Макс

52

Но совсем не мне, может быть: Алексею Ивановичу, быть может, звонил он в тот вечер; подтвердившему свой приезд и их встречу: уже давным-давно отмеченную мною на карте.

Они условились о ней еще там, весною, в Москве; Алексей Иванович назначил, как сказано, день (тридцатое июня, к примеру…); назначил время (пять часов вечера…); назначил и место.

— Знаете ли вы, — спросил он у Макса, — знаете ли вы отходящую от центральной и к морю ведущую улицу? Там есть кафе, у самого берега…

О конечно, конечно, он знал его, это кафе; и эту улицу он тоже, конечно, знал. Он забыл лишь, как выяснилось, это ощущение: курорта, праздной толпы… ощущение — отзвук прошлого — которое тут же, разумеется, к нему возвратилось, когда он, Макс, — тридцатого, к примеру, июня — (был не жаркий, но ясный, и солнечный, и чуть-чуть ветреный, может быть, день…) — доехав, на автобусе, до последней, конечной, — и дальше, на так называемой электричке, до той самой станции, где он сошел, некогда, с Фридрихом, — когда он снова оказался в этом поселке, на той широкой, шумной, центральной (и самой — курортной…) улице, где он некогда, вместе с Фридрихом, жил.

Здесь все было так же, все было то же: те же клумбы, те же скамейки, — ларьки и киоски, — и тот же, за пятью или шестью деревьями, двухэтажный, с башенкой, дом, — и так же, гулкой и частой дробью, по каменным плитам улицы, отзывались чьи-то шаги, — и он так же шел, как когда-то, сквозь обрывки чужих разговоров, быстрые взгляды, сквозь солнце и тень, — и так же свернул налево, к морю, к кафе… а впрочем, все это, и даже эти отзвуки прошлого, отсветы прошлого… все это тоже было, конечно, вот сейчас, в настоящем, и точно так же держало его, как держали его, там, в деревне за дюной, сосны и ветер, море и облака.

Он пришел рано, в половине или, может быть, без двадцати минут пять; он сел за тот же столик, где они сидели, обычно, с Фридрихом, на то же самое место. И так же медленно, обведенные солнцем, проплывали за окнами тени прохожих; и так же тихо, в открытую дверь, вплывали далекие голоса, шум прибоя, плеск волн; и за дверью был тот же песок, те же сосны, тот же столб с отчасти оторванными, на ветру трепещущими афишами; и пятна солнца на дощатом полу, и слепящий блеск его на белой поверхности столика: все было так же; та же тень той же чашки…

— И конечно, мы изменяемся… конечно, мы изменяемся… Мы не властны над этими изменениями… вот в чем все дело…

Он пил кофе; он ждал Алексея Ивановича.

— Вот сейчас, вот сейчас…

— Жизнь находит, но жизнь и теряет вдруг свою тему…

— Как видите, я сдержал свое обещание…

— Я тоже.

Он вошел совсем неожиданно, Алексей Иванович, из сиянья и солнца за дверью, с внезапной улыбкой.

— Я очень рад вас видеть. Да, очень рад…

И как бывало ему время от времени свойственно, несколько раз повторил он это: очень рад, очень рад… как будто прислушиваясь к нему, удивляясь себе… затем, преодолев препятствие, посмотрев на часы и заказав, в свою очередь, кофе, сообщил Максу, что, как Макс, наверное, знает, здесь, совсем рядом и почти за углом, есть, и причем открытый — если открытый зал может называться, действительно, залом — открытый, как бы то ни было, зал, где летом устраиваются концерты, нарушим запрет, и где как раз сегодня, вечером, в восемь, неизвестный ему оркестр с неизвестным ему дирижером играет, мир названий… конечно, несколько, ему, Алексею Ивановичу, как раз отлично известных и вполне любимых им пьес, каковые он и предлагает ему, т. е. Максу, послушать с ним вместе.

— Да, с удовольствием, — ответил Макс. — Я только должен успеть на последний автобус… без пяти минут десять. И до него еще надо доехать… на электричке.

— В таком случае, мы простимся с вами… после первого отделенья.

— Хорошо, — сказал Макс. — Как проходит ваша… конференция, если позволите?

— Она уже закончилась, — сказал Алексей Иванович. — Завтра я уезжаю. Нет, ничего особенного… все как обычно.

Он смотрел на Алексея Ивановича, Макс; он подумал вдруг, что он вообще ни с кем, почти ни с кем не говорил целый месяц.

— Ну а вы-то, Макс… чем вы занимаетесь, собственно, в этом… поскольку я его представляю себе… исключительном одиночестве?..

— Переворачиваю понятия, — сказал Макс.

— Всегда полезно. Какие же?

— А… всякие. Какие придется.

— И все же… к примеру?

— Ну… возьмем, к примеру, понятие…

Почему бы и нет, в самом деле?

— Понятие, к примеру, случайности…

— Возьмем его, почему бы и нет?

— Что скажете вы в таком… случае…

Они возвратились, следовательно… готовились, наконец, возвратиться… к тому, давнему разговору, ночному и зимнему. Он ждал этого, Макс. Он не знал лишь, хотел ли он этого.

— Что скажете вы… о вот таком, например, рассуждении? Мы открываем в себе…

— Что же?

— Вообще… да… случайное. Случайные мысли, нам неподвластные…

— С известной точки зрения все случайно, — сказал Алексей Иванович. — Кроме… самой этой точки зрения, быть может.

— Она тоже случайна, — сказал Макс.

— Вот как?

— Конечно. Она тоже, конечно, случайна. Она вспыхивает, она гаснет, исчезает, вновь появляется. И наши неслучайные, как мы полагаем, наши собственные, как полагаем мы, мысли… тоже, тоже, конечно, случайны. Они есть… их могло бы не быть. Они приходят к нам… неизвестно откуда… сами собою. Они уходят… неизвестно куда. Мы над ними тоже… не властны. И это правильно, и так и должно быть. Больше того, я сказал бы, что их… случайность равняется их неизбежности.

— Остроумно, — сказал Алексей Иванович. — И какие же выводы вы делаете из всего этого?

— Я больше не делаю выводов.

— Вообще никаких?

— Вообще никаких. Да и зачем нужны… выводы?

— Только выводы, по-моему, и нужны.

— Разве?

— Без всяких сомнений. Дело ведь вовсе не в наших каких-то… вновь скажем… мыслях.

— Нет, не в них дело.

— Но дело в том, чтобы превратить их… если угодно… в жизнь. Усвоить их и жить… в соответствии с ними.

Все так же медленно проплывали за окнами тени прохожих, обведенные солнцем; все так же тихо вплывали, в открытую дверь, шум прибоя, далекие голоса.

— Нет, и не в этом дело, — сказал Макс. — Речь вообще идет не о жизни… и уж тем более не о том, чтобы привести ее в соответствие… с чем бы то ни было. Все это лишь отрывает нас от того, что… есть, все эти… поиски соответствий… старания и стремленья. А впрочем… не пойти ли нам на море?

— Зачем?

— Просто так.

— Хорошо, пойдемте.

Они вышли, действительно, на море; они сели, на берегу, на скамейку.

— А между тем, — сказал Алексей Иванович, — если отказаться от стремлений, стараний, то… что же будет? Случайные, опять-таки, мысли… как вы выражаетесь.

— А вот и нет, — сказал Макс. — Вот и нет. Вот и нет. Неизвестно… и неважно, что… будет. Ничего вообще не… будет. Есть только то, что есть, вот сейчас… вот это море, вон те облака…

Он и смотрел, разумеется, на это море, те облака; он вновь подумал, наверное, что он мог бы и не говорить Алексею Ивановичу того, что говорил, собирался сказать.

— Мы держимся за наши стремленья, — сказал он, — желания, поиски соответствий. Мы пробуем не держаться за них, отпускаем одну руку, другую… Мы боимся упасть, мы снова за них цепляемся. На самом же деле…

— Вы правы, — сказал Алексей Иванович.

— Простите? — сказал Макс (как некогда…).

— Вы правы… конечно. Но и я тоже прав. И значит… что же? И значит, — говорил Алексей Иванович (своими спокойно-удивленными глазами тоже глядя, разумеется, на море…) — и значит, с одной стороны, стремиться ни к чему нельзя… и всякое стремленье… вы правы… отрывает нас от того, что есть… по крайней мере, от того, что есть… в нас же… от неизбежно-случайного и в случайности своей неизбежного… перевернем, в самом деле, эти… очаровательные понятия… от нам неподвластного и для нас неожиданного… от нас самих, — с внезапной улыбкой. — Но и не стремиться тоже нельзя… и если отказаться от стремлений, во всяком случае от стараний, усилий, то все, конечно, развалится, распадется и спутается…

Тихо и медленно говорил он: уже как будто не к Максу: непонятно к кому обращаясь.

— И… значит: что же? И значит, остается лишь принять это… противоречие. Разрешить его невозможно. Но принять его… как простую данность, если угодно. Там, за ним и по ту его сторону, открывается, быть может, что-то… иное. А… — все с той же улыбкой, — что вы скажете… о вот этом моем рассуждении?

— Занятное рассуждение, — сказал Макс (рассмеявшись…).

А между тем, оно лишь вчуже занимало его: и как если бы, отдав ему должное и приняв его к сведению, он смотрел на него: откуда-то: давным-давно, на полшага отойдя — от всех рассуждений.

И после — весьма долго длившейся паузы, Алексей Иванович, встав со скамейки, предложил ему, то есть Максу, раз уж они вышли на море, еще немного, вдоль моря, пройтись… они пошли, конечно, в мою — если угодно, в его, Максову, — сторону, к тому дальнему, разумеется, мысу, за которым — теперь он знал это — была, есть еще одна бухта, в бухте же, между вот этим, бесконечно-далеким, но все-таки видимым, и еще одним, уже невидимым, разумеется, мысом…

— Вы долго жили там? — спросил Макс.

— Нет… две недели.

Там жили, как выяснилось, в то лето, шесть лет назад, его, Алексея Ивановича, — Макс не знал их, я, по ту сторону моей истории, знал, и даже довольно хорошо знал — знакомые: к ним-то и приезжал он, как выяснилось, тогда, когда-то, шесть лет назад.

— Шесть лет назад, — сказал Макс. — Что же было… шесть лет назад?.. Ах, конечно… конечно…

Там ничего, наверное, не изменилось с тех пор (говорил Алексей Иванович…). Магазин? Да, магазин уже был, у шоссе. Причал и бревна? Причал уже был разрушен. Мансарда? Мансарда была такой же… да, с той же лестницей… и с тем же запахом: хвои, смолы.

Он же, Макс, глядя на море и думая, конечно, о том, что было… шесть лет назад, вместе с тем и в то же самое время вспоминал, наверное, тот, какой-то, не последний, но как бы последний вечер того, не шесть, но два года назад, соответственно, лета, когда он шел вот здесь, вот по этому берегу, вместе… А что если позвонить в Ригу Ингмару, Хельге? — подумал он. У него не было их телефона. Позвонить Фридриху? Он не хотел звонить Фридриху. Он мог позвонить ему. Да, позвонить ему, думал он, узнать их телефон у него, ее телефон у них… почему нет, в самом деле?..

— И в конце концов, Алексей Иванович, что можем мы друг другу сказать? Все, что мы говорим, всегда, увы, приблизительно. Только то, что приходит само и само говорит о себе… только оно безусловно.

— Ага… вот видите.

— Оно тоже… случайно.

Алексей Иванович (в свою очередь…) рассмеялся.

Я несколько раз, за все эти годы, мною здесь прожитые, — прошлым летом, позапрошлым летом, к примеру, — всегда летом, конечно, — и всякий раз уходя после первого отделения, на последнем, без пяти минут десять, автобусе возвращаясь домой, — бывал в этом зале, где он, Макс, в первый и, насколько мне известно, единственный раз оказался в тот вечер, — в этом открытом, действительно, зале, с поднимающимися друг над другом рядами скамеек, узких и длинных, изгородью, увитой плющом, отделяющей его от улицы, от парка, к нему примыкающего, с деревянной (кажется; я ни разу не подходил к ней…) раковиною в глубине сцены, внизу. То была ему, Максу, совсем незнакомая музыка (мир названий… еще раз…); шум прибоя, плеск волн слышался сквозь нее; Макс, сидя рядом с Алексеем Ивановичем, поднимая голову, видел еще не гаснущее, еще почти не вечернее небо над далекими соснами, облака, уже затихающие… нет, подумал он вдруг, он не будет звонить Фридриху; он подождет; никто не знает, что может случиться; все может случиться; все возможно; все правильно. И потом уже ни о чем, конечно, не думал, отдаваясь этому тонкому, легкому… я знаю, что он слушал в тот вечер… да, тоже, державшему его, разумеется, и вместе с тем как будто превышавшему себя самое настоящему, с его медленным нарастанием, постепенным сгущением, вдруг опять разрежавшимся, разрешавшимся… движенью во времени, круженью в пространстве. И еще только начинало смеркаться, когда, простившись с Алексеем Ивановичем, пошел он к станции, сел в электричку; когда садился в автобус, смеркалось. Автобус, поплутав немного по улицам, выехал, как и следовало ожидать, на шоссе: и очень быстро, опять-таки, не заботясь о встречных машинах (их опять — почти не было…) полетел, помчался — во вдруг распахнувшееся над полянами и полями, над соснами и перелесками небо, еще расчерченное, разумеется, розовыми, красными отсветами, наполовину охваченное закатом, понемногу, над полянами и полями бледневшим, впереди и прямо напротив сгущавшимся. И все, конечно же, затихало, замирало вокруг; темнело и отворачивалось: и чем дальше ехал он, Макс, тем более удивительной казалась ему дорога… и уже как будто не тем, уже знакомым ему шоссе, но: какой-то дорогой, просто дорогой, вообще дорогой, неизвестно куда… и впереди, и прямо напротив по-прежнему был закат, с отдельными, в глубине его, растянутыми, застывшими облаками, с мгновенными и призрачными провалами: в сизый сумрак, в лиловый и фиолетовый мрак… и он все ехал, ехал и ехал, уже сам не зная, как долго он едет; и проехал, вполне неожиданно, соседнюю, почти невидимую, конечно, деревню; и через пять, неподсчитанных им километров оказался вдруг на остановке, один, и… автобус отъехал, звук замер… и словно вдруг выброшенный откуда-то, словно брошенный вдруг куда-то, как некогда.