Лукия

Глава пятьдесят третья ВОЕННЫЙ КОМИССАР

Неизвестный в грязной зеленой гимнастерке, в кожаных брюках галифе выполз из кустов и припал пересохшими губами к воде. Река сверкала солнечными бликами. Зеленая лягушка, притаившись в ряске у самого берега, уставилась выпученными глазами на человека, который жадными глотками пил воду. Неизвестный напился и, почувствовав, как быстро возвращаются к нему силы, мгновенно оглянулся. Берег был безлюден. Недалеко покачивалась на воде лодка. «Монастырская, — подумал неизвестный, — Может, попробовать? Нет, на лодке далеко не уйдешь. Да и заметят с монастырской горы. Что же делать?»

Женский голос заставил неизвестного насторожиться. Кто-то спускался по тропинке к реке.

«Вероятно, какая-то монашка»,

Напуганная резким движением человека, зеленая лягушка бесшумно нырнула в глубину. Неизвестный пополз в кусты. Его левая нога была слегка ранена, он мог, прихрамывая, передвигаться, но благоразумие подсказывало, что ежеминутно можно наскочить на свирепого врага, который уже отведал крови. Поэтому лучше всего уйти в кусты по-пластунски, прижимаясь всем телом к земле.

Женщина напевала. Неизвестный поднял голову. Какая грусть в голосе. И что за песня? Монашка не может так петь.

Неожиданно он весь затрепетал. Этот голос и эта песня были ему поразительно знакомы. Неизвестный задыхался от волнения. Он жадно ловил каждый звук. Женщина пела:

Терен, терен бiля хати,

В нього цвiт бIленький.

А хто любить очi карi,

А я — голубенькi...

Неизвестный не выдержал. Зашелестели листья, он высунул из-за кустов голову...

Вокруг колокольни летали острокрылые утки, и их крики резко звучали в застывшем, горячем воздухе. Около дома игуменьи стояло с десяток оседланных лошадей, привязанных к каштанам. Низкорослый конь с белыми глазами злобно прижимал уши к голове, бил задними ногами. Тонко пели слепни. Испуганно промелькнули через широкий двор две послушницы, вслед монашкам покатились офицерская ругань, пьяный смех.

Лукия незаметно вышла за ограду, направилась по знакомой тропинке вниз, к реке. Девушку измучили последние события. Она не могла найти себе места. Не знала, куда деваться. Тяжкие думы одолевали ее. Кто посоветует? Кто скажет слово правды?

История с «чудом» была как удар дубины по голове. Лукия ощущала, как оборвалась та тонкая нить, которая еще связывала ее с церковью, богом, со святой девой. Нет сомнений, никакого обновления не было, все это проделки игуменьи и «прозорливого старца» Памфила. На какую-то минуту перед Лукией промелькнула вся ее жизнь. Приют, лавра, монастырь... Лукия металась, словно заточенная в клетку птичка. Голова пылала. Все пошло кругом перед глазами. «Прозорливый старец!» Это тоже был обман!

Лукия заскрежетала зубами, она задыхалась от обиды и злости. «Бежать отсюда! Немедленно бежать!» Какое-то трепетное, еще не изведанное чувство пробуждалось в девушке. Она начала искать деревенскую одежду, в которой прибыла в монастырь. Одежды не было. Может, игуменья распорядилась выбросить ее? Лукия нашла сумку, положила туда хлеба и тут же вздохнула легко, свободно, полной грудью. Словно всю жизнь ждала она этой минуты. Скорее бежать! Куда? Все равно куда, лишь бы не оставаться здесь, не видеть игуменью, монахинь, не слышать церковного звона!

Быстро бежала тропинкой вниз, как будто кто-то гнался за ней по пятам. Знала, что никогда уже не вернется сюда. Волнующее, сладкое и томительное чувство с новой силой захлестнуло грудь. Это было чувство человека, который оставляет позади себя что-то ужасное, что-то страшное.

Вдруг ей захотелось петь, но она сдерживала себя. И только на берегу реки, когда повеял свежий ветерок и запахло тиной, первые звуки песни слетели с уст. Все той же, старой, излюбленной:

Терен, терен бiля хати...

Забыла обо всем на свете.

Вдруг у нее дух захватило. Зашелестели кусты, и она увидела человека в зеленой гимнастерке.

— Лаврин! — вне себя крикнула Лукия, чувствуя, как из-под ног уходит земля, все вокруг бешено завертелось перед глазами.

...В тот день, на заре, когда должны были казнить Лаврина Строкатого, бывшего рядового девяносто второго Екатеринославского пехотного полка, в городе поднялась стрельба. Улицы заполнила толпа рабочих. Городовые отстреливались с крыш и чердаков. С громким лязгом на каменную мостовую упал железный двуглавый орел, сбитый со здания жандармского управления, где он красовался не один десяток лет. Пули зацокали в железные ворота губернской тюрьмы. Грозные крики толпы долетели до надзирателей, и они с перепугу сами открыли камеры. Начальник тюрьмы хотел сбежать, но его пристрелили солдаты тюремной охраны.

Вместе с другими узниками на свободу вышел бывший рядовой Екатеринославского полка Лаврин Строкатый. Еще в тюрьме сдружился он с двумя большевиками. Разворачивались бурные события. Лаврин написал в Водное, что он живой, здоровый, но не скоро вернется домой. Письмо не дошло, а позднее Лаврин вовсе не мог приехать, потому что началась гражданская война и он, тогда уже член Коммунистической партии, пошел защищать революцию на многочисленных фронтах.

Белогвардейцы были разбиты. Лаврин Строкатый, уездный военный комиссар, часто вспоминал родное село Водное, мать, Лукию. Больше трех лет не имел он от них никаких вестей. Уже подумывал о том, чтобы передать дела на два-три дня заместителю и съездить в Водное. Но в городе вспыхнуло белогвардейское восстание. Лаврину удалось вырваться из лап белогвардейцев. Он скрылся в монастырской роще, с тем чтобы под покровом ночи убежать дальше. Но, встретив Лукию, комиссар изменил свой план.

Его поразила и встревожила одежда Лукии. Она монашка? Но так продолжалось короткое мгновение. Расспрашивать не было времени. Да и сама Лукия догадалась, что Лаврину угрожает смертельная опасность. Девушка оглянулась. Морщинки набежали на белый лоб. Губы задрожали. Руки Лукии крепко обвились вокруг шеи Лаврина. Он зашептал:

— Лукия... родная... Я видел: на монастырском дворе стоят оседланные офицерские кони...

Она кивнула головой.

— Одного бы коня сейчас... Здесь мне нельзя оставаться... Она внимательно выслушала. Потом еще раз кивнула, прошептала:

— Жди здесь...

Зашелестели листья, и шаги ее, легкие, как у дикой козы, стихли на тропинке. Лаврин успел предупредить:

— Будь осторожна!

Прижавшись к ограде, Лукия осмотрела из-за сиреневого куста весь широкий двор. Из штаба выбежал офицер, сел на низкорослую лошадку с белесыми глазами, ускакал. Пробежала монашка. Четки вокруг ее шеи бренчали, как монисто во время свадебной пляски. Привязанные лошади грызли кору деревьев. Лукия наметила сухоногого коня золотистой масти, показавшегося ей наиболее резвым.

Несколько минут во дворе никого не было. Лукия успела отвязать коня и исчезнуть с ним за колокольней. Когда уже входила в рощу, девушке показалось, что за стволами каштанов промелькнула черная одежда. Лукия энергично дернула за повод. Конь вытянул голову вперед, его копыта застучали по утоптанной тропинке. Тихо звенели стремена. Вокруг коня носились слепни, и у лошади нервно подрагивала золотистая кожа.

Лаврин ждал.

— Никто не видел? — прошептал он.

Лукия вспомнила о черной одежде за каштанами. Наверное, какая-то монашка. Не рассмотрела. Глупости, никто не видел. Она проделала все быстро и ловко.

Пока Лаврин садился, девушка поддерживала стремя. Но вот Лаврин вскочил в седло, и ей вдруг стало страшно. Лукии казалось, что это вновь разлука — и уже последняя, навеки, а она не хотела с ним разлучаться. Лаврин сказал:

— Жди! Даю тебе слово твердое, как камень, скоро сюда вернусь!

Конь рванул с места в карьер и ускоренным галопом помчал вдоль речки. Ветви орешника хлестали всадника по лицу. Он пригнулся к шее коня...

Скрылся с глаз Лаврин, лишь речка продолжала тихо нести свои воды, сонно колыхалась ряска у берега, да летали над водой маленькие голубые бабочки. Упала Лукия на горячий песок и долго так лежала, прислушиваясь. Прислушивалась к цокоту копыт, так как ей казалось, что все еще слышен бег коня, на котором умчался Лаврин. Цокот копыт стихал где-то далеко-далеко, на другом конце света, стихал, как печальный звон: бом, бом, бом... Вдруг Лукия спохватилась, действительно услышав звон в монастыре. Он густо плыл над лесом и рекой, назойливо звал медным набатом.

Лукия поднялась на гору и сразу же очутилась в толпе монашек и послушниц. Из собора выносили обновленную икону богоматери. Несли ее два офицера из белогвардейского штаба, с обнаженными головами, с револьверами и гранатами на ремнях. Несколько попов во главе с отцом Олександром уже размахивали кадилами. Ладан клубился синими волнами. Молитвенное пение заглушало веселое чириканье воробьев, крики стрижей.

Крестный ход достиг монастырских ворот, когда вдруг где-то далеко прозвучали винтовочные выстрелы и затарахтел пулемет. Пули засвистели над головами народа. Моментально стихли колокола. Монашки рассыпались кто куда, словно стайка грачей. Отец Олександр, дико размахивая кадилом, кинулся назад, под защиту массивных стен собора. Обновленная икона тяжело рухнула на камни мостовой, а оба офицера с криками «Стой!», «Стой!» бросились в помещение штаба.

Через несколько минут широкий двор заполнили военные в погонах, с винтовками. Известие о том, что красные наступают, мигом облетело весь монастырь, Несколько «ос» прожужжало над Лукией. Она невольно пригнула голову. Сердце замерло. Но вдруг оно забилось радостно. Лаврин, видимо, встретил наступающие сейчас красные части, и эти пули — их посылает родная рука. Лаврин возвращается, Лаврин недалеко...

Совсем близко ударил пулемет. Лукия увидела косоглазого. Он вышел на балкон с кряжистым офицером. Посмотрел на колокольню, откуда стреляли белогвардейцы, и улыбнулся:

— Теперь мы их не подпустим, господин полковник.

— Естественный бастион христовой веры военного назначения, — пошутил офицер. Однако ему вряд ли было до шуток. Он вернулся к открытой двери штаба и крикнул: — Харитонов! Второй пулемет тоже на колокольню! А богородицу надо прибрать. Лежит у ворот. Неудобно: все-таки икона... так сказать, святыня! Для поддержания бодрости духа следовало бы ее с почестями...

— Оставьте, господин полковник, — перебил его косоглазый, — Во-первых, около ворот сейчас опасно, во-вторых, икона подождет. К тому же она, кажется, разбита. А вот поднять на колокольню еще один пулемет — это гениально. На беду врагам и супостатам.

— Да, да, мы будем держать под обстрелом все подступы к монастырю. Харитонов, быстрее возвращайтесь!

В кельи залетали шальные пули, поэтому игуменья перебралась в большой светлый подвал, где хранились бочки с вином. В подвале поставили два кресла и перетащили туда с десяток «барашков», чтобы подпереть ими бока игуменьи.

Матушка Никандра увидела возле собора Лукию, схватила ее за руку.

— Х-х-х... Вот ты где бродишь! Матушка игуменья ждет тебя. Пойдем сейчас же...

Игуменья была очень встревожена.

— Как там? — спросила Никандру . — Кто — кого?

Экономка пожала плечами:

— На все божья воля.

— Горе мне, — гудела игуменья. — Захватили монастырь, штаб свой в кельях разместили. Некому заступиться за нас, сирот...

— Богородица святая заступится, — сказала экономка.

Лукия удивленно слушала. Разве не причастна была игуменья к белым мятежникам? Разве не прятала она оружие? .

— И ты покинула меня? — обратилась игуменья к Лукии. — Воды некому подать,

Быстро вошел косоглазый. Игуменья радостно поднялась ему навстречу.

— Все в порядке, — успокоил он, — Два пулемета на колокольне не дают красным и на шаг продвинуться. Так и косят... Нам нужно продержаться лишь двое суток. На помощь идет полк Чорбы...

Матушка игуменья тяжело вздохнула:

— Слава тебе, царица небесная!

На ступенях лестницы раздались голоса, в подвал вошел офицер с человеком в алых галифе. Лукия сразу же узнала в нем того, кто изображал покаранного богородицей. Сейчас на его картузе белела кокарда, а на боку болтался наган. Из-за его спины выглядывала острая лисья мордочка матушки Таисии.

— Где она? — спросил офицер.

Матушка Таисия обнажила в злобной ухмылке черные гнилые зубы:

— Вот она! Лукия.

Офицер взял послушницу за плечо:

— Пойдем.

— Куда? — вскрикнула Лукия, чувствуя, как задрожали у нее колени.

— Что случилось? — удивленно спросила игуменья.

— Ваша послушница, — объяснил офицер, — украла коня и передала его большевику.

Игуменья побледнела.

— Нет... не верю...— прошептала она.

— Я свидетельница, — склонила голову матушка Таисия, — Все видела своими глазами.

Горячая кровь бросилась Лукии к голову, но она сдержала себя, спокойно ответила:

— Я никогда не слышала, чтобы послушницы крали коней для большевиков.

Офицер, раздумывая, посмотрел на матушку Таисию:

— А не ошиблась ли ты, божья маргаритка?

Монахиня, видя, что дело принимает другой оборот, вспыхнула.

— Крест святой! — завизжала она. — Клянусь! Чтоб меня землей сырой накормили, если я ошиблась!

Тогда офицер решительно приказал человеку в красных галифе:

— Уведи ее!

— В могильный штаб прикажете?

— В расход? Подожди. До окончательного выяснения куда-нибудь запереть.

— В погреб, — выскочила матушка Таисия. — Есть такой погреб. Я покажу.

Она пошла вперед, а за нею белогвардеец с Лукией. Монашка подвела их к погребу, в котором когда-то сидела Федосия. Щелкнул замок, и Лукия осталась одна.

Когда глаза свыклись с темнотой, девушка увидела в углу несколько старых ульев-колодок, поломанную центрифугу. В погребе было холодно. Вдоль стен росли тонкие ядовитые грибы. Лукия слышала, как Таисия спросила, когда приставят сюда часового.

— Каждую сороку охранять! — хихикнул белогвардеец. — Кто же будет тогда с красными драться?

Пулеметная трескотня глухо доносилась даже сюда, под землю. Лукия в отчаянии нажала на дверь. Она ярко представила себе красноармейцев, которых беспощадно сметал пулеметный огонь белых с колокольни.

— Он не возвратится, — шептала девушка, думая о Лаврине, а она сидит здесь, в погребе, лишенная возможности помочь. Она в плену, она бессильна.

Дверь заскрипела, но не подалась. Лукия заплакала. Лаврина, наверно, уже нет в живых. Пулеметы стреляют с колокольни во все стороны, в открытом поле красным некуда деваться от пуль.

Так она сидела час или два. А что, если попробовать сделать подкоп, чтобы вырваться на свободу? Землю можно рыть пальцами, можно снять с центрифуги металлические детали и ими рыть, рыть. К ночи подземный ход будет готов. К ночи? Не поздно ли будет? Ведь в любую минуту за ней могут прийти. Как сказал тог офицер: «В расход»?

Тут же Лукия вскочила. Она услышала шаги. Теперь все. Конец. В расход. Сюда идут...

Безумная жажда жизни пробудилась в ней. Лукия задыхалась. Она не хочет в могильный штаб!

Она перегрызет зубами горло каждому, кто попробует поднять на нее наган.

Шаги, легкие, робкие, стихли. Нет, это кто-то другой. Лукия прильнула к щелке. Косой луч предвечернего солнца ослепил ее. Но в нескольких шагах от погреба девушка увидела знакомую фигурку мальчика. Мальчик сидел под кустом, боязливо озирался. Дальше идти он, видимо, не осмеливался.

— Иоська! Иося! — крикнула Лукия. Каждый нерв ее был напряжен до предела. Неожиданная надежда на спасение захватила ее. Иоська вздрогнул и оглянулся вокруг: он не понял, откуда доносится голос.

— Иося! Это я! Иося! — вновь позвала Лукия, сдерживая безумную радость, которая теснила грудь.

— Это вы? Да? Вы в погребе? — наконец отозвался мальчик.

Припав к щели в двери, Лукия, задыхаясь, шептала:

— Найди камень. Тяжелый... Бей по замку. Но раньше посмотри, нет ли кого-либо поблизости...

Иоська засуетился. Вскоре он нашел камень и ударил им несколько раз по замку. Петля отскочила вместе с замком. Лукия глубоко вздохнула полной грудью и благодарно посмотрела на Иоську. Но тут она увидела, что по запавшим щекам мальчика катятся слезы. Он молча вытирал их ладонью.

— Иося... Что с тобой?

— Вы не знаете что? Да, вы не знаете, монашка. Они заходили в каждый еврейский дом и всех убивали... У меня уже нет мамы, монашка... И Моти нет... И сестры Иды...

Он вдруг прижался головой к груди Лукии и весь затрясся в неудержимом рыдании.

Лукия уже слышала сегодня об учиненном белогвардейцами погроме. Когда об этом рассказали игуменье, она закатила свои выпученные глаза и притворно вздохнула:

— Хоть бы детишек не убивали. Детей жалко...

Иоська дрожал от плача, а Лукия гладила его волосы, его острые выдававшиеся плечики и шептала:

— Довольно, голубчик. Хватит, мой милый. Наши наступают. Всех бандитов уничтожат, всех до одного. Слышишь, пулеметы стреляют?

И тут же вспомнила, что пулеметы бандитские, что стреляют они по красным. Однако наклонилась и еще раз зашептала мальчику на ухо:

— Там Лаврин с ними, с красноармейцами-то. Никогда не слышал? Лаврин Строкатый, мой жених.

Ей без конца хотелось повторять это имя, хотелось всем рассказывать о нем — Иоське, густым каштанам, небу...

— Вы его любите? Да? — спросил мальчик. — Значит, вы не монашка?

— Не обижай меня, Иоська, не называй меня монашкой. Я не монашка. Я Лукия, Иоська.