Лукия

Глава одиннадцатая КАТОРЖНИКИ

Бескрайним сибирским трактом медленно двигалась по этапу партия каторжников. Они шли по четыре в ряд, конвоируемые солдатами. Сзади поскрипывала телега с убогим скарбом этапников — торбами, деревянными сундучками, плетенками.

Среди каторжан была Явдоха Гопта. Она шла рядом с другой женщиной, подавленная и измученная дальней дорогой. Кучи серого камня, белые березки вдоль тракта, однообразное покрикивание конвоиров, которые шли с примкнутыми к винтовкам штыками, навевали на сердце невыразимую, смертельную тоску и грусть.

Несколько каторжан было заковано в кандалы. При каждом шаге кандалы звенели, и этот звон, казалось, стоял над всем сибирским трактом, плыл над непроходимой тайгой.

Уже далеко позади остался суровый «каменный пояс» — седой Урал. Уже давно на горе Березовой, у гранитного столба, попрощались с родным краем арестанты. Почти каждый взял себе в узелок горсть родной земли, которую, умирая на чужой стороне, попросит положить в гроб. Давно уже миновали зауральские сухие степи. Сибирская тайга, густая, непроходимая, надвигалась со всех сторон темно-зеленой хвойной стеной. Изредка каторжники затягивали песню:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Песня была такая же печальная, как бесконечный тоскливый путь, как арестантские серые халаты, как несмолкаемый заунывный звон кандалов.

Тайга надвигалась все ближе и ближе. Пошли сумрачные, дикие места. Каторжники уже не пели. С тяжелыми тайными думами смотрели они на тайгу, все неспокойнее становилось на душе. Все реже стали попадаться этапы — пункты, где партии осужденных останавливались на ночлег. Часто ночевали просто на дороге, на поляне. Тогда горели яркие костры, пламя высоко вздымалось вверх, в темноту сибирской ночи, и освещало часовых, которые стояли вокруг, тяжело опираясь на винтовки.

В такие часы необычное, волнующее чувство охватывало все существо Явдохи. Ей хотелось сорваться с места, вытянуться во весь рост, бежать, бежать без оглядки, бежать туда, где ее ждет маленькая черноглазая Горпинка, ее дитя. Тогда рыдания подступали к горлу. Явдоха падала ничком на траву и глухо стонала. Но ни густая трава, ни сибирская серая земля не могли смягчить жгучую боль материнского сердца.

Вновь розовел рассвет над молчаливой тайгой, вновь тянулись к небу высокие сосны и партия каторжников трогалась в путь. Снова звенели кандалы, скрипела телега с арестантскими узлами, подскакивали колеса на неровной лесной дороге.

Солдаты охраны, волнуясь, подгоняли отстающих, сбивали всех в тесную кучу, ругались. Выкрикивал что-то начальник этапа — боялся, как бы кто-нибудь из каторжников не юркнул в непроходимую чащу, ищи тогда хоть год, хоть два — не найдешь.

В один из дней набежали тучи, прошел дождь. Ночь была темная, тихая. Этап остановился на берегу небольшой таежной реки. Молчаливо стояли вокруг ели и сосны, высокие, ровные, как струны. На берегу пылал костер, в казанах клокотала уха — начальник разрешил наловить рыбы.

Заключенные разговаривали между собой, пытались узнать, куда их гонят. Никто толком ничего не знал. Говорили, что в Тобольск или Тюмень, там имеются пересыльные тюрьмы, через них пропускают всех каторжников. А оттуда уже — куда кого назначат: одних в Иркутск, в Александровский каторжный централ, иных на Кару — золото мыть, еще кого-нибудь — на Акатуйские каторжные копи добывать железо и серебро. А может, кого-либо на остров Сахалин загонят. Оттуда возврата уже нет...

И вдруг гулкий выстрел разбудил ночную тайгу. Чья-то темная фигура украдкой проскользнула мимо часового, метнулась в чащу. Вслед за первым выстрелом — второй... Далеко покатилось эхо над рекой — трах-ах-ах-ах...

Солдаты немедленно построили всех арестантов, начальник этапа сделал перекличку:

— Кравцов.

— Есть.

— Гудашвили.

— Есть.

— Петренко Килина.

— Есть.

— Гопта Явдоха.

Молчание. Начальник завопил:

— Гопта! Гопта, спрашиваю!

«Аю-аю-аю»,— покатилось таежной рекой.

Гопты среди арестантов не было.