Ломая печати

ШОФЕРТАТРА

Это всегда подкрадывается само собой. Накатывает внезапно. Неизвестно откуда. И как бы я ни противился, как бы ни пытался это преодолеть — я снова на войне. Она бушует вокруг, бьет в виски. Сердце вот-вот вырвется из-под ребер, вены набухают, голова раскалывается.

Мне знакомы эти предупреждающие сигналы. Из укрытия подсознания выходят живые и мертвые. Это их время. Офицеры командуют. Солдаты наступают. Снаряды свистят. Пахнет горелым маслом. Артиллеристы тащат пушки. Неповоротливые танки выплевывают огонь. Раненые царапают ногтями землю. Умирающие мучаются в последних судорогах.

И тут в дверь врывается он. Бледный, словно после инфаркта, лоб покрыт каплями пота, в глазах безумие, в пыли с головы до ног, форма изорвана. Падает на скамейку и всхлипывает: «Майор, у меня не осталось ни одного офицера!» — «Что? Ни одного офицера?» — шипит майор…

…Майор бежит, размахивая пистолетом, и хрипит, задыхаясь: «Бегом! Рассыпаться цепочкой! Поручики Томази, Пупе, за мной!» Он хрипит, его еле слышно, потому что вокруг извергается вулкан, словно в этот проклятый карьер бьют все громы и молнии света, но у майора все еще пистолет над головой, и я лечу за ним, надо мной свистит свинец, а тот, кто передо мной, несет пэтээрку, подгоняет: «Давай, Шофертатра, нажми, черт возьми, шевелись!» Но чей это голос? Это ведь не майор! А, это тот, к которому меня послали, я у него второй номер, а то, что впереди, вовсе не Дубна Скала, Ваг и каменоломня, а луга, поля, вербы и та проклятая дыра, где мне изрешетили «татру» и убили, швабы-скоты, Галечку-отца. Да, оно самое, это поганое село, ну погодите, чтоб вам ни дна ни покрышки, я вам покажу, где раки зимуют! Смотрите-ка, а капитан все еще тут и кричит что-то по-французски. Но швабов мы отсюда выкурим. Это как пить дать. Вокруг мчатся французы, но не те, которые стояли насмерть в каменоломне, а новички из Дубницы, они ни винтовку держать не умеют, ни маскироваться, только кричат: «Вперед! Вперед!» Справа, там русские, издали их слышно — гул как прибой, а слева словаки… а меня направили почему-то к французам…

— Что вы меня хватаете? Что вы меня душите? Это я-то сумасшедший? Ах вы! Ох, какая боль! Перестаньте, я не ранен и не сумасшедший! Что вы со мной делаете? Ведь вы задушите меня! Я еле дышу. Ой!

— Тише! — трясет меня чья-то рука.

— Ну-ну! Тише! — ласково говорит мне чей-то голос.

И в эту минуту я чувствую, как мне нужен этот голос, как нужна мне эта рука.

Я весь в холодном поту. И не могу ни пошевельнуться, ни повернуться. Белье прилипло. Из груди со свистом вырывается какое-то сипенье — прямо паровой каток. Сердце стучит как колокол. А рука! Ох, эта рука! Как сломанная.

— Ты опять воевал, да? — в спальне загорается свет.

Что я отвечу ей на это? Если б и хотел, не могу. Язык, прилипший к нёбу, не издал бы ни звука.

— Где это было сегодня? — спрашивает жена.

Я не могу произнести ни слова. Лишь прикрываю глаза.

В самом деле, где это сегодня было? Всюду и нигде. Там и здесь. Сплошная бессмыслица. Так и в другие разы. Но только сейчас я вдобавок ударил руку о ночной столик и чуть не разбил лампу. Что тут скажешь?

Да и в конце концов за эти годы, за эти бессонные ночи я повторил ей все тысячу раз.

Стречно. Дубна Скала. Прекопа. Мартин. Гайдель. Гадвига. Янова Легота. Жена знает все: имена живых, мертвых солдат, командиров, шоферов, офицеров, деревни, места. Несколько раз уже была там со мной. А когда подросли дети, то и с ними. Всякий раз, как на меня «находит» и она заметит этот мой отсутствующий взгляд, устремленный в прошлое, она восклицает: «Ах, опять началось? Когда выезжаем?» Я должен сказать, что она всегда с пониманием принимает эти мои «возвращения» в прошлое. Захватит в машину что-нибудь из еды — это ведь от нас недалеко, — и мы странствуем по тем местам; бродим по лесам, горам, по ручьям, по опавшим листьям, по мокрой росе, высохшей пашне, и я показываю: тут случилось то-то, а там — то-то. До сегодняшнего дня это во мне. Я пошел в отца. И он, когда отъездил свое, попал в плен прошлого. Устроил музей старых автомобилей и показывает их публике. И все рассказывает на память, потому что все держит в голове… А у меня в голове восстание. Хотя на сей раз все и впрямь как-то перемешалось, запуталось — и Дубна Скала с Яновой Леготой, и майор Доброводский с де Ланнурьеном… Знаю, что теперь последует. Жена принесет стакан воды. Руки у меня будут дрожать, я оболью рубашку, намочу одеяло, но выпью стакан залпом. Она даст мне полотенце, и я медленно, страшно медленно вытрусь. А потом она скажет: «Ты бы выключил свет, утром ведь рано вставать». Я погашу свет, но знаю, что уже не усну. Спустя минуту я услышу рядом ее спокойное дыхание, порой где-то промчится в ночи машина, на башне вдали часы отобьют четверть часа, половину, целый час, удары отдают мне прямо в виски, я опять буду в отчаянии считать их, но сон уже не вернется. Я знаю, что засну только под утро, когда рассветет, после того, как пройдут первые автобусы, прогрохочут по улицам машины с молоком. Проснусь после этой ночи — голова как чугун, словно избитый; говорить не могу, ворчу и брюзжу, не в своей тарелке, но скажите, что мне с этим делать? С этим проклятым наваждением, которое не оставляет меня в покое? Ведь столько лет прошло после войны! Куда от этого уйти? Куда спрятаться? Пожалуй, таков удел всех нас, кто прошел через это… Сегодня, спустя столько лет, я начинаю бояться, что не отделаться мне от всего этого, пока память будет мне служить. Ну, взять хоть Янову Леготу. Столько лет она мучит меня, не могу от нее избавиться. Всегда говорю себе: ну сколько можно? И напрасно ищу ответ. Может, потому, что там ведь было одно из самых больших наших сражений, как, скажем, Стречно, Прекопа, Затурчье, Мартин, а никто о ней толком не знает. Ведь там, собственно, мы впервые всерьез сошлись с этими «мертвыми головами» из «Шилла», обученными убийцами; это были не какие-то там резервисты из частей запаса. С нашей стороны там были мы, словаки, солдаты, партизаны, советские, французы, чехи, пехота, артиллерия, танки, обоз; все основательно разработано, подготовлено, настоящая операция, не какая-то перестрелка, столкновение или схватка — там была лобовая атака; там мы потеряли село, а потом снова взяли, там были герои и павшие, но когда сегодня скажешь «Янова Легота», никто толком даже не знает, где это и что это такое. А если случайно заедете туда, то даже не заметите, что тут, на этих полях, когда-то вместе сражались и умирали словаки, русские, французы. Ну вот, там я брожу один, а иногда показываю жене и детям, где мне изрешетили «татру»…

Часы снова пробили. Я как-то не заметил, сколько раз. Нервы у меня как натянутые струны, я еще весь на взводе. Лишь перед гонками я переживаю такие муки. От напряжения учащается пульс. Сердце бьется быстрее. Пытаюсь дышать глубоко. В голове словно вспыхивают искры, рой мыслей, одна сменяет другую. Которая машина вылетит первой? Как «катапультироваться» со старта? Как промчаться через первый левый поворот?.. Все гонки целиком так перебираю, какой уж тут сон! Какие гонки вспоминаю? Пятьдесят раз — пришел первый, восемнадцать раз — второй, девять раз — третий, Нюрнбергринг, там я был пятым. Ну и гонки были! Господи! Сто семьдесят четыре поворота, восемьдесят четыре часа без перерыва, грязь, туман, дождь… «Альфа-Ромео», БМВ, «бугатти», «мазерати», «феррари», «опель», «порш», «рено», «вольво», «форд». Или это были Международные альпийские?.. В самом деле, что это было? Дубна Скала? Или Льеж — София и обратно? Или Петровице? Кстати, Петровице! Они лезут мне в голову то и дело. Наверное, потому, что там было начало всех этих приключений. Я прямо как сейчас вижу эту сцену: эсэсовец, которому я влепил затрещину, показывает на меня и скулит: «Это тот поганец, который меня ударил!» Для меня это был превосходный предлог, чтобы исчезнуть. Я только передал своим домой, что бегу. И в тот же день уже был за границей протектората. У отца был знакомый в Рыхнове. Я разыскал его и рассказал все как на духу: хочу в Словакию. Он дал мне умопомрачительную сумму. Двадцать тысяч крон. Рюкзак мяса — добрых десять кило. И к тому же еще совет, как туда попасть тайными тропками. Я тотчас пустился в путь. Три дня блуждал по лесам, а в последнюю ночь зарылся в сено в сарае, стоявшем на поляне. Когда рассвело, я услышал голоса. Говорили по-словацки. Двое мужчин и женщина. Они косили траву. Я осторожно выглянул. Поздно! Они заметили меня. С недоверием смотрели, как вылезаю из сена.

— Что ты тут ищешь? — спрашивают.

— Птичек! — Мне на ум не пришло ничего лучшего.

— Чех? — интересуются.

Мне нечего было скрывать. Поэтому я спросил, где я.

— В Петровице.

Они увидели, что мне это название ничего не говорит. Поэтому добавили:

— У Велькой Бытчи.

— В Словакии! — счастливо воскликнул я.

— А где же еще? Ты голоден?

Расстелили на траве платок, угостили меня хлебом и салом. Я спросил, сколько я должен, и вытащил эти протекторатные бумажки.

— Ничего, — ответили они. Один из них вскоре ушел, а через час вернулся.

— Пойдем со мной, — проворчал он.

Он вел меня по лесам, лугам, минуя дороги, тропинки, избегая деревни, пока мы не подошли к какому-то строению. Такое странное что-то — не дом и не сарай.

— Подожди здесь, — приказал он и исчез.

Можете себе представить, что в голове у меня бродили всякие мысли. Что это за люди? Куда это они меня привели? Не выдадут ли меня жандармам? Уйти или остаться? И тут я сказал себе: «Перехитри их. Подойди немного к опушке леса и посмотришь, что будет». Я накинул на плечо лямку рюкзака, сделал несколько шагов, и в этот момент у меня за спиной раздалось:

— Куда это, молодой пан?

Я даже дышать перестал — ну, думаю, это конец, жандармы. Мне стало ясно: все это время, что я размышлял о своей судьбе, за мной откуда-то наблюдали. У меня была наготове отговорка, что я заблудился, мол, на прогулку пошел, но я и сам понимал, как это смешно. Да отговорка и не понадобилась. Из-за стены строения показались двое, потом еще третий, они обступили меня и велели сесть. С минуту разглядывали, а потом один спросил:

— Так ты, значит, пришел искать птичек? И хочешь их найти?

— Хочу, — кивнул я.

— А откуда ты пришел их искать?

— А вот оттуда, из-за гор, — махнул я рукой за спину.

— А как тебя звать?

Я вытащил из кармана немецкую кеннкарту, и они присвистнули.

— По-немецки говоришь?

— Конечно.

— Ну, расскажи нам о себе. Как следует, по порядку. Кто ты. Что ты. Откуда ты. Как это, что у тебя немецкая кеннкарта. Посмотрим, что у тебя в рюкзаке и что при себе. Можешь начинать.

У меня не было выбора. Но где-то глубоко внутри все же тлела искорка надежды. «Если б это были жандармы, они бы наверняка отвели меня в город, а не допрашивали здесь, в лесу, в этом страшном здании». И я все поставил на карту. Глубоко вдохнул и начал.

О Копршивнице, где родился. Как после Мюнхена немцы ее забрали в последний момент, так что у нас даже не было времени бежать, хотя граница была метрах в пятистах от нас. Об автомобильном заводе, «Татровке», где я выучился на автомеханика. О дедушке, который работал еще на фабрике, где изготовляли экипажи, и умер от отравления красками — у него открылось кровохарканье. Об отце, который на той же самой фабрике выучился перед первой мировой войной из механика на шофера-испытателя, потом стал гонщиком, объездил всю Европу, был на «ты» с самыми известными гонщиками мира.

Они слушали со все более возрастающим, напряженным интересом. Это подбодрило меня.

— Отец, по его рассказам, испытывал и открытие «Татровки», первый двухцилиндровый автомобиль с воздушным охлаждением — новое слово в мире автомобилей, революция. И зимой в двадцать первом сумел проехать на этой машине из Штрбы до Ломницы. Никто не хотел верить, что он пробился на машине через высокий снег, пока кучера не подтвердили, что он их обгонял. С тех пор эта машина получила имя «татра». А позже и весь завод. Так что все в честь Татр.

Они даже глаза раскрыли от удивления. Закуривали сигареты одну от другой, и мне казалось, что они уже не допрашивают меня, а скорее слушают. Ну, тогда я набрался смелости и выложил все как есть. Как еще год назад я хотел уйти из дома, но отец разгадал мой замысел и воспрепятствовал в его осуществлении. «Есть у тебя совесть? — упрекал он меня тогда. — Или ты не знаешь, что за времена теперь и какой у нас завод?»

Разумеется, я знал все. Завод выпускал моторы для танков и грузовые автомобили. Всюду сплошь эсэсовцы, проверки, охрана. Уйдешь — это значит, что через час это узнает каждый. Отец, гонщик, с утра до вечера испытывал моторы, летом, зимой, в дождь, в снег — на четырех колесах и с открытым кузовом, все время около завода, каждый его знал; брат был конструктором на дизелях. Исчезнуть — значило навлечь беду на всю семью. Концлагерь. Но я хотел бежать. Не мог больше. Только как бы схитрить, чтоб это не походило на побег? «Ага, вот так», — пришло мне как-то в голову. Когда начинали гудеть сирены, предупреждая о воздушном налете, надо было вывезти все готовые машины с завода — таков был строгий приказ. А сразу после отбоя снова привезти их на завод. Машины выводили в основном немцы: тем самым они спасали свою шкуру, потому что быстро оказывались вне опасности, далеко от завода, в то время как мы выбегали из ворот, когда бомбардировщики уже кружили у нас над головой. Но один из эсэсовцев — и на этом я и сыграл — всегда возвращался поздно, через час, а то и через два после тревоги, а это время загорал и купался в реке, поставив машину в укромное местечко. А для меня это был удобный предлог. Я как следует продумал все и подготовился удрать. При первой же тревоге я выбежал с завода и айда туда, где устроился эсэсовец, а когда сирены возвестили отбой, а он все еще купался, я сел в машину и вернулся на ней на завод. Меня спросили, где я взял машину. Я притворился идиотом. Машина стояла у реки, объяснял я, а кругом ни души, тревога уже кончилась, вот я согласно инструкции и привел машину назад. Машины водить я безумно любил, это знали все, это у меня было в крови — я в отца, так что никто не удивился. И все сошло. Но через час эсэсовец пришел пешком на завод и сразу поднял крик — кто у него украл машину. Привели меня, и он сразу: «Dieser Kerl, hat mich bestohlen»[18]. А я на это по-простецки, что я действовал по инструкции, тревога давно кончилась, машина стояла, нигде ни души. Немец знал, что я прав, но это его так разозлило, что он бросился на меня. А какой я вырос — видите сами. Природа не поскупилась, не экономила на мне: рост добрых два метра. Я, как бы защищаясь, отшвырнул его, двинул ему разок как следует — и давай бог ноги. Меня уже не поймали. И теперь всем оставалось думать, что я удрал со страху. Домой я не вернулся. Ночью перешел границу. У знакомого, в Рыхнове, раздобыл еду и деньги, в Горной Бечве мне посоветовали, как попасть в Словакию, и вот я здесь.

Все трое сидели, уставившись на меня, словно готовы были слушать до вечера. Когда я кончил, один сказал:

— Покажи эти деньги.

Я достал их из рюкзака. Он посмотрел их и вернул мне.

— Хорошо, — сказал второй, — пойдешь с нами.

Мы встали и тронулись в путь. Что теперь со мной сделают? Я ломал голову, прикидывая так и этак, но уже не так опасался, как вначале. Меня опять вели лесом, лугами, пока мы не добрались до какого-то хутора, и здесь мне приказали: «Здесь будешь ждать, но никуда ни шагу; хозяин о тебе позаботится».

Что делать, я ждал, хозяин меня кормил, а я помогал ему в работе по двору. Он ничего не спрашивал, я ничего не говорил. На третий день, под вечер, пришел один из тех троих, угостил меня сигаретой и хлопнул по плечу:

— Все в порядке! Все точно.

— Что точно? — полюбопытствовал я.

— Да эта твоя история, хитрец. Связные нам все проверили и в Рыхнове, и в Бечве, поэтому мы тебя сейчас, к твоему сведению, доставим в Турец. Туда идут такие, кто любит немцев, как ты. Собирайся в дорогу.

Они помогли мне добраться до самой Жилины. Как раз, когда все началось. Стрельба. Немцы, тревоги, мобилизация; я явился в казармы. Меня определили в часть. Командовал нами надпоручик Дилик. Мне дали винтовку. В первый раз в жизни я держал в руках оружие. Мы куда-то шли маршем, потом нам приказали идти на Райец, преградить немцам путь в долину. Мы взорвали мост, зарылись в землю, появились немцы. Мы скосили их из укрытия. Там я впервые понюхал пороху. Другие немцы нас обошли, и мы отступили. Та деревня называлась Вишневе. Мы залегли в лесу. Утром мы выглянули и не поверили своим глазам — дорога заполнена немецкими бронетранспортерами и солдатами, которые поджигали дома. «Вперед!» — скомандовал надпоручик, и мы выскочили из леса. Но теперь немцы косили нас. Да, война не всем по зубам! Первый раз в жизни я был в таком бою, где и мертвые и раненые, и убегал от немцев; мне и до сегодняшнего дня стыдно за это. Наших там осталось человек пятьдесят, а немцы потеряли танк с экипажем.

Тогда нам сообщили, что Жилина пала и бои идут у Стречно. Но на нашем участке немцы не продвинулись ни на пядь. Ночью разразилась гроза. Я стоял в карауле. Блеснула молния, и в ее свете я увидел двух немцев. Что они там делали, как туда попали — и посейчас не знаю. Но на войне случаются самые непонятные вещи. Мы увидели их, а они нас. И мы выстрелили друг в друга. Я целился хорошо. И один солдат упал. Выкрикнул только «а-а-х» или что-то вроде, словно сломался — и нет его. Второй исчез. Я весь дрожал; когда надпоручик увидел, в каком я состоянии, он приказал:

— Поедешь с легкоранеными через Мартинские полонины в Турец. Тем более что ты чех, а тут у нас одни словаки; ты должен где-нибудь доложиться, лучше всего в штабе в Мартине.

Так я попал в Турец — и прямо в Склабиню. Там суматоха, все вверх ногами, докладывать было некому, мне только сказали: «Винтовка у тебя есть, патроны тоже, вот и хорошо. Ступай к суворовцам». Определили меня, не успел я и оглянуться, а уже приказ: построиться, и на грузовых машинах айда к Дубной Скале. И там я увидел французов. Их командира, офицеров, которые погибли, солдат и «татру». У меня даже сердце подпрыгнуло. Я не верил собственным глазам. Превосходная тридцатка, мечта каждого таксиста, прочная, надежная, шестиместная, кузов толщиной в полтора миллиметра, двадцать четыре лошадиные силы. Она стояла перед каменоломней. Остравский номер, капот открыт, и в моторе кто-то копается. Потом он сел за руль и пытался завести мотор. Машина никак не реагировала. И так это повторилось несколько раз. Абсолютно ясный случай. Ток был, но он шел только в распределитель. Надо было посмотреть, не повреждена ли изоляция приводного кабеля или там замыкание прерывателя, но этот человек делал явно не то. Я не удержался и подошел. Предложил ему: «Можно взглянуть?» Он поднял голову и забормотал что-то, наверняка не по-словацки и не по-чешски. Ну, тогда я ему повторю, подумал я, может, он из-за этой стрельбы и взрывов не понял. И он что-то мне проворчал, но теперь было ясно — это француз. А я по-французски ни бум-бум! Единственный язык, на котором я говорю как по-чешски, это немецкий. Что ж, попытка не пытка, я попробовал объясниться по-немецки. И он ухватился. Говорил через пень колоду, но мы все же договорились. Говорю ему: это распределитель. Он не понял, но пустил меня к мотору. Я не ошибся. Дело было в изоляции. Не успел он насчитать до ста, как машина завелась.

— Ты специалист? — спросил он.

— Я выучился на механика. Работал на заводе.

— А машину водить умеешь?

— Еще как! — Сердце у меня забилось в надежде.

— Ну тогда подожди у машины. — Француз убежал в каменоломню, а через минуту вернулся. — Ты останешься у нас. Будешь водить эту машину.

С той минуты я стал шофером французов. У меня и флажок был на капоте. Восстание, война, обязанности поглотили меня целиком. С французами я ездил по их трассам и днем и ночью, на фронт, в разведку, в тыл, возил раненых; когда было надо, я мог погрузить и пятнадцать человек, шестерых на крышу. Меня посылали и с провиантом, и со снаряжением, боеприпасами, и иногда мне начинало казаться, что я что-то вроде «прислуги для всего», как говорят немцы, этакий Фигаро, «Шофертатра сюда, Шофертатра туда!». То кричит лейтенант Леман. Шофертатра! То приказывает сержант Ардитти. Шофертатра! Что-то требовал прапорщик Лефурк, на чем-то настаивал ротмистр Корнебуа. Что-то хотел отвезти Жихар. Сержант забил всю машину винтовками. «Шофертатра! Ну, давай! Слушай! Где ты пропадаешь? Поди сюда! Живо! Эй, Шофертатра!» Но все это не могло омрачить и малейшей тенью то огромное счастье, от которого у меня перехватывало дух, — я воевал против немцев, да еще за рулем «татры».

Трудности сначала возникли только с именем и фамилией. Адольф Вьержмиржовский. В общем-то проблемы с этим у меня были и дома, в немецкой школе; учителям в лучшем случае удавалось извлечь лишь звуки, похожие на что-то вроде «Фермирофски». После нескольких отчаянных попыток в первые дни, когда я догадывался, что зовут или ищут меня, а не кого другого, потому что сумел расшифровать жесты, кто-то крикнул: «Шофертатра!» Я оглянулся и подошел к нему. И это был выход из положения. Для всех. Для них и для меня. И это «Шофертатра» так и осталось. До конца. И тогда, когда я лишился «татры».

А это случилось как раз там, в этой несчастной Яновой Леготе. На Сляче мы получили приказ преградить путь в Турец у Гайделя и Гадвиги, но много мы там не навоевали и сразу отправились в Святой Криж. Нас, шоферов, поселили у аптекаря. Я помню все эти запахи, ароматы, я впервые видел фармацевтику с черного хода. Но не успел я даже толком осмотреться, а меня уже вызвали в штаб. «Шофертатра, был приказ, возьмешь Марселя, старшего Галечку, котлы с едой и отвезете их капитану Форестье. Он отправился утром с дозором к Гандловой, должен быть где-нибудь на гребнях над Леготой, ну да на месте увидите. Только осторожно! Немцы проникли за нашу линию и могут оказаться где угодно; это как раз и должна выяснить разведка. Наши будут ждать в Леготе или перед ней. Так что глядеть в оба! Это швабское село. Там всякое может быть. Все, что подозрительно, запомните, а когда вернетесь, сразу же явитесь с докладом!»

Штаб разместился в старой усадьбе. В коридорах бывшего помещичьего дома гулко отдавались шаги. Словацкие, советские, французские офицеры. Величко, де Ланнурьен, командиры, подчиненные, Деретич, новый начальник штаба бригады капитан Горлич, прилетевший прямо из Киева, связные, телефонисты, комнаты, полные людей, возгласы, шум автомашин, словацкая речь, русская, французская — все это мешалось одно с другим, готовилось что-то большое, висело в воздухе.

Приказ был ясен. Мы тронулись. Рядом со мной Марсель, Галечка сзади. Машина спокойно урчала. Мы курили, болтали о том о сем и смотрели, нет ли где Форестье. Капитан был человек новый, только недавно появился у нас из Поважской Бистрицы. Он был там на работах по тотальной мобилизации и бежал вместе с дубницкими французами, к нам присоединился в Требостове. Это должно было стать его боевым крещением, для него было очень важно, чтоб оно прошло хорошо. В первой деревне у костела стояла девушка с узелком в руке. Я остановил машину. Может, и потому, что Марсель сказал, чтобы я спросил у нее, не проходили ли тут утром французы. Да, кивнула эта девушка, и спросила, не едем ли мы случайно в Янову Леготу. Ехать мы туда ехали, и не случайно, но брать гражданских нам было запрещено. Я взглянул на Марселя, потому что он был командир, потом на Галечку, который мог это перевести. Потом Марсель обратился к Галечке — что, мол, девушка хочет. Будто он этого не знал! Спросил он, правда, по-французски, потому что старый Галечка был французский словак, а его сын Шарло, который тоже был у нас, болтал по-французски, как парижанин. В конце концов, это и неудивительно, ведь он там родился. А пока эти двое обменивались мнениями, девушка со своим узелком подошла ближе к стеклу и что-то залепетала. И эти двое словно онемели. С минуту они не могли опомниться — ведь она заговорила по-французски! Ну а потом все решилось в два счета. Мы взяли девушку в машину, и ее тотчас заполнила французская речь и смех. Марсель оживился, сама галантность. «Ишь ловкач! — шипел я завистливо. — Ты развлекаешься, а я веди машину. И не понимаю ни слова. Так хоть скажите мне, в чем дело». Дело было в том, что у девушки в Яновой Леготе работала на почте сестра, а она везла ей обед. И чисто случайно девушка была когда-то во Франции, ее родители там работали. «От нас, из Лутилы, там из каждого дома кто-нибудь работал», — сказала она.

За Косорином мы обогнали артиллеристов. «Немцев тут нет?» — крикнул я. «Какие там немцы, — махнул рукой майор, втиснутый в слишком тесный китель. — Они вон там, на тех горах». Совсем на горизонте в голубой дымке вырисовывались хребты зеленых гор. Мы приближались к ним и въезжали в широкую раковину, простиравшуюся до самого их подножия. А в середине, окруженное полями, пронзенное дорогой и извилистым ручьем, обрамленное ивами, раскинулось прекрасное село. Сказка. Такие картинки бывают на цветных календарях.

— Янова Легота, — показала девушка.

— Да, сумели эти швабы выбрать местечко! — фыркнул у меня за спиной Галечка.

Я снял ногу с педали, убрал газ, только слегка дотрагивался. Что, если, подумал я. Ведь нам сказали: глядите в оба! Я оглянулся. Всюду покой и мир. Я на второй скорости доехал до первых домов. Тихо. Нигде ни души. Выключил скорость, затормозил и выглянул. На доме объявление, смотрю, смотрю — и не верю глазам. «Ну и ну! Не может быть! — воскликнул я. — Ведь это по-немецки. Со свастикой. Что они себе позволяют, эти свиньи! — выскочил я из «татры» к дому. — Я вам покажу! На повстанческой территории!» И стал срывать эту бумажонку. Но тут треск, фюить — в стене дыра, вывалилась штукатурка. Я оглянулся. Напротив в саду немец перезаряжал ружье, собираясь выстрелить снова. Я бросился на землю и вытянулся во весь рост. Я еще услышал, как Галечка кричит: «Осторожно, тут немцы, назад, скорей назад!», и я пополз к машине, оставалось только прыгнуть в нее, но тут снова треск, треск — над головой разлетелось на мелкие осколки переднее стекло, пулемет продырявил капот, и эти гады у меня на глазах уничтожали машину. Я поднял голову. Впереди по улице перебежками приближались немцы, порой ложились и били по «татре». Я еще увидел, как из нее выскочила девушка, услышал, что Марсель кричит: «Schneller! Schneller!»[19] — и вскочил на ноги. На заднем сиденье лежал навзничь Галечка весь в крови. Я схватил автомат, в три прыжка оказался в кукурузе у дороги, мы бежали через нее, задыхались, убегали от смерти, сердце, казалось, вот-вот разорвется, ноги дрожали, и только где-то далеко, где уже не слышно было стрельбу, мы упали на землю. Лежали рядом, обессилевшие, полумертвые от страха, перед глазами — окровавленный Галечка. Все произошло мгновенно. А где девушка? Она выскочила из машины, вбежала в кукурузу и исчезла. Надо было скорей назад. К артиллеристам, которые приближались к селу и смеялись: «Какие еще немцы!» Мы поднялись и бросились через эту кукурузу, поля, через ручей к дороге. Там мы на них и наткнулись. Они шли себе спокойненько. Первое орудие, второе, батарея. За ней вторая. Мы так запыхались, что нас била дрожь, и нам немалого труда стоило убедить их, что они должны остановиться, организовать круговую оборону и одолжить нам лошадей, чтобы мы смогли поскорей доложить в Криже, что произошло. Сверх того мне еще пришлось, именно мне, выполнить ту страшную роль. Сообщить Шарло, что стало с его отцом. Ох лучше не вспоминать.

Операция началась. По пути мы встречали первые части, которые шли на позиции. Шли следующие батареи. Машины, танки.

— А что будет со мной? — спросил я. — Я был Шофертатра, потому что у меня была машина. Теперь ее уже нет. Как же я?

Они решили сразу:

— Пойдешь в пехоту.

— Есть, — щелкнул я каблуками. — Но у меня одна просьба. Я снова хочу попасть туда, где убили Галечку.

Они сказали, что я свихнулся, но потом пожали плечами:

— Если так настаиваешь, ступай!

Меня трясло как в лихорадке. Я все еще был уверен, что спасу «татру» и привезу ее назад, хотя сегодня знаю, что каждый мало-мальски здравомыслящий человек должен был подумать обо мне, что я в самом деле тронутый. Но мне разрешили, и я вернулся. Ну что вам рассказывать? Через эту кукурузу я опять дошел до самой Леготы, к тем домам, к тому месту, но «татры» не было, Галечки не было, никого и ничего не было. Только моя каска и саперная лопатка там валялись — как их выкинули эти бандиты. Лишь после войны я узнал, что леготские швабы провели через горы, где знали каждую тропку, немцев нам за спину и приготовили западню, в которую должен был попасть каждый, кто войдет в село. Мы им это дело сорвали. Ценой смерти Галечки.

Утром началась атака. Артиллеристы стреляли, пехота пошла в наступление через поля и речки, вокруг меня кричали французы, справа были советские, слева словаки, мы ложились и падали на этих лугах и полях, над головой у нас свистели пули, снаряды раскрывали утробу земли, завывали мины, но нас могла остановить уже только смерть. И тут ко мне прибежал связной, размахивает руками — передает приказ капитана заменить погибший второй номер в расчете у противотанкового ружья. Я никогда пэтээрку не держал в руках, говорю я, никогда из нее не стрелял. Это ничего, махнул рукой связной, второй номер ее только носит. Побежал я тогда к пэтээрке и доложился. Хорошо, сказал тот солдат, номер первый и мой новый командир, как выбежим, хватай ее за приклад, а я за ствол и беги вместе со мной. Это был такой невысокий, худой солдат, словак, я его не знал и до сего дня не знаю, кто он был. И так мы вставали и падали, он целился и стрелял, я держал приклад и бежал вместе с ним, и снова мы бежали, огонь усиливался. Вдруг треск! Казалось, что это никогда не кончится, около нас трещали, разрываясь, мины, свистели осколки. Я почувствовал, что рука впереди ослабела, ноги передо мной опускаются, и вдруг номер первый свалился как подкошенный. Если б мне кто-нибудь рассказал нечто подобное, если б я о таком читал или увидел в кино, я бы не поверил. Но я видел, что так умер солдат, имя которого я никогда не узнал. Я брел, шатаясь. Меня сбили на землю, держали, как в тисках. Они думали, что я ранен. Но я был весь в его крови, и прошло какое-то время, пока они это поняли, и я опять получил свой автомат. В эту минуту меня охватила такая злоба, такое дикое бешенство, что я помчался вперед, выпускал полные обоймы по этой немецкой сволочи, а рядом молодые ребята из отряда Форестье, я пробегал мимо них, погибших, раненых, все вперед и вперед, и вдруг я снова оказался на том самом месте, где убили Галечку, а мне изрешетили «татру». Снова, уже в третий раз, я увидел стену, с которой я сорвал бумагу, сад, из которого в меня стреляли, улицу, по которой к нам бежали немцы, колокольню костела, разрушенную нашей артиллерией, Янову Леготу, которую мы взяли обратно, но мне было так худо — просто до слез. Видимо, Форестье это заметил, видимо, понял, что я не в порядке, так или иначе, он позвал меня и приказал: «Шофертатра», отвезите «аэровку» Тачича назад в Криж». Тачич был югослав, он, как и я, возил французов, его ранило, он не мог быть за рулем, а надо было отвести машину. Я словно проснулся, как лунатик, которого разбудили. Шофертатра, да, Шофертатра, сказал мне капитан. Шофертатра, сказал он, хотя у меня уже не было «татры». Меня как будто снова поставили на ноги, придали уверенности в себе, отваги мне, шоферу этой «татры». Был полдень. Я вел машину Тачича назад из Леготы через Лутилу. Проезжал место, где мы с Марселем и покойным Галечкой подсадили исчезнувшую потом девушку, сестра которой работала на почте. Правда, проезжая Лутилу, я не знал, что уже завтра мы будем отсюда отступать в зареве пожаров. И сколько будет сутолоки, смятения и плача на дорогах, по которым нам предстояло блуждать.

И так вот ночами я блуждаю теперь в своих снах по всем этим местам. И каждая такая ночь, хотя все так запутано, перемешано, для меня как исповедь, очищающая купель, ненаписанный дневник. О мире, в котором я жил, который я любил и ненавидел и которому отдал свою молодость.

Это все мелькает в моих мыслях, и я гляжу в темную пустоту. Черт возьми, говорю я себе, а ведь у нашего поколения было особо развитое чувство ответственности, если в игре шла высокая карта. Это чувство у нас есть, потому что мы заплатили слишком высокую цену за то, что остались живы. И если бы, не дай бог, какой-нибудь выродок снова захотел это повторить, ему нельзя это позволить, даже если снова надо будет выступить против.

На башне бьют часы. Скоро вставать. Впереди у меня трудный день. «Татры» и полигон ждут.

Рядом спокойно дышит во сне жена. Через минуту зазвенит будильник. Сегодня он не понадобится.

Бужу я.