «ПМЗ», бурка, фотопортрет «Меня сегодня приняли в пионеры», тапочки беговые на шипах, портреты Горького, Демьяна Бедного, Серафимовича, Шолохова, Маяковского, Аллилуевой, модель паровоза, домино, 2 будильника, 93 грампластинки оперной музыки, 8 пластинок балетной музыки, 57 пластинок русских и украинских песен, шуба белая (чехословацкая), 23 курительные трубки, 4 винтовки и 5 военных биноклей, портрет Мао Цзе-дуна на фарфоре, один градусник, 20 различных отрезов, 127 карандашей, 6 метров коверкота, секатор.

Во что же все-таки одевался Иосиф Виссарионович? Неужели только в те вещи, которые взял на склад всесильный Хозяйственный отдел?

Начнем с «Описи вещей Сталина, подлежащих списанию по акту как пришедшие в негодность», всего там 239 видов предметов, среди них: 2 мундира, 14 шерстяных кителе, 3 толстовки с брюкам, 13 брюк к мундиру, 2 кавказских пояса, 4 штатских костюма, 10 туфель-сандалий, 18 помочей, одна шапка монгольская и 3 каракулевые папахи, шаровары бархатные синие, 3 башлыка, сапоги кавказские мягкие желтые, блокнот делегату XVIII съезда ВКП(б), 2 бекеши, 5 меховых шуб, 9 шинелей и пальто, 15 расчесок. Увели и медоборудование вождя: кислородные подушки, пузырь для льда, грелку резиновую, поильник (?), мочеприемник с чехлом, судно подкладное, а также том с письмами от трудящихся, портрет Буденного, 3 пары унтов, 20 воротничков, 39 мундштуков и 2 чистилки для трубок.

Но это далеко не все.

Личных вещей хватило и на инвалидные дома, в которые передали: 82 пары брюк, 13 шарфов, 67 шерстяных курток (эпонжевых), 5 пар галош, 8 пар сапог, 144 платка, 38 верхних рубашек, один тулуп и 14 пальто, 2 кожаных чемодана, одно кимоно (!), 21 пару батистового белья, 5 пар кальсон, 8 репсовых халатов, одну пару валенок, 3 двухрядные гармони с футлярами и один неисправный баян.

Если бы инвалиды знали, чьими вещами они пользовались, их болезни как рукой сняло бы!

«Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет, с песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет!»

Сосо вырос в нищете и к вещам был равнодушен. Его интересовала власть.

Неужели можно представить его отдававшим приказ пошить про запас восьмидесятую пару брюк или закупить впрок батистового белья?

Куда ему до Леонида Ильича, коллекционировавшего часы и автомашины! Да и соратник Сталина по Туруханской ссылке Яков Свердлов, почивший преждевременно сразу после великой революции, оставил после себя, как выяснилось недавно, полный сейф бриллиантов и золотых монет, не говоря о загранпаспортах на всю семейку (хотя это по-человечески понятно: кто думал тогда, что партия продержится у власти более 70 лет?)».

«Моя жена совсем молодой девушкой работала в медицинском управлении Кремля. — Вспоминал «кремлевский врач» Евгений Чазов. — Однажды ее попросили проводить И. В. Сталина к руководителю одной из зарубежных коммунистических партий, находившемуся на обследовании в больнице. Поднимаясь в лифте, она увидела, что рукав шинели, в которой был Сталин, заштопан. Надо было знать, что тогда Сталин значил для любого советского человека, тем более для молодой девушки. Вот и парадокс: убийца миллионов, тиран и в то же время — человек, не думающий о собственном благе, лишенный стяжательства, аскет. «Значит, Сталин не думает о себе, он думает о нас, о народе», — решила тогда наивная молодая девушка».

Иррациональная ненависть коренится в характере человека, а уж какой предмет она избирает — это дело второстепенное. Она обращена как на других людей, так и на самого носителя ненависти, хотя мы чаще осознаем ненависть к другим, чем ненависть к самим себе. Ненависть к самим себе обычно рационализируется как жертвенность, бескорыстие, аскетизм.

«Добро» и «зло» — это способы оценки, противоположные друг другу в зависимости от той точки зрения, на которую становится высказывающий суждение человек. Ницше различал мораль рабов и мораль господ: бедный, незначительный в духовном отношении считает великого злым — себя самого хорошим. Великий, в свою очередь, считает себя хорошим, а незначительного человека плохим; первый проповедует мораль рабов, второй — мораль господ; в этом и заключается «переоценка ценностей».

Переоценка ценностей произошла после октябрьского переворота, все, как в песне — «кто был ничем, тот станет всем». Конечно, не все рабы стали господами, но некоторым повезло… Они взлетели на Олимп и поимели своих рабов — шоферов, телохранителей, кухарок и. т. д. И все повторилось, потому что рабы ненавидят господ. В этом их рабская сущность.

Николай Иванович Бухарин после октябрьского переворота приобщился к касте господ. Были у него и свои барские утехи. Жена Бухарина Анна Ларина вспоминает:

«Николай Иванович проводил свой отпуск, как обычно, погружаясь в природу. Жизнелюбие его проявлялось в полной мере. Он купался в холодных горных речках с плавающими льдинками, охотился на диких уток с плотов, плывущих по порожистой Катуни, что было вовсе небезопасно. Стрелял он метко. Утки падали на плот, и он прыгал от восторга. У монгольской границы, куда мы добирались на машине по Чуйскому тракту, Николай Иванович охотился на косуль. Жили мы в те дни в пограничников, они умело коптили мясо. Вечером, после охоты, все вместе — двое охранников, шофер, пограничники и мы — ужинали у костра.

На Алтае много времени Н. И. отдавал живописи… Мне полюбились и потому хорошо запомнились три из привезенных в Москву картин: «Водопад в горном ущелье», «Телецкое озеро», и «Река Катунь». Эти картины экспонировались на выставке в Третьяковской галерее в конце 1935 — начале 1936 года. Когда мы пришли на выставку, у своих полотен Н. И. встретил художника Юона. Работы Юону понравились. «Бросьте заниматься политикой, — сказал Константин Федорович Н. И., — политика ничего хорошего не сулит, занимайтесь живописью — ваше призвание!» Запоздалый совет.

В Чемале, курортном месте, где был в то время дом отдыха ЦИКа, мы почти не жили, больше путешествовали. Но в последние дни нашего пребывания на Алтае «чрезвычайное» обстоятельство приковывало Н. И. к Чемалу: он получил великолепный подарок от сторожа чемальского курятника — огромного филина. Из курятника исчезли куры, однажды ночью сторож выследил и поймал вора. Он покорил Н. И. необычно большим размером, красивым оперением, огромными, кирпичного цвета, глазами и удивительно мощным щелканьем. Н. И. решил во что бы то ни стало увезти филина в Москву. Он сам соорудил для него вольеру, и, научившись щелкать, дразнил филина. Дуэт приводил филина в ярость, отчего он щелкал еще громче, а Н. И. заразительно смеялся. Сторож курятника сплел из прутьев большую корзину, в которой мы везли его в купе международного вагона. В Москве филин прожил у нас недолго. Негде было его держать, и некогда было с ним возиться. Кончилось тем, что филин был подарен детям Микояна, но Н. И. часто воспоминал его.

До поездки в Кузбасс и на Алтай и на обратном пути мы несколько дней жили у Эйхе, бывали у него на даче в окрестностях Новосибирска и на городской квартире. Судьба еще в 20-е годы забросила известного латышского революционера в Сибирь. Во время нашего пребывания там он был секретарем Запсибкрайкома и кандидатом в члены Политбюро, Роберт Индрикович! И теперь так ясно видится мне этот долговязый, сухощавый латыш, похожий на Дон-Кихота. На его всегда утомленном и казавшемся суровым лице нередко проглядывала удивительно добродушная и приятная улыбка. Как он был увлечен стройкой в Сибири и как был любим и популярен там! Мне хочется напомнить лишь об одном эпизоде из его биографии, завершившем его жизнь. В закрытом докладе на XX съезде партии Н. С. Хрущев огласил письмо Эйхе, написанное в тюрьме и найденное в архиве Сталина после его смерти. В этом письме Эйхе отрицал свою виновность в предъявленных ему обвинениях и сообщал о том, что он оговорил сам себя потому, что к нему применяли ужасающие пытки: били по больному позвоночнику. Мне запомнился еще один штрих в его письме: Эйхе напоминал Сталину и мотивировал свою невиновность, в частности и тем, что он никогда не принадлежал ни к одной оппозиции. Даже на пороге смерти, Эйхе не понимал, что обращается к своему же убийце и что принадлежность к оппозиции ни в коей мере не доказывает причастность к преступлениям.

Увы, Эйхе был не одинок в этом заблуждении: сколько людей верили в Сталина, считали свою непринадлежность к оппозиции обстоятельством, оправдывавшим в их глазах палача.

Но в дни нашего пребывания в Новосибирске Николай Иванович, бывший не раз в оппозиции, не казался еще Эйхе страшным. Эйхе ездил с нами по городу, показывал новостройки — Красный проспект, центральную улицу города с большими многоэтажными современными зданиями. Мы вместе с Эйхе взбирались на плоскую крышу еще не достроенного Театра оперы и балета, откуда был виден Новосибирск. Эйхе предоставлял в распоряжение Н. И. отдельный вагон (салон-вагон), от чего Н. И. упорно, но тщетно отказывался: таким вагоном он не пользовался и в бытность свою в Политбюро, считая передвижение в нем излишней роскошью. Эйхе убедил Н. И., что, совершая поездку в отдельном вагоне, мы никого не будем стеснять. С квартирами в то время было очень трудно, и мы действительно во время пребывания в Кузбассе жили в вагоне, стоявшем в тупике железнодорожной станции.

Два охранника и собака-овчарка также отправились с нами из Новосибирска в путешествие: сколько усилий ни прилагал Н. И., чтобы от них избавиться, это ему не удалось. В Москве у него в последние годы не было охраны. Единственный охранник — Рогов, выполнявший эту функцию в течение 10 лет, с 1919-го, после взрыва левоэсерской бомбы в здании Московского Комитета партии в Леонтьевском переулке в то время, когда Бухарин должен был там делать доклад, — был отозван в 1929 году, после вывода Н. И. из Политбюро.

Эйхе объяснял необходимость охраны тем, что во время путешествия охранники будут умерять пыл Николая Ивановича. «С алтайской природой шутить нельзя, — говорил Эйхе, — вы не выберетесь из тайги, этих людей я специально подбирал, они знают край и будут служить вам проводниками». Роберт Индрикович сделал это действительно из добрых побуждений, учитывая отчаянный характер Н. JT, опасаясь за его жизнь. Тем не менее Н. И. не исключал и того, что охрана была приставлена для наблюдения за ним, за его связями с людьми. Подозрительность Сталина всегда заставляла его так думать. Мне известно, например, что приезжавший к Бухарину не раз молодой секретарь Алтайского крайкома был арестован; предполагаю, что наша поездка в Сибирь и пребывание у Эйхе были использованы против Роберта Индриковича.

Шофер был своим человеком в семье Эйхе, за обедом он всегда сидел за столом вместе с нами, принимал участие в разговорах, пользовался гостеприимством жены Эйхе (впоследствии разделившей судьбу мужа и тоже расстрелянной), ездил вдвоем с Н. И. на охоту, встречал нас в Новосибирске и провожал из Новосибирска. То, что в мае 1938 года меня встретил именно тот шофер, заставляет меня предположить, что, вероятно, когда он обслуживал машину Эйхе, он работал «по совместительству».

В Сибири мы были ровно за год до начала следствия. Каково же было мое изумление, когда, знакомясь с показаниями против Н. И., я прочла в них, что его поездка в Сибирь была совершена с целью провоцирования кулацких восстаний и отторжения Сибири от Советского Союза.

Как приятно было заглянуть в своих воспоминаниях в счастливое прошлое и как жутко оказаться вновь в Новосибирске под конвоем, зная, что Николая Ивановича больше нет. Какая радостная и счастливая была наша первая поездка и как ужасны дальнейшие сибирские мытарства, сколько воды утекло за такой короткий срок? Неизменной осталась лишь природа. Где-то, не так уж далеко по сибирским масштабам, Катунь так же несла свои изумрудные воды, так же сверкала на солнце гордая Белуха, а при закате, в торжественной тишине все светилось и играло золотисто-лиловыми красками Телецкое озеро («Фантастика, сказка, а не природа!» — повторял Н. И.).

Не знаю, были ли охранники приставлены как осведомители, хотя оба они, казалось, за месяц нашей совместной жизни привязались к Николаю Ивановичу. Но служба превыше всего! Один из них в мои трудные дни совершил очень смелый и благородный поступок, который я могу объяснить только неизменившимся его отношением к Бухарину и после процесса. Но об этом дальше.

А пока приходится возвращаться к тяжелым воспоминаниям. Так, май 1938 года. Мы стояли напротив Новосибирского вокзала у машины — я и тот шофер, бывший шофер Эйхе, и смотрели друг другу в глаза: я с волнением и в полном недоумении, он, как мне показалось, с наглой самоуверенностью. Правда, грозовой ливень хлестал нам в лицо, и мне трудно было определить выражение его лица, — возможно, я ошибалась. Шофер молча открыл дверцу машины и жестом показал мне, чтобы я села рядом с ним. Мы двинулись в путь, приближаясь, пожалуй, к самому страшному «жилищу» в моей жизни. Проехав небольшое расстояние, шофер, вероятно, решил, что надо что-то сказать (все же мы старые знакомые), и он не нашел ничего лучшего, как спросить:

— Филина вы довезли в Москву благополучно?

Я была удивлена его вопросом при таких совсем необычных обстоятельствах, но нашлась, что ответить:

— Довезти-то мы его довезли, но филина арестовали.

Шофер даже не улыбнулся. Поскольку заговорил первый он, и я решила задать ему вопрос:

— Ну, а как Роберт Индрикович? Еще здравствует или его уже нет?

Шофер промолчал. О судьбе Эйхе к тому времени я ничего не знала, но уже слышала от женщин, прибывших в томский лагерь из Новосибирска, что там вели жестокие допросы, добиваясь показаний против Эйхе. Как я потом узнала, в 1937 году он был переведен из Новосибирска в Москву и назначен наркомземом вместо арестованных поочередно наркомов Яковлева и Чернова. Следовательно, Эйхе тогда в Новосибирске уже не было, а за перемещением с одной должности на другую в то время следовал арест. Так случилось и с Эйхе».

Так шоферы и охранник, которые были «своими в семьях» оказывались осведомителями.

Когда говорят, что Александр Коржаков предал «тело, которое должен был охранять», то я думаю, что ситуация типичная. Это, скорее правило, чем исключение из правил.

В России власть — пирамида, на верхушке которой всегда один. Постоянно идет борьба за статус, за место в иерархии.

А по отношении к главному вождю все придворные — рабы. Не побоюсь повториться, напомнив, о четкая иерархии, которая существует в мире животных. В частности, в стаях крыс. Когда вожак подходит к любой из крыс и становится в позу угрозы, то крыса должна принять позу подчинения — припасть к земле. У вожака при этом раздувается воротник. Убедившись в своей власти, он отходит удовлетворенный. Вожак нуждается в подтверждении своей власти. Чувство комфорта и безопасности в стае зависит от степени близости к вожаку. Подхалимы дерутся между собой.

Этологи, изучающие жизнь и поведение животных в естественных условиях, заметили, что в крысиных стаях время от времени появляются крысы-диссиденты. Крысы-диссиденты не реагируют на позу угрозы позой подчинения, как бы не раздувал вожак свой воротник. Ученые убедились, что если в стае появляется больше двух диссидентов, то сердце вожака не выдерживает, и он погибает от инфаркта. Так происходит смена лидера в крысиной стае.

В партийной иерархии в роли вожака выступал Генсек.

В стихотворении О. Мандельштама о Сталине, стоившем жизни автору, есть слова:

Об отношениях диктатора со своими приближенными, рассказал Юлиан Семенов в «Ненаписанных романах».

…Я никогда не забуду руки Сталина, — маленькие, стариковские уже, ласковые…

…Звонок «вертушки» раздался около одиннадцати; отец подошел к аппарату — точное подобие того, что стоял в ленинском кабинете, копия с фотографии Оцупа.

— Слушаю.

— Бухарина, пожалуйста.

— Его нет, — ответил отец, дежуривший в кабинете редактора «Известий».

— А где он?

— Видимо, зашел к Радеку.

— Спасибо.

Голос был знакомым, очень глухим, тихим.

Через две минуты снова позвонили:

— Что, Бухарин не вернулся? У Радека его нет…

— Наберите номер через десять минут, — ответил отец, — я поищу его в редакции.

Он, однако, знал, что Николай Иванович уехал к Нюсе Лариной, своей юной, красивой жене, матери маленького Юры: поздний ребенок, — родился, когда Бухарину исполнилось сорок семь, копия отца, такой же лобастый, остроносенький, голубоглазый.

Отвечать по «вертушке», что редактора нет на месте, — невозможно: руководители партийных и правительственных ведомств могли, разъезжаться по домам лишь после того, как товарищ Сталин отправится на дачу; обычно это бывает в два — три часа утра, когда на улицах нет людей, абсолютная гарантия безопасности во время переезда из Кремля за город.

Отец поэтому решил — от греха — уйти из кабинета, где стояла «вертушка». Тем более, в типографии у дежурного редактора Макса Кривицкого возникли какие-то вопросы, есть отговорка: перед самим собой, не перед кем-то…

Вернулся он что-то около трех, лег на диван, подложив под голову подушку-думцу Николая Ивановича, — тот привез ее из Америки, спал на ней в тюрьме, куда его посадили в семнадцатом: не хотели пускать в Россию, знали, что этот человек может стать одной из пружин новой революции, страшились…

В три часа снова раздался звонок «вертушки». Голос был тот же, тихий, глухой:

— Алло, простите, что я вас так поздно тревожу, это Сталин говорит…

Отец, испытывая звенящую горделивую радость, сказал, что он счастлив слышать Иосифа Виссарионовича, какие указания, что следует сделать?

— Бухарина, видимо, в редакции уже нет? Пусть отдыхает… Тем более, сегодня уже воскресенье… Ваша фамилия? Кто вы?

Отец ответил, что он помощник Бухарина, заместитель директора издательства «Известий».

— Вы в курсе той записки, которую Бухарин направил в Политбюро? — спросил Сталин.

— Мы готовили ее проект вместе с Василием Семеновичем Медведевым.

— А — не Бухарин? — Сталин чуть усмехнулся.

— Николай Иванович попросил нас сделать лишь экономические расчеты, товарищ Сталин.

— Завтра в три часа приезжайте ко мне на дачу, вас встретят, передадите Бухарину и редколлегии мои соображения по поводу записки…

…Я отчетливо помню, как отец усадил меня в свой маленький «фордик» — подарок Серго Орджоникидзе за организацию выставки «Наши достижения к XVII партсъезду». Называли эту машину «для молодоженов с тещей», потому что впереди было два места для шофера и пассажира, а сзади откидывался багажничек, куда мог поместиться третий человек; вот журналисты и шутили: «Там будет сидеть теща с зонтиком, чтобы не промокли во время дождя», - «фордик»-то был открытый, без крыши…

…Через восемнадцать лет, в январе пятьдесят четвертого, когда приговор по делу отца, осужденного особым совещанием на десять лет тюремного заключения во Владимирском политическом изоляторе, был отменен и его вернули в Бутырку, меня вызвал полковник Мельников, ставший — во время переследствия — другом отца.

— Обыск проводили только в вашей квартире? — спросил он.

— Верно, — ответил я.

— А у бабушки, где в ту ночь почивал отец, обыска не было?

— Не было.

— Скажите, а какие-нибудь отцовские документы могли остаться у вашей бабушки?

— Какие именно?

Мельников помолчал, потом глянул на молчаливого соседа по кабинету, размял папиросу и, наконец, ответил:

— Ну, вот, в частности, одним из пунктов обвинения вашего отца было то, что он получил в подарок от Бухарина автомобиль… А ваш отец утверждает, что был премирован лично товарищем Орджоникидзе…

— А что, нельзя запросить архив Наркомтяжпрома?

— Наркомтяжпрома нет, и архива нет, — ответил Мельников. — Я пытался…

Я вспомнил пятидесятые, ночь двадцать девятого апреля, когда подполковник Косцов руководил группой, приехавшей забирать отца, вспомнил, как на полу квартиры валялись книги, документы, записки, фотографии, вспомнил, как возле моей левой ноги лежала бумажка: приказ по Наркомтяжпрому о награждении отца автомобилем, подписанный Серго, вспомнил, как, страшась самого себя, я осторожно подвинул каблуком эту бумагу под тахту, а потом, когда обыск кончился, все документы и фотографии отца (с Серго, с генералом Берзариным в Берлине, с маршалом Говоровым, с Константином Симоновым, с Ворошиловым) увезли, а комнату опечатали, я ночью вскрыл форточку, влез в бывший кабинет и достал из-под тахты этот приказ Серго, — все, что у меня отныне оставалось от памяти…

— А что, если я вам найду этот документ? — спросил я Мельникова. — Это во многом поможет делу?

— Во многом. Отпадет одно из самых серьезных обвинений: согласитесь, подарок от троцкистского диверсанта Бухарина не украшает советского человека…

…Итак, отец усадил меня в свою машиненку, и был он тогда одет в черную косоворотку с белыми пуговичками, в коричневый пиджак, и было ему тогда двадцать девять (одногодка моей старшей дочери Дунечки. Спаси бог их поколение от повторения ужаса тех лет) и счастливо шепнул:

— Сынок, я еду к товарищу Сталину!

И каким же одухотворенным было его лицо, когда он шепнул мне это, сколько в нем было мальчишеского счастья и невыразимой гордости от того, что увидит «фельдмаршала революции», «вождя народов», «творца нашего счастья», «отца всех одержанных нами побед»…

…Оставив машину возле ворот сталинской дачи, назвав свое имя, несуразно ответив на то, как ему, вытянувшись, откозыряли люди из личной охраны Сталина, отец попросил их поглядеть за мною: «пусть мальчик поиграет рядышком, только б далеко не отходил, ладно?»

…Спустя восемнадцать лет, вернувшись из тюрьмы, он рассказал мне все, что произошло дальше, — в подробностях.

По песчаной дорожке к дому Сталина его сопровождали два человека в форме; Сталина отец увидел издали: тот окапывал молодое грушевое деревцо, делал он это неторопливо, вкрадчиво, но одновременно резво нажимая маленькой ногой на остро отточенную лопату, входившую на штык в жирную, унавоженную землю.

— Знаешь, — говорил мне потом отец, — в его фигуре, особенно когда он наваливался на лопату, чувствовалась литая сила; он наслаждался этой работой, и что-то неестественное было в его единении с жирной землей, тем более, что рядом стояла легкая плетеная мебель: столик и три кресла; на столике лежал утренний номер «Известий», придавленный ножницами, коробкой «Герцеговины Флор», трубкой и спичками.

— Садитесь, — Сталин кивнул на кресло, словно бы спиною заметив, что отец подошел к нему.

Вогнав лопату в землю, он обернулся, достал платок, вытер маленькие руки, сел рядом и, неторопливо набив трубку папиросным табаком «Герцеговины», заговорил:

— Мы в Политбюро познакомились с запиской Бухарина… Он предлагает понизить стоимость газеты с пятнадцати копеек до десяти потому, что вырос тираж, газета стала популярной в народе… Передайте редколлегии, что это наивное предложение… Надо просить Пэбэ не понижать стоимость номера, а повышать его… До двадцати копеек… Так мы решили… Возможно, Бухарин согласится с нашим мнением… Я бы просил также передать редколлегии ряд моих соображений и по поводу верстки номера… Она пока что оставляет желать лучшего, слишком недисциплинированна, разностильна, точнее говоря… мы правительственный официоз, поэтому, если первая полоса несколько суховата, надо взрывать ее изнутри, — темой передовицы, например. Не стоит бояться острых тем, больше критики, нелицеприятной критики… Газета должна быть единым целым, — это азы пропаганды и агитаций. Поэтому, во-вторых, на следующей полосе должен быть фельетон, публицистика, развивающая основные тезисы передовицы. И не бойтесь, наконец, и на третьей полосе, где печатаются иностранные материалы, заверстать что-либо, связанное с основной темой номера… Ну, а четвертая, — в ваших руках, ищите в ней свою «известинскую» индивидуальность… Вот, собственно, и все…

— Спасибо, товарищ Сталин, я передам редколлегии все ваши пожелания.

Сталин заметил движение отца за мгновенье перед тем, как он решил встать с кресла.

— Погодите, — сказал он, пыхнув трубкой. — У меня к вам ряд вопросов…

— Слушаю, товарищ Сталин…

— У вас дети есть?

— Да, товарищ Сталин, есть.

— Сколько?

— Сын — Юлька…

В это время к Сталину подошел высокий крутолобый человек, склонился к нему:

— Звонит Калинин… По поводу сегодняшнего мероприятия… Что сказать?

Сталин неторопливо пыхнул трубкой, положил ее на стол, поднялся и пошел к дому. Отсутствовал он минут пятнадцать; когда вернулся, лицо чуть побледнело, улыбчивых морщинок вокруг глаз не было, жестче обозначился рот под седеющими усами.

— Трудно содержать ребенка? — спросил Сталин, словно бы все то время, что говорил с Калининым, помнил ответ отца.

— Нет, товарищ Сталин, нетрудно.

— Вы сколько получаете в месяц?

— Партмаксимум, «кремлевку»…

— А жена?

— Она библиотекарь… Зарабатывает сто десять, вполне обеспечены…

— Хорошо, а могли бы вы содержать двух детей на этот ваш максимум?

— Да, товарищ Сталин, смог бы!

Сталин насмешливо посмотрел на отца, но глаза были строгие, несмеющиеся, желтые:

— У грузин есть присказка: «один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — сын»… Смогли бы содержать на ваши оклады трех детей? Честно отвечайте, не пойте…

— Конечно, товарищ, Сталин, смогли бы…

Сталин, неотрывно глядя в глаза отца, спросил:

— Почему вы ногами егозите? В туалет надо?

— Нет, спасибо, товарищ Сталин… Просто у меня в машине сын остался, я поэтому несколько волнуюсь…

— А что же вы его не привели сюда? Разве можно бросать ребенка? Пойдите-ка за ним…

…Я помню большие, крестьянские руки отца, помню, как он прижал меня к себе, помню, каким горячим было его лицо, помню его восторженный шепот:

— Сейчас ты увидишь товарища Сталина, сынок!

…А я не смог поднять глаз на вождя, потому что торжественное, цепенящее, робкое смущение обуяло меня…

Но зато я увидел его маленькие руки, ощутил их ласковое тепло, Сталин легко поднял меня, посадил на колени, погладил по голове и, кивнув на газету, что лежала на плетеном столике, сказал отцу:

— Этот номер «Известий» возьмите с собою… Тут есть ряд моих замечаний по верстке… Может быть, пригодятся Бухарину и Радеку… Счастливой дороги…

…Кортеж «паккардов» обогнал нас у въезда в Москву, — Сталин возвращался в Кремль.

В это же время, только с другой стороны, в Кремль въехала машина с зашторенными стеклами, в которой сидели Каменев и Зиновьев; их привезли из внутренней тюрьмы для встречи со Сталиным и Ежовым; вчера они наконец — после двухлетнего заключения — согласились писать сценарий своего процесса, который закопает Троцкого, докажет его фашистскую сущность, — взамен за заверения о том, что им будет сохранена жизнь, а малолетних детей выпустят из тюрьмы.

…А когда был принят указ, запрещающий аборты, я помню, как отец ликующе говорил всем, кто приходил к нам:

— Как же он мудр, наш Коба, как замечательно он готовит решения! Сначала советуется с рядовыми работниками, выясняет всю правду, а только потом санкционирует указ государства! Мы непобедимы нерасторжимостью связи с вождем, в этом наша сила!

Все, конечно, с ним соглашались.

Бухарин, однако, глядя на отца с грустной улыбкой, восторги его никак не комментировал, молчал.

Только дядька Илья, один из самых молодых наших комбригов, покачал головой:

— Сенька, ты что, как тетерев, заливаешься? Ты хоть знаешь, где аборты запрещают? Только в католических странах! Там, где последнее слово за церковью. У них за аборт в тюрьмы сажают, а коммунисты поддерживают женщин, которые выступают за то, чтобы не власть, а она сама решала, как ей следует поступить… Кому охота нищих да несчастных плодить?!

Отец побледнел, резко поднялся:

— Что, повторения двадцать седьмого года захотел?! Неймется?!

…Тогда, в ноябре двадцать седьмого, после разгона демонстрации оппозиционеров, — отец принимал в ней участие, — братья подрались.

Жили они на Никитской, дом этот сейчас снесен; длинный коридор, заложенный поленцами, — еще топили печи; затаенные коммуналки с толстыми дверями, — до революции здесь размещался бордель, греховная любовь требует тишины. Комнатушка деда и бабки была крохотной, метров десять, курить выходили в коридор, здесь и схватились, когда Илья, выслушав восторженный рассказ отца, хмуро заметил: «Что ж ты раньше Каменева не тащил за ноги с трибуны, когда его портреты на демонстрации выносили? Как скажут «ату!», так и бросились…» — «Ты на кого?! — отец задохнулся от гнева. — Ты кого защищаешь?! На кого голос подымаешь?!» — «Да ни на кого я голос не поднимаю… Голова у тебя есть? Есть. Ну, и думай ею, а не повторяй чужие слова, как попка-дурак».

Отец тогда схватился за полено. Илья легко выбил полено у него из рук, вертанул кисть за спину, повернулся и уехал к себе в Люберцы, он был там начальником НКВД. С тех пор братья два года не разговаривали, тяжко переживая размолвку.

Помирились на похоронах общего друга, Васи Сироткина, его зарезали во время командировки на коллективизацию, виновных не нашли, а двое сирот у него осталось, Нюра и Зина, погодки.

…После того, как в «Известиях» начали печатать сообщения о расстреле троцкистско-фашистских наймитов Каменева и Зиновьева (заместителя Ленина по Совнаркому и председателя Коммунистического Интернационала), лицо Бухарина сделалось желтым, вымученным; он лег на землю (это было на Памире), взял свечку, зажал ее в руках, сложил их на тоненькой груди и, посмотрев на отца, усмехнулся:

— Семен, я похож на покойника, а?

«Какую цель имеет ваша жизнь помимо животного поддержания ее? Какую цель ставит себе ваша культура?» Вот — вопрос, задаваемый Ницше людям, вопрос совести, имеющий огромное значение. Сам Ницше отвечает на этот вопрос следующими словами, которые, в известной степени, являются его философской программой: «Цель человечества не в далеком конце, а в высших его представителях! Чтобы постоянно нарождался и мог жить среди нас великий человек: вот смысл ваших земных страданий. Чтобы всегда были люди, которые возвышали бы вас до себя, которые лишали бы вас чувства сиротливости, которые вовлекали бы вас в свои задачи и цели, которые вносили бы в ваши головы и сердца новую жизнь, новый полет: вот из-за чего вам стоит жить! Только появление по временам таких людей оправдывает ваше существование! Без них ваше существование было бы пустым».