Макс

14

А между тем, я (живущий теперь здесь, поворачивая обратно…) — я (живущий теперь здесь…) познакомился однажды с одним, очень маленького роста человеком, уже при первой встрече поразившим меня, я помню, своей внезапной улыбкой, своими удивительно спокойными — или, может быть, наоборот: своими спокойно-удивленными — и словно отсылавшими куда-то, к чему-то — глазами: — с тем, следовательно (так думаю я теперь…) уже не раз, втайне, упомянутым мною, но еще не названным, еще не введенным на эти страницы персонажем моей истории (если это история…), которого он, Макс (истинный герой ее…), встретил много позже, впоследствии — которого ему, Максу, предстояло впоследствии встретить — совсем другой, давным-давно и сразу же отмеченной на карте зимою — ранним утром, морозным и ясным, в трамвае с обледеневшими стеклами… я же познакомился с ним, в общем, случайно, у своих, каких-то, тогдашних — с тех пор я потерял их из виду — тоже, в общем, случайных знакомых, в середине — или уже в конце, может быть? — почти в конце этой ранней, далекой — этой первой, если угодно, — и тоже, в общем, холодной зимы.

Его звали Алексей Иванович: имя, к которому я очень долго не мог, я помню, привыкнуть: с которым я очень долго не мог, я помню, смириться. Оно решительно не подходило ему; но когда я пытался представить себе, какое имя подошло бы ему, или — что то же — когда я пытался найти для него какое-то другое, настоящее имя, мне всякий раз казалось, я помню, и до сих пор кажется, что такого имени нет — и не может быть: и как если бы (думал я — думаю я теперь…) — как если бы он, Алексей Иванович, вообще ни в каком имени не нуждался.

Мы вышли — случайно — вдвоем — из гостей — на улицу, пустую и темную. Алексей Иванович тоже, как выяснилось, жил в старой части города; нам было с ним по дороге; уверенно и вместе с тем осторожно — как будто обдумывая каждый свой шаг — ступал он по чистому, мягкому, за вечер наметенному снегу.

— Чем вы занимаетесь? — спросил он вдруг.

Я сообщил ему свои внешние (запретные…) обстоятельства.

(Сказать ли, думаю я теперь, решусь ли я, наконец, сказать, что, как и Макс, истинный герой моей истории, я, живущий теперь здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке, — что, как и он, Макс, я посещал в ту пору, в ту зиму — и в другие зимы, конечно — некое — решимся и скажем так — учебное — или, может быть, учебное, так сказать, заведение, где меня ничему, разумеется, не научили и которое — как и он, Макс, — я рассматривал, в первую очередь, как простое средство спасения от несравненно более страшного… а впрочем, думаю я теперь, достаточно, на этой странице, для этой страницы, одного — нарушенного запрета. Как бы то ни было, я посещал его: если не каждый, то почти каждый день, если не каждое, то почти каждое утро, и я относился к нему примерно так же, как он, Макс, к своему: с той смесью презренья и ненависти, мучительного чувства зависимости и тайного ощущения свободы, которую, т. е. смесь, я уже почти бессилен представить себе теперь — на берегу моря, на краю, соответственно, мира. Но все это, разумеется, в скобках. Закроем их…) — Алексей Иванович, сообщив мне свои, улыбнулся: внезапной — и даже как будто для него самого, Алексея Ивановича, неожиданной (так я подумал…) улыбкой. И мы еще долго шли молча, по улицам, вглубь переулков; и была ночь, снег; были темные, безмолвно стоявшие вокруг нас дома; деревья, сугробы; кружились, в темноте, в пустоте, одинокие большие снежинки; и только изредка, вдруг, вылетала откуда-то заблудившаяся среди домов и деревьев, фонарей и сугробов машина — и вспыхнув фарами, заскрипев тормозами, вновь уносилась куда-то, в тишь и темень, снег, ночь.

— Не правда ли, — проговорил, наконец, Алексей Иванович, — не правда ли, ночью этот город бывает — даже красив?..

— Да, правда, — сказал я в ответ. — Но, разумеется, только его старая, его — скажем так — поддающаяся описанию часть.

— Вот именно, — он опять улыбнулся: внезапной, всегда внезапной улыбкой.

— Вообще, — сказал я, — есть что-то тревожно-влекущее в этих безмолвных, ночных домах… переулках, улицах, перспективах.

— Разумеется, — так он ответил. — Они кажутся простым порождением некоей мысли… с которой мы вдруг совпадаем. Вот здесь я живу.

Это был узкий, не слишком длинный, всего в пять или шесть домов, переулок, как будто затерянный: в сплетении и путанице таких же, как и он сам, старых, безусловно поддающихся описанию улиц, — переулок, давным-давно и отлично известный мне: много раз, много лет проходил я мимо этих пяти или шести, быть может, домов, а значит, и мимо вот этого, зеленой краской выкрашенного забора, мимо вот этой, почти сливавшейся с забором калитки: и ни разу, должно быть, не спросив — себя самого — что там, за этим забором, за этой калиткой, и есть ли там вообще что-нибудь. А там был маленький, едва различимый в темноте двор; деревья: с обведенными снегом ветками; и наискось, слева от калитки, стена какого-то, фасадом, должно быть, в соседний переулок выходившего дома: стена и дверь, навес и крыльцо.

Здесь-то и жил, как выяснилось, Алексей Иванович.

— Если хотите, зайдем ко мне.

Было поздно; я отказался.

— Тогда заходите в другой раз, — сказал он: и посмотрев на меня своими удивительно спокойными — своими: спокойно-удивленными, быть может, глазами, пожал мне руку и скрылся; и калитка, я помню, захлопнулась за ним — с протяжным, долгим, что-то напомнившим скрипом; и через несколько дней я снова встретился с ним — у тех же, его и моих — случайных, в общем, знакомых; и в другой раз — нарушим запрет — для меня, здесь, почти все явления жизни запретны — на некоем — да, нарушим — концерте; и в конце концов, в какой-то, я помню, очень холодный вечер, оказался у него дома; пересек дверь, поднялся по лестнице, нажал на кнопку звонка: — и вот так (думаю я теперь…) той далекой и очень далекой зимою, он, Алексей Иванович, уже возник в моей жизни: с внезапной, всегда внезапной улыбкой.

Его улыбка намекала на что-то; его глаза отсылали куда-то; его имя не подходило ему точно так же, как не подошло бы ему никакое другое; во всем его облике, шагах и жестах, словах и движениях не было (или так мне казалось…) ничего (или почти ничего…) лишнего: и как если бы (думал я — думаю я теперь…) — как если бы все, что он делал, и все, что он говорил, одновременно прибавляло: что-то к чему-то: жест к жестам, слово к словам, — и вместе с тем избавляло его, Алексея Ивановича, от чего-то такого, что, однако, немедленно возвращалось и от чего (думал я…) он, Алексей Иванович, тут же и совершенно спокойно, вновь избавлялся: следующим жестом, следующим словом.

Мне казалось, он почти не теряет себя из виду; я понимал, что это немыслимо.

Я наблюдал за ним; я пытался поймать его, так скажем, врасплох, в минуту рассеянности; я понял вдруг, что и он занят тем же: что, в свою очередь, объяснило мне и внезапность — улыбки, и спокойное удивление — в глазах, и те мгновенные паузы, ту, всякий раз неожиданную, напряженную — мне тоже, всякий раз, сообщавшуюся на мгновение — скованность, которую, время от времени, не очень часто, я замечал в нем.

Он следил за собою; вдруг, посреди разговора, умолкал, я помню, с каким-то — настороженным выражением лица, как будто прислушиваясь к чему-то, удивляясь чему-то, в себе; или вдруг несколько раз подряд повторял какой-нибудь жест — простейший; какое-нибудь слово — простейшее; поднимал руку, вновь опускал ее; говорил: здравствуйте; здравствуйте… и это всякий раз было так, как будто что-то совсем неожиданное открывалось ему в этом слове, движении; как будто он сам не знал, что ему со всем этим делать; как будто сталкивался вдруг с неким препятствием; — преодолев же его — и как будто, еще раз, введя этот жест, это слово в систему и целое всех других слов, прочих жестов — внезапной, всегда внезапной улыбкой отмечал свою победу над ним, окончание паузы.

Он пытался учесть в себе — непроизвольное: так думал я иногда; ему это удивительным образом удавалось.

И когда с паузой бывало покончено, совершенную — восхищавшую меня — убедительность обретали его жесты, слова; я угадывал за ними — почти непрерывное, временами, конечно, ослабевавшее, но в общем, казалось мне, никогда не покидавшее его в полной мере и как бы на себя самое обращенное (так я думал…) внимание; последовательность неких усилий; отбор и выбор; сумму запретов; движение некоей мысли (так думал я в свою очередь…) — мысли, которая уже не была, разумеется, мыслью о чем-то, — которая могла быть о чем угодно, — обо всем, — ни о чем, — о себе самой, наконец, — и которая, в отличие от всех прочих (во множественном числе…) мыслей, заканчиваясь, не обрывалась, но чудесным образом переходила: в жест и движение, взгляд и улыбку, — продолжаясь и как бы додумывая в них себя же саму.

И по сравнению с ней, рядом с нею, все оказывалось, конечно — случайным, как будто падало — в необязательность: о чем я и сказал ему как-то: не помню лишь, не помню и не могу теперь вспомнить, где и как это было: у него дома, на улице: и как если бы, в самом деле (так думаю я теперь…) в связи с ним и по отношению к нему все эти внешние обстоятельства уже никакого значения не имели.

— Что? Случайным? С известной точки зрения все случайно, — сказал он. — Кроме… самой этой точки зрения, конечно.

— И вот, — сказал я: почти неожиданно для себя самого, — вот: отказаться от всего случайного, приблизительного.

— Как же, смею спросить, вы собираетесь от него — отказаться?

— Нет, — сказал я (впервые, может быть, заговорив — вообще с кем-нибудь — о своих, самых тайных и самых робких, в ту пору еще совершенно неопределенных помыслах, стремленьях и планах…). — Нет, не здесь — там, на каких-то, еще не написанных мною страницах.

— Это другое дело, — сказал он: с внезапной — конечно — улыбкой.

Но только следующей — еще не отмеченной мною на карте — теплой, темной и снежной зимою я действительно рассказал ему о моих — к тому времени уже отчасти определившихся — хотя все еще очень и очень расплывчатых устремленьях; его — ответное внимание, я очень хорошо это помню, одновременно обрадовало и удивило меня.

В самом деле (так думаю я теперь…) я очень долго не мог понять природу наших, скажем так, отношений. Я искал встреч с ним — он, не избегая их, не искал встреч со мною; я приходил к нему — он так ни разу, кажется, и не был у меня дома; я наблюдал за ним — он знал об этом — ему было это, казалось мне, безразлично; он сам наблюдал за мною — почти так же, казалось мне, как наблюдал он за движениями своей руки, за любым случайным прохожим на улице; он мог, или так мне казалось, почти забыть о моем присутствии в одной комнате с ним — и вдруг с таким удивлением посмотреть на меня, как будто он вообще никогда меня раньше не видел. Лишь позднее понял я, что и я занимаю некое — неслучайное — место в той — системе целого, которая так меня восхищала.