Лукия

Глава двадцать третья ВСТРЕЧА

Лукия раскрыла глаза, удивленно осмотрела незнакомую обстановку. Она лежала в закутке на полу. За рядном, висевшим на веревке и разделявшим комнату, приглушенно разговаривали. Один из голосов был очень знакомым. Лукия напрягла память и сразу вспомнила незнакомого охотника с собакой, который спас ее от смерти.

Наезжая временами на неделю или две в село, Лука Тихонович всегда останавливался у лучшего во всем Водном рыбака Олифёра. Дед Олифёр Строкатый действительно был незаурядный рыболов. Никто на селе лучше его не мог ставить вентери на карасей и толстых ленивых линей, никто лучше его не мог поймать щуку на жерлицу или пудового сома на «квок».

Оба — и Лука Тихонович, и дед Олифёр — страстно любили природу, это было то общее, что близко сдружило врача с дедом-рыбаком.

Пожалуй, дедом не назовешь Олифёра Строкатого. То, что седина посеребрила виски и бороду, — пустяки, Зато глаза у него были молодые и ясные, как чистое озеро, живые и насмешливые, полные лазурного огня. Такие глаза бывают у пострела-мальчишки, готового в одно мгновение взобраться на самый высокий явор и вырвать воронье гнездо, хорошенько дернуть при случае девчонку за косы или забраться на чужой баштан за арбузами. Быстрые движения деда, его постоянная суетливость также мало напоминали о старости.

Деда Олифёра прозвали Царевичем. Это прозвище Строкатый получил давным-давно, когда он еще не был дедом, а только возвратился домой с турецко-русской войны. На груди его звенели двенадцать наград за храбрость. Односельчане ахнули:

— Крестов и медалей — как у царя!

Скептики возразили:

— Ну уж сказали! У царя куда больше, хотя он, правду говоря, на войне не бывает. А у Строкатого — как у царевича!

Так и пошло с тех пор — Царевич и Царевич. Крепко пристало это прозвище, как смола!

Была у Олифёра Строкатого жена Федора такая же суетливая, как и ее муж, маленькая, словно куропатка, сухая старушка. Был и сын двадцатилетий парень Лаврин, единственный из пяти сыновей и дочерей, оставшийся в живых. Остальных детей то скарлатина задушила, то оспа унесла. Один ребенок утонул в озере. А Лаврин, самый младший, выжил, окончил церковноприходскую школу, был умница и мастер на все руки — и косить, и молотить, даже сам тачал сапоги. Правда, косить и молотить приходилось больше по найму, так как своей земли было, как говорится, кот наплакал. А сапоги тачать доводилось лишь изредка, потому что в селе был хороший сапожник, к нему и носили юфтовые заготовки.

Рядно качнулось, к Лукии заглянул Лука Тихонович. Девочка сразу же узнала его. Она оперлась на локоть, улыбнулась. Лука Тихонович, увидев, что Лукия не спит, зашел за рядно, сел около нее на скамеечку.

— Э-ге-ге, мы уже смеемся? — громко сказал он. — Приятно видеть, приятно... Как же мы себя чувствуем?

Он взял Лукию за руку, нащупал пульс.

— Приятно. Теперь уже все в порядке. А есть не хочется?

Лукия проголодалась, как волк. Но что-то удерживало девочку от этого признания. И она спросила:

— Скажите, где я?

Лука Тихонович улыбнулся:

— Законное любопытство. Сейчас скажу тебе твой новый адрес. Село Водное, семья Олифёра Семеновича Строкатого.

— Да что вы там разговариваете? — отозвался сам дед Олифёр. — Пожалуйте к завтраку!

Он отогнул рядно.

— А ну, девочка, вставай, если силенок хватит...

Вскоре Лукия сидела за столом и ела вареную картошку с огурцами. На ней была юбочка давно умершей дочери деда, рубаха с расшитыми рукавами. И юбка и рубаха ей были велики, рукава широки, но Лукия с нескрываемым удовольствием поглядывала на вышивку.

Против нее сидел дед Олифёр, печально качал головой:

— Вот дело-то какое, девонька. С того света, можно сказать, вытащил тебя Лука Тихонович.

Бабушка Федора стояла возле печки, украдкой вытирала слезы. В этой рубахе и юбке Лукия напоминала старухе ее покойную дочь.

— Да как же тебя хоть зовут? Откуда ты? — наконец спросила она.

Лукия поведала о своих злоключениях, про матушку Раису, отдельную кровать, про старую графиню. Когда она рассказывала о разбитой голубой вазе, о страшном чудовище во флигеле, все перестали есть и слушали, затаив дыхание. А когда Лукия закончила свою печальную повесть, Лука Тихонович стукнул ложкой по столу:

— В клетку бы такую графиню!

Он отодвинул свою скамейку, подпер голову кулаками, задумался.

— Все они... хороши! — пробормотал.

Старушка Федора уже не могла сдержать слез. Да и сам дед отвернулся к окну и нетвердым голосом произнес:

— Может, и правда... что говорит Лаврин: «Отольются им наши слезы...» Может, когда и придет такое время. Когда только?

Старик безнадежно махнул рукой.

Исидор, почуяв всеобщую грусть в доме, начал жалобно скулить. Лукия вспомнила, как приняла этого пса за волка. Вдруг все, что было, стало таким далеким, словно покрылось серой пеленой тумана. В открытое окно заглядывал цветущий подсолнечник, во дворе кудахтали куры, весело чирикали под стрехой воробьи.

Девочка встала из-за стола, глазами поискала икону, чтобы перекреститься. В углу блестел образ девы Марии. Солнечный зайчик играл на нем. Лукия вздрогнула, опустила руку. Она вспомнила, что, погибая в трясине, ни разу не обратилась с молитвой к богородице. А все же спасение пришло... Лука Тихонович... Наверное же, не богородица его послала — сам оказался в это время там... Еще вспомнила, как молилась деве Марии, чтобы предотвратить наказание... Милостивая богородица! Милостивая — к косматому чудовищу отправила...

— Может, свечку тебе дать? Засветишь перед образом, поблагодаришь матерь божью за спасение от смерти... Да у нас же где-то лампадка была.,.

Старушка бросилась к ящику стола искать, Метнулась к полочке. Заглянула даже в сундук. Лампадки нигде не было. Наконец она нашлась в подпечке. Федора даже об подол ударила руками:

— Ну, подумайте только, куда святую лампаду пристроил! Это Лаврин! Там у меня под печкой курица цыплят высиживает, так он ей в лампаде воду поставил!

Старушка, сама кудахча, как наседка, тщательно вымыла лампаду, налила масла, подвесила ее под иконой. Подала Лукии спички:

--- На, засвети. Сама засвети перед царицей небесной...

Лукия послушно взяла спички. А в воображении неотступно стоял мокрый черный таракан — далекое воспоминание, которое на долгие годы сохранила память. Матушка Раиса вытаскивает из святой лампадки таракана за усы, а с него каплями падает масло...

Кто-то за порогом громко заговорил. Старушка Федора сказала:

— Вот и Лаврин. Осоку ходил косить...

Скрипнула дверь, в проеме показался парень, и точно окаменел на пороге. Он увидел Лукию. А девочку точно вихрь подхватил. Она всплеснула руками, крикнула что-то невнятное, бросилась вперед, но тут же остановилась, как вкопанная. Мгновенно вспомнился широкий двор, гайдук Сашка, спущенные с цепи собаки, сероглазый парень у ограды, с пальцев которого стекает кровь.

Сейчас этот парень стоял перед Лукией, не сводя с нее глаз. На его лице отразились и радость, и удивление... Затем он растерянно посмотрел на отца с матерью, на Луку Тихоновича, наконец сказал:

— Это она меня спасла от графских собак...

Его голос задрожал, глаза взволнованно заблестели.

— Помнишь меня? — спросил Лукию.

Девочка молча кивнула головой. Она не могла говорить. Она сама не знала, почему ее так потрясла эта неожиданная встреча, почему слезы, такие радостные слезы, подступают к горлу.