Ломая печати

КООРДИНАТЫ ОТСТУПЛЕНИЯ

Координаты этой точки на карте: 19°03′59″ восточной долготы, 48°21′16″ северной широты.

История этого свободного города складывается, как водится, из пестрой череды фигур и образов, личностей и людишек, королей, императоров и султанов, полководцев, послов, советников и генералов, наместников венгерского короля, начальников и поджупанов[21], великих визирей и пашей, старост, бургомистров, губернаторов, пандуров[22], фельдшеров, публичных женщин, палачей, батраков и всякого рода авантюристов.

История эта насыщена множеством предоставленных вольностей, прав и охранных грамот, присяг на верность и обещаний повиновения, споров по поводу закона, дарующего свободу вероисповедания, и «прагматических санкций», достойных королевского города.

История эта изобилует мятежами против правителей и унизительными возвращениями блудных сынов, татарскими нашествиями, турецкими набегами, неверностью и изменой гуситам, лабанцам и куруцам.

В ней мелькают светловолосые девы, увезенные в гаремы Царьграда, мальчики для янычарских полков, зашитые в мешках, попарно притороченных к седлам, черные, насаженные на копья турецкие головы, выставленные на площадях, горожане с выколотыми глазами, отрезанными ушами и знаками прочих османских любезностей, и турки, висящие вниз головой.

Она перенасыщена боями за привилегии, торгами о налогах, спорами о мыте, угрозами контрибуции, жестокостями, сопутствующими сожжению города.

История эта, как и положено городу такого масштаба, наводнена проливными дождями, холерой, чумой, пожарами, невзгодами, гололедом, градом, нашествиями волчьих стай, саранчи, наводнениями и засухами.

Одним словом, история города, как и подобает одному из древнейших центров нашего народа, подвергаемых вечным опасностям, отмечена постоянными гибельными потрясениями и общественными спадами.

Оттого-то и трудно объяснить, почему жителей этого города, из рядов которых вышел не один национальный просветитель, руководитель «Матицы словацкой»[23], председатель палеонтологического общества, издатель археологического журнала или автор ботанических трактатов, с незапамятных времен безо всякого на то основания называли «привитыми зайцами», а жидкость, которую они добывали на виноградниках, век назад уничтоженных филлоксерой, еще более недостойно — мочой.

Теперь же в этот прекрасный город маршировала по старому шоссе воинская часть. Via magna[24] — так называлась, по утверждению местных историков, эта дорога, хотя на самом деле великим путем никогда не была. Важно было лишь то, что спокон веку она связывала юг с севером и путников, что по ней проходили, надежно вела вдоль городских стен, бастионов, через ворота и извилистые улицы, на которых оставили свой след стили всех эпох.

Солдаты направились к площади. Здесь и остановились. Произошло это 11 октября 1944 года.

(1) Рожденные под знаком Овна большей частью отличаются характером простым и твердой волей. Легко и быстро соображают. Это люди щедрой души и оптимистического взгляда на жизнь. Они честолюбивы, наделены неуемной жаждой независимости. Всегда стремятся быть на первых ролях. Горячо берутся за любую работу и умело используют предоставившиеся возможности. Быстро добиваются осуществления цели. Полагаются на собственные способности. Утверждают свою волю. Осознают свою силу, у них очень развито чувство долга. Не боятся трудностей. Неудачи, как и борьба с препятствиями, их не отпугивают. Готовы жертвовать собой ради большого дела. Обид не прощают. Допущенную по отношению к ним несправедливость запоминают надолго. И еще — наделены особой склонностью к ратному делу.

Гороскоп Йозефа Белещака, родившегося 21 марта 1920 года в Сташкове на Кисуцах, изобиловал многими данными, которые находились в явном противоречии с его характером и жизнью. Однако при этом он действительно был человеком простым, волю имел твердую, легко и быстро соображал, и чувство долга у него было развито чрезвычайно: ради великого дела он действительно мог пожертвовать собой.

Видимо, это и было причиной, по которой он и шел теперь из Зволена на юг.

А ведь он на самом деле не должен был идти. Не обязан. В его власти было принять любое решение. Многие же сказали: нет!

Он отслужил два положенных года в армии и еще год на сверхсрочной. За спиной, стало быть, три года в защитной суконной форме. А дома дел невпроворот! Совсем заждались его!

Но он и впрямь был из тех, у кого чрезвычайно развито чувство долга и кто готов жертвовать собой ради великого дела.

И еще хотелось отплатить за пережитое оскорбление. Нанесенное фрицами. Словакам.

Разве такое позабудешь! И те довоенные годы, когда он учился в Пршиборе. Как его оттуда гнали, точно скотину.

Хотя немецкие «фокке-вульфы» осыпали его пулеметными очередями и дождем листовок:

Он собирал эти бумажки, читал и продолжал свой путь.

Уж он-то знал этих немцев как облупленных. Сколько пришлось вытерпеть, пока его взяли в ученье. По всем Кисуцам обивал пороги, а работы так и не нашел. И, только определившись в Пршиборе в ученики, он немного вздохнул. А когда настал срок получить свидетельство об окончании учебы, началась оккупация, мастера вытурили из Судет, а его отправили в Словакию!

Поэтому он шагал строевым маршем, хотя над ним кружили двухмоторные самолеты, а на голову дождем сыпались листовки.

Они не грабят и не убивают! Видел он их в Судетах, этих сквалыжников, как они не грабили! И помнил еще со времен протектората, как они не убивали! Изверги!

Поэтому он уже перестал поднимать листовки, чтобы поскорее добраться до места.

Он уже не смотрел на эти листовки, потому что впереди приветствовали его башни, крыши, бастионы и стены города, который был их целью.

Они направились к ратуше, величественному белому зданию с лестницей и колоннадой. Остановились. Построились. На площадь сбежались все, кто только мог двигаться. Обступили их, жадно разглядывали.

— Что вы за солдаты? — любопытствовали они.

— Мы? Словаки, — отвечал Белещак.

— Французы! — отвечали другие.

— Французы, — прокатилось по толпе. — Так кто же вы в конце концов?

— Наполовину такие, наполовину сякие. Но все — за одного, а один — за всех.

По лестнице уже поднимались горожане и начальник жандармского поста. Один из них зычно возгласил:

— Дорогие наши освободители! Добро пожаловать в наш славный старинный королевский свободный словацкий город Крупину!

И все двести пятьдесят бойцов — французов и словаков — как один ответили:

— Mor ho![25]

(2) Жибритов, о котором пойдет речь, — село, откуда виднеется Ситно[26], пик Дьяволов, и озерцо Пяти матерей, тех, что в давние поры утопили там своих дочек, чтобы их не терзали куманы. И дым оттуда виден над Банской Штявницей, и речка сбегает к Альмашу, где, по описанию Ярослава Гашека, когда-то добывали золото, погружая в воду старые метлы. Это именно тот Жибритов, где, по словам того же Гашека, волки разорвали священника, оставив от него одни башмаки, в связи с чем в село стали наведываться комиссии из Штявницы и Крупины. Жибритовцев они обзывали «словацкими псами», а их старосту Дюро Огарко — kutya, kutya, legnagyobb kutya! — «самым большим, паршивым псом» — и кидались на него с кулаками.

И хотя Дюро потчевал их жареными цыплятами, а младшего сына Ондро послал за вином в Крупину и тем самым потерял его (Ондро уже не воротился), пан королевский нотар[27] из Штявницы то и дело грозился кулаком и орал: «Ах ты, поганый пес, Огарко, isten bizony, я прикажу тебя запереть, как грязную свинью, пошлю за тобой жандармов, душа твоя собачья, но прежде всего заберу твою дочь Марию». Но так как жандармы не заявились, пошел Дюро искать свою дочь Марию в Штявницу, в дом королевского нотара. Отворила ему сама Мария и поведала, что сперва-то она все плакала, а потом, дескать, милостивый пан королевский нотар купил ей сережки. И дала она отцу двадцать золотых. Но тут появился королевский нотар и скинул Дюро с лестницы. Пошел Дюро домой, да по дороге заглянул в корчму к Самуэлю Надю. Выпил пол-литра трижды очищенной можжевеловки и пустился изливать душу и сердце, жалуясь на учиненную кривду: съели, мол, волки священника, а он из-за этого потерял сына и дочку, самого его обозвали поганой собакой и грязной свиньей, да еще с лестницы спустили. Вот теперь он и не знает, как быть, может, надо самому явиться к жандармам и отдаться им в руки.

«С панами договориться можно, — сказал ему Самуэль Надь, — только ежели сам станешь мадьяром. А иначе сидеть тебе в комарненской крепости». Самуэль Надь позвал жандарма, тот отвел Дюро в кутузку, потом препроводил к начальнику, где Дюро заплатил золотой и получил справку с гербовой маркой о том, что с этой минуты он перед богом и перед людьми мадьяр и что зовут его не Юраем Огарко, а Белой Аладаром. С тех пор, а тому уже пятнадцать лет, он все зубрит по-мадьярски «Отче наш», да все никак не вызубрит.

Так вот, в этот самый Жибритов, с его колокольней гуситских времен, явились потолковать с людьми в конце сентября 1944 года двое советских офицеров. Как выяснилось, дела Глинковской гарды в этом селе не очень-то ладились: ее так долго сколачивали, что пришлось послать из Крупины толкачей, да и на ученье потом собралась она всего лишь однажды, и на том все кончилось.

К тому же стало известно, что здешний священник Ягода приветствовал восстание в местном храме и делу повстанцев безоговорочно предан.

И, наконец, офицеры установили, что на село и его обитателей можно вполне положиться, и потому решено было разместить подразделение где-то поблизости. Расположились у тихого поселка Шваб, в котором с полдюжины домишек.

Бойцов оказалось около тысячи. В основном кавалеристов. Местные называли их казаками. Одних коней было, пожалуй, сотен шесть.

Командир поселился у Войтеха Греганя. Штаб — в домах поселка. Рядовой состав — в палатках на соседних взгорьях, на Валахе, в Яблоневой, Дольнем Кирштейне, Корповке.

Боеприпасы и взрывчатку сложили на охраняемых гумнах; провиант в доме, где жил командир; медпункт устроили в доме Яна Яловьяра.

У них были свои обозы, кузнецы, обувщики, портные и стадо крупного рогатого скота, из которого две-три головы шли ежедневно в котел.

Оружия было много. Автоматы, пулеметы, боеприпасы в достатке, даже три семидесятимиллиметровые пушки, которые обслуживались словацкими артиллеристами.

Расположение части тщательно охранялось, посторонним вход в него был запрещен. Провиант, сено, овес и все прочее обеспечивала Крупина, грузовики добирались до самой горы Куштровки, там их разгружали, и уж оттуда швабчане вывозили груз на собственных упряжках.

К швабчанам русские относились по-доброму, не забывали делиться с ними и провиантом.

Ходили в разведку в глубокий немецкий тыл, часто переодевшись в немецкую форму.

Гордо называли себя партизанским соединением имени Александра Невского. Разное толковали о задачах соединения, но главное было то, что подчиняются они только Москве и что основная их задача — разведка в глубоком тылу противника.

Судя по их рассказам, соединение возникло еще в дни боев под Москвой из особого истребительного батальона, в нем было три роты, причем одна состояла из испанских республиканцев, воевавших против Франко. Соединение действовало в районе Серпухова, одна из баз располагалась в лесах недалеко от толстовской Ясной Поляны. После того как бойцы приняли партизанскую присягу, соединение получило название «Угодское».

Самой значительной его акцией было нападение на штаб корпуса, входившего в армейскую группу «Центр». В ночном сражении они уничтожили свыше ста фашистов, такое же количество автомашин, четыре танка и захватили документы штаба. Их потери составляли восемнадцать убитых и восемь тяжелораненых. Кроме того, немцы захватили заместителя командира Михаила Гурьянова при переходе через фронт и казнили его всенародно на площади в Угодске[28]. Из группы в десять бойцов и их командиров менее чем за полгода выросла основа нового отряда «Олимп», в обязанности которого входило выполнение специальных разведывательных заданий. Действовал он в районе Великих Лук на Западной Двине. Это был очень маневренный, хорошо вооруженный отряд, контролировавший обширную территорию и способный осуществлять длительные рейды. Один из самых длительных был осуществлен им во время Сталинградской битвы.

Тысяча триста километров от Великих Лук до окрестностей Киева он прошел за месяц. В Овручском районе к нему присоединились другие отряды и оперативные группы, главным образом отряд «Циклон», и все вместе они образовали соединение имени Александра Невского.

Дальнейший маршрут лежал на запад, к польской границе. Отбивая непрерывные атаки немцев и банд украинских националистов, он достиг ее в начале апреля и, выдержав бой с дивизией СС «Галиция», переправился через реку Буг. В Польше соединение уже насчитывало в своих рядах до семисот бойцов. Яновские леса и Сольская девственная пуща у Люблина предоставили им убежище. Здесь немцы окружили соединение, но оно вырвалось из кольца и продолжало рейд к границам Словакии. В конце июля оно вступило в пределы Словакии неподалеку от Дуклы у деревни Шарбов. Когда партизаны проходили через оборонительные позиции словацких частей, многие устремлялись им навстречу и присоединялись. Ночными маршами по лесным дорогам они за три дня преодолели свыше ста километров и дошли до деревни Криж у Чертовского кряжа. В ряды соединения вливались местные жители, а в начале сентября к нему присоединилось около двухсот пятидесяти солдат 1-й словацкой дивизии, примерно шесть артиллерийских батарей, два кавалерийских отряда. Как только вчерашние солдаты словацкой армии приняли партизанскую присягу, началось продвижение по повстанческой территории. Расстояние от Минчола через Левочскую гряду, Кветницу, подножие Кралевой голи, Гельпу и до самой Банской Быстрицы было преодолено без потерь за десять дней.

Расположившись в Кордиках, соединение принимало участие в сражениях под Гандловой и Превидзой. Две недели спустя через Старую Кремничку отряды пробились к Жибритову, в селение Шваб. Устроив тут основную базу, командование направило разведывательные группы в тыл противника. Первую — в Венгрию, вторую — в Западную Словакию, третью — в районы Верхней Нитры.

А потом появились французы.

Оба командира сразу же встретились.

— Стало быть, вместе повоюем, верно? — таков был смысл разговора в Крупинском штабе.

— Еще бы! Обязательно повоюем!

Уже собравшись уходить, партизанский командир снял с руки часы и подарил их французскому капитану. Француз подарил казаку авторучку.

— Увидимся завтра!

— До завтра!

На Крупину, давнюю цитадель христианской цивилизации, всегда нападали с юга. Все равно, был ли это жестокий Али Бей, кровавый Мехмед Кючюк или не ведавший пощады будский паша, все приходили с той стороны, где в полдень высоко стоит солнце.

«Свинячье племя! Не грамотами увещевать вас буду, коли не покоритесь, а пойду на вас и, словно псов поганых, на аркане приволоку в темницу», — таким примерно было милое обращение в ту пору. И потому знаменитая башня Вартовка[29], с которой открывался вид до самого Ситно и Бзовикского града, оповещала маячными дымами такие же сторожевые башни по левую и правую руку о надвигавшейся с юга опасности.

Теперь противник угрожал с запада. За Святым Крижом и Яльной дорогу на Зволен и Быстрицу ему преградила Чехословацкая парашютно-десантная бригада — пришлось наступление остановить. Вскоре, однако, он повернул направо, с жестокими боями пробился через Мочар и Козельник к Штявнице, намереваясь оттуда ударить на совершенно не готовую к обороне Крупину.

Ибо город и в самом деле жил спокойно и о боях не помышлял. Все, что до сих пор происходило в нем, было связано лишь с торжественным приобщением к идее восстания, с не менее торжественным приходом и уходом повстанческих частей, еще более торжественным избранием революционного национального комитета и с вовсе не торжественной ликвидацией немецкого офицера, забредшего по чистой случайности в эти места.

Так было. Но близился час испытаний.

Здесь находились французы и с ними словацкое подразделение. Командирам отвели дом доктора Беласы, прямо возле городской думы. Солдат разместили по-барски, в городской гостинице и в протестантской школе. Разумеется, это касалось лишь тех, кто обеспечивал оборону города, — бойцов первого и четвертого отрядов. Эти и впрямь жили припеваючи. Для них открыли городскую баню, полевая кухня младшего лейтенанта Доннадье густо дымилась, в кондитерской Шмакалы благоухал кофе, мороженщик Абдулкадри Галинович наполнял стаканчики.

И окрик «стой!», который издавали по ночам французские патрули, наверняка не нарушал покоя ни горожан, ни духов на таинственных Бральцах, или на вершине Штрангаригель, откуда видны сеноградские лесосеки, или на Гавране, или на Сиксовом склоне, на котором, как поведал потомкам Ярослав Гашек, с особым наслаждением бесчинствовали эти самые духи в часы, когда набившие пузо горожане тащились в город из своих погребков на виноградниках.

Итак, первый и четвертый отряды, можно сказать, жили не тужили.

Этого, однако, нельзя было сказать о третьем отряде ротмистра Пейра и о минометчиках Ардитти. Под Святым Антолом рыскали немецкие патрули, и потому они мокли на соломе в пренчовских гумнах под дырявыми крышами. Правда, один раз днем и один раз ночью их сменяло словацкое подразделение, да велика ли разница, течет ли за шиворот при свете дня или во мраке ночи.

И уж вовсе не повезло второму отряду капитана Форестье и словакам Ганака, окопавшимся близ жибритовской дороги. Это было недалеко от того места, которое также описывал Ярослав Гашек в истории семьи пуканецких Крижей, что основали в Крупине на серном источнике курорт, от которого сохранились четыре голых стены, изрешеченные пулями гонведов в великие дни венгерской революции, когда здесь готовили горячую баню добровольцам Гурбана.

В этих местах и закрепились французская и словацкая части, полные решимости не отступать ни на шаг.

Тут окопался, мерз и мок со своей командой и ефрейтор Белещак, до недавнего времени командир складской охраны во Врутках.

А старшим над ним был Ганак, начальник склада номер три.

Сколько же вечерних рапортов он подал ему! А его уход в Склабиню в начале восстания тоже был до некоторой степени связан со старшим сержантом Ганаком.

Тогда у них состоялся долгий разговор. Он не спал всю ночь, колебался, размышлял и ушел в Склабиню лишь после того, как там оказался Ганак с ребятами.

— Я знал, что ты придешь, — сказал ему тот, — а теперь марш к котлам, повара до зарезу нужны.

Он варил и возил пищу в Стречно, Врутки, Прекопу. Потом в поварах отпала нужда. Вот он и надел пехотные башмаки.

На пути через Старые Горы в Улянку он до крови содрал ноги. Ганак и Мацо, заметив это, обратились к бойцам:

— Поглядите на Белещака! Босой, ноги в крови, а идет. Значит, каждый из вас может дойти!

Он отстреливался под Яновой Леготой и Ловчей, а теперь, нагруженный винтовкой, четырьмя гранатами, одеялом, вещмешком, плащ-палаткой, месил грязь вместе с другими тремя солдатами в траншее под Крупиной.

Справа жались другие солдаты, а за ними располагалось пулеметное гнездо. И слева были такие же окопы, и в первом из них заправлял французский пулеметчик Леруж. Все они где стояли, там и спали, сапогами, полными воды, шлепали по лужам и, укрываясь от немецкого разведывательного самолета, готовились отразить атаку.

Каждый раз, когда приходил Ганак, ему казалось, что тот обязательно спросит:

— Не жалеешь, Йожо, что тогда пришел ко мне в Склабиню?

А поскольку не хотелось ни жаловаться, ни делать вид, что он вытянул счастливый лотерейный билет, взял да и сам подсунул вопросик:

— Чудное какое-то свадебное путешествие, не так ли, командир?

— Чудное, сущая правда! — Ганак невольно сжался, готовясь перескочить в соседний окоп. Наверняка припомнил минуту того пронзительного счастья, какое дается человеку только раз в жизни.

Он глядел вслед этому высокому смуглому офицеру, при венчании которого он недавно стоял перед детвинским костелом в шеренге солдат и вместе с ними скрещивал винтовки, чтобы под ними прошли счастливые молодожены.

Это был человек сильной воли. Говорил он ясно и дельно, никогда не стремился даже в малой степени оставлять слушателей в сомнении касательно его желаний. Он принадлежал к людям мгновенных решений, и именно это было самой сильной чертой его характера.

— Чем же все это кончится? — спрашивал себя мысленно Белещак, думая о гороскопе, который достал для него на ярмарке во Врутках из шкатулки визгливый попугай.

(3) Сало вепря, которого добыли в жибритовских лесах, было в три пальца толщиной.

— В целых три? Это в начале октября? — удивился Белещак.

— Вот именно. Убоинка — пальчики оближешь, — божились связисты.

— Это, стало быть, к лютой зиме. К ранней, будто нарочно, — заключали они.

В сущности, о ранней зиме крупинские крестьяне говорили с той поры, как они пришли сюда. И ос было, по их мнению, нынешним летом много, и птицы раньше улетели, и у рябины ветки гнулись под грузом красных плодов, а уж коль кабан в октябре скопил на три пальца сала, то он знал, что предстоит. И наконец, разве не говорят, что «на день Шимона Юды мерзнут запруды»? А Юда как-никак уже стучался в дверь.

Впрочем, они и на собственной шкуре это испытали. Уже в первый день, как только пришли сюда, пахоту и луга сковали легкие заморозки. С тех пор, правда, погода изменилась. Небо затянули обложные дождевые тучи, такие плотные, что казалось, стекали по горным склонам в низины. Ну, солдатик, выбирай — мороз или дождь, что лучше? Они мучились от непогодья, стучали зубами от холода, мокли, хлюпали по грязи, негде было укрыться. Домов поблизости нет, лишь сзади за спиной, за зволенским шоссе, за лугами и железнодорожной линией, стоял какой-то домишко, туда им привозили еду. Там они могли вкусить недолгие мгновенья отдыха. Какими драгоценными были эти минуты, когда они согревались под крышей, сжимая котелок меж колен, хлебали суп и вылавливали из него куски мяса. Как завидовали они товарищам, что несли сторожевую службу в городе! Правда, это были в основном больные и кухонный персонал. Но все равно.

Словаки получили приказ охранять важную дорогу на Жибритов, вот они ее и охраняли. Командир Ганак изложил задачу яснее ясного, и это было незыблемо, как священное писание. Дорога в Жибритов идет прямо, это кратчайший путь в Штявницу. Но насколько она коротка, настолько и крута. Как скат крыши, на который надо вскарабкаться. На гребне этой крыши стоит деревня Жибритов. А возле нее в лесу скрываются несколько хатенок, это и есть сельцо Шваб. Рядом и обосновались казаки! Сила! До тысячи бойцов, шесть сотен коней. Стало быть, расположились они как бы впереди них, но наискосок, чуть правее. Отсюда задача: основательно окопаться, в кратчайший срок выстроить укрепления, везде, где только можно, минировать, насколько хватит зарядов, дороги, мосты, колею! Установить связь с соседями, выслать группы, которые наносили бы урон неприятелю.

Командир говорил спокойно, сухо, словно читал приказ о наступлении. Но они знали гораздо больше — это было как приправа с соусом, со специями, с добавлением к основному блюду. Ибо фронтовые тамтамы ежедневно передавали самые важные известия полевой почты. Надежно. Молнией. Заказным. Благодаря этому они знали и о жибритовском вепре, и о мороженщике, о ваннах и о разведке.

Знали они и о сапоге Ардитти. Собственно, это был не его сапог, он принадлежал немцу, но все называли его только так. Невысокий, смуглый Ардитти старательно обстреливал Антол из двух советских минометов. И этим вызывал среди немцев такой переполох, приводил их в такое отчаяние, что после каждого его залпа они обрушивали на него шквальный огонь. А между тем Ардитти успевал улизнуть оттуда.

Таким путем удалось ему выгнать немцев из винокурни у перекрестка, а когда немцы ушли, французский и словацкий патрули отправились обследовать местность. Возле пулемета они обнаружили сапог. Когда о виртуозной стрельбе Ардитти узнал казачий капитан, он загорелся любопытством.

— Сальвадор Ардитти, — представился ему отнюдь не по-военному этот парижский инженер.

— Говорят, вы одаренный математик, у вас самые лучшие расчеты и попадания, — обратился к нему казачий капитан, — похвалитесь своим искусством!

Командир минометчиков погрузился в свои расчетные таблички, потом скомандовал: «Огонь!» Вторым выстрелом он разнес дом, в котором был немецкий наблюдательный пункт. Капитан тут же преподнес ему в подарок свой бинокль.

Молнией разнеслась по краю весть о рейде Леманна по вражеским тылам. О Леманне рассказывали, что он служил в Будапеште в представительстве вишистского правительства. Когда французы стали убегать из немецких лагерей в Венгрию, он всячески помогал им, а когда они собрались перейти в Словакию, оставил в Будапеште жену и детей и ушел с ними. Это был умный, опытный, хорошо обученный офицер, и капитан всегда поручал ему самые сложные задачи. Когда возникла необходимость обследовать в немецком тылу дорогу из Быстрицы в Венгрию, выбор пал на него. Два дня о нем и его ребятах не было ни слуху ни духу. Вернулись они только на третий день вечером. Усталые, голодные, до нитки промокшие, все в грязи, но довольные. Еще бы! Пройдя через немецкие позиции, они сразу же наткнулись на гостиницу, битком набитую студентками, которые не могли попасть на каникулы домой. Конечно, в гостинице они не только развлекались, но и кое-что разузнали. Так что потом шли почти наверняка. Выбрали подходящее место в лесу над дорогой. Прождали день. К вечеру послышался шум мотора. Немецкий грузовик на полном газу взбирался вверх по склону. Впереди ехал мотоцикл с автоматчиками. Они разделались с ним в одно мгновение. Мотоциклисты так и вывалились на дорогу, а те, в грузовике, если не погибли под пулями, так сгорели в пламени. Солдат же, что вприпрыжку понеслись вниз, скосили автоматными очередями. Только свалился последний, они сразу же исчезли, будто тени. «Эти-то хоть воюют, тогда как мы знай коченеем на треклятом этом перекрестке», — ворчал Белещак. И все с ним согласились.

Больше всего слухов приходило из третьего отряда. Пейра на антолской дороге не зевал. Однажды принесли известие, что на винокуренном заводе, где нашли сапог, немцы заперли примерно сорок цыган, женщин, детей, стариков. Патруль Ашере их вызволил. В другой раз передали, что Ардитти и Дане отправились в разведку. Они конфисковали у крестьянина телегу, хлестнули лошадей и подались вверх в горный поселок, на «лазы», к дому, который показался им подозрительным, так как вполне мог служить немцам наблюдательным пунктом. Коняжки тянули, а они шли рядом с телегой. Приблизились почти вплотную к дому. Везде тишина. Окна затворены. Двери на замке. Труба не дымит. И вдруг вспышка огня и выстрел. То было предупреждение. Значит, немцы там все же были. У Ардитти и Дане под одеждой было оружие, но они не применили его. Завтра скажут свое слово минометы. Повернув назад, они помчались вниз. А на следующий день за этот самый дом Ардитти и получил от казачьего командира бинокль.

Всех взволновала акция в венгерских Гоковцах.

Тамошний военный гарнизон передал, что готов снабдить словацких повстанцев оружием. Объясняли это тем, что осуждают измену Салаши и его нилашистский переворот, в результате которого в страну вступили немцы. Они поддерживали попытку Хорти заключить мир и впустить в страну советские войска, как это сделали румыны. По их мнению, однако, следовало действовать как можно быстрее, поскольку немцы уже были в соседних Шагах и могли заявиться в любую минуту. Капитану это сообщение показалось столь значительным, что он отправился в Гоковцы лично. Ночью они подошли к Дудинцам на словацко-венгерской границе. В здании таможни, набитом солдатами и таможенниками, их познакомили с венгром в штатском костюме, который подтвердил полученное известие. Он только обратился к повстанцам с просьбой дать несколько выстрелов и тем самым сделать вид, что они напали на гарнизон. В противном случае нилашисты обвинят венгров, что они выдали оружие без боя — ясно, ничего хорошего из этого не получится. «Так, так, так», — произнесли французы и вышли во тьму. Венгр в штатском шагал рядом с капитаном. Они перешли границу. Миновали венгерскую таможню, темную, пустую. Подошли к мосту над рекой, за ней чернели дома.

— Проходи! — приказали они венгру.

— Хорошо, — ответил он, но вместо того, чтобы пройти по мосту, крикнул что-то и, бросившись бежать, исчез в зарослях кустарника. Воцарилась тишина. Они остановились как вкопанные. Что делать? Это предатель? Провокатор? Трус? Или произошло недоразумение? Как быть? Воротиться или идти дальше? Решили продолжать путь. Подошли к деревне, потонувшей во тьме. Но где же казарма? Где эти солдаты, что готовы отдать столь необходимое оружие? Они постучали в дверь первого же дома. Казарма? Там! — указал заспанный человек. Он весь дрожал, подтягивал на себе исподнее, но дорогу указал. Так вот она, эта казарма. А в ней те, которым для видимости требовалось несколько выстрелов, чтобы затем выдать оружие. Что ж, несколько так несколько! Пожалуйста! Две автоматные очереди прорезали ночную тишину. Большое черное здание ожило. Слышно было, как спавшие пробуждаются.

— Кто здесь? — крикнул кто-то. Капитан попросил вызвать командира.

— Кто вы, что хотите? — спросил тот же голос. Капитан представился. Тишина. Наконец раздалось:

— Я командир. Что вам угодно?

— Откройте! Мы пришли не как враги! Вашу страну оккупируют немцы. Помогите нам! Отдайте нам оружие!

Вместо ответа грохнул выстрел, над головами французов просвистела пуля, голос приказал:

— Вперед!

Что делать? Продолжать стрелять? Наступать? Нет, тут что-то не так. То ли недоразумение, то ли провокация, а может быть, что-то просто изменилось. Это было похоже на бой. А бой в Гоковцах меньше всего нужен был теперь французам.

— Назад! — скомандовал капитан. Отряд отступил через разбуженную деревню, перешел мост и три часа спустя снова был в Крупине.

— Уж я бы показал «Вилагош»![30] — ворчал Белещак.

— Показал не показал, — усмехнулся Ганак. — Раз командир решил, значит, так тому и быть. Решение правильное. А в общем-то надо ждать, что он вскорости и к нам заявится! Посмотрите на французов. Готовятся. А у них связь работает отменно.

И действительно, так и случилось. Командир пожаловал через день.

Он остановился далеко, не доходя до французских окопов. С ним был Пикар, к ним присоединился еще Форестье, и все вместе направились к словакам. Ганак подал рапорт. Мацо переводил. Капитан зашагал вдоль окопов, оглядел заминированный участок, потом подошел к Белещаку.

— Ефрейтор Белещак, — доложил тот, впрыгнув на бруствер, — и трое солдат, обороняющих участок дороги на Жибритов.

Не то чтобы колени у него дрожали, не то чтобы язык заплетался, но все же в области желудка ощущалась легкая тошнота. В жизни еще не приходилось ему отдавать рапорт столь высокому чину и стольким офицерам.

— Спасибо, ефрейтор, — кивнул капитан и подал ему руку. — Холодно тут у вас, не так ли?

Мацо переводил.

— Так-то так. И сыровато.

— А еда? Еды хватает?

— Жить можно.

— Что ж, держитесь, ефрейтор. В скором времени здесь может стать жарко.

Прощаясь, он опять подал руку Белещаку.

Когда офицеры ушли, один из автоматчиков Белещака покачал головой:

— Видал? Руку подал! А сам из себя какой еще пан. Генеральский сын!

— Теперь ты с неделю руку мыть не будешь, — сострил второй.

— Да хоть и месяц, — вздохнул Белещак, лишь теперь приходя в себя.

Как это он сказал, что вскорости тут может стать жарко? Уж скорее бы началось. Это безделье лишь разъедает боевой дух и расшатывает нервы, подумал Белещак и натянул плащ-палатку. Вода струйкой стекала за воротник.

12 октября капитан де Ланнурьен записал:

На третий день капитан записал:

(5) — Смотрите! Точь-в-точь Пюи де Дом! Что это за гора? — указывали французы на напоминавшую шляпу вершину, видную за Крупиной отовсюду.

— Ситно! — получили ответ.

Ситно, величавую лысую вершину, на самой макушке обрамленную крутыми неприступными скалами, окутанную мистической дымкой языческих легенд, со стенами разрушенного града и с рыцарями, дремлющими в его недрах, чтобы пробудиться, когда на Словакию нагрянет беда, знал каждый словацкий ученик и без помощи учебников. Он мог даже добавить к этому стихи поэта, у памятника которого выстроились французы, как только вошли в Крупину, его родной город.

— Истинный прорицатель, этот поэт, — воскликнули французы, когда им перевели «Марину» Сладковича[31]. — Тевтонцы косоглазые! Пропади они пропадом! А ведь они опять пожаловали!

Одетые в броню и сталь, неуязвимые, коротко стриженные, Зигфридов взгляд под стальной каской, — они маршировали, стреляли, подтягивали к фронту танки, бронетранспортеры, пушки, пулеметы, огнеметы, гранатометы, минометы, они гремели моторами, скрипели колесами, гортанно перекрикивались — от всего этого кровь стыла в жилах. И внезапно двинулись в наступление.

Вокруг загремело, затрещало, брызнула глина, загрохотали гранаты, заныли мины, засвистели пули, ощерились раздавленные пни, протягивая жалкие обрубки к промозглому небу. Запричитали раненые, ударила в виски кровь.

— Атака!

— Les chars! Танки!

Сколько их? Дюжина? Двадцать? Разведывательный отряд, дошедший вчера до антолского разъезда, сообщил, что их около тридцати. Урча, они выплескивали огонь.

Окутанные дымом, доползли до заминированного участка.

Первый взорвался тут же, у завала.

— Прямым ходом в Валгаллу! — радостно вскричал Ардитти.

Второй не заставил себя ждать. Низину потряс взрыв, громадина задымила, остановилась и забилась в судорогах с перебитой гусеницей.

Но остальные продолжали ползти, будто древние ящеры. Неудержимо, одолевая препятствия, мимо завалов. За ними тут же показались и тевтонцы, окованные железом от сапог до каски, с гранатами за поясом, автоматами на изготовку, чтобы стрелять в любую минуту.

Они были повсюду. Наступали по дороге, по полям, по опушке леса, вдоль реки, за ними двигались другие, а за теми — еще и еще. Они выходили из Штявницы, пересекали Антол, ведя наступление на Пренчов. Взрывы сотрясали низину, земля дрожала, под серым небом стлалось облако черного дыма. Встать на их пути означало повторить подвиг спартанцев.

Своевременно застопорить продвижение противника означало выполнить приказ в самом буквальном смысле.

Капитан распорядился, чтобы Пейра оттянул силы с передовой.

Опытный сержант ничего не оставил врагу. Не забыл в окопах ни единой винтовки. Вывез на машинах боеприпасы, минометы, тяжелораненых и отвел подразделение к Пренчову, в направлении деревни Немце.

Тевтонский вал разделился. Главный поток устремился к горе, по которой дорога взбиралась через Томперг на Жибритов и Крупину. Танки карабкались по серпантину и останавливались у завалов. Со стальных чудищ спрыгивали автоматчики и ползли к препятствиям. И пожалуй, они бы там дрались с советскими казаками до судного часа, если бы не одно непредвиденное обстоятельство. Из полушвабского села Кольпахи по бездорожью через горы и густой лес продрался сюда с тыла немецкий отряд и неожиданно, как призрак, очутился в расположении казацкого лагеря и между домами поселка Шваб. Стреляя по всему, что движется, он жестоко уничтожал тылы, часовых, возчиков, больных, штаб, и в этой суматохе спаслись лишь те, что быстро отошли к жибритовской дороге, которую где-то далеко впереди, у Антола, охраняли главные силы соединения. Стало ясно: если не отойти, захлопнется ловушка. Где-то на полдороге стояла артиллерия, пристрелявшая цели впереди, а не позади. Единственным возможным решением, таким образом, было отступить. Если не удастся, они окажутся в клещах. Впереди — танки, позади рейдовый отряд.

Перегруппироваться, передислоцироваться, оттянуться, занять неподготовленные позиции, отвести главные силы соединения, лошадей, материальную часть, раненых — эти маневры стоили немало крови. Новые и новые силы шли на казаков, танки лезли на Томперг, держа путь на Жибритов из Кольпах, через леса шли все новые подкрепления.

Выйдя к Томпергу, танки открыли огонь. Ориентиром служила жибритовская колокольня. Пострадал от попаданий и сам костел. Под непрерывным огнем они прошли деревню и углубились снова в лес.

Там стояли наши артиллеристы со своими горными пушечками. Все они погибли в неравном бою вместе с командиром. Опрокинутые пушки целились черными стволами в тучи. Артиллеристы умирали у своих орудий.

Казаки отступали. Одна колонна — по Крупинскому шоссе, другая — лесами к Бабиной.

Первым их увидел Белещак. Искалеченных, в кровавых бинтах. Их везли и несли в удручающей тишине. Легкораненые, хромая, брели сами. Его всего затрясло. Горло сжималось от сострадания.

«Теперь наш черед!» — подумал он. И осмотрелся, словно хотел еще раз свериться с собственной совестью.

Из окопов выглядывали солдаты, такие же бледные, как и он сам.

Наверняка и их трясет, подумал он.

Защелкали затворы винтовок, в пулеметных гнездах залегли стрелки, глаза впились в прицелы.

Из противоположного леса вырвались казацкие кони — дикие, вспугнутые, с разорванной сбруей. Одуревший вороной мчал разбитую двуколку без колеса, возницы не было видно. Где нашел свой конец этот возница? У самой дороги неслась скотина, коровы, телята вперемежку, посреди них — погонщик. Уж не конец ли света настал?

Потом показались казаки. Кто верхом, кто пешком. Где-то за их спиной неистовствовала стрельба, они оглядывались, но коней не пришпоривали.

Впереди что-то прогремело, словно земля загудела.

— Сейчас будут здесь! Дьяволы! — Он весь напрягся, сжимая окоченелыми пальцами приклад.

— Внимание! Приготовиться! — донесся приказ. Это голос Ганака? Или Мацо? Да разве поймешь в этой кутерьме?

Сердце бешено стучало. Голова горела. Дрожь сотрясала тело до самых кончиков пальцев. Он сжимал винтовку, всматривался, но ничего не различал впереди себя, хотя о нем говорили, что он все разглядит и с завязанными глазами.

Наконец!

Грохот усилился, заурчали машины, автоматные очереди и винтовочная пальба сменились хлопками отдельных выстрелов. Вдруг из-за поворота выполз черный жук, рядом с ним закопошились карлики нибелунги. За чудищем выползло второе, третье. Он инстинктивно сжался. Господи, да сколько их? Он затаил дыхание. «Помни, — сказал он себе, — страх подобен смерти. Стисни зубы!»

Из танковых стволов сверкнуло пламя, над окопами просвистели снаряды, глухо взорвались в мокрой глине за спиной.

— Пли! — раздался где-то далеко пронзительный голос.

Тяжело затрещали пулеметы. Грохот бил в уши, словно молот по наковальне. Он что-то кричал соседу, но голоса своего не слышал. Зарядив винтовку, он уперся в бруствер, прицелился, нажал курок. Попал? Или нет? Снова зарядил. Выстрелил. Зарядил. Выстрелил. Глаза слезились, танки, автоматчики — все расплывалось в тумане; впереди, позади, по сторонам взметались фонтаны глины, грязи, воды. Слева, со стороны французов, раздался мощный удар, кто-то взвыл нечеловеческим голосом, кого-то тащили, но не было времени подумать о ближних, он целился, стрелял, сжавшись в каком-то болезненном оцепенении.

— Гляди, остановились! — закричал кто-то из его солдат.

В самом деле, танки остановились. Автоматчики тоже.

Он чувствовал, как его переполняет ощущение гордости от сознания собственной силы и смелости.

Но в эту минуту над ними с ревом пронеслись «мессершмитты», поливая окопы очередями, вдавливая их в грязь, потом снова раздалось:

— Танки!

И он снова обреченно встал им навстречу со своей винтовкой и пулеметом.

Он стрелял, потеряв ощущение времени, пока кто-то не спрыгнул в его окоп и не крикнул:

— Командира ранило!

— Кого? — оцепенел Белещак.

— Нашего! Ганака!

Боже правый! У него замерло сердце.

— И француза, этого Леружа, у него руку оторвало!

— А ты-то что тут делаешь?

— Окоп наш разворотило.

В эту минуту страшный взрыв отбросил Белещака к глиняной стене; дыхание перехватило, глаза, рот забило землей, оглушенный, ослепленный, он ничего не слышал и не видел.

«Вот так и приходит смерть!» — в испуге подумал он.

Он отлепил глину от глаз, провел рукой по лицу, ощупал себя. Цел. У ног его лежал солдат, он был бледен, стонал и дрожал. Его солдат. Товарищ. Из Чадцы. Кисучанин. Как и он. Весь заваленный комьями глины.

Он опустил винтовку, наклонился над ним.

— Задело меня, — сжав губы, простонал земляк. — Подохну я тут!

Белещак протянул ему флягу.

Раненый чуть заметно покачал головой.

— Я тебе не дам пропасть, — пообещал он солдату.

Белещак выбрался из окопа. Вокруг свистели пули. Стреляли с обеих сторон, из всех калибров, но ему казалось, что огонь все же стал чуть слабее. Или он и впрямь оглох?

— Держись за меня, Йожо, — велел он солдату. И вытащил его. Нашлись-таки силы. Не зря же над ним смеялись, что при таких ручищах требуется особое разрешение на ношение оружия.

— Ты лежи. Я тебя поволоку по земле!

Он потащил его через луг, пахоту к железнодорожному полотну, вскарабкался на насыпь, пронес на плечах через речку, добрался до домика, где они обычно отдыхали.

Там он нашел медсестру. Склонившись над каким-то раненым, она категорически произнесла:

— Он должен остаться здесь, до Зволена не выдержит.

Он пригляделся к раненому. Мертвенная бледность не исказила знакомых черт. Не исказили их ни грязь, ни глина, покрывавшие лицо, руки, форму.

— Ганак! Это же Ганак! — застонал он.

— Вы знаете его? — спросила сестра.

— Это же мой командир! Неделю назад женился!

Она ответила долгим взглядом, а потом перевела глаза на раненого. Прозрачное лицо, прерывистое дыхание, клочья кровавых бинтов.

— Жив? — спросил он, замирая от страха.

— Жив.

— И будет жить? — Голос не слушался его.

— До Зволена не доедет. Придется оставить здесь. А вы кого принесли?

— Товарища. Ранен в ногу.

— Напишите на бумаге имя и зацепите за пуговицу, — сказала она повелительно.

Белещак выводил чернильным карандашом буквы, пока из них не получилось «Йозеф Культан».

— Где рана? — спросила сестра раненого.

— Здесь, справа, — простонал Йожо.

Она мельком оглядела его и, не сказав ни слова, стала перевязывать.

— Ну как? — спросил Белещак.

— Не беспокойтесь, он свое еще отпляшет. Сейчас же отправлю его в Зволен. С этим французом. А вы тут не торчите! И без вас тут не протолкнуться!

Белещак только теперь заметил, что соседняя комната полна раненых. Заглянул туда. У самых дверей лежал высокий мужчина, тоже весь в грязи, лицо восковое, глаза закрыты, правая рука вся в бинтах, лишь пальцы и ладонь, желтые и синюшные, торчали из белой марли.

— Леруж Морис, — прочитал он имя на листочке, засунутом в карман куртки, накинутой на беднягу.

— Господи, Леруж, я бы тебя и не признал, — сказал он, обращаясь скорее к себе, чем к этому французскому сержанту из левого окопа. Он смотрел на него точно загипнотизированный. Сам не понимал, отчего так уставился на его руки. Рабочие руки, осознал он чуть погодя. Как у меня. Рядом с сержантом лежала фуражка с французской трехцветной лентой. Он поднял ее и положил на грудь Леружу. Раненый не шелохнулся. Дышал прерывисто. Белещак бестолково заходил по комнате.

— Уйдите вы наконец! Вот-вот стемнеет, не знаю, к кому раньше бежать, а тут еще вы путаетесь под ногами. Уж коли вам так интересно, так этот француз ранен в руку! В руку!

Да, лучше уйти подальше от этой неумолимой сестры. Он вышел из домика. В низине стлался туман. Он едва различал железнодорожное полотно, вдоль которого тянулась линия фронта.

Когда подошел к насыпи, уже стемнело. Впереди мелькнули какие-то тени. Только теперь до него дошло, что стрельба почти утихла. Он узнал паренька из взвода тяжелых пулеметов.

— Ты куда? — спросил он его.

— Да вот, видишь! — Тот показал окровавленное предплечье. — А ты чего назад идешь? Ослеп, что ли? Мы же отступаем. Сюда, к железной дороге. Здесь и закрепимся.

Словно в подтверждение совсем близко застрекотал во тьме пулемет. Рата-та-та, та-та, та-та-та-та. И с тевтонской стороны отвечали ему тем же: та-та-та-та, та-та-та-та, та-та.

Тихо, словно призрак, пролетела над головой ночная птица. У него мурашки пробежали по телу.

«Видишь, Ганак, как завершилось твое свадебное путешествие», — подумал он, и в эту минуту ему показалось, что его коснулось крыло смерти.

(6) В этот день капитан де Ланнурьен записал в боевой дневник:

(7) Командующий немецкими войсками на территории Словакии в эти дни сообщал с боевого участка Банской Штявницы:

(8) Вырезка из номера повстанческой газеты:

(9) Выписка из хроники села Жибритов:

(10) Так завершились бои за свободный королевский город Крупину.