Ломая печати

КАНТОР

В конце словацкой шеренги стоял юноша. Он едва держался на ногах, в лице ни кровинки, сам не свой.

Он еще ни разу не встречался со смертью, не видел, как умирает человек. И уж совсем не знал то страшное уравнение преступления и наказания, в которое сейчас должны были подставить неизвестное.

Его звали Мило Гамза, он пришел сюда из Белой. И он, и его отец, и дед, и прадеды — все зарабатывали на хлеб топором, были лесорубами и плотниками. Лес был их колыбелью и кладбищем: тут они рождались и умирали, лес кормил их. Он был для них и книгой жизни, они читали ее всю жизнь. Знали, как трещат деревья; как шагать по тропкам, которые почти не видны; где проходит крупная дичь, а где кабаны; кто стянул у Олдгофера из леса сушняк; знали даже, кто из девушек и когда ходит по малину, а когда — по чернику. Мудрено ли, что от них не укрылось, что происходит в Турце? В горах, в лесах, в долинах. Когда Мило в первый раз услышал о партизанах, он сразу примчался домой:

— Я тоже пойду!

— Ишь ты! У щенка прорезаются зубы! — укорила его мать.

— В лесу та же война! Тебе мало? — резко оборвал отец.

Но живой прилив не спадал.

Турец, словно тайник, окруженный горами, в стороне от главных дорог, служил хорошим укрытием для тех, кто бежал из Германии. Здесь их не подстерегали опасности, как в рейхе, здесь не надо было бояться, что каждый шаг может стать последним; не надо было бояться слова. Взгляда. Встречи. В деревнях можно было постучать в окно, попросить поесть; здесь можно было переночевать, избавиться от лагерной одежды с позорной меткой. Принимали их сердечно, кормили, оставляли ночевать, давали одежду, да и денег давали. Многие с беглецами могли и объясниться, поговорить: ведь не зря же при царе многие жители Турца исходили всю Россию, как и надлежало лекарям и травникам, которые пользовались там заслуженным признанием.

Сперва ходили слухи, что пришельцы появились в Валче, а потом стали поговаривать, что и в других селах тоже. В Гадере, в Нолчове. Рассказывали о Жингоре из Быстрички, который отказался ехать на фронт и дезертировал. Зима была суровая, а беглецов становилось все больше. Их надо было надежно спрятать в разных тайниках в лесах, да и в деревнях — на чердаках, в кладовках, на сеновалах, в сараях, где придется.

Мило снова принялся канючить:

— Пустите меня к партизанам!

— Вырасти сначала! Ты еще сосунок, — одернул его отец.

Но тут случилась эта история с гардистами. Уже давно прошел слух, что Жингор собрал группу пятнадцать человек — русские и словаки. Двоих он послал на какое-то задание. А их схватили, и на допросе они выдали даже то, чего не знали. Жандармский начальник прямо иезуит какой-то, поднял на ноги всех, кого мог: и гардистов и жандармов. Но тут надо же, как нарочно, они опять натолкнулись на партизан. Партизан было двое. Пошла стрельба, начальника — поделом ему — сразу отправили к праотцам, а одного партизана ранили в живот. Второй сумел скрыться и поднял тревогу в лагере. Уже настала ночь, погода была прямо шабаш ведьм: метель такая, что не видно ни зги, ветер обжигал и валил с ног, но партизаны брели по глубокому снегу, проваливаясь выше колен. Лишь к утру, вымокшие, на исходе сил, добрались они до Валчи, свалились на солому. А вечером пошли дальше. И снова ураганный ветер, пурга, трескучий мороз. Но партизаны, промерзшие до костей, прошли через несколько долин — и гардисты остались в дураках. Но, как говорят, у ночи своя власть — растеряли партизаны друг друга. Жингор и то заблудился, бродил, пока его не приютил лесник из Кантора.

Жители Турца потеряли сон — у них на глазах, как на сцене, где кулисами служили заснеженные долины, горы, леса, поля, развивались волнующие события: горстка словаков и русских, гонимых, преследуемых, вступила в первый поединок с властью за правое дело.

И города и деревни следили за каждой сценой, затаив дыхание. Но они не были праздными зрителями, а горячо болели за тех, кто поднялся против фашистских заправил. И это было как бы эхом Мартинского меморандума, «Декларации словацкого народа», «Сонетов» Коллара… Симпатии Турца переросли в открытую поддержку, когда Бугадзе, тот самый советский партизан, который был ранен в схватке с гардистами, на восьмой день после операции обвел всех вокруг пальца и в одежде, которую ему раздобыли врачи, в пальто, подаренном уборщицей, выбрался из больницы через черный ход и скрылся. А ему еще даже не сняли швы…

Беглецам давали кусок хлеба, протягивали миску супа, прятали на ночь в амбаре, пускали в дом обогреться и высушить у печки ботинки, указывали надежный путь, сообщали нужные сведения, просто улыбались — и эта улыбка придавала гонимому силы, согревая человеческим теплом. И из всего этого, всех действий и поступков, из внутренних побуждений, чувств и намерений рождалось сопротивление власти, и оно было всюду и нигде, нигде и всюду — неуловимое, невидимое, ибо коренилось в подсознании всех жителей Турца. И они, эти простые люди, в долинах и горах, в деревнях и хуторах кормили пришельцев; лесники помогали им в лесах; врачи лечили их; уборщицы отдавали, может, последнее пальто; жандармы «не видели» их и ничего о них «не слышали». А как много людей о них знали, но не предали. Не предали! Ни один не предал!

Без них, без этих простых людей, не возникли бы эти лесные оплоты Сопротивления, ненависти, вооруженной борьбы — лесные лагеря.

Лагеря с тайниками, укрытиями, убежищами, палатками, охраной, связью, снабжением.

Лагеря в Валче, Нецпалах, под Врутками, Требистовом, Быстричкой, в Канторе.

В Георгиев день тронулся лед, вскрылись речки; в день Иозефа совсем потеплело, а в день Дюро в избе уже не усидеть. Наступала весна, которая лучше ста зим; капало с крыш.

Ряды партизан пополняли новые добровольцы: советские пленные, бежавшие из лагерей, чехи из протектората, поляки из-за Оравы. Приходили и словаки — из Турца, да и из других мест. Добровольцев было столько, что принимали уже только тех, кто оказался вне закона, особенно дезертиров — их в первую очередь, да и то лишь тех, кто приходил с оружием.

Хлопот-то сколько, забот!

Легко сказать: не печалься летом о корчме, она под каждым кустом. Но где приютить столько людей?

Легко сказать: ешь хлеб, пей воду — это полезно для здоровья. Да сколько можно протянуть на хлебе и воде?

Надо было рубить лес, тесать, копать, добывать камень, мастерить; находить новых и новых людей, которые давали бы муку, сало, фасоль, табак; приходилось создавать сеть надежных, своих людей, которые, когда надо, дадут повозки, лошадей.

Это было уже не под силу тем, кто скрывался в лесах, этого не могли сделать одиночки, помогавшие прежде.

Это могла обеспечить только сила — организованная, продуманная, скрытая. И она появилась — революционные национальные комитеты. В Валче, Дражковцах, Дольном Кальнике, Требостове. Они росли, как грибы после дождя, и к лету были уже в половине сел. Двенадцать советских пленных, бежавших из концлагерей, вместе со словаками построили землянки и срубы в Канторе, в этой тихой отдаленной долине над деревней Склабиня. Отсюда легко было быстро уйти и скрыться, а тамошний лесник Бодя был свой человек. Вместе с женой он заботился о том, чтобы партизаны были сыты, дважды в день пек хлеб, помогал, как мог.

— Отец, я пойду к партизанам! — прибежал домой молодой Гамза.

— Ступай! — ответил отец.

— Муж мой! У тебя ум за разум зашел? Пятеро детей на шее! Мило ведь уже может зарабатывать, какая-никакая, а помощь. А ты говоришь «ступай»? Просто так? Бить баклуши в лесу? Дурака валять?

— Лучше уж пусть перебродит молодое вино, — пробурчал отец. — Кто пощиплет немцев как следует, если не такие удальцы? Мы, что ли, седые развалины, смертью забытые? Мило хоть и зелен еще, да любого заткнет за пояс. Вишь, как вымахал — прямо молодой дубок. Мужик будет что надо. Смелым надо расти смолоду.

— Господи! — запричитала мать. — Совсем ты, видать, спятил на старости лет?

«Нет, стену головой не прошибешь, — подумал Мило. — И просьбы никакие не помогут. Лучше уж ничего не говорить. Никому. А так только ссоры получаются».

Ему помогла записка. Но писала ее не королева, как поется в песне. А братиславские паны. Ему надлежало явиться на принудительные работы. Тут уж отец сам сказал:

— Ступай в Кантор, Мило, пока за тобой не пришли. Не то завтра может быть уже поздно.

На сей раз мать не сказала ничего. Только заплакала.

В тот день — как по заказу — приехал из Братиславы брат, он там служил. И привез прекрасный подарок — разобранную винтовку. И рулон карт. Сущий клад. Оружие, значит, есть. Они возьмут винтовку. И карты. И уйдут втроем потихоньку, чтобы никто не догадался. Он, Йожо Медведь, да еще Дюро Дюрик. За ними придет Пало Грегор, солдат-дезертир из их деревни, сейчас он в Канторе. Они соберутся будто бы в лес на неделю, возьмут кое-что из еды. Надо только поосторожней, чтобы старый Олдгофер ничего не пронюхал. Лес-то он знает как никто — недаром лесник.

Все прошло как надо. Пришел Грегор, они спрятали под пальто винтовку, карты, а когда потихоньку выбрались за деревню, то вне себя от радости и волнения, не удержались, вытащили винтовку, зарядили полную обойму — и по лесу весело разнеслись выстрелы: это они прощались со старой жизнью и приветствовали новую. Эхо пролетело над лесом, испуганно раскричались сойки.

До места добрались еще засветло.

Перед ними простиралась большая поляна, Мило бывал тут и прежде. Но сейчас она стала совсем иной: партизаны, лошади, срубы, у самого леса костры. Когда стемнело, они подсели к огню. Поленья трещали, разлетались искры. Откуда-то доносилась песня. Из котла вкусно пахло.

Именно о такой жизни он и мечтал, потому-то и было ему не до сна. Свобода! Он теперь как Яношик![9] Отнимать у богатых, давать бедным. Вот это жизнь!

На темном небе сверкали звезды.

— Эй, новенький! Гамза или как там тебя? Ступай за мной!

— Ну, браток, это или очень хорошо, или очень плохо, — обронил рябой партизан, сидевший с ними у костра.

Мило, то и дело спотыкаясь, пошел вверх по склону за какой-то тенью. Они подошли к избушке, приоткрыли дверь — внутри светло, полно людей. Незнакомые лица.

— Вот он, тот, что карты принес, — подтолкнула его «тень».

Светловолосый великан смерил его взглядом.

Что-то сказал. Мило не понял его.

— Он спрашивает, — перевели ему, — откуда у тебя эти карты.

— Карты? Карты от брата. Из Братиславы. Он солдат, служит там при картографическом управлении. Привез их для вас. И винтовку.

— Молодец, — хлопнул его по плечу светловолосый. — Передай спасибо.

Ему пожал руку еще один, который только пробормотал что-то непонятное, а потом смуглый словак. Его-то, слава богу, Мило понял.

— Назад сам дойдешь, — сказал тот, что привел его сюда.

— Дойду, скажи только, кто эти люди?

— Первый? Величко.

— Величко?

— А что?

— Ну а второй?

— Это француз.

— Француз? Что, тут и французы есть?

— А почему бы нет?

— Ну а последний?

— Так ведь это Жингор. Ну иди, ты ж, наверно, слышал: много будешь знать — скоро состаришься.

У парня голова пошла кругом. Он примчался к костру и на радостях перепрыгнул через него.

— Как Яношик, — воскликнул он счастливо.

— Прыгай, прыгай, — засмеялся рябой, — завтра Грушка покажет тебе Яношика!

Мило рассказал, что и как.

— Ишь, высоко ты залетел! — воскликнул рябой. — Знаешь, кто такой Величко? Он здесь главнее всех. Главнее нет. Он командует всем и всеми. Он недавно спрыгнул с парашютом. Их было одиннадцать. Вместо Турца их сбросили в Липтове. И знаешь как? Комиссара на звонницу костела, разведчик приземлился на крыше, а медсестра угодила в ручей. А когда потом стали над ними подшучивать, Величко махнул рукой и знаешь что сказал? Если, мол, другие могут приземляться в Сляче перед гостиницей «Гранд», почему нам нельзя на костел? Хорош, а?

— Ну а француз?

— Француз, чтоб его, язык сломаешь, да не запомнишь, как зовут, — пытался вспомнить рябой, — он, представляешь, сбежал из немецкого лагеря, говорят, лег в ящик, ящик заколотили, так и вынесли за ворота, а потом он сразу и удрал. Вот это мужик, а?

— Но ведь он там был не один! Он еще с кем-то говорил по-ихнему!

— Ну да. Их несколько человек пришло. И каждый день приходят новые.

— Из Франции?

— Малец! Подумай, прежде чем говорить. Из какой Франции? Францию-то ведь уже освободили. Из Венгрии идут, из Венгрии. Это пленные. Из лагерей бегут. Их переводят через границу и везут на поезде до Мартина. А там прямо к Фриммелу.

— К леснику?

— Ну да. У него их приводят в порядок — и к нам.

— А как вы с ними разговариваете? По-ихнему?

— Откуда нам знать по-французски? На пальцах объясняемся, — прыснул рябой. — Со смеху лопнешь. Но когда очень приспичит, есть тут один профессор с ними, Ершов его зовут, так вот он говорит по-ихнему, и по-нашему, как по-русски. Да сам увидишь.

Рябой — плут, каких поискать, вечный студент, был из тех, кто ради красного словца не пожалеет и отца. Рассказал и о том, как Величко встретил французов. Он будто бы долго, ничего не говоря, разглядывал их городскую одежду, а потом недоверчиво проговорил: «На вид вы как буржуи». С минуту стояла тишина. Никто не произнес ни слова. Потом он добавил: «Но физиономии у вас симпатичные. Что ж, оставайтесь». И зачислили их в словацкую часть. Но французам это было против шерсти. Особенно их командиру. Он доказывал, что они только первая группа, авангард. Остальные в пути или вот-вот тронутся в путь. Их, мол, будет много, хватит на целое подразделение. И настоял на своем. А Величко разозлился: «Ораторствует как Наполеон! Но тот был против нас. А этот с нами. Ну ладно, пусть будет по-вашему. Отведите ему приличный кусок горы, чтоб они там могли устроиться».

— А Жингор, который был там с ними? Это правда, что его резали в Братиславе, а в больнице в это время были немцы?

— Ну да. И не просто были там, а еще и ассистировали профессору, подавали инструменты и зашивали потом. Ну не смех? Немцы оперируют партизана! Да знай они, кто у них под ножом! Досталось бы ему на орехи! А с ним и тому профессору, как его фамилия? Кох, да, точно, Кох. Ну, на сегодня хватит, пора спать! Завтра вас ждет Грушка!

Новому партизану в ту ночь снились удивительные сны. Столько всяких событий, столько людей, столько нового! Разве мог он подумать, что командир пожмет ему руку, похлопает его по плечу. И этот француз! Да, ведь ему придется жить с французами. Он в жизни еще не видел француза. Только немца. Старого Олдгофера. А здорово они его сегодня обвели вокруг пальца! Он и не догадался, что они смотали удочки — и к партизанам. Здорово все вышло. Ловко они это устроили! Как ни в чем не бывало, будто бы на неделю в лес отправились, а сами за деревней от радости выстрелили из винтовочки и поминай как звали.

А утром Грушка, старый солдат, показал новичкам, почем фунт лиха.

— Стройся! Смирно! Равняйсь! Налево, направо! Ложись! Это «ложись»? Упасть как подкошенный — вот что такое «ложись»! Встать! Это «встать»? Встаете как сони. По-пластунски вперед! Короткими перебежками вперед! Это перебежки? Пока вы так «перебежите», немцы сделают из вас решето. Встать! Ложись! Я вас научу! Я вам покажу! Доложить! Эй, вы! Громче! Потихоньку шепчут только в костеле!

Утреннюю свежесть сменила жара, солнце поднялось высоко и припекало вовсю; пот лил ручьем, рубашка прилипала к спине. Это вот и есть партизанская жизнь? Кто ее так представлял? Может, только один Грушка, командир взвода, ишь опять кричит:

— Прекратить разговоры! Ложись! Встать! Доложить! Эй, новенький! Ко мне!

— Гамза!

— Лесоруб?

— Лесоруб.

— Видишь лес? Опушку справа? Тех штатских?

— Вижу!

— Явишься к ним, доложишь. Поможешь им рубить лес. Повтори приказ.

— Явиться к тем штатским и помочь им рубить лес!

— Бегом!

Штатские оказались французами. Им выделили участок леса, как велел командир, и они должны были его вырубить. А потом обтесать бревна, напилить досок, наготовить балок, построить срубы, навесы, укрытия, землянки. Уже издали было видно, что эта работа им не по плечу. Как они держали топоры! А ведь надо держать ухо востро, когда лес валят.

— Ну-ка отойдите, ребята. Лучше подальше! — сказал Мило, которому такая работа была не по сердцу.

Он поплевал на ладони — и застучал топор, запела пила, затюкали клинья и деревянные молотки, заскрипели лущильники. Он рубил деревья, пилил, колол, ошкуривал вовсю. Он им покажет! Этим французам!

Они обступили его и разглядывали это маленькое диво. Ему было приятно, он это сознавал. Ну и что! Пускай поглядят, как рубят лес словаки.

— Браво! — упала на него тень.

Мило поднял голову. Француз. Командир.

Мило даже покраснел.

Командир что-то сказал.

«Если б я понимал тебя», — подумал Мило, сдвинув шляпу на затылок. И тут же заметил в руках у француза карту. Его карту. Мило, просияв, показал на нее:

— Карта. Это я принес. От брата из Братиславы.

По глазам командира было ясно, что он вспомнил тот вечер.

— А-а! Браво! — и снова похлопал парнишку по плечу.

— Ну как там у французов? — спросил вечером рябой, подкидывая хворосту в костер. — Я вижу, ты занялся своим делом.

— Я будто и не в партизанах, а на работе в лесу.

— Не бойся, Грушка тебе устроит разминку!

Так и было. По утрам его дрессировал Грушка, гоняя взвод до изнеможения, а потом Мило шел помогать французам. Их становилось все больше, они приходили каждый день. И сразу брались за работу. Как умели. Будет крыша над головой. Скоро.

Командир приходил по нескольку раз на дню. Никогда не обходил их стороной. Стройный. Подтянутый. С высоко поднятой головой. Серьезный, озабоченный, что совсем и не шло ему. А как-то раз появился вместе с Величко и Жингором. И с тем переводчиком.

— Это ты принес карты? — обступили они молодого лесоруба.

Мило вонзил топор в бревно, выпрямился, тыльной стороной ладони вытер пот со лба.

— Я.

— Лейтенант вон говорит, — Величко показал на француза, — что ты тут молодцом. Продолжай и дальше в том же духе!

Его даже в жар бросило от этой похвалы. Сколько раз за эти дни Мило говорил себе: ну, за этим-то сюда незачем было идти! Валить пихты, тесать балки, строить срубы. Я-то думал задать немцам жару! А когда тут еще выстрелишь? Винтовка ведь у меня есть! И другие так же говорят: торчим тут, жилье строим, Грушка заставляет нас падать на землю, учит разбирать пулемет, вот и все.

Но теперь эти мысли вылетели из головы — от радости. Мило так заработал топором, что весь вспотел.

Когда он поднял голову, троица уже уходила. Через вырубку в сторону поляны. Три командира. Словак, русский, француз. Надо торопиться.

Вечером у костра он похвастался, как к нему подходили три командира.

— Очень мне любопытно, — расфилософствовался по своему обычаю рябой, — как эти трое находят выход из такого положения. Представьте только: здесь уже есть словацкий партизанский отряд и им командует словацкий офицер. Потом спрыгивают с неба советские парашютисты, причем они и понятия не имеют, что партизаны здесь уже есть и что командует ими словацкий офицер. Отряды объединяются. Ну и в довершение всего появляется еще французский лейтенант, которому и не снилось, что здесь он встретится с двумя офицерами в одной части.

— Ну и ахинею ты несешь, рябой. Чушь, да и только. У тебя не все дома, — оборвал его Пало Грегор. — Мы за здравие, а ты — за упокой. Ну кто сегодня думает о том, кто будет первым — тот или этот? Кто будет командовать? Сейчас дело не в этом, а в том, что для всех самое главное. А главное — это огромная беда, это война. Мы все от нее страдаем. Посмотри вон — русские, сколько им горя, беды принес этот убийца! А французов как этот урод унизил! А с нами что вытворяет этот ирод! И мы сейчас должны объединиться против него все, как один. Неважно, кто из нас какой. Главное — свернуть ему шею, переломать кости, нарезать ремней из шкуры на спине, схватить за глотку и душить, лупить его, колошматить, пока дух не выпустит. Ясно? И если меня что интересует, так только одно — когда мы примемся за дело. Погляди вокруг. Здесь каждый хочет взрывать мосты, убивать немцев, раздобыть себе оружие, а не торчать тут, дожидаясь неизвестно чего; не знаю, ей-богу, не знаю, как нас тут удержат. Да, по правде, и не понимаю зачем. Ведь каждый потерянный день означает, что Гитлер продолжает истреблять народы, а у нас заправляет это свиное рыло, наш «президент». И вот это, скажу я тебе, меня волнует. Так что оставь свои глупости при себе, рябой, и не заботься о командирах. Они сами разберутся.

И впрямь разобрались. И приняли решение.

Из советских пленных, которые бежали из Германии, из советских парашютистов и из добровольцев образовать 1-ю партизанскую бригаду имени генерала Штефаника. В ней будут две роты, диверсионная и минерская группы, разведка, штабная рота, вспомогательные подразделения — на две трети из словаков. Во главе их будут офицеры Советской Армии — Черногоров, Лях, Попов, Сурков, Высоцкий, Солошенко и другие. И в эту бригаду решено было включить французов. «Соединение французских бойцов» — как они сами решили назвать свою часть.

Из словаков, оставшихся под командованием Жингора, образовать 2-ю партизанскую бригаду имени генерала Штефаника, пополнив ее новыми бойцами.

А командиры?

Первой бригады? Конечно же, Величко, Петр Алексеевич. Родился в 1911 году в Талды-Кургане Алма-Атинской области, в Казахстане, в семье учителя. Выпускник экономического института; учился в танковом училище в Ульяновске, закончил его в звании лейтенанта; после нападения гитлеровцев — слушатель ускоренных курсов для офицеров десантных войск. Потом бои под Москвой; на этом направлении Величко воевал весь 1942 год в звании гвардии старшего лейтенанта; в начале 1943 года — командир диверсионной группы, сброшенной на Украине, через полтора года опять Москва. За боевые заслуги награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Красной Звезды. Летом 1944 года его откомандировали в Украинский штаб партизанского движения; 26 июля на самолете СИ-47 он вылетел в Словакию в качестве командира организационно-разведывательной группы из одиннадцати человек.

Ну а командир французского соединения?

Разумеется, лейтенант де Ланнурьен; родился в 1915 году в Сен-Серване, в старой бретонской семье; отец — пехотный генерал, был тяжело ранен на германском фронте в первую мировую войну, удостоен высоких наград, в том числе самой высшей — Военного Креста. У лейтенанта де Ланнурьена четыре брата; в 1936 году он окончил знаменитую военную академию в Сен-Сире, потом учился в военной школе в Сомюре, специализация — кавалерия; в период мобилизации 1939 года — младший лейтенант 5-го кавалерийского полка, того, с которым он ушел на фронт, участвовал в боях на севере Франции, в Арденнах и на Сомме; отступление к Сен-Валери, где со всей своей частью попал в плен и оказался в концлагере Виденау.

А командир 2-й бригады?

Конечно, Жингор, словак; поэтому не было нужды его представлять.

— Что и говорить, толково порешили, — рассудил вечером рябой, — дельно все поделили, молодцы.

— Кончай ты свой треп, — прикрикнул на него Пало Грегор. — Сразу видать, что не служил ты в армии. Солдаты такие вещи не обсуждают. Никогда. Как решено, так и будет! Ты слишком долго учился, рябой, вот и заучился. Злой у тебя язык и длинный. К тому же без костей, — вздохнул Пало.

— В самом деле, поговорим о другом, — поддакнул рябой.

— Кончай, рябой! Завтра вам Грушка задаст перца!

А Грушка не задал. Не было ни построения, ни учения. И пулемет с ними не разбирал. И не кричал из-за нитки, обнаруженной в затворе винтовки: «Что это здесь за тряпки? И из этого вы хотите стрелять в немцев?»

Потому что с самого раннего утра им приказали спуститься в Склабиню и принести оттуда ящики с гранатами, которые им привезли солдаты издалека, из Оремова Лаза. Потом снова спуститься за винтовками и пулеметами, которые привезли солдаты из Попрада. И за бельем — из Свита пришел целый вагон. Так что в этот день было весело. И работы столько, что Мило даже не успел забежать к родным. Ведь мама была родом из Склабини, и здесь жил крестный Мило дядя Павлович.

А потом и вовсе пошло веселье. Им приказали прочесать лес, искать парашюты и грузы, сброшенные советскими летчиками. И то ли случайно, то ли потому, что Мило и прежде уже знал французов, его определили к ним. Они вместе карабкались по крутым склонам, куда лишь олени взбираются, продирались сквозь заросли в кустарнике и лесу, пробирались через провалы и ущелья; исцарапанные и мокрые от пота и родниковой воды, которой утолили жажду, но счастливые, оттого что тащили такой ценный груз.

А вечером наступило самое большое веселье. Они пошли готовить костры. Должен был прилететь десант. Они наносили хвои и сучьев и зажгли костры в форме русской буквы Г. Костры горели ярким пламенем, а партизаны лежали около них и смотрели на темное небо, усеянное звездами. Был август, и падали звезды. Они летели по небу и пропадали во тьме, как камни, оставляя за собой сверкающие, мерцающие хвосты. Если звезда летела очень долго или хвост был слишком яркий, Мило слышал вокруг вздохи. «Ах», — восклицали словаки. «Ох», — вздыхали русские. «О-о», — восхищались этим маленьким чудом французы. «Надо что-нибудь загадать, когда полетит следующая, — подумал Мило. — Мы победим! Победим! — повторял он, когда небо снова рассек длинный хвост. — Победим!»

В ту ночь, к их удивлению, десант не прилетел. Утром они получили неожиданный приказ — совершить налет на лесопилку в Туранах. «Vereinigte Holzindustrie», как она называлась, поставляла лесоматериалы для рейха, распоряжались на ней немцы, и они делали все, чтобы ликвидировать «партизанский сброд, бандитов» — так они доносили начальству. Они контролировали весь Турец, следили за всем, посылали агентов, гардистов — даже из Поважья — и словацких немцев — даже из Штявницы. Ходили по деревням и селам, выведывали, вынюхивали, в корчмах пытались подпаивать людей, чтобы разузнать, что к чему; подкупали людей, чтобы те доносили; не один из них пытался одурачить партизан, выдавая себя за «своего». Первого такого отправили на тот свет уже в июне. Сейчас, в начале августа, гестаповца Вайса пришлось послать не к богу, а к дьяволу — прямо во время встречи на гумне в Прибовцах, куда его заманили. А теперь удар был направлен прямо на гнездо гестаповцев и их главу, директора и начальника или начальника и директора, изверга Ахбергера. Молодой Гамза знал эту лесопилку, ему не раз доводилось возить туда лес. И может, именно поэтому и случилось такое, чему он никак не мог поверить, — его включили в отряд, который шел в Тураны.

Едва стемнело, они тронулись в путь. Подошли к Вагу и переправились на лодках, но тут ему приказали остаться. Какое разочарование! Он не пойдет со всеми! Будет тут еще с двумя на страже! Но приказ есть приказ. Сторожить так сторожить. Ждали они, впрочем, совсем недолго. Несколько выстрелов, еле слышных издалека, еще какие-то звуки — возможно, крики, потом послышался топот, все ближе и ближе, и вот наши уже здесь. Попрыгали в лодки. «Греби!» Мило приналег на весла. Он переплыл Ваг еще раз, и в это время тот, чужой берег стал оживать. Тьму рассекали конусы света, вдали слышались крики, лай собак, но партизаны уже спешно уходили во тьме, их укрыл верный друг — лес. Там они сбросили мешки с плеч. «Ну как?» — нетерпеливо спрашивали тех, кто участвовал в операции. «Всех послали на тот свет! И Ахбергера. Попался он нам. А тут вот маленький сюрприз», — показали они на мешки. Чиркнули спичкой. Открыли мешки. Водка. Немецкая. Табак словацкий. Ого! Пачки, свертки! Бумажки зеленые и коричневые, всякие. Деньги! Бумажки со столькими нулями! Мило аж глаза раскрыл от изумления, таких он еще не видел.

Ночью он спал беспокойно: то ему снился Ахбергер, то он преследовал гестаповцев, охранял лодку, носил медики; вот и получилось, что он, ранняя пташка, проспал.

— Эй, соня! — тряс его рябой. — Вставай! Знаешь, сколько вы взяли в этой туранской кассе? Два миллиона! Теперь заживем!

Мило полдня ходил как во сне: он — один из героев дня. Он хотел было сбегать вниз, в Склабиню, к крестному, и похвалиться. Но ему не разрешили. Потому что уже готовилось это — расстрел двоих осужденных. И после обеда было приказано построиться всем, кто был в Канторе.

Когда партизаны построились, им сообщили, что эти двое, которых недавно приняли, — сказали, что они-де чехи из протектората, а в Словакию пришли, чтобы бороться против немцев. Помощник повара застал их в тот момент, когда они сыпали в котел с супом белый порошок. Полевой суд из представителей подразделений единогласно приговорил их к расстрелу.

Сперва они никак не могли объяснить, каким образом в подкладке их пальто оказались зашиты мешочки с белым порошком, таким же, как тот, который они сыпали в котел. Но потом, под тяжестью улик, а особенно после того как их допросил настоящий чешский партизан, они признались: они судетские немцы, их послали в Словакию под видом чешских беженцев. Ахбергер из Туран приказал им извести Кантор с помощью яда. И обещал за это 25 тысяч крон.

Суд отклонил их просьбу о помиловании.

Поэтому сейчас — в словацкой шеренге — дрожал как в лихорадке смертельно бледный партизан Гамза.

Когда привели осужденных, он закрыл глаза.

Захлопали выстрелы. Глухо, тупо, словно нехотя.

Эхо отразилось от скал. Пролетело волной над поляной, лес поглотил его, и оно исчезло.

Все было кончено.

— Собаке — собачья смерть, — пробормотал Пало, когда они возвращались к себе.

«Не слишком-то веселое начало», — подумал Гамза.

Рябой, словно услышав его мысли, повернулся к нему.

— Что, дружище? Не по себе было, а? Совсем тошно? Да что поделаешь? Война, она такая. Как говорят, в поле две воли: чья возьмет. Или мы их, или они нас. Если б они — лежали бы мы уже, вытянувшись, холодные, наевшись мышьяка. И было бы здесь огромное красивое кладбище. Высоко в горах, на свежем воздухе, кругом зеленый лес. Вот так-то, браток. Или они тебя, или ты их! Война!