Глава сорок седьмая СОН


Матушке игуменье привиделся необычный сон. В одной сорочке и в белом с мережкой чепце на голове игуменья проснулась и уселась в кровати. Сквозь занавески пробивалось солнце, какой-то пронырливый луч уже заглянул в спальню, стрельнул в зеркало и отскочил от него на стену зелено-оранжевым зайчиком. В ночной своей одежде круглая игуменья больше походила на купчиху или на приземистый гриб. После страшного сна огромные навыкате глаза монахини, точно два голубых пузыря, осовело озирались вокруг. Короткий, похожий на грецкий орех нос громко посапывал. Только острый подбородок представлял резкий контраст с круглым лицом. Создавалось впечатление, будто это не подбородок, а клин.

— Лукия! Лукия! — загудела игуменья толстым, басовитым голосом.

Дверь открылась, в спальню ворвался целый сноп солнечных лучей. Вошла Лукия, поклонилась:

— Как отдыхали, матушка игуменья?

Быстро моргали веки над голубыми пузырями глаз.

— Отгадаешь мне сон?..

Матушка игуменья, очень ценила послушниц или монашек, которые умели интересно «отгадывать» ее многочисленные сны. Монастырские сестры из кожи лезли вон, чтобы угодить игуменье. Даже рясофорные монахини, принявшие постриг, и те часто пытались отгадывать сны своей игуменьи. Главное, надо было не вникать, не задумываться, а быстро говорить первое, что попадет на язык. Может, матушке понравится отгадка!

Игуменья рассказала свой удивительный и страшный сон. Как будто она ехала верхом на большом черном жеребце. (Здесь Лукия представила себе эту картину, посмотрела на круглую, как арбуз, игуменью и едва не расхохоталась.) Жеребец понес. Его никак нельзя было удержать. Занес он игуменью в густую дубовую рощу. Толстые стволы обступили ее. Присмотрелась игуменья и видит, что это вовсе не стволы, а богомольцы — все мужики, да мужики. Страшно ей стало. Засмеялись мужики, этак тихонечко, одними лишь губами засмеялись, и все, как один, указали корявыми пальцами на игуменью. Откуда ни возьмись, из толпы вынырнул монастырский поп отец Олександр, склонил голову в камилавке и скорбно произнес:

— Ничего не поделаешь, матушка игуменья, слезай с коня.

Хочет она слезть, а жеребец мигом стал маленьким-маленьким, растаял, как дым. А она, игуменья, опускается все ниже и ниже, просто в землю, которая разверзается под нею. Где-то наверху, высоко-высоко, толпятся мужики, заглядывающие в глубокий колодец, куда опустилась игуменья. Она хочет крикнуть, но не может. Тут и проснулась.

Трудный сон. Лукия стояла и думала. Она еще была послушницей и не имела права носить одежду монашки. Первые два года пребывания в монастыре она помогала на кухне, прибирала трапезную, мыла полы в кельях. Но потом игуменья узнала, что Лукия была когда-то горничной у графини Скаржинской, и взяла девушку к себе. По утрам Лукия одевала игуменью, на ночь раздевала, подавала ей завтрак, обед и ужин, выбивала пыль из многочисленных подушечек, которые заполняли комнаты. Подушечки всех размеров были страстью игуменьи. Каждой новой подушечке она радовалась, как ребенок. Их можно было найти в самых неожиданных местах — под столом, где-то на полке, даже в отдельной кухне, где готовили «убогую» монастырскую пищу для игуменьи — уху с осетриной, балык с яичными желтками, паштет из гусиных потрохов или просто жареных карасей в сметане.

Подушечки с вышитыми на них ангелами лежали на каждом кресле, на каждом столике, а на диване их выстроилось добрых полтора десятка. Матушка игуменья, ложась спать или садясь за трапезу, обкладывала себя этими подушечками со всех сторон. Каждую из них она нежно называла «барашком», и, если бы можно было погнать этих «барашков» в степь, получилась бы целая отара.

— Ну-у? — протянула игуменья, — Сон такой, что есть над чем голову поломать.

Лукия шевелила губами, на лбу у нее собрались морщинки. Что хочешь, а сон надо истолковать. Иначе игуменья вся затрясется от гнева, даже не пожалеет «барашков», которые непременно полетят в голову послушницы.

— Ну-у? — вновь протянула игуменья. — Думай поскорее.

— Я так думаю, матушка игуменья, ехать на коне — это возвеличивание. Возвеличат вас, матушка.

— Жеребец ведь черный! — басовито прогудела игуменья.

— Это ничего, что черный, это вас не должно беспокоить. Ведь к снах часто все бывает наоборот. На самом деле вы будете ехать на белом жеребце... А глубокий колодец — это тоже хорошо. Говорят, видеть колодец с водой — к богатству. С водой он был или пустой?..

— Пустая твоя голова! — сердито прикрикнула игуменья. Ее низкий бас эхом отозвался под потолком. — Не умеешь ты отгадывать! Вот возьму да и пошлю тебя монастырские помойки чистить — поумнеешь! Я и без тебя давно уже сон отгадала. Черный жеребец — смутные времена, мужики — большевистская власть, а глубокий колодец — не иначе как вера Христова. Спасет она наш монастырь...

В спальню донесся звон колоколов. Игуменья перекрестилась.

— Пора вставать. Звонят уже. Но сегодня не выйду. Поясницу почему-то ломит. Так и ломит, так и ломит. Как одеваешь? Рукав подвернулся!

Лукия одела игуменью, метнулась на кухню узнать, готов ли самовар. В передней встретила двух незнакомцев — оба в серых пиджаках. Оба запылены. Должно быть издалека. И чего им надо? В последнее время игуменью очень часто посещают незнакомые люди. То приходили поздно вечером, как бы тайком, а теперь уже днем начали наведываться.

Услышав о приходе людей, игуменья засуетилась. Сейчас же вышла к ним, отослала Лукию с распоряжением: немедленно подать гостям чай, масло и холодные сливки с погреба.

Незнакомцы стряхнули пыль, умылись и уселись за стол. Когда Лукия вошла, они прекратили разговор. Игуменья испытующим взглядом посмотрела на послушницу и ласково, насколько позволял ее бас, пробубнила:

— Иди, голубушка моя, на кухню. Позавтракаешь, а тогда — куда хочешь до самого обеда. Ты мне сейчас не нужна...


Загрузка...