Ломая печати

БЕЛАЯ ПАНИ

Теперь я уже знаю, почему — Белая пани.

Но когда я начал ее разыскивать, мне казалось, что проще сосчитать звезды.

Всюду, где я нападал на ее след, ее называли только так — Белая пани. Но никто не знал, почему. Я раздумывал, прикидывал и так и этак: может быть, из-за одежды? Может, что-нибудь вроде белой сорочки? Или так звали из-за лица? Чистое, прозрачное лицо? Или очень бледное? А может, просто так, размышлял я, без всякой причины, как это иногда бывает? И в конце концов разве точно известно, что это была женщина? А не мужчина, которому нарочно дали такое странное прозвище? Я терялся в догадках.

Проблеск надежды вспыхнул во мне лишь при первых вестях из Тренчина. Там, оказалось, была такая женщина. А когда круги стали сужаться и все нити сошлись под градом, откуда Матуш Чак[7] правил Словакией, я уже проникся уверенностью, что дело выгорит. И это несмотря на то, что я не знал ни имени, ни фамилии, ни возраста, ни места жительства; знал только, что во время войны она сопровождала французов, перевозила их из Середи в горы.

Мой оптимизм подкреплялся тем, что в Тренчине была суконная фабрика. А точнее, фабрика, где расчесывали и мыли шерсть, ткали ее и производили ткани. Именно так она была зарегистрирована в 1906 году и записана в фирменном реестре на трех языках. Позднее к этому добавился и словацкий вариант: «Тиберг и сыновья».

Если кому-то этот повод для моей радости при поисках Белой пани покажется более чем незначительным, а его источник — существование какой-то суконной фабрики — несколько странным, то следует сразу объяснить, что господа Поль и Жан Тиберг были французы из Лилля, основатели и владельцы текстильных фабрик с капиталом около 23 миллионов франков, искавшие возможности успешного его умножения прежде всего в странах с дешевой рабочей силой и выгодными условиями для предпринимательства. И то и другое они нашли в старой Венгрии, на территории теперешней Словакии в городе Тренчине, который в надежде справиться с голодом и безработицей годами добивался помощи, по возможности, постройки фабрики.

Ситуация, какую принято называть взаимовыгодной, обусловила то, что дело очень скоро было решено. Город подарил фабрикантам земельный участок, субсидировал строительство, освободил их от местных налогов и разрешил безвозмездно пользоваться каменоломней. А французы, в свою очередь, построили фабрику, электростанцию, железнодорожную ветку, привезли станки, а с ними постепенно и директоров Жана Дюгамеля, Альфонса Делаттра и Виктора Деллеру. И мастеров. Это понятно. Все они были в основном из департамента дю Норд, из сел, прославившихся ткацким ремеслом. И эти директора, и мастера долгие годы управляли на фабриках в Тренчине, а словаки, получавшие мизерную зарплату, ткали ткани для Швейцарии, Франции, Германии, Швеции, Англии; у французов рождались дети, они женили сыновей и выдавали замуж дочерей, качали на коленях внуков, у них были девери и шурины, невестки и золовки, зятья и невестки, а когда они умирали, их хоронили на городском кладбище… Вот я и рассудил, что такая масса людей, так или иначе связанных с Францией, должна хоть что-нибудь знать о женщине, помогавшей во время войны их землякам.

И они, разумеется, знали о ней и направили меня к Белой пани.

Потому я и сижу сейчас у нее. И уже знаю, почему ее так звали, — ее лицо обрамляют волосы, белые как снег. Чистое серебро.

Но я хочу быть беспристрастным: наряду с ткачами мне не менее охотно помогали в поисках и уроженцы Тренчина. В те дни здесь для всего, что как-нибудь связано с французами, горел зеленый свет. Дело в том, что именно тогда один француз по имени Пфлаум помог тренчинцам решить вековую, едва ли не с античных времен существовавшую проблему, осложнявшую их отношения с окружающим миром, — этот вечный источник сомнений, конфликтов, разногласий, споров, обид, унижений, оскорблений и тем для диссертаций и научных трактатов (если все их сложить вместе, получится нечто вроде пирамиды). А теперь все стало ясно. Вопрос чести, местного патриотизма, гордости, престижа был решен. Полностью. Целиком. Окончательно. Отныне тренчинцы могут ходить с гордо поднятой головой, смотреть прямо, они сохранили свое лицо, отстояли свою честь. И уже никто, ни один недоброжелатель, никакой хулитель, бездельник, никакой безродный бродяга, негодник и интриган не сможет надеяться, что посмеет когда-нибудь насмехаться над тренчинцами, высмеивать их, оскорблять. Ибо выяснилось, было уточнено, проверено и доказано, что легат Марк Валерий Максимилиан тут действительно был. Что Лаугарицио — это и есть Тренчин, а Тренчин — это и есть Лаугарицио. И следовательно, надпись на скале под градом, которой всегда так гордились тренчинцы, они не высекли сами (а в этом их многие подозревали) как приманку для туристов, жаждущих увидеть самый северный в Центральной Европе памятник римской цивилизации.

Да, эти восемнадцать слов и сокращений в самом деле высекли в 179 году римляне… «В честь победы цезарей из войска, которое стояло лагерем в Лаугарицио, 855 солдат II легиона Марка Валерия Максимилиана, легата II вспомогательного легиона», то есть в честь императора Марка Аврелия, когда он воевал за Дунаем против маркоманов. И француз по имени Г. Г. Пфлаум все это подтвердил тем, что в алжирской Зане, в руинах, выкопал высокий постамент из голубоватого известняка. Передняя часть его основания вся была густо исписана — двадцать три строки. Так вот двадцатая строчка неоспоримо, с надежностью памятника подтверждала, что военачальник по имени Марк Валерий Максимилиан командовал не только когортами на Востоке во время парфянской войны, легионами в Паннонии во время второй германской войны, дунайским преторским флотом из Мийена, Равенны и Британии, доставляющим припасы из Галлии, и кавалерией из афров и мавров, используемой в целях разведки, но и II вспомогательным легионом, ее особым отрядом, зимовавшим в Лаугарицио. То есть в Тренчине!

Ликующие тренчинцы в упоении от поразительного известия из Африки, подтвердившего подлинность того, во что они сами всегда истово верили и ждали как манны небесной, тотчас принялись переименовывать в «Лаугарицио» все подряд — гостиницу, пиво, сыр и ресторан, боровичку, кинотеатры, клубы… Если бы это было возможно, они и детей бы стали называть этим именем… И стоило мне, простому смертному, который не имел ничего общего с этим бумом, обмолвиться, что я ищу «ту пани, которая во время войны помогала французам», как тренчинцы мобилизовали все, чтобы найти ее, — и в итоге им вместе с ткачами с фабрики удалось разыскать ее за каких-то полдня.

Потому я и могу сейчас сидеть напротив этой женщины, Белой пани, которая удивляется:

— Как вы меня нашли? Наверно, это стоило немалого труда, а? Я ведь живу здесь одна.

А я — не греша против истины — могу ответить ей:

— Мне в самом деле стоило большого труда найти вас. Но мне помогли французы.

— Какие французы?

— Те, из Середи. Которых укрывал Стокласа.

— Не может быть. Боже мой! Там еще не забыли меня? Ведь прошло столько лет! — Она задумалась, лицо осветила легкая радостная улыбка.

Мне пришлось объяснить ей, как я ее искал после поездки в Середь, посещения дома Стокласы.

Квартира у нее обставлена просто, никакой роскоши, излишеств — как в семье скромного служащего, вышедшего на пенсию.

В Середи я долго выяснял, как французов переправляли дальше в горы в те тревожные военные дни. Мне назвали несколько имен. Французы приходили в город и шли к Стокласовым, Штибраниовым, в дома Рамбоусека, Ача, Завадила — всех тех, кто, как и Стокласа, принимал их под свой кров. А отсюда их уводили группу за группой и, преодолевая препятствия и опасности, доставляли к цели. Среди тех, кто опекал французов, выделялась своей смелостью, отвагой, которая порой казалась невероятной, женщина-связная — Белая пани.

Когда она начала сопровождать французов, у нее, правда, был уже немалый опыт. Вскоре после раскола республики организация движения Сопротивления стала поручать ей одно рискованное задание за другим. Она помогала офицерам бывшей чехословацкой армии переходить границу — из чешского протектората в Словакию. Многие из тех, кто пустился тогда в опасное, полное приключений странствие из оккупированной Чехии на восток, те, кто позднее сражался с фашистами на территории Советского Союза, во Франции, в Сирии, в Англии, в Египте, никогда не узнали имени уже тогда немолодой женщины, которая ночами проводила их по тайным пограничным тропам. Но организация поручала ей и другие, более сложные задания. У нее был пропуск в пограничную зону, и это давало ей возможность ездить в протекторат. За два дня и три ночи ей надо было, заехав к родственникам в Злин, чтоб «оправдать» поездку, добраться до самой Праги, передать поручение, получить инструкции, информацию и вернуться назад. Если бы с пропуском, позволявшим передвижение лишь в пограничной зоне, ее задержали в трехстах километрах от границы, это имело бы для нее самые печальные последствия.

— Там я разучилась бояться. А в общем-то, у меня всегда было такое чувство, что женщина может позволить себе больше, чем мужчина, — у нее больше шансов проскользнуть незаметно, вывернуться. Ей проще играть роль неопытной дурочки, наивной, недалекой простушки, которая ни в чем не разбирается; неаккуратной неряхи, которая бестолково роется в сумочке и вместо пропуска протягивает квитанцию из чистки. Да и вообще, мне всегда казалось, что на женщин как-то меньше обращают внимание. Разве нет?

Выполняла она и другие задания. Переходила через словацко-венгерскую границу — первый переход с югославскими офицерами.

Первая встреча — господи, когда же это было? — с французами. Такими элегантными и галантными. Ее познакомили с ними в братиславском кафе «Блага». Был жаркий июльский — или июньский? — вечер сорок второго. Ей рассказали о них не очень много, они тоже не очень-то распространялись, а она не расспрашивала: в Сопротивлении действовало правило — чем меньше слов, тем лучше. И к тому же рядом, в протекторате, как раз в разгаре была гейдрихиада. Она поняла только, что они живут в Трнаве и, если надумают перебраться в Венгрию, ей придется им помочь. Это было все. На этом встреча и кончилась.

Увиделась она с ними лишь спустя два года, в те жаркие дни подготовки к восстанию. Ей сказали: «Поедешь в Середь, к пекарю Стокласе. Там заберешь французов, отвезешь их в Турец, передашь куда следует и вернешься за другой группой. Вот деньги и документы. На каждого удостоверение с «Аполки». Написано по-немецки. Подписи и печати в порядке. А с остальным сама справишься. Опыт у тебя ведь есть».

Она взяла деньги, просмотрела документы. «Аполка», нефтеочистительный завод «И. Г. Фарбениндустри», Братислава.

— Сколько будет этих французов? — спросила.

— Может, пять. Может, десять. Увидишь сама.

Легко сказать — «увидишь, сама справишься, опыт у тебя ведь есть». До сих пор она переводила людей только по ночам через границу — и всегда одного-двух. А тут целая группа! И ей надо провезти их из одного конца Словакии в другой! С юга на север! К тому же на поезде. Через десятки станций. Среди них несколько узловых. И всюду проверки, жандармы, патрули.

И потом французы! На каком языке они будут говорить? Сможет ли она вообще с ними договориться, понять их? Легко сказать — «сама справишься».

Она ломала голову всю дорогу до Середи. Задавала себе вопросы и пыталась ответить на них. «Немца не перепьешь», — вспомнилось ей начало старой пословицы, но тотчас же всплыла в памяти и вторая половина: «женщину не проведешь». Вот-вот, в этом все дело, она должна их перехитрить, обвести вокруг пальца. И она придумала, какую роль ей играть, — это, как ей казалось, должно было получиться.

Она пришла к Стокласовым, в их приветливый дом, пропитанный ароматом свежего хлеба с хрустящей корочкой. И увидела мастера в фартуке, белом от муки, и гостеприимную хозяйку. Увидела там и своих подопечных — любой из них годился ей в сыновья. Встревоженные, неуверенные, нетерпеливые, они то и дело задавали вопросы: что будет дальше? Как они будут пробираться дальше? Она не понимала ни слова. Ничего. «Господи, — подумала она, — и почему это я хоть немного не научилась говорить по-французски? Как я с ними справлюсь?» И она решила попробовать тот вариант, что придумала по дороге.

— Умеет кто-нибудь из вас, ребята, говорить по-немецки? — спросила она.

Они все ответили утвердительно. Она «проэкзаменовала» их.

Да, после первых же слов станет ясно: каждый из них кто угодно, только не немец.

— Ну, что ж, — сказала она им, — с таким немецким мы далеко не уедем. Сделаем иначе: по-немецки все время буду говорить только я, а вы будете иногда отвечать: «ja, ja, nein, nein»[8]. И держитесь около меня, как цыплята около клуши. Встретимся мы на вокзале, там я раздам вам билеты. Усядетесь в вагоне, ничего не говорите. В Леопольдове сделаем пересадку. Все время следите за мной, когда будем делать пересадку, не отставайте.

Под утро они друг за другом выскользнули из дома Стокласы. Железнодорожный вокзал, касса, билеты, поезд. Вагон трясет — старый поезд, местная железнодорожная ветка. Ее французы расселись по вагону. Идет проводник. Пробил компостером билеты. Леопольдов. Пересадка. На станции полно жандармов. Она чувствовала, что обливается потом, ее трясло. Только без паники! Не сдаваться! Глубокий вдох. И она заговорила по-немецки. Без передышки, не переставая. Громко. Не слишком громко, но и не слишком тихо, чтобы это не бросалось в глаза. Так, чтобы каждый слышал, что это говорит немка и что говорит она по-немецки. А ее французы кивали и реагировали: «Ja, ja, nein, nein». Она что-то показывала им, рассказывала с серьезным видом, расспрашивала их. За окнами мелькали горы, реки, города, деревни. Горы становились все выше.

— Видите? — спрашивала она их. И они в ответ: «Ja, ja, nein, nein».

Опять пересадка. Опять жандармы. Она чувствовала, что ей вот-вот станет дурно… Еда у них была с собой, скромная, правда, но все же была. Чтобы не рыскать на станциях. Тренчин, Жилина, крупная узловая станция. Масса жандармов; проверка за проверкой. Ну и безумная же это была идея с этим немецким. Правда, безумцам, видимо, везет. Вот уже и Врутки. Мартин. Станция. Паровозы. Вагоны. Поезда. Они вышли. Да, уж коли повезет, так до конца.

— Белая пани? — подошел к ней какой-то человек.

— Белая пани, — повторила она пароль.

— Ступайте за мной.

Она пошла следом, окруженная своими французами.

Размахивая руками, опять сыпала по-немецки, а ее подопечные только: «Jaja, neinnein».

Люди поглядывали на них косо; те, что посмелее, ухмыляясь, с нескрываемым презрением плевались: «Швабы!»

«Пожалуй, тут лучше помолчать, чем болтать по-немецки», — сообразила она и умолкла.

Выйдя за город, они дошли до дома лесника, и вот тогда она не выдержала. Подломились колени, на лбу выступил пот, ее всю затрясло.

— Мама, — обступили ее французы, — мама… — Они что-то говорили ей, но она их не понимала. А потом один поцеловал ей руку.

— Когда приедете в следующий раз, — сказал ей человек, встречавший их на станции, — то лучше поосторожней со своим немецким. Здесь вам не Середь и не Трнава. У нас в Мартине вы с этим немецким, чего доброго, можете и схлопотать. Хоть вы и женщина.

Этот человек сказал именно так, как и должен был сказать житель Мартина — патриот своего города. Центра словацкой национальной, политической и культурной жизни, центра общенациональных культурных учреждений; кандидата в столицы Словакии. Города, где была провозглашена Мартинская декларация, выразившая волю словацкого народа жить в едином государстве с чешским народом. А в последнее время в окрестностях Мартина возникли очаги вооруженного сопротивления фашизму, ибо именно здесь, в прилегающих к городу горах, нашли убежище советские люди, бежавшие из немецких концентрационных лагерей. Тут скрывалось немало подпольщиков. Тут произошли первые встречи руководителей Сопротивления с представителями армии. И именно здесь стали формироваться первые зародыши будущего вооруженного выступления против режима. Потому-то французов и везли не куда-нибудь, а сюда. В Турец. В его сердце — в Мартин.

Поэтому и должен был прозвучать тот вопрос, который задал ей этот человек:

— А вы, собственно, кто? Немка? Или словачка?

— То есть как это? Кем же я могу быть?

— Вы говорите как настоящая швабка.

— Я с малых лет жила в Вене.

— Выходит, немка?

— Да нет же, словачка. Была там на заработках.

— Я очень рад. Швабов мы не выносим. Так что будьте поосторожней.

— Буду, — пообещала она.

Немного оправившись после пережитых волнений, она тронулась в обратный путь.

В обратный путь — значило в Середь. За новой группой, за группой французов. Снова повторить сцены из первой поездки, провести еще один опыт. «Jaja, neinnein». Потом еще раз. Но теперь это был уже не опыт, а проверенный способ.

В следующий раз ее поезд попал под бомбежку. В поезде были мертвые, были раненые. К счастью, из ее подопечных ни один не пострадал. Она и представить себе не могла, что бы она стала делать, если б пришлось везти кого-нибудь в больницу, перевязывать, заполнять историю болезни, отвечать на вопросы…

Приехала в Середь за следующей группой.

— Белая пани, на этот раз их двадцать пять человек, — сказали ей.

Она не на шутку испугалась.

— Двадцать пять? Как же я их повезу? Ведь это ж целый вагон! Дадут ли мне столько билетов? А что, если это бросится в глаза жандармам?

— Ничего не поделаешь. Они должны немедленно уехать. А вы уж как-нибудь справитесь, ведь вы уже наловчились.

Ну что ж, делать нечего. Она наскоро обежала все «укрытия» в Середи, осмотрела свою группу и к великой радости выяснила, что среди французов есть один эльзасец. Он бегло говорил по-французски и так же бегло по-немецки. Она спасена. Надо только взять себя в руки и делать вид, словно все в порядке, а если кто вдруг что-нибудь спросит, простодушно удивиться. Только не теряться, не пугаться.

Встретились они, как всегда, на вокзале.

— Двадцать пять билетов третьего класса до Вруток, — положила она точно сосчитанные деньги на полочку перед окошком кассира.

— Двадцать пять? Да на что вам, женщина, столько билетов? — Кассир едва не высунул голову в окошко.

— Для рабочих, Красный Крест, в Мартин, на работу, — ответила она на ломаном словацком языке с немецким акцентом.

Он удивленно посмотрел на нее, но ничего не сказал и выложил билеты.

Она рассадила их в вагоне, эльзасца усадила рядом, и всю дорогу они говорили по-немецки, так что никому и в голову не пришло спрашивать, кто они, откуда и куда едут.

А однажды она везла маленькую группу. У них были с собой карты и план, как перейти границу: Галанта, поле, лес, дорога, граница, вправо таможня, еще кукурузное поле, Середь.

— Ребятки, выбросьте это поскорее, — велела она им, — если нас задержат и найдут такое, нам несдобровать.

Последнюю группу она привезла перед самым началом Восстания, и в Мартине ее уже ожидало распоряжение — как можно скорей ехать в Банску-Быстрицу. Ее назначили секретарем уполномоченного в только что сформированном правительстве.

— Что-то там поделывают мои французы? — вспоминала она порой.

— Сейчас они как раз в Сляче, — сказали ей однажды, — отдыхают.

Но там они были уже не все; многие погибли, были раненые. Но они стали мужественнее, отважнее, решительнее. Командир стал настоящим командиром — это было видно сразу.

— Вы еще помните, капитан, нашу первую встречу? — спросила она.

— Как же не помнить, — ответил он уверенно, — позапрошлым летом в Братиславе, в кафе у моста через Дунай.

— Ну и память у вас, капитан, — сделала она ему комплимент.

— Пожалуй, не так память, Белая пани, как глаза, — пошутил он, глядя на ее волосы.

— Вы неисправимы, — погрозила она ему пальцем, — ну, что и говорить — француз!

Расставалась с ними со слезами на глазах. И это было последнее расставание.

Потому что началось отступление в гора. Переход через Прашиву. Снег. Гололед. Мороз. Голод. Ураганный ветер. Метель. Съели первую лошадь. Первые мертвые, замерзшие в снегу. Съели последнюю лошадь. Люди падали в изнеможении. Умирали. Многие умирали. Снег становился все глубже. Лед. От голода кружилась голова, люди падали и больше не вставали. Пурга, заметавшая следы, преследовавшая обессилевших людей. Мороз, проникавший до костей. Мертвые. Мертвые. И немцы — со всех сторон, всюду.

Она была совсем без сил. Сердце, казалось, бьется где-то в горле, она едва переводила дыхание, ее трясло. Ей уже не хотелось жить, было безразлично, погибнет она или нет. В полном изнеможении лежала она на снегу, глядя на облака, и уже не думала ни о чем. Только о смерти. Когда к ней подошли немцы и хмурый солдат приказал ей встать и идти, она поднялась на четвереньки, но тотчас свалилась на снег. Как она оказалась внизу, в Ружомберке, она не знает до сих пор.

Военная тюрьма. По ночам они дрожали от холода на бетонном полу. Допросы. Первый. Следующие. Сломанные ребра. Выбитые зубы. Голова в крови.

— Вы родились в 1892 году? — спросил ее гардист на одном из допросов. — И вы не могли усидеть спокойно? Таким, как вы, подобает сидеть дома и заботиться о семье, о муже, штопать ему дырявые носки, варить суп, а не бегать с бандитами по горам! Понимаете, женщина? Ну, так чем вы занимались, прежде чем это началось? Что делали в Быстрице? В штабе? Вы были крупной птицей, а? Ну что, будете вы говорить?

Она искусала губы до крови. Но они не узнали от нее ничего. Ни о французах. Ни о Середи. Ни слова.

Спустя месяц, когда она несколько пришла в себя и была способна передвигаться, в камеру вошли два гестаповца и приказали:

— Одеться и собрать вещи, быстро!

Вещи? У нее ведь ничего не было. Что ей было собирать?

Открылись ворота тюрьмы. Гестаповцы привели ее на вокзал. Повели через зал ожидания. Убийцы, поклоняющиеся тевтонским божествам, арийским святыням, во всей своей красе мясников: кованые сапоги, скрипящие ремни, пистолеты. А между ними она — маленькая, тщедушная женщина с белыми волосами, в измятой одежде, с узелком под мышкой. Люди в немом изумлении взирали на эту странную троицу — видать, она была крупной добычей, коли ее, такую бедняжку, сопровождала такая великолепная пара!

Она не могла сделать ничего другого, лишь взглянуть этим людям в глаза. Прямо в глаза, гордо, с достоинством. И этот взгляд говорил больше слов — он был полон надежды и веры в будущее.

Те двое болтали по-немецки. Так же, как и в тюрьме, она ничем не выдала, что понимает их. Впрочем, они говорили о пустяках, она поняла только, что ее куда-то повезут. Когда засвистел паровоз, ее завели в вагон, в пустое купе, один гестаповец простился и ушел, и они остались вдвоем — она и второй гестаповец.

Она смотрела в окно — она знала каждую станцию. Они ехали к Жилине. Из Жилины — на юг, к Братиславе. Тем же путем, каким она ездила со своими французами, только в обратном направлении.

За Жилиной она набралась смелости и спросила гестаповца:

— Братислава?

— Братислава, — кивнул он.

Она затаила дыхание: он говорит по-словацки!

— Вы словак? — осмелела она.

— Немец. Мать полька!

У нее перехватило дыхание. Извечный женский инстинкт подсказал ей: вот нитка, за которую можно ухватиться, чтоб завязать разговор. Рискнула: что-то спросила, что-то сказала, припомнила. И он — как ни странно — не оборвал ее. Напротив, ответил! Да еще и сам о чем-то спросил. Она смотрела на него, словно желая прочесть по его лицу — что он, собственно, за человек? Потом, глубоко вздохнув, отважилась, пошла на смертельный риск и сказала на чистейшем немецком языке:

— У нас в семье тоже так. Видите, я говорю по-немецки так же, как и вы!

В этот момент он как раз курил и, услышав ее слова, так закашлялся, что едва не задохнулся. Но не произнес ни звука. Да и что он мог сказать?

Мысли сменяли одна другую, она была как в лихорадке. Попытать счастья? Ей всегда говорили: ты отважная, ты со всем справишься, и поскольку она со всем умела справиться, она по ночам проводила через зоны смерти, где стреляли без предупреждения, тех, за чьи головы были объявлены премии. Рискнуть?

В платье, за пазухой, у нее было шесть тысяч крон. Она зашила их туда еще до отступления в горы. Да так ловко, что их у нее не обнаружили.

Попробовать? Предложить ему деньги, чтоб он отпустил? А что, если не выйдет? Что, если он заберет деньги? Да еще обвинит ее, что она хотела его подкупить? И еще расскажет, что она намекала, что она из семьи фольксдойче и знает немецкий язык? Что, если он все это скажет? А если не скажет? И возьмет деньги? И отпустит? Надо предложить так, чтобы он ни в чем не смог ее обвинить. Она ничего не должна у него просить.

У нее даже пот выступил на лбу, руки стали влажными и были холодные как лед. Она чувствовала, что очень побледнела. Если б она умела предсказывать будущее, гадать по ладони! Боже! Что делать? Все! Решено! Сейчас!

— У меня есть шесть тысяч словацких крон, — сказала она тихо, дрожащим голосом. — Вы не откажетесь принять их, если я вам их предложу?

Гестаповец в эту минуту смотрел в окно на заснеженные горы. И даже не оглянулся. Может, он не слышал? Может, она говорила слишком тихо? Хотя, может, она сказала не так, как надо? Она предлагает ему деньги — и ничего от него не хочет? Если кто-то что-то предлагает или дает, он всегда чего-то ожидает взамен. Гестаповец продолжал смотреть в окно, словно ничего не произошло. И лишь спустя некоторое время так же тихо ответил:

— Деньги нет. Гражданку.

Верно ли она его поняла? Да! Поняла! Они быстро договорились. Ему нужна штатская одежда. С него хватит. Корабль шел ко дну, и он хотел вовремя покинуть его. Поэтому в Трнаве они сошли с поезда, зашли в первый же магазин, она купила костюм, пальто. Он стоял на улице. Они вернулись на вокзал. Он пошел переодеваться в умывалку, теперь у дверей сторожила она.

«А что, если он передумает? И отвезет меня в Братиславу уже в штатском?» — засомневалась она. И, пока гестаповец переодевался, исчезла в толпе.

Через знакомых послала весточку мужу.

«Тебя ищут, домой тебе идти нельзя, мне тоже грозит арест», — передал он ей.

Она скрывалась до освобождения. Мужу удалось спастись от ареста благодаря фиктивной операции. О гестаповце она уже никогда не слышала, но после войны встретилась со многими, кто когда-то называл ее «мама».

— Вы еще должны мне рассказать, — обратилась она ко мне, — мне все же интересно, как вы меня нашли. Как вы обо мне узнали?

Я улыбнулся про себя.

— Есть такой документ, собственно, лишь несколько страниц, подписанных капитаном Ланнурьеном. И там он упоминает женщину, связную, которая перевозила французов в горы. В Середи мне сказали:

— А, это наверняка Белая пани.

— Какая Белая пани? — удивился я.

— Как какая? Такая! Белая!

— А где мне ее найти?

— Где найти? В самом деле, где? Она была, но ее уже нет. Ее поглотила война…

— Вот я и отправился вас искать. По горам и долам. И нашел вас. Как я и сказал, мне это стоило труда, но главное — то, что я у вас.

— Я так рада, вы даже не можете представить, — говорит эта женщина, словно выступая из полутени, и медленно повторяет за мной имена, которые я ей напоминаю: де Ланнурьен, Томази, Пикар, Пети.

— Это были прекрасные времена, — говорит она вдруг, устремив взгляд куда-то за меня, вдаль, на много лет назад, в годы, которые уже не вернутся.

В те годы, о которых в этой скромной комнате напоминает лишь диплом в золотой рамке: