Кремлевские любовницы

НИ ВИНА, НИ ЖЕНЩИН, НИ ПЕСЕН!

Всякое смутное время стремится тщательно скрыть за плотной завесой изнанку своего существования. Люди запирают в архивы то, что считают не особенно лицеприятным, стараясь забыть об этом. Но рано или поздно дым развеивается и события, персонажи, сливаясь в органическом единении, представляют на суд потомков более или менее объективную картину своей эпохи.

Сталинские времена оставили нам в наследство невероятное количество захватывающих дух сюжетов. Хватило бы только сил и желания потомкам исследовать их.

Жизнь Вышинского настолько плотно связана с жизнью страны, что рассматривать эту личность отдельно было бы столь же неестественно, как и говорить об одной руке, не принимая во внимание состояния всего тела.

Страна захлебывалась упоительным восторгом, связанным с трудовыми успехами. Патологическая эйфория рапортов об очередных успехах была тем сильнее и ярче, чем плотнее заполнялись тюремные камеры и чем больше лилось крови в тайных застенках. Появляющиеся как грибы после дождя многочисленные герои украшали своими улыбками полосы передовиц. Ежедневно люди узнавали о все новых и новых подвигах неутомимых пахарей, летчиков, полярников, музыкантов, спортсменов.

Вышинский в этом спектакле играл далеко не последнюю роль. Его имя не сходило со страниц газет и журналов. Наивысшей страстью Вышинского были речи.

Первая избирательная кампания добавила в образ Вышинского еще более помпезности и елейности. «Блестящий профессионал», «прекрасный публицист», «чуткий, отзывчивый человек» — именно такой имидж создали ему средства массовой информации. В газетах описывались вышибающие слезу «истории» о том, как этот «огромной души человек», едва оторвавшись от дел государственных, мчится спасать попавших в злые руки бюрократов несчастных старушек. Бескорыстно отстаивает их интересы в прокуратуре, при этом беспощадно расправляясь с нерадивыми служащими, посмевшими обидеть несчастную.

Вот отрывок из подобного рода истории.

«Работница Григорьева обратилась к Прокурору Союза с жалобой на то, что в течение года она не может получить присужденные ей алименты. Ее бывший муж упорно уклоняется от своих отцовских обязанностей, а местные органы города Гаврилова Посада, где живет ее муж, бездушно относятся к ее жалобам, не отвечают, бездействуют. Тов. Вышинский нашел время, чтобы по поводу этой жалобы созвать специальное совещание своих помощников, на котором со всей остротой поставил вопрос о том, какие меры надо принять по линии прокуратуры, чтобы усилить борьбу со злостными неплательщиками алиментов. А по поводу конкретной жалобы Григорьевой в Гаврилов Посад был послан представитель Прокуратуры Союза, который выявил волокитчиков, вместе с неплательщиком алиментов привлек их к ответственности и обеспечил взыскание всего, что с него причиталось».

И далее в таком же духе. То здесь, то там мелькали подобного рода яркие доказательства беспримерной чуткости.

Одно время (до 1936 года) попасть в Прокуратуру Союза можно было без особых трудностей. Система пропусков еще не была введена, и раз в неделю на прием к Вышинскому мог прийти любой. Прокурор вел себя во время бесед подчеркнуто вежливо, учтиво кивал, если этого требовала ситуация, негодовал и возмущался, если посетитель начинал рассказывать о бездушии чиновников, произволе местных начальников.

Затем по причине «резкого роста количества врагов», Прокуратура Союза перестала быть общедоступным местом. Временами Вышинский снисходил до приема посетителей, сумевших записаться заранее. Прежде чем проситель попадал к нему в кабинет, он проходил через усиленный кордон милицейских постов, помощников, референтов и т. д. Пройдя через столь частое сито, он, наконец, представал пред ясны очи «легендарного гуманиста».

Аудиенции никогда не были затяжными. Неулыбчивый, но исключительно корректный прокурор, всегда беседовал с посетителем стоя, явно давая понять, что он страшно спешит. Окружавшие его дежурные прокуроры спешно заносили в блокноты указания и поручения, касавшиеся дела посетителя. Порой он, не доверяя помощникам, сам выходил по прямой правительственной связи на больших начальников в регионах и требовал незамедлительно решить проблемы посетителя, указывал сроки и приказывал доложить об исполнении.

Окрыленный и потрясенный посетитель покидал кабинет и начинал ожидать результатов, но их, как правило, не было.

Начальники на местах были недоступнее Эвереста, а вторично пойти в Прокуратуру — затея еще более нереальная. Ведь Вышинский уже отдал приказания, а то, что их не выполнили, — это не его вина. Местные начальники вредят и саботируют!

От такой ситуации была двойная польза: за прокурором прочно утверждалась репутация великого гуманиста, борца за незыблемость прав простых граждан, сами же простые граждане еще раз убеждались в том, сколько еще врагов и вредителей вокруг.

1940 год принес провал финской кампании и новые заботы по обеспечению Советским Союзом западных границ. Летом прибалтийские государства получили ультимативные ноты с требованием впустить в страны дополнительный контингент советских войск. Сразу же после этого моторизованные соединения начали углубляться в литовские, латвийские и эстонские территории.

Москва усиленно готовилась к формированию в прибалтийских республиках лояльного для СССР правительства и юридическому оформлению процедуры вхождения этих республик в состав Союза. Три уполномоченных Сталиным эмиссара уже направились в Прибалтику.

В Литву был направлен Владимир Дека-нозов, в Эстонию — Андрей Жданов, в Латвию — Андрей Вышинский. На место он прибыл вслед за красноармейскими частями и официально именовался «особоуполномоченным Советского правительства для проведения в жизнь латвийско-советского договора о взаимопомощи». На самом деле визит был строго конфиденциальным: тихий, скромный прием, никакой шумихи и особой торжественности. Кроме него главный оперативный штаб составили: посол Деревянский, представитель Всесоюзного общества культурной связи с заграницей — Ветров, советник Чичев.

В посольстве Вышинский незамедлительно начал действовать по заранее одобренному сценарию, предусматривающему огромное количество митингов (на двух из них он присутствовал лично). Он всегда с большой неохотой выходил за территорию посольства, особенно после довольно глупого случая. Как-то он шел по улице, как вдруг к нему с криком: «Дорогой папочка!» бросилась девушка. Конечно, свита немедленно уладила этот казус, но слух о «гнусной провокации» уже пополз по городу. На самом деле ничего из ряда вон выходящего в этой ситуации не было. Молодая женщина действительно приняла Вышинского за своего отца, оставшегося по ту сторону границы. Тем более, что последний носил такую же фамилию и тоже был юристом. Несмотря на явную банальность создавшейся ситуации, Деревянскому незамедлительно позвонил Поскребышев и потребовал объяснений. Этот почти водевильный сюжет неожиданно выявил реальную расстановку сил. Вышинский, как, впрочем, и все, был по наблюдением, но кого к нему приставили, не знал.

О личной жизни Вышинского в Риге осталось очень мало воспоминаний. Единственно, что известно доподлинно, это то, что популярная певица Ирма Яунзем, находящаяся в Латвии на гастролях, по просьбе Вышинского продлила свое пребывание там. Часто она давала концерты в посольстве: пела цыганские романсы. Вышинский в ее присутствии ободрялся, с удовольствием слушал песни и горячо аплодировал.

Прожив в Латвии чуть больше месяца, полностью выполнив полученные указания, Вышинский вернулся в Москву. Уже 21 июля специально избранные «депутаты» обратились к Москве от имени только что провозглашенной Латвийской советской республики с просьбой принять ее в состав СССР. Конечно же, просьбу немедленно удовлетворили.

Вышинский и на сей раз блестяще справился с поставленной задачей.

Питая нежную слабость к речам, главный прокурор страны старался сделать их как можно ярче и оригинальнее. И достигалось это посредством невероятного количества пословиц и поговорок. Он пользовался на трибуне тем же коньком, что и великий вождь и учитель. Все настолько привыкли к этому, что где бы он ни выступал: будь-то комитет ООН или Генеральная Ассамблея, зарубежные коллеги ждали неизменных атрибутов его речей: «Мели, Емеля, твоя неделя», «Кот Васька слушает да ест», «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней» и так далее. Измученные таким обилием народной мудрости переводчики порой даже не могли точно перевести речь. Помимо этого довольно тривиального набора, Вышинский любил ссылаться на «великую мудрость Сталина» и то и дело сыпал цитатами из его речей. Все это вряд ли могло служить хорошим подкреплением его доводам. Но, скорее всего, мнение зарубежных коллег его мало волновало — главное, чтобы кумир, читавший за тысячи километров стенограммы его речей, был доволен. А Сталин был действительно доволен. Речь Вышинского напоминала смешение торжественной латыни и уличной брани. Ничего подобного история дипломатии не знала. Оратор же не изменял своему стилю ни в гостях, ни дома.

Вышинский позволял себе резко и нелицеприятно высказываться о многих государственных и политических деятелях всего мира. Скажем, про государственного секретаря США Бирнса было сказано следующее: он «снедаем жаждой славы, ускользнувшей из его рук», «с балаганной развязностью разглагольствует», «занимается саморекламой», его речи представляют собой «кучу всяких глупостей» и так далее.

Постоянный представитель США в ООН Уорен Остин удостоился следующей оценки: «Повторять слова умеет и попугай, но смысла повторяемых слов он не понимает». Речь делегата Канады была представлена Вышинским как «каскад истерических выпадов». Делегат Австрии, оказывается, «распространяет базарные сплетни и вранье, достойные знаменитого барона Мюнхгаузена», делегат Бельгии «несет несусветный вздор», а западные журналисты — это просто «головорезы психопатического типа, параноики и шизофреники, одержимые бредовыми идеями, или просто гангстеры, продажные перья которых готовы размалевать все, что им прикажут». И в довершение всего, в целом западные дипломаты — «психопаты и душевнобольные лжецы, матерые провокаторы», устроившие «разнузданный разгул клеветы», «льющие грязные потоки инсинуаций».

Если за подобные заявления других могли выгнать с трибуны или подать на них в суд, то на оскорбительные выражения Вышинского просто не обращали внимания. К ним привыкли и притерпелись. Сам оратор просто гордился обилием неприличных острот. И чем ниже был уровень экспромта, тем в больший восторг приходил прокурор.

Однажды пожилая мадам — сотрудник ООН спросила Вышинского: «Господин Вышинский, где же ваши рога?» Женщина совершенно не желала его обидеть, в эту фразу была вложена суть следующего высказывания: «Есть мнение, что у всех русских рога и копыта, а по Москве гуляют медведи, но, глядя на вас, этого не скажешь». Понял или нет шутку Вышинский, не известно, но женщина в ответ получила следующую пощечину: «Мадам, я оставил их дома для того, чтобы не вызывать глупых реплик со стороны пожилых леди».

Несмотря на вызывающую грубость, речи Вышинского снискали ему не только дурную славу среди высокочтимых людей в Париже, Нью-Йорке, Лондоне, но и очаровали многих дипломатов, в том числе Рузвельта. Если уж такая политическая громадина не смогла разглядеть, что в действительности прячется под обаянием Вышинского, чего же ожидать от других, менее проницательных дипломатов.

По сути своей Вышинский был универсальным политиком. Он сумел бы развить свой талант при любой системе, лишь бы это было ему выгодно.

Мемуаристы, говоря о нем, отмечали его «безупречные манеры», «галантность и аристократичность», «любовь к хорошим напиткам», умение их пить и «никогда не пьянеть», особо отмечалось его «остроумие, находчивость».

А вот как восторженно отозвался о нем Эдгар Сноу — журналист: «Красивый, умный, несколько эгоцентричный, он не лишен такого простительного человеческого качества, как тщеславие, которое трудно удовлетворить в России… А за границей Вышинский всегда в центре внимания. Наделенный блестящим, прекрасно тренированным умом, он знает все секреты увлекающего аудиторию красноречия… Его память феноменальна».

В 1951 году Вышинский, будучи в Париже, побывал на мольеровском спектакле «Мещанин во дворянстве». По окончании действа он оставил собственноручную запись в книге отзывов. Ее тут же отдали на анализ французскому графологу Анри Ро-куру. Вот к каким выводам пришел специалист: «Этот человек для достижения своих целей способен идти на все, даже на хитрость, он подчиняет поставленной перед собой задаче всю свою жизнь, включая и личную».

В этой самой личной жизни Вышинского была одна маленькая слабость — женский пол. Даже дожив до седых волос, он никогда не упускал возможности положить руку на обнаженное женское колено или остаться с дамой наедине. Об этом «простительном человеческом качестве» знали все, кто с ним работал.

Когда к нему обращались сослуживцы по поводу трудоустройства какой-нибудь родственницы, он с удовольствием беседовал с соискательницей и, как правило, выдавал два варианта ответа: «увы, ничем не могу вам помочь», или «деточка, сейчас я занят, спуститесь вниз и подождите меня в машине».

Надо отдать ему должное и отметить, что он никогда не позволял себе никаких садистских штучек Его отношения с женщинами вполне вписывались в рамки приличия. Этой своей слабостью Вышинский совершенно не гордился, более того, он ее страшился. Он все время боялся что, в нем изобличат сластолюбца. Эта боязнь даже породила в его мозгу своеобразный комплекс. В любой сказанной на эту тему фразе ему мерещился изобличающий намек.

Ярким примером тому является следующая ситуация. Когда Эдгар Сноу, беседуя с Вышинским, отметил, что его учительница английского «не только прекрасный учитель, но еще и очаровательная женщина…», Вышинский явно занервничал и, сверкнув голубыми глазами, ответил: «Очаровательная? У меня нет времени замечать такие подробности». Далее он добавил: «Ни вина, ни женщин, ни песен! Только работа! И так всю жизнь». Этим он явно хотел дать понять окружающим, что женский вопрос для него снят и закрыт навсегда. Зачем он так старался всем это доказать, неизвестно.

Не все в карьере Вышинского было гладко и безукоризненно — случались промахи и весьма крупные неприятности. Одно из таких потрясений произошло в 1923 году. Тогда во время очередной чистки его исключили из партии. Вышинский тяжело переживал случившееся. Не выдержав, он даже ходил к председателю юридической коллегии Верховного суда — Сольцу, в тот момент возглавлявшему Центральную комиссию партийного контроля и руководящему чисткой партии по всей стране. Что произошло в кабинете, не ясно, известно лишь, что через некоторое время оттуда выскочил испуганный Сольц и помчался за водой — в кабинете истерически рыдал Вышинский.

Коллеги сочувствовали ему. Все надеялись, что со временем ситуация изменится и партийное начальство отменит свое решение. Но произошедший зимой 1923 года довольно неприятный эпизод заставил коллег Вышинского посмотреть на него совершенно другими глазами.

Вышинскому, Орлову и еще нескольким сотрудникам поручили разобраться в материалах, собранных на представителей советских полпредств за рубежом. Команда работала в особняке прокурора республики Николая Крыленко. Следствие должно было либо подтвердить, либо опровергнуть факты коррупции и растранжиривания секретных денежных фондов. А также выяснить, не связан ли кто-нибудь из сотрудников с иностранными разведками.

Свои выводы каждый член группы должен был излагать на бумаге, там же помечая, куда необходимо передать дело.

Тщательно изучив документы, группа пришла к выводу, что в большинстве своем там содержались бездоказательные обвинения. Лишь незначительная часть дел содержала бумаги, действительно свидетельствующие о моральной распущенности, фактах растрат и так далее.

Время от времени работавший вместе со всеми Крыленко подходил к кому-нибудь и смотрел, как продвигается дело. Подойдя к Вышинскому, он полюбопытствовал о состоянии дел одного советского дипломата, который обвинялся во многих грехах. Вышинский в своих записях предлагал исключить его из партии и приговорить к трем годам лишения свободы.

Крыленко удивился:

— Вы тут написали, что он дискредитировал Советское государство в глазах Запада. Да за такое дело расстрел полагается!

Вышинский не ожидал такого поворота дел. Он густо покраснел, съежился. Волнение, охватившее его, было настолько сильным, что он не смог сказать ничего в свое оправдание. Несколько придя в себя, он промямлил, что признает ошибку. Крыленко смотрел на него в упор и наслаждался конфузом подчиненного. Затем он неожиданно заявил:

— Да здесь вовсе нет преступления. Пишите: закрыть дело!

Такой поворот совершенно сбил с толку Вышинского.

— Как вы меня разыграли, — начал он, угодливо хихикая, — когда предложили дать ему расстрел. Я совсем растерялся. Я думал, как же это я так промахнулся и предложил только три года! А теперь… ха-ха…

Вышинский, как человек лишенный совести и сострадания, но при этом умный и чрезвычайно чуткий к политической ситуации, был необходим и своему времени, и своему хозяину. Его появление на политической сцене отнюдь не случайно, оно обласкано и взлелеяно самим Сталиным и созданной им системой.