Любовь на краю света

45

В больничном корпусе загорелись огни. Наступила осень, и дни стали короче. Я чувствовала себя здоровой, как никогда в последние годы, новое сердце работало хорошо, и, несмотря на это, я была истощена, тосковала по Ною, меня мучил беспорядок в голове и в теле. Я по-прежнему отказывалась прикасаться к своему телу, моя кожа стала мне чужой; я чувствовала повязку вокруг моей грудной клетки, следы уколов и слышала звук: кап, кап, кап. Я уже могла ходить и теперь часто стояла у окна, набирая в легкие достаточно воздуха и понимая, что должна быть счастливой. Я могу жить дальше. Публика проголосовала за меня. Я победила, и теперь мне не нужно уходить через черный ход. Как сложится жизнь дальше? Этого я не знала. Слишком долго я жила с мыслью о смерти.

Я попросила маму принести мне кольцо, и она принесла его в больницу, радуясь, что я вообще заговорила с ней. Я надела его на палец и постоянно крутила — четыре красных граната в форме лепестков, а в центре небольшой алмаз. Оно принадлежало моей бабушке Анне. Она также выбрала смерть. Неестественную смерть.

— Бабуля, — сказала я. — Подари кольцо кому-нибудь другому, ты совершенно точно переживешь меня. — Она рассердилась, и мне пришлось оправдываться. Через пару недель ее не стало.

Мои родители верили, что похороны могут слишком сильно подействовать на меня, поэтому меня на них не допустили. Они рассказали мне позднее, сколько людей со всех концов света приехали проститься с бабушкой, и о церемонии в театральном ателье.

— Когда я умру, я хочу, чтобы мои друзья гуляли три дня, — сказала бабушка.

Так и было. Анна Мендель раньше была известной джазовой пианисткой. Она объездила весь мир, играла в ресторанах, на больших сценах и международных фестивалях. Она была приглашенным преподавателем в разных местах и имела много талантливых учеников, пока наконец не осуществила свою мечту о собственном небольшом театре, в котором ранее находилось швейная мастерская.

Этот театр, который я видела в моей другой жизни, существовал на самом деле. Я не знаю, что случилось с ним после смерти Анны. Отец продал его или оставил там все без изменений? Я не осмеливалась спросить об этом.

Когда я больше не могла ходить в школу и редко покидала свою комнату, моя бабушка позаботилась о том, чтобы я все-таки иногда выходила из дому. В театре она всегда усаживала меня в первом ряду и после представления лично представляла меня каждому художнику. Иногда после этого она садилась за рояль и очаровывала оставшихся гостей и художников звуками музыки. Это были моменты, полные волшебства, которые я никогда не забуду. За роялем она умерла. От сердечного приступа.

— Я бы пошла вам навстречу. — Снова послышался ее ясный голос, и я увидела перед собой ее добрые светлые глаза. — Но боялась пропустить вас.

Это она сказала мне и Ною, о котором я постоянно думала, пока во мне приживалось новое сердце. Это сердце.

Его сердце?

Я настояла на том, чтобы ко мне принесли ноутбук, и начала исследовать статистку смертей. Информацию я брала в Интернете. Оказалось, что в начале июля было много несчастных случаев с летальным исходом. Летом погибло больше людей, чем зимой?

Ни у одного из них не было указано имя. Я задалась вопросом, почему в этих отчетах столь важен возраст. Ной был дельтапланеристом? Или плавал на байдарке? Ему было тридцать четыре, двадцать четыре или, может быть, шестнадцать? Он действительно жил в особняке в горах? Я вбила в поисковик: молодой человек, слепой, шестнадцать лет. Результат поиска: слепой убийца. Это было название романа. Я ввела: молодой, слепой, несчастный случай, вилла в горах. Результат поиска: смертельный полет над Альпами. Однако это произошло еще в апреле. Так долго сердце не хранится.

Что я буду делать, если действительно найду сообщение о смерти Ноя? Я хотела его прочитать? Пока что мне не удалось найти ни одного намека на то, кем он мог быть и где он жил. Но как тогда он вошел в мою жизнь?

Его мне так не хватало. Его голоса, разговоров с ним, его рук, его объятий, его теплого дыхания на моей шее.

— Тебе больно? — спросила сестра.

Я отвернулась в сторону и тихо плакала. Это была боль, но не такая, которую мог заглушить морфий, боль, которая останется со мной навсегда. Я знаю, люди называют такую боль страстью или любовью.

— Ты должна отпустить его, чтобы понять, что он всего лишь символ. Ной — это архетипический образ выживания, Марлен. И ты выжила. — Так или немного иначе сформулировала это Мария во время одной из наших встреч, которые в основном заканчивались криками и слезами. В конце концов, в минуту слабости, я рассказала ей о своей другой жизни и тут же пожалела об этом. Как я могла доверить ей то, чего она никогда не поймет?

Мария Штайнер была худой и бледной, ее светло-каштановые волосы были похожи на перья, она носила тяжелые, слишком большие очки, которые она постоянно протирала. Она считалась светилом в области детской психологии, но иногда я сомневалась, была ли она таковым на самом деле. С тех пор как у меня была обнаружена болезнь, родители разрешили ей приходить к нам домой, чтобы я могла рассказать ей о своих заботах и страхах. Зачастую мне было трудно это сделать, потому что сама Мария выглядела так, как будто ей нужна помощь. Она была непостоянной и нервной, временами навязчивой, и я никогда не понимала, что с ней — то она смягчалась, то вновь становилась жесткой. Но не переставала приходить ко мне.

Неудивительно, что во сне она преследовала меня.

Она первой рассказала мне о том, что я пережила клиническую смерть, и передала мне слова Виктора о том, что борьба за мою жизнь проиграна.

— Многие люди по всему миру после такого опыта сообщают о необычно ярких сновидениях, — говорила Мария, и я ненавидела ее за это. — Недавние исследования на крысах показали, что активность мозга сильно возрастает незадолго до клинической смерти. Это может быть причиной того, что такие переживания описываются как чрезвычайно живые, яркие и исключительно реальные. — Она протянула ко мне свои длинные тонкие руки. — Марлен, то, что мы говорим об этом, важно. Это даст тебе возможность разобраться в ситуации.

Я была не крыса, и я не хотела ни в чем разбираться.

В этом заключались возражения, которые я высказала Марии. Но она не отставала. Она приходила снова и снова и извлекала из меня дополнительные детали, и каждый раз это было больнее, потому что она словно держала передо мной зеркало, а я не хотела это признавать. Роль Виктора — человек, который ради жизни был готов принять смерть. Письмо к моим родителям, которое было так важно для меня.

И конечно, Ансельм. Ансельм, который всегда встречал меня в больнице перед всеми моими исследованиями (еще задолго до операции) и всегда подпитывал меня, но не едой — Ансельм засмеялся, когда я рассказала ему об этом, потому что не мог даже разбить яйцо, — а духовной пищей, как сказала Мария. Ансельм, который всегда был готов выслушать не только больных, но также технических работников, медсестер и врачей. Ансельм, который никогда не говорил о себе, да и вообще мало говорил, но которому можно было рассказать обо всем. Ансельм, в котором каждый секрет хранился лучше, чем в сейфе. Ансельм, у которого не было ответа на вопрос, как его дела, посвятивший свою жизнь нуждам других и при этом забывший о самом себе.

По словам Марии, он, так же как вилла и Ной, был символом того, что половину своей жизни я провела как в тюрьме. Мою бабушку Анну она истолковала как символ того, что вывело меня из изоляции на концерт, на сцену жизни.

Крестного Ноя Мария истолковала в двух смыслах: как человека, который был надежен и которому можно доверять, или как тень моего характера, которую я должна уничтожить. Обе ее теории были неверны. Я давно поняла, почему Ленард Адамс оказался в моем сне, и я по-прежнему краснела от стыда, когда думала о нем.

Однажды ночью он появился на экране моего телефона, как спасательный круг, как раз в тот момент, когда я чувствовала себя более одинокой, чем обычно. На фото он выглядел красивым, и мне понравился его профиль. Он скрашивал мои длинные ночи любовными стихами и интересными историями из своей увлекательной жизни. Ленард был родом из Англии. Его отец был управляющим на вилле, а мать выращивала лошадей. Я не могла поверить своему счастью, когда он сообщил о своем намерении приехать к нам. Он вместе с родителями был проездом в нашем городе. Он придумал эффектный сценарий нашей двухчасовой встречи. Я согласилась и, когда моя мама ушла в библиотеку, накрасилась, надела самое шикарное платье и, бездыханная, упала у выхода из дома, где меня уже ждала Кэти. Она помогла мне добраться до кровати. Кэти заменила меня. Вместо красивого англичанина пришел старый потный мешок, который жаждал добраться до ее трусиков. В последнюю секунду она смогла сбежать от него. Мне бы не удалось. Вскоре после этого он стал известен в Сети, потому что сменил несколько сотен профилей, чтобы понравиться девушкам. Об этом я не хотела ни думать, ни говорить с Марией или с кем бы то ни было. Хотя для меня самой становились очевидными все эти совпадения, я отказывалась идти дальше по этому пути. Моя жизнь обрывалась на Ное — такое ощущение, будто кто-то решил разрезать изображение Моны Лизы на две половины, чтобы разгадать его тайну.

Я спросила Марию о лисе. Она рассказала мне, что это образ духовного наставника ребенка и он указывает на выход из страха. Застреленная лиса — хороший знак, знак того, что я более не пользуюсь детскими лазейками, а становлюсь взрослой. Тут я прервала ее. Я не хотела знать, какое значение имела лиса. Лиса была другом Ноя. Не больше и не меньше. Так же мало я верила в то, что Ной был символом.

Ной был реальным человеком. Я любила его.

Я по-прежнему любила его и ломала голову, размышляя над тем, его ли сердце стучит во мне.

Я попросила Марию оставить меня в покое; удивительно, но она оказала мне такую любезность. И это был момент, когда я поняла, что я действительно что-то значу для нее. Она по-своему любила меня.

С тех пор о Ное я говорила только с Ансельмом. Точнее, мы не говорили, а большую часть времени посвящали тому, что так любил Ансельм. Мы вместе молчали.

Именно он в конце концов предложил мне написать письмо родным умершего. К тому времени я уже поняла, что имя донора и получателя при любых обстоятельствах должны остаться неизвестными и что мои родители и Виктор на самом деле не знали, чье сердце было во мне.

— Но родственники умершего могут получать почту от того, кто руководил трансплантацией, — сказал Ансельм.

Он положил передо мной блокнот и ручку. В тот день я прошла почти десять метров без посторонней помощи. Физически я чувствовала себя все лучше, и постепенно во мне возникло желание выйти из больницы, уйти из этих бесконечных коридоров и комнат, вернуться в мир, где есть моя подруга Кэти, которая навещала меня каждую неделю и преданно ждала меня.

Когда Ансельм ушел, я обдумала его предложение. Блокнот и ручка лежали на моей тумбочке. Чем же я могу отблагодарить за сердце?

Я могла отблагодарить старушку из дома напротив, которая дарила мне шоколад. Я могла выразить свою благодарность Кэти за розы, которые она приносила мне и ставила у дверей палаты, пока я была в коме. Я была благодарна моим родителям за все, что они сделали для меня. Но как можно благодарить за сердце, принадлежавшее, возможно, тому единственному, которого я смогла по-настоящему полюбить? Я не могу этого сделать. Он был для меня бесконечно велик.

Я не стала писать это письмо, во всяком случае, пока. Вместо этого я взяла ручку и начала записывать свои воспоминания о Ное.

Начиная с летнего дня, когда родители против моей воли притащили меня на церемонию награждения, которой на самом деле никогда не было. Я написала о красном чемодане, о Викторе и Ансельме в особняке «Моррис» и нашей первой совместной трапезе в столовой. Тоска охватила меня, ручка едва двигалась по бумаге, и я вернулась в свою жизнь, где я была так счастлива.

Мне потребовалось две недели и три блокнота, чтобы написать все о Ное. Когда я подошла к концу, я попросила Ансельма принести мне старую печатную машинку с блошиного рынка и самую тонкую бумагу, которую только можно достать. Затем я, все еще страдающая от тоски, перенесла любовное письмо Ноя на бумагу и попросила принести мне из дому джинсы, сложила письмо, положила его в джинсы, положила джинсы в раковину с водой и повесила их на стул сушиться. Воспитатели и медсестры жаловались на лужу на полу, но я запретила им убирать джинсы в сушилку. Они должны выглядеть аутентично, так, как будто они побывали в реке. После выписки я хотела надеть джинсы и вытащить письмо из кармана, утешая себя тем, что Ной написал его.

Я убрала джинсы в шкаф и долго плакала. Вечером я попросила маму позвонить Марии. Я приняла решение — возможно, самое болезненное за свою жизнь — возобновить беседы с Марией. Ибо мне стало ясно, почему я была так одержима воспоминаниями о Ное. В сущности, я уже давно поняла, что никогда его не увижу. И мне нужно было найти какой-то способ примириться с этим.

Я никогда никого не любила так, как полюбила его. Я нигде не чувствовала себя более живой, чем рядом с ним. Ной познал мое истинное существо. Он заглянул в мою душу глубже, чем кто-либо другой. Каждый день, каждый час, каждую минуту с момента моего возвращения к жизни я надеялась, что откроется дверь, войдет он, подойдет к моей кровати и обнимет меня, как он умел, и мы снова услышим стук наших сердец, сливающийся в одну мелодию.

Но этого не происходило. И все-таки я должна была встретиться с ним, откуда бы он ни появился, и понять тайну его существования.

В ту ночь я не могла уснуть. За окном завывал ветер, и я чувствовала себя бесконечно одинокой. Было далеко за полночь, когда я взяла телефон и вышла из комнаты. Мне хотелось выйти на улицу, чтобы послушать музыку. Медсестры сидели в своей палате, разговаривали о чем-то и смеялись; они не видели меня. В комнате отдыха горел свет и работал телевизор. Я села в кресло, выключила телевизор и положила пульт на стопу старых газет.

Не знаю, сразу ли я поняла смысл заголовка, или прошло некоторое время, пока я сидела как завороженная и обдумывала то, что прочитала. Конечно, я нашла только имя. В любом случае, пока мой взгляд летал с одной строки на другую, у меня зашумело в ушах, а разум судорожно пытался связать слова.

Я посмотрела информацию об этом событии — дата подходит и время тоже, — Ирина умерла незадолго до того, как нам поступил звонок.

Насколько возможно быстро я пошла обратно в свою комнату, достала блокнот и ручку и написала благодарственное письмо родственникам погибшей, не называя своего имени.

Ирина умерла. Она погибла от того, на что решилась сама.

Но ее сердце, которое выдержало мое напряжение при открытии ее имени, билось и билось. Я могла чувствовать это.