Макс

53

— Ну вот… я жду тебя… приезжай…

И я поехал к Максу сюда: еще сам не зная, конечно же, не подозревая и не догадываясь, чем станет для меня эта маленькая, за дюной притаившаяся деревушка… то был, как сказано, отъезд еще предварительный, но уже втайне предвещавший, быть может (понимал ли я это? — не знаю, не помню; я помню лишь, что мысль о каком-то — куда-то — отъезде — об отдалении, отрешении — уже была у меня, намечалась, сгущалась…) — предвещавший, значит, какой-то — куда-то — окончательный, быть может, отъезд; и я вспоминаю теперь последний, перед этим отъездом, день — почти так же ясно, быть может, как я вспоминаю последние дни перед тем, уже окончательным, ранней весною, отъездом; и он был, я помню, дождливым: дождливым и пасмурным, этот день, в начале июля; и весь город был охвачен, окутан: влагой, туманом; и только изредка, смутной тенью, проглядывало, на мгновение, солнце; и когда, уже вечером, я ехал, на такси, на вокзал — на бульваре, я помню, были мокрые, темные, влажным блеском, под фонарями, почему-то уже зажженными, отсвечивавшие и чуть-чуть дрожавшие листья; и я очень долго ходил по перрону, и пройдя его целиком — поезд стоял неподвижно — с внезапным, я помню, волнением увидел: рельсы, блестевшие, исчезавшие: в тумане, в тонком дожде.

— И вот опять, значит, станции, полустанки, огни, шлагбаум, станции, бессонная ночь…

Но и утром в окне был — дождь: начавшийся, значит, там, продолжавшийся, значит, здесь, пролетавший, как деревья и станции, мимо; и под дождем пересел я в так называемую электричку; под дождем сел в автобус; и только — я вышел — на остановке — столбик, скамейка — уже не было больше дождя; был туман; было серое, темное, нависшее над деревьями небо — и капли, капли повсюду: на всех ветках, на всех, я помню, кустах.

И — как уже давным-давно было сказано — и отыскав его, Максову, повисшую над землею мансарду, поднявшись по лестнице, постучав в дверь, я увидел его, у окна, с брошенной на пол книгой, внимательно и отрешенно глядящим на расплывавшееся в тумане и в тумане уплывавшее дерево.

— Вот и ты.

— Вот и я…

И он посмотрел на меня — точно так же, как он смотрел, только что, на это дерево, расплывавшееся в тумане; и в сером, тихом, дрожащем и тающем свете лицо его вновь показалось мне изменившимся (я же и не видел его: полгода…), неузнаваемым; и он спросил меня, как я доехал, и сказал мне, что — вот, уже второй день почти не прекращается дождь, и я ответил, что — там, в Москве, то же самое, и он сказал: вот как? — и как если бы дождь там, в Москве, был чем-то почти невозможным… и потом спросил меня: все, ты свободен? — и я сказал: все, я свободен… и мы пошли с ним сюда, в этот — совсем старый, как мне показалось, совсем серый в сером, пасмурном свете, деревянный, хотя и с кирпичным фундаментом — и с очень острой, очень высокой, в серое небо взлетавшей, взлетающей крышею — в этот дом, разумеется, где я и живу до сих пор, теперь, здесь, поворачивая обратно… и я познакомился, конечно, с хозяйкой его — не впустить ли мне ее на эти страницы, пускай на мгновение? — вот, вот она идет через сад — уходит, проходит — и договорился, конечно, о плате: за еду и за комнату; и вошел, впервые, вместе с Максом, вошел в эту комнату — еще сам не зная, конечно, не подозревая и не догадываясь, что я буду сидеть здесь когда-нибудь, вот сейчас, описывая свое собственное здесь появление — вот, из вот этой двери — давным-давно, в начале июля: — в эту комнату, следовательно, с окном в сад и дальше: на дюну, с железной печкой в углу и — подобно той, московской, покинутой (что я сразу же про себя и отметил…) — с двумя столами, круглым, посредине, обеденным и, соответственно, письменным, у окна (за ним-то я сейчас и сижу, отрываясь от писания, вновь принимаясь писать…); и разложил вещи, и — среди прочего — положил на стол… вот на этот, некие, еще там, в Москве, сделанные мною записи, вполне, разумеется, предварительные.

— Что это?

— Это? Нет, — сказал я, — нет, это… так. Пойдем же, пойдем же скорее на море…

Оно тоже было серым, я помню, — серым и темным было оно в тот день, море — мы вышли на берег — почти неподвижно лежавшее перед нами (и только изредка, но совсем-совсем редко, не следовавшие друг за другом, но по отдельности, неизвестно откуда приходившие волны, с глухим и словно полым, внутри — как если бы они и эхо свое приносили с собою — полым и сумрачным звуком, разбивались и падали: на твердый, темный песок…); и хотя взгляд терялся, конечно, в безмерном его просторе, оно — в этот серый и пасмурный день, под серым и пасмурным, все ниже и ниже опускавшимся небом — оно показалось мне совсем не таким огромным, каким ожидал я его увидеть: необъятным и все-таки обозримым — нет, необозримым, конечно, но даже в самой своей необъятной необозримости как будто укрытым — укрытым и укрывавшим: и бухту, и дюну, и берег, и меня, и Макса на берегу…

И лишь когда я увидел его (и взгляд мой тут же потерялся, конечно, в безмерном его просторе…), я впервые, быть может, почувствовал, что я действительно — здесь, и в самом деле — приехал; и я повернулся к Максу, я помню, и он, Макс, в двух шагах от меня, смотрел на море, вдаль — с едва заметной, одними глазами, но все-таки замеченной мною улыбкой (и как если бы — так я подумал — как если бы некая веселая тайна объединяла его с этим морем, редкими волнами и вот этой, вот этой, сквозь темный воздух, пасмурный день летевшей куда-то чайкой…); — и потом мы пошли с ним вдоль берега, зашли в дюны, и с другого края деревни, обогнув ее, возвратились домой; и вечером, но уже за ручьем — по дощатому, с косыми перилами мостику перейдя его — вышли, опять-таки, на море; и поднявшись на дюну, и прислонившись, я помню, к сырому стволу сосны, я снова увидел его, сверху, внизу, море, море и море, как будто уходившее вверх, поднимавшееся вдали, огромное и все-таки замкнутое, и вновь, я помню, почувствовал, что я, действительно, здесь, вот здесь, вот сейчас… и потом была ночь, первая ночь в этой комнате, и дождь, и всплески, и шорохи, и вода, по желобу стекавшая с крыши; и на другой день мы снова пошли с ним: куда-то… я, следовательно, — как и он, Макс, месяц назад — я узнавал, открывал для себя: и деревню, и дюны, и лес, — проводил линии, отмечал повороты… но — в отличие от него, Макса, — я вовсе не был один: он, Макс, он был со мною; и он показывал мне все это так, как рассказываем мы о чем-то, как признаемся мы в чем-то важнейшем — с улыбкой: веселая тайна, но вместе с тем очень серьезно, подробно и обстоятельно — и как если бы, в самом деле, что-то важнейшее зависело от того, что вот эта тропинка выводит, опять, на шоссе, а вон та теряется среди сосен, — или так, может быть, как если бы все это: и море, и дюны, и одно дерево там, другое дерево здесь, и мостик через ручей, и соседняя (мы доехали до нее на автобусе; мы возвратились, я помню, пешком…) — километрах в пяти от нашей — деревня, и почта (с застекленной верандой…), и кусты сирени, и ветер, и облака: — как если бы все это, само по себе, и было неким признанием, — как если бы этим все было сказано, и больше уже не требовалось и даже нельзя было, ни о чем, говорить.

(Лишь однажды, я помню, на третий или на четвертый, может быть, день, и с каким-то, как показалось мне, подчеркнутым отсутствием интереса, он, Макс, но все-таки спросил меня вдруг о театре: на маленькой площади, и о том, идут ли спектакли: по моей пьесе, конечно, и как проходят, и как играет в них Фридрих… я уже не помню теперь, неважно, что я ответил…)

Я вставал рано: как и он, Макс: как и теперь я встаю, теперь, здесь, поворачивая обратно. Я шел в магазин у шоссе: купить что-нибудь к завтраку; по дороге заходил иногда за Максом; по дороге обратно заходил иногда к нему; мы завтракали обычно вдвоем, в его, Максовой, повисшей над землею мансарде; он варил кофе: с очевидным, для меня, удовольствием повторяя, каждое утро, одни и те же движения: наливая воду в кофейник, насыпая сахар, помешивая… И затем… и затем мне тоже было, в общем, почти безразлично, куда идти и что делать; и почти всякий раз мы выходили, разумеется, на море; и сворачивали, конечно, налево; и по самой кромке воды доходили до опор и столбиков, с их отражениями; и поднимались в дюны; и опять спускались к воде.

И в эти первые дни оно было по-прежнему серым, темным и пасмурным — море, море, конечно — укрывавшим бухту, берег, нас с Максом; и таким же серым, таким же пасмурным небо, опускавшееся все ниже; и в дюнах был, конечно, туман, влага, мелкие капли, срывавшиеся с деревьев, по рукаву стекавшие на руки, гулкое эхо…

— Тебе это ничего не напоминает? — спросил я.

— Нет… что же?

— Ничего, ничего.

И мы опять спускались к воде, и если не было дождя, садились, опять, на песок.

— Подумай, — сказал он. — Вот мы сидим здесь, на берегу моря, на краю мира…

— И… что же?

— Нет, ничего.

А между тем, я прекрасно понял эту мысль, не имевшую продолженья (и точно так же, конечно, как он, Макс, понял — не имевшую продолженья — мою…); и я уже думал, как сказано, об отдалении, отрешении, — о повороте обратно, — о решении важнейшей задачи… и оставаясь, к примеру, один, в моей комнате (вот этой, вот этой…), садился, к примеру, за стол (да, вот этот…), и открывал привезенные мной из Москвы, иногда совсем старые записи, и перечитывал, и снова перечитывал их, и добавлял к ним, может быть, что-нибудь: о какой-то осени, какой-то зиме… и вновь выходил, разумеется, из дому; и шел, один, в лес; один в дюны; сам не зная зачем; удивляясь, все более удивляясь, я помню, тайному, тихому, все более очевидному для меня, отзвуку… неправдоподобно-далекого: в этих, никогда мною прежде не виденных, соснах, елях, осинах… в падении этих капель… этом дожде, этой мороси. И заходя снова к Максу, вновь и вновь обнаруживал его у окна, смотрящим на все то же, все то же, с парящею кроною, дерево… и мы опять выходили с ним: на море.

Мне хотелось расспросить его, к примеру, о чем-нибудь: о какой-то осени, какой-то зиме… я не решался. В самом деле (думаю я теперь…) он, Макс, хотя и предложив мне приехать к нему сюда: что было, в общем, воспринято мною как знак примирения (мы не были в ссоре…) — он вовсе не отменял, тем не менее, своего, если угодно, запрета. Он и не подтверждал его; он вообще не возвращался к тому утреннему, полгода назад, объяснению; я тоже, конечно, возвращаться к нему не хотел; напоминаний о моих помыслах старался, соответственно, избегать. Мы не говорили о прошлом; мы вообще в это первое время по большей части молчали; шли молча вдоль берега; под мелким дождем.

И затем, как сказано, все, в одну ночь, изменилось; дождь, действительно, перестал; небо взлетело вверх; внезапное солнце засверкало на мокрых крышах, мокрой траве; дома в деревне раздвинулись; деревья вокруг расступились; дальний мыс, дотоле почти невидимый, оказался вдруг очень — дальним, бесконечно-далеким; даже шум волн сделался вдруг иным…

А здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке, — здесь жили в то лето — как уже говорилось (и до сих пор, каждое лето, приезжают сюда из Москвы: и теперь уже снова здесь: неделю назад я встретил их на остановке автобуса…) — некие, уже в силу простой длительности связывающих нас отношений неслучайные персонажи моей, теперешней жизни (таковая, значит, тоже имеется? — да, да, как ни странно — и особенно: летом…) — некие, вновь скажем так, весьма молодые и весьма приятные люди, снимавшие (и до сих пор снимающие, каждое лето…) большой, каменный, за самою дюною, песочного цвета дом, через два дома от моего.

Мы познакомились с ними на берегу — на пляже: если угодно; — мы провели у них несколько, весьма приятных, опять-таки, вечеров, за чашкой чая или стаканом вина, в легкой и милой бездумности.

У них же — вот, следовательно, о чем пойдет теперь речь — у них были в то лето — и до сих пор есть: те же самые — велосипеды; и когда, познакомившись с ними, мы попросили у них — вернее: он, Макс, переглянувшись со мною, попросил у них — чтобы съездить на почту — два, соответственно, велосипеда: — вот, следовательно, когда мы выехали из деревни (был, я помню, прохладный, но ясный и тихий вечер; солнце, уже клонясь к западу — у нас за спиною, — еще отсвечивало, вместе с отражениями облаков, на мокром асфальте…) — и очень быстро — наши тени обгоняли друг друга — поехали по шоссе, еще, конечно, не наизусть, но уже очень хорошо, и мне, и тем более Максу, конечно, знакомому: — так внезапно, я помню, совсем по-иному развернулось оно перед нами, — а вместе с ним и деревья, и облака, и поле, и мокрый асфальт, и уже просыхавшие, но еще, попадая под шины, тихим шепотом, стрекотом, летучими брызгами отзывавшиеся — отвечавшие — лужи; и такая, в этом быстром и легком движении, раскрылась, вдруг, даль… и когда (доехав до почты, но — нет, не дозвонившись, я помню, в Москву…) — потом, когда ехали мы обратно — в уже гаснущее, красное, розовое, и с мгновенными, вдруг, провалами: в сизый сумрак, в лиловый и фиолетовый мрак, — расплывавшееся и вместе с тем уже замиравшее, уже почти неподвижное небо: — так, в обратную сторону, и на сей раз уже скорее тревожно, таясь и стихая, разворачивалось перед нами пространство; закрывалось, запахивалось за нами… и все это вместе (и ощущение скорости, и внезапная даль…) так ясно, с такой настойчивостью напомнило нам о чем-то… о каких-то иных (сказал мне Макс в тот же вечер…) еще, быть может, ржавеющих где-то велосипедах… — что, одним словом, возвратив и поставив на место эти, чужие (и на полчаса задержавшись, наверное: в приятной бездумности…) — мы, в тот же вечер или на следующий, может быть, день (Макс, опять-таки, первый заговорил со мною об этом…) решились купить свои: свои собственные, значит, велосипеды: решение (думаю я теперь…), с одной стороны, простое и ясное, с другой же (думаю я…) — означавшее, может быть, некое — что же? — некое, может быть, обязательство.

В самом деле, купить велосипеды означало: остаться (здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке…); мы же еще сами не знали, наверное, сколько времени мы здесь проживем; мы могли в любой день уехать; я, во всяком случае, не предполагал прожить здесь целое лето. Но купить велосипед и уехать через неделю было бы слишком глупо; купить велосипед означало: остаться — и после, уехав, оставить его: в залог (в самом деле, не везти же его в Москву? да и зачем он там?..); купить велосипед, таким образом, означало: уехав, вернуться; купить велосипед, одним словом, означало: как-то связать себя с этой деревней (с этим шоссе, еще, быть может, с какими-то, еще неизвестными нам дорогами…); я понимал это; Макс (не вернувшийся…) — Макс, наверное, тоже.

Мне, однако (связавшему себя с этой деревней и очень многим — во всех смыслах — обязанному этим местам…), покупать велосипед не пришлось; я жил, как сказано, в том же, деревянном, с кирпичным фундаментом доме; хозяйка его (с тех пор, думаю я, тоже сделавшаяся, если угодно, неким персонажем моей теперешней жизни: вот, вот она идет через сад…) — узнав о моих намерениях, сообщила мне, что у нее есть (и хранится на чердаке; под взлетающей крышею…) уже очень и очень старый, но, по ее мнению, очень хороший и еще вполне поддающийся починке велосипед, каковой и предоставляет она в мое полное распоряжение (и мы, я помню, почти целый день, вместе с Максом, собирали — вернее: сначала разбирали его, смазывали, вновь собирали; как давно, сказал Макс, не слышал я этих слов: педальная каретка, гаечный ключ, задняя втулка…); он же, Макс, дня через три после нашей поездки на почту (я предложил ему, разумеется, поехать с ним вместе; нет, не надо, сказал он…) отправился, на автобусе, и дальше: на так называемой электричке, в один из тех, переходящих друг в друга поселков, где он жил некогда с Фридрихом и где — вторая станция после конечной — был (и есть…) возле станции — магазин спортивных, с позволенья сказать, принадлежностей.

Он предполагал купить там велосипед, собрать его и доехать на нем до дому; сделать это оказалось не просто; часа полтора (говорил он впоследствии…) провел он (улыбнувшись, я помню…) на маленькой, между магазином и станцией, площади, прикручивая гайки, закрепляя винты, оттирая машинное масло; руль болтался, седло тоже, цепь, с непривычки, никак не удавалось ему натянуть.

Но хотя все это было и трудно, и утомительно (и руль, в самом деле, болтался, и цепь, по-прежнему, натянуть не удавалось ему…) — все это (думаю я теперь…) — и эта маленькая, пыльная площадь, и этот теплый, почти жаркий день, и песок, и солнце, блестевшее на песке, и чьи-то, вокруг, голоса, и шаги, и шум поездов, подходивших к станции и вновь от нее отходивших, и даже какие-то, быть может, прохожие, остановившиеся и в бессмысленной неподвижности наблюдавшие за тем, что он делал, и сорванная резьба, и шина, которую он накачивал, и ниппель, и колпачок, упавший, конечно, на землю, и насос, нагревшийся от его усилий, и сами эти усилия, и усталость, и сигарета, которую выкурил он… все это (думаю я теперь…) как будто складывалось в какое-то, замкнутое в себе целое (с пригнанными друг к другу частями, деталями, винтами и гайками…); он же, Макс (отдалившись, пускай лишь на тридцать пять каких-нибудь километров, вновь, конечно же, поступающий в мое распоряженье и веденье…) — он же, Макс, и был в нем, и не был; он смотрел на все это, на себя самого и свои руки в машинном масле, откуда-то: и как если бы, вдруг раскрываясь, это целое (с пригнанными друг к другу частями…) выпускало и даже выталкивало его наружу, в пространство, с еще невидимыми, но уже словно парившими в воздухе, над площадью и над станцией, соснами, полями и перелесками, дорогами и шоссе: тем же самым, конечно, на которое и выехал он: собрав, все-таки, велосипед.

Тридцать пять (или около того…) километров предстояло ему проехать. И конечно, впоследствии (думаю я теперь…) — впоследствии, в августе — мы проезжали с ним и гораздо большие расстояния (пятьдесят и даже шестьдесят километров в день…); но, конечно, теперь — с непривычки — эти тридцать пять километров казались ему расстоянием огромным. К тому же был он и голоден; он не ел, с утра, ничего. Чем дальше он ехал, однако, — и, в особенности: когда проехал он поворот: к последней, конечной станции, — проехал, у поворота, бензоколонку, — когда, следовательно, оказался он и вправду: снаружи, между лесом и полем, — тем легче было ехать ему; усталость и голод лишь усиливали, быть может, это ощущение легкости, быстрой и радостной; и если (думаю я теперь…) — если испытывал он и что-то вроде тревоги (успеет ли он до темноты? доедет ли он вообще?.. в самом деле, он выехал поздно, и уже втайне, еще почти незаметно, но уже медленно, втайне клонился к вечеру день…) — то, странным образом, эта тревога сама по себе была радостной — и как будто сообщалась: деревьям, полям, — или (что то же…) отвечала и соответствовала какой-то — как-то связанной, может быть, или никак не связанной, может быть, с приближением сумерек — чудесной, блаженной тревоге, которую видел он, крутя педали, в полях и деревьях, — и которую он, Макс, пролетая, в свою очередь как будто подхватывал, и подхватывая увозил, быть может, с собою… И это были уже не те пять километров: до почты, но тридцать или тридцать пять километров: расстоянье огромное; и хотя это было, конечно, все то же, еще, конечно, не наизусть, но уже знакомое ему, Максу, шоссе, совсем, совсем иначе, конечно, разворачивалось оно перед Максом; и вместе с ним поля, и поляны, и прибрежный лес, и мостик через ручей, и деревня, и колодцы, и крыши, и вдруг, в мгновенном промельке, море, и опять лес, и снова поляны; и со всех сторон окружало его пространство; и впускало, и втягивало его в себя; и вместе с тем как будто выталкивало его, под стук каретки, все дальше, наружу; и свистом, ветром пробегало по рукам, по щекам; трепало волосы; внезапной влагой отзывалось в глазах.

— Вот, — думал он, — да, вот я здесь еду… успеть бы, доехать бы вовремя… Сколько, сколько еще осталось?.. Двадцать… или нет, девятнадцать… скоро будет опять указатель… восемнадцать, может быть, километров… И уже гаснут, уже замирают деревья… уже почти вечер… успеть бы… И о чем я думал?.. недавно?.. неважно… И все, и все, что мы говорим… и даже все, что мы думаем… А… вот… машина… И вторая, и третья… как быстро, как быстро они проносятся… Но и я еду быстро… Боже мой, как быстро я еду… И это со всех сторон… и сзади, и спереди… вон в тех соснах, среди этих кустов… И это нельзя… нельзя… нет, нельзя потерять… вообще… и… что же?.. семнадцать… нет, шестнадцать, еще, километров… Со всех сторон… и сзади, и спереди…

И так, значит, ехал он: все дальше и дальше — не замечая (говорил он впоследствии…), что его, Максова, — я очень хорошо ее помню — брезентовая, с длинною лямкою — ключи, и детали, и запасная камера, которую попросил я его купить, лежали в ней — сумка (он закрепил ее на так называемом заднем багажнике, иными словами: над задним колесом, на крыле: прижав ее, разумеется, но, по-видимому, недостаточно плотно прижав ее тем особым — из толстой проволоки, на пружинах — устройством, название которого мне неведомо — есть ли оно вообще? — и которое он, Макс, впоследствии, назвал просто: креплением…) — не замечая, еще раз, что, покуда он ехал так, сумка, выбиваясь из-под крепления, сползала понемногу с багажника, лямка же оказывалась все ближе, в опасной и очень опасной близости ко втулке заднего колеса: — и вот (тринадцать или, может быть, двенадцать километров оставалось ему проехать…) — и вот, вдруг (шоссе; солнце, уже заходящее, но еще ослепительное; тени сосен, уже вечерние…) — вот, вдруг, велосипед занесло, и сзади послышался грохот, стук, дребезжание, и ему показалось: он падает — но: нет, он не упал, — он успел соскочить, и соскакивая, обернувшись, увидел, что заднее колесо скользит, не вращаясь, сумка же, с дребезгом, лязганием (ключей и деталей…) бьется, в ужасе, об асфальт. Он… ах, он ждал чего-то подобного; не мог же он, в самом деле, купить просто-напросто велосипед, собрать его и доехать на нем просто-напросто до дому; что-то (говорил он впоследствии…) должно было, конечно, случиться — и, конечно, случилось. Она, т. е. лямка, не просто запуталась в спицах; во втулку заднего колеса удалось ей проникнуть; он пытался освободить ее — и не мог; ткань, с треском, рвалась; колесо не вращалось по-прежнему.

Он сел у обочины; он был счастлив.

Со всех сторон… по ту сторону…

Те же сосны… тот же песок…

И затем… еще полтора часа провел он у этой обочины, поставив велосипед на седло, разбирая заднюю втулку; и добрался, наконец, до подшипников, никогда им прежде не виданных; и высвободив остатки ткани, последние нитки, снова собрал ее, втулку; о траву вытер руки; и уже почти в темноте, но доехал, все-таки, до дому, до своей, повисшей над землею мансарды, где я ждал его, уже начав беспокоиться; и смеясь, я помню, рассказал мне, как это было; и на другой день мы выехали из деревни; и доехали до перекрестка; и свернули направо… и вот так, следовательно, начались наши поездки: по шоссе и дорогам: по разным дорогам, разным шоссе: дальше, вдоль моря: от моря, вглубь.

Я (теперь и здесь, поворачивая обратно…) — я мог бы, как сказано, вычертить схему и план этих мест (округи, окрестностей…) — со всеми шоссе и со всеми, пожалуй, дорогами… и я снова езжу теперь и все еще езжу, один… иногда вместе с кем-нибудь, но чаще один… на его, Максовом, на своем собственном велосипеде (они оба теперь как бы, хотя лишь как бы, мои…); и доезжаю, конечно, до перекрестка; и сворачиваю направо: к морю; и опять налево: вдоль линии берега; и по обсаженной тополями дороге уезжаю все дальше, все дальше; и тополя, вдруг, кончаются; и появляются, вдруг, поляны, перелески, кустарник; и вдруг, в одном-единственном месте, внизу, за соснами: море; и значит, тут же, за соснами: огромный размах морского, ни с каким иным небом не сравнимого неба; и затем уже сосны, сосны — и только; и затем уже заборы, крыши, дома: ближайший к нам, в пятнадцати километрах отсюда, поселок, где есть, тоже, почта, кафе, почти всегда, впрочем, закрытое, магазин — и даже два магазина.

Мне нравилась, мне до сих пор нравится эта дорога; он же, Макс, предпочитал ей то, другое, от перекрестка прямо, шоссе, отходящее от линии берега, прямое и ровное: настолько ровное и настолько прямое, что кажется, в обе стороны идет оно чуть-чуть под уклон, через лес: одним махом, все быстрей и быстрее, проезжали мы десять, двенадцать, пятнадцать, восемнадцать, может быть, километров; Макс, поднимая голову, смотрел, конечно, вокруг, вдаль; я сам, выпрямляясь в седле, смотрел на Макса, на мелькавшие мимо деревья; и если, как чаще всего и бывало, уже под вечер, во всяком случае после обеда выезжали мы из дому, вдруг — в глаза било солнце, уже заходящее, еще ослепительное; и вдруг скрывалось за соснами; опять появлялось: из-за стволов, веток, вдруг загоравшихся; и оглянувшись, видел я наши тени, летевшие вместе с нами, за нами; и тени сосен, лежавшие неподвижно; и мы поворачивали обратно или сворачивали, чаще, направо: к морю, следовательно, и вновь, конечно же, к морю: за ручьем и мельницей, и тогда и теперь заколоченной: на еще одно, третье, если угодно, шоссе, идущее, и уже без всяких сомнений, чуть-чуть, потому что к морю, вниз, под уклон, всегда и все эти годы пустынное: ни одной машины, или так мне кажется, ни разу я здесь не встретил. И через пару километров кончался (кончается…) лес; и появлялись (и появляются…) снова поляны, прогалины; перелески: прибрежная низменность; и в оттенках света, в дрожании воздуха тоже чувствуется близость к морю, вновь обретенная; и на одной поляне, между двумя перелесками, есть, еще не отмеченная, вот, следовательно, отмечаемая мною на карте, не очень высокая, и даже скорее низкая, одна-единственная, посредине поляны, сосна, как будто вычерченная мгновенными, быстрыми, тонкими росчерками: Макс, проезжая мимо, всякий раз сбавлял скорость, приподнимался в седле, и затем еще, еще раз оборачивался; и слева, над лесом, уже был, в общем, закат; и первые розоватые отблески уже пробегали, может быть, по раскрывшемуся, над полянами, небу; и летели, по небу, белые, легкие, в розоватых отблесках, облака; и мы выезжали, действительно, к морю: по ту сторону уже упомянутого мною поселка; и поворачивали, еще раз, направо; и закат, соответственно, оказывался у нас за спиною; и кусты, и деревья как будто тоже поворачивались лицом к темноте; затихали, смолкали; и начинался, вновь кончался поселок; дома, крыши, заборы; магазин; другой магазин; и вокруг нас снова были сосны, поляны; тополя, справа, слева; и в вечернем воздухе легко, совсем легко было ехать; и уже как будто сами собою крутились педали, вращались колеса; стучала каретка; потрескивало, посвистывало что-то в низинах; и Макс, я помню, снова, снова оглядывался, проверяя, казалось мне, на месте ли — уже гаснущий, да: уже гаснущий, на месте, закат; и опять склонялся к рулю; набирал скорость; выпрямлялся в седле; и так, значит, ехали мы, возвращаясь домой; и наши, уже вечерние, густые, темные тени, обгоняя нас, обгоняя друг друга, бежали, летели; и вылетали вдруг на обочину; и пересекали, вдруг, перекресток; мы тоже; и если где-то там, у нас за спиною, еще горели, гасли последние отсветы, мы, во всяком случае, уже ехали в ночь, в сон, в темноту; и в темноте, в сумерках все, конечно, менялось, замедляло свой ход, отворачивалось; и дорога, по которой мы ехали, была уже вовсе не той, уже очень хорошо, уже почти наизусть знакомой мне, Максу дорогой, но: какой-то дорогой, просто дорогой; вообще дорогой, неизвестно куда; и он, Макс, обогнавший меня в темноте, уже не был более Максом, но — я смотрел ему вслед — смутной тенью, шелестом шин по асфальту; и мне казалось, мы будем еще очень и очень долго ехать так, в темноте, по какой-то, вообще и просто дороге, неизвестно, нет, неизвестно куда… а между тем, мы уже подъезжали к деревне; въезжали в деревню; уже были — дома. И на другой день снова ехали, конечно, куда-нибудь.

— И знаешь, — сказал он мне как-то, — если вдруг, на полной скорости, остановиться, тогда после ветра, шума, стука и скрипа наступает вдруг такая пронзительная, поразительная, почти осязаемая тишина…

Мы так и сделали: на том, третьем, я очень хорошо это помню, от мельницы к морю, шоссе; и вот, действительно, после ветра, шума, движения, возбуждения, стука и скрипа, наступила, опустилась, сгустилась: поразительная, почти осязаемая, пронзительная, безмерная тишина; и мы стояли, прислушиваясь; и он, Макс, с перекинутой через раму велосипеда ногою, и я сам, переводя дух, замерев: долго, очень долго стояли мы так: и глядя, конечно, на ту, уже и только что отмеченную мною на карте, между двумя перелесками, во все стороны раскинувшую свои тонкие, быстрые, отделенные друг от друга, мгновенными росчерками прочерченные в воздухе ветви, сосну, синий лес за поляной…

— Но знаешь, — сказал он в другой раз, — есть еще мгновения тишины, вполне удивительной. Между двумя волнами, на море… и даже при очень сильном ветре, — сказал он.

Я не знал этого; я знаю: теперь; вновь и вновь, выходя на море, пытаюсь я поймать эту краткую, крошечную, едва уловимую паузу, это мгновение тишины, в самом деле, когда одна волна уже отступила, другая уже подступает, и уже готова упасть, и — не падает, не падает, медлит… затем, как будто не выдерживая своей собственной тяжести, перехлестывая через свой собственный край, обрывается, ударяется о песок, отступает… и вот опять, между нею и следующей, уже подступающей, эта, и даже при сильном ветре, краткая, совсем краткая пауза, эта как бы задержка падения, задержка дыхания: в чарующем промежутке, между вдохом и выдохом…

А были, были, как сказано, — и бывают, конечно, по-прежнему, — дни очень сильного ветра, такого ветра, что все билось: в испуге, трепетало: в тревоге, и все листья всех кустов, всех деревьев поворачивались своей обычно невидимой, светлой, другой стороною; и ни о каких поездках не могло быть, конечно, и речи; зато очень теплой и всякий раз неожиданно теплой, теплее воздуха, оказывалась, или казалась, вода, почти до сосен заливавшая берег; и огромные, приходившие друг за другом, но все-таки, всякий раз, чудесной паузой и мгновенной задержкой друг от друга отделенные волны сбивали с ног, меня, Макса, захлестывали, поднимали, бросали… и войти в воду было легче, чем выйти; выходить не хотелось; куда-то в сторону относил нас прибой; совсем далеко от спрятанных за кустами колкой травы полотенец выходили мы на берег; бежали к ним, на бегу согреваясь; на ветру замирая… вечером же отсвечивало все это розовым, красным; сизым, серым, зеленым; ярко-красным, яростно-розовым… И бывали, напротив, совсем жаркие, душные, неподвижные дни, с бессильно повисшим над морем, одним-единственным каким-нибудь облаком, безмолвным его отражением; и дни густого, сплошного, темно-белого или, может быть, сверкающе-белого, сверху, но невидимым солнцем освещенного, пронизанного тумана; и снова ясные, жаркие; прохладные, ясные дни; по утрам, просыпаясь, я видел, в окне, за окном, косые тени деревьев, росу, блестевшую на траве; однажды, совсем рано проснувшись, вышел из дому, поднялся на дюну, остановился: и глядя, разумеется, на море, за соснами, выше сосен, в мерцаньях и отблесках, подумал, я помню, что вот сейчас, выкупавшись, я вернусь домой и начну писать просто-напросто, с начала, с первой страницы… и затем вдруг увидел его, Макса, на берегу: скинув рубашку, сняв брюки, вошел он, вздрогнув, в еще вполне ледяную, разумеется, воду; среди отблесков и мерцаний исчез; опять появился.

— Давай, — сказал он, я помню (когда, в свою очередь, проплыл я, замирая от холода, пять, допустим, взмахов в одну, пять в другую, соответственно, сторону…) — давай поедем куда-нибудь… но куда-нибудь вглубь.

— Вглубь? — сказал я.

— Ну да, просто вглубь, через лес и от моря. Посмотрим, что там, — сказал он.

— Но только сначала выпьем кофе, — сказал я.

Мы выехали из деревни, пересекли шоссе, и через лес, по одной из, в разные стороны расходившихся просек (по той же самой, наверное, по которой он, Макс, на второй или на третий день по приезде, шел, один, неизвестно куда…) поехали — неизвестно куда, в свою очередь, нет, не сворачивая направо, все дальше и дальше, все по той же, песчаной (колеса увязали в ней…) просеке, среди редких, высоких, в наклонном утреннем свете чуть-чуть колебавшихся сосен. Мы не знали, конечно, что там, за лесом; мы еще и не подозревали, должно быть, о существовании каких-то холмов, долин, хуторов; подъемов и спусков; совсем неожиданно, я очень хорошо это помню, увидели мы, за расступившимися соснами, поле; совсем неожиданно холм; дорогу, уходившую вверх; и на поле, рядом с дорогой, огромный камень, валун; и еще огромную тень его, чуть-чуть колебавшуюся, опять-таки: вместе с колосьями уже чуть-чуть пожелтевшей пшеницы. Мы остановились, конечно; мы слезли с велосипедов и очень, я помню, медленно (утро; легкий ветер; тихий, совсем тихий шелест колосьев…) пошли по дороге, дошли до камня и вновь, конечно, остановились. Я подошел к нему; я потрогал его рукою; его поверхность была твердой, темной, неровной, — (неровной и трудной…) — в быстрых, тонких, мгновенных прожилках; он всегда стоял здесь: так я подумал.

— Дальше?

— Дальше, конечно…

И дальше был, действительно, холм, дорога, очень круто уходившая вверх, и справа, вдали, на другом холме, хутор, деревья и дом: белые стены, темная крыша. И так ясно, я помню, отсвечивало, на повернутой к нам стене, и в окнах, повернутых к нам, так ярко сияло солнце (встававшее у нас за спиною…) — и так четко, на этой белой стене, проступали, вполне крошечные, тени деревьев, что — нет, я обернулся: поле, через которое мы прошли и проехали, лежало внизу неподвижно, безмолвно, и уже ровной чертою чернел покинутый нами лес… и затем был спуск, поворот, и — (канава, крапива; мы снова остановились…): кусты шиповника и заросли уже почти спелой малины.

— А это… что это: знаешь?

— Нет.

— Дикий тмин, вот что это такое.

— Неужели?

— Попробуй.

И — опять поворот, — подъем, спуск, — другой холм, другое поле, — перелесок, мостик, ручей, — и опять дорога, и огромные лужи (каждый год и каждое лето я нахожу их: в тех же самых местах…): и мы слезали с велосипедов и снова на них садились; и хотя уже разгорался, уже набирал силу день, и солнце вспыхивало, вдруг, на руле, и нежным жаром пробегало, вдруг, по рукам, свет и тени еще были ранними, утренними, и последние клочья тумана еще лежали в оврагах, в низинах; и чем дальше мы ехали, шли, тем дальше отступало от нас море, отступал от нас лес, прибрежный, деревни, поселки… и тем сильнее делалось, во мне, тревожное, радостное, с горьковатым привкусом тмина и мгновенной сменою запахов, ощущение: отрешенной глуши, не знающей и не имеющей выхода, раскрытой и все-таки замкнутой; и мне вновь казалось, наверное, что мы будем идти и ехать вот так, неизвестно куда, в глубь, в глушь, бесконечно; и потом мы опять, я помню, остановились.

Совсем неподвижно, еще раз, безмолвно, еще раз, лежала она перед нами, эта, уже давным-давно упомянутая мною долина, с ее полем, уже начавшим желтеть, аистом, блуждающим по полю, с ее, посреди поля, хутором, деревьями, его окружавшими. И так ясно, так ясно, еще раз, отсвечивало, на повернутой к нам стене, и в окнах, повернутых к нам, так ярко сияло солнце, что — нет, дальше, дальше; и дальше: холмы, поросшие лесом; и еще дальше, за ними: другой лес, другие холмы, едва различимый, едва различимые; голубые за синими; и небо; и, конечно же, белые, застывшие, легкие, с розовато-перистой россыпью между двумя из них, сзади, встававшим солнцем освещенные, обведенные облака. И так тихо было вокруг, такая неподвижность во всем, такое безмолвие в воздухе, что (подумал я…) — вот, еще немного, еще одно какое-нибудь, совсем крошечное, быть может, усилие — и все это исчезнет, исчезнет: исчезнет поле, исчезнут холмы, растают, уплывут облака; и Макс, стоявший рядом со мною, и я сам, и наши велосипеды, лежавшие у обочины, и обочина, и дорога, и репейник, и подорожник: все, все исчезнет, ничего не останется: вот сейчас, вот сейчас…

Лишь легкий ветер; лишь тихий, совсем тихий шелест колосьев.

И это было, я помню, так, как если бы я вновь оказался лицом к лицу с самой тайной, самой таинственной, важнейшей, может быть, из всех моих предпосылок: создающей и вместе с тем превышающей: все возможности — всякого осуществленья…

Я не выдержал; я отвернулся.

И подойдя к велосипеду (лежавшему у обочины…), толкнул, я помню, переднее (повисшее в воздухе…) колесо: колесо завертелось — мир снова ожил.

Макс же, посмотрев, я помню, на это — очень долго и очень медленно замиравшее в своем вращении — колесо, на меня, — вдруг, посмотрев, рассмеялся; и не сказав друг другу ни слова, мы поехали дальше, влево, вниз, по дороге (огибавшей долину, исчезавшей за выступом леса…); и в конце концов (спуск, подъем, спуск; холмы и снова холмы…) выехали на какое-то — пустынное, прямое шоссе.

— Налево, направо?

— Направо. Нет, пожалуй, налево…

Это, как мы вскорости поняли — вновь, через несколько километров, въехав в прибрежный, сосновый, в пятнах солнца: на мху, на траве, но все-таки темный, густой, по обе стороны, лес — это было шоссе, отходящее от соседней, уже много и много раз упомянутой мною деревни; мы ехали, значит, обратно, к морю, домой; и в последний раз оглянувшись, я в последний раз увидел: холмы, даль, уже исчезавшую; и затем была уже только дорога, шоссе; ветер, стук, скрип; и мгновенный промельк деревьев, полян, каких-то бревен, сложенных у обочины; и затем уже соседняя (в пяти километрах от нашей…) деревня; и автобус, нас обогнавший; и машина, летевшая нам навстречу; остановка: столбик, скамейка.

Я (еще и еще раз…) — я мог бы вычертить схему и план этих мест (округи, окрестностей…): шоссе, к примеру, отходящее от соседней деревни, приводит, в итоге, после двух поворотов, в ближайший к нам и отнюдь не курортный, очень маленький, но все-таки город (железнодорожная станция; мощенные булыжником улицы; церковь; рынок; тоже: кафе…): туда-то и отправились мы — через неделю, может быть, после только что описанной мною поездки: двадцать пять километров в одну и столько же в другую, соответственно, сторону: почти, сказал Макс, путешествие.

Был пасмурный… нет, без дождя… но все-таки, снова, пасмурный и даже серый, отчасти, день; быстро и очень быстро доехали мы до соседней (в пяти километрах…) деревни, повернули направо, проехали, так же быстро, прибрежный, по обе стороны, лес: — и вот, значит, вновь (я ждал их…) холмы, и поля, и эта (на сей раз: темная, серая…) — и эта темная, серая даль, неподвижная, в безмерном безмолвии, исчезающая: я ждал ее, я готовился к ней: к ней нельзя приготовиться; и справиться с ней (думал я…) — справиться с ней — невозможно…

И уже промелькнуло, пролетело, пропало то место, где, неделю назад, выехали мы на шоссе; и за ним был крутой, пугающей крутизны, спуск; и дальше, вновь: лес; и за лесом, снова: холмы; и снова поля; темный день, серая даль…

— Не надо, — говорил мне Макс, — не надо ехать так быстро. Пятьдесят километров: почти путешествие…

Но я не мог удержаться; и он, Макс, на самом деле, удержаться тоже не мог; все так же быстро ехали мы; чуть медленнее на подъемах; еще быстрее на спусках; со всех сторон, и справа, и слева, окружало нас, в блаженной тревоге, пространство, раскрытое, замкнутое; и впускало, и втягивало нас в себя; и выталкивало нас, все дальше, наружу; и свистом, ветром пробегало по рукам, по щекам; и трепало волосы; и внезапной влагой отзывалось, конечно, в глазах…

Этот — отрезок пути (мы следили за указателями…) занимает ровно тринадцать (схема, план…) километров; затем: поворот (отмеченный, и значит отмечаемый мною теперь: одновременно крепким и стройным, вполне старым, наверное, у самой обочины, дубом…); и дальше, за поворотом: еще семь километров до города, по уже чуть более оживленному (машины; хутора за деревьями; сено, собранное в стога…), но все же, в общем, пустынному, среди полей, холмов петляющему шоссе. Там тоже есть очень крутой, очень трудный, если ехать на велосипеде, подъем; и сразу за ним: крутой, или может быть, не очень крутой, но зато очень долгий, среди холмов, полей — очертания их все время меняются — очень долго петляющий спуск; и затем: еще один поворот; и уже, у обочины, на жестяной, проржавевшей по краю табличке, название города; но еще, почти километр: поля; еще, без всяких сомнений: холмы; и — я очень хорошо это помню — на чуть-чуть наклонившемся, влево, с отсутствующими проводами, столбе: большое, круглое, темное, на темном фоне, гнездо, в гнезде же: белая, на темном и сером фоне, с совершенной четкостью, в профиль, от него отделенная, и вместе с тем как будто вбирающая в себя этот фон, темный день и серую даль: белая, с опущенным клювом, птица: аист, опять-таки: неподвижно, совсем неподвижно стоял он: очень прямо: застыв, замерев.

— Смотри, смотри, — (Макс; оборачиваясь…).

И я смотрел, смотрел как мог, изо всех сил, всей мерою зрения.

Я сбавил скорость; я выпрямился в седле.

Я был уже совсем близко к роману; я приближался к нему: с каждым взмахом педалей.

А между тем, мы уже въезжали в город, и дорога сменилась улицей, обочина тротуаром, и вокруг уже были дома, поначалу еще деревянные, потом уже каменные, низкие, старые, двух-, трехэтажные, с отваливавшейся, по большей части, краскою, штукатуркою; сараи в тесных дворах; пыльные, в окнах, цветы: маленький, совсем маленький город: ему, Максу (о чем он тут же сказал мне…) напомнивший, в общем, те, один другого печальнее и вокруг Москвы, города, по которым ездил он, вместе с театром, год… неужели всего лишь год?.. да, год назад… и: поехали отсюда скорее: сказал он.

Но мы все-таки посидели, я помню, в кафе; и выпили кофе; и зашли, я помню, в магазин спортивных, вновь скажем так, принадлежностей; и на железнодорожной станции обнаружили кассу, где (при наличии свободных мест…) можно было (и до сих пор можно…) купить билет на любой поезд в любом направлении; и возле рынка (уже закрытого…): огромную, совершенно пустынную, поразившую нас своим размахом и размерами площадь, с крошечными, на другой стороне ее, двух-, трехэтажными, каменными, очень старыми, вполне обветшавшими, беспомощно и неловко прижавшимися друг к другу домами.

И потом, когда ехали мы обратно, — выехали из города, проехали (аиста в нем уже не было…) темное — на темном фоне — гнездо, — и тот, не очень крутой, но очень долгий, среди холмов, полей очень долго петляющий спуск обернулся, конечно, подъемом: не очень крутым, но очень и мучительно долгим, — и мы, я помню, упорствовали, и в конце концов, я помню, сдались, слезли с велосипедов и пошли, значит, просто пешком: — вот тогда-то, я помню, поднимаясь, вместе с Максом, пешком, по бесконечному склону холма, по шоссе, я увидел, в дали (на этот раз: очень медленно, но все-таки менявшей по-прежнему свои контуры, свои очертания…), вдали — через поле, ложбину, овраг — за деревьями: медленно — так же медленно, может быть, как меняла свои очертания и контуры даль, — очень медленно, бесшумно, безмолвно подъезжавший к городу поезд: и каждый вагон в отдельности: я сосчитал их: и последний, почти игрушечный, за деревьями, за поворотом железной дороги, нам невидимой, исчезавший: исчезнувший…

Я остановился; Макс тоже.

Я снова вспомнил, конечно же, то далекое и очень далекое, то очень раннее утро, когда мы стояли вместе с Верой… да, Вера… на вершине, тоже, холма, глядя вдаль… и то другое, то совсем далекое и совсем раннее утро, конечно же, когда, впервые или как будто впервые увидев его, Макса, еще безымянного, стоял я, на опушке леса, один, с внезапным… и вновь ко мне возвратившимся… внезапным чувством: внезапного пробужденья…

И вот тогда-то, на обратном пути — мы снова ехали, уже не так быстро — проехали поворот, проехали дуб у обочины — вот тогда-то, на обратном пути, я впервые, я помню, заговорил с Максом… о чем же?.. да, я помню, я помню, конечно, о чем… о его, Максовых, им, Максом, только что и так кстати для меня упомянутых, поездках, вместе с театром, по разным, вокруг Москвы, городам… об этих городах и об этих поездках, о которых он уже рассказывал мне когда-то… о которых он совсем иначе, конечно, рассказывал мне теперь.

Как же? Вот именно: как же?

— Но как же все изменилось, — сказал он, — когда, — улыбнувшись, — когда и как только начались репетиции… пьесы, тебе известной…

И крутя педали, глядя вокруг, и затем опять, я помню, остановившись, сидя, я помню, в уже почти прибрежном лесу, на сложенных у обочины бревнах, говорили мы, впервые после спектакля, о спектакле, о репетициях… вообще, следовательно, о театре: на маленькой площади… вообще, следовательно, об этом, еще таком близком, но уже так далеко, от нас обоих, от Макса и от меня отступившем, с театром связанном времени… и вечером, возвратившись в деревню, в его, Максовой, повисшей над землею мансарде, и на другой день, поехав дальше, вдоль моря, вновь, я помню, говорили о нем… о прошлом, следовательно, и впервые о прошлом… и от этого, позднего, близкого, уже отступившего, перешли, почти незаметно, к иным, далеким, ранним, очень далеким, самой природой своею, еще раз, своей окраской, звучанием, значением и смыслом отделенным друг от друга, несравнимым друг с другом… и теперь уже, в общем, собранным… отчасти опущенным, отчасти описанным… но, в общем, уже собранным мною, теперь, здесь, временам…

Нет, нет, он не отменял по-прежнему своего, если угодно, запрета; к тому, утреннему, полгода назад, объяснению по-прежнему не возвращался; я тоже; лишь изредка, я очень хорошо это помню, каким-нибудь быстрым взглядом, быстрой улыбкой, показывал он, что он знает… прекрасно знает, конечно же, о чем идет речь.

И он говорил обо всем этом — как же?.. — да, как будто отмахиваясь от этого прошлого, как будто отстраняя его от себя, и вместе с тем, вот что странно, вполне подробно и даже, чем дальше шло время, тем подробнее, тем обстоятельнее; и в конце концов, уже не дожидаясь моих вопросов (каковые, соответственно, прекратились…), начал сам рассказывать мне… о какой-нибудь зиме, о какой-нибудь осени, но по-прежнему, удивительным образом, как будто отмахиваясь от них, отстраняя их от себя: и как если бы для него, Макса, все это уже не имело никакого или почти никакого значения, и он предпочел бы, наверное, вообще ни о чем подобном не говорить, но, тем не менее, и раз уж мы заговорили об этом, то, пожалуйста: вот как все это было… вокруг же были поля, и поляны, и перелески; и снова ясные, жаркие; и прохладные, и ясные дни; и лето, уже приближавшееся втайне к концу; и выгоревшая на солнце, пожелтевшая от зноя трава, уже намекавшая на возможность иной, совсем иной желтизны… и еще раза два или три доезжали мы, я помню, до той, уже много раз упомянутой мною долины, с ее полем, аистом, хутором; важнейшей моей предпосылки; и положив велосипеды, садились, в свою очередь, у обочины; и за одной цепью холмов была еще одна цепь; за одним лесом другой; и между августом, осенью прошло, значит, сколько же? два года, конечно… но сколько бы времени ни прошло между ними… и колесо вращалось; и мир оживал; и мы ехали, к примеру, обратно; или, может быть, дальше; и выезжали, вновь, на шоссе; и вечером, уже в сумерках возвратившись в деревню, сидели, допустим, на остановке, на скамейке у столбика; и всякий раз задолго, издалека слышался шум, к примеру, какой-нибудь, приближавшейся понемногу машины; и свет фар ее появлялся задолго до ее появления; и пролетал почти по небу; и затем уже по кустам, по деревьям; и скрывался, вместе с нею, за поворотом; шум же еще долго и очень долго отзывался в тишине, затихая… и в другие дни сидели мы, допустим, в его, Максовой, повисшей над землею мансарде — или вновь, допустим, у моря, еще озаренными последними, по облакам, по воде пробегавшими отблесками, уже гаснущего — или погасшего, но еще долго и очень долго, опять-таки, светившегося своим собственным, затаенным и призрачным, как будто внутрь повернутым светом… и словно поручив мне (так думаю я теперь…) и стремление к прошлому, и само это прошлое, как будто отдавая его, еще и еще раз, в мое распоряжение и ведение, с рук на руки, или так мне казалось, передавая мне свою, нашу жизнь, он вдруг умолкал, разумеется, и пересыпал руками песок, и смотрел, конечно, вокруг… вновь и вновь, следовательно, возвращаясь в то чистое, отстраненное (а настоящее, думаю я теперь, и есть, может быть: отстраненность…) — в то настоящее, следовательно, о котором мы не говорили, которое само, разумеется, сказывалось: в том, как говорил он о прошлом, — и в котором было, значит, море, еще раз, своим собственным светом светившееся в темноте, и шум волн, окутывавший нас на мгновение, и на другой день снова поля, и дороги, и опять остановка, и вновь мансарда, вновь море.

И я шел только что, возвращаясь домой, мимо Максовой, с тех пор нисколько не изменившейся, как уже говорилось, мансарды, и совершенно ясная тень ее лежала на освещенном луною поле, и тень дерева, с его парящей по-прежнему в воздухе, в осязаемом сумраке, кроною…

Там есть один холм, как сказано, один-единственный холм, там, в глубине, с которого, и только с которого, в какой-нибудь, в конце лета, к примеру, как будто настежь распахнутый день, видна бывает, вдруг, тоненькая, за всеми прочими холмами, полями и перелесками, чуть более светлая, чем лес, синеющий на горизонте, чуть более темная, чем небо, синеющее над лесом, тоненькая, совсем тоненькая, темно-синяя полоска воды: море, море, еще и еще раз, бесконечно далеко отступившее, внезапно, безмолвно и призрачно возникающее за всеми прочими холмами, полями, между лесом и небом, сливаясь с ними, отделяясь от них…

— Да, как август, — сказал Макс, — как август, как август. А впрочем… Бог с ним, с этим августом, — сказал он, я помню.

И вдруг засмеявшись, пошел, по склону холма, к велосипедам, оставленным у обочины, и через несколько, вслед ему, моих собственных и вполне удивленных шагов, она, полоска, исчезла, лес и небо сомкнулись.

И затем все опять изменилось, в одну какую-то ночь; проснувшись, наутро, вновь увидел я, за окном, темно-серое, совсем низко нависшее небо, с отчетливо отделявшимися от него, еще более низкими, чуть менее темными, серо-дымчатыми и очень быстро летевшими облаками; и капли дождя на траве, на ветках и листьях, уже желтеющих; и дождь этот, целый день, то начинался, то снова кончался, то превращался вдруг в совсем мелкую, совсем тихую морось; и на другой день снова в нее превратился; и выходя в лес, или в дюны, один или с Максом, снова слышал я во всем этом, в падении этих капель, отзвук августа… Бог с ним… да, Бог с ним, конечно… а между тем, он сам, Макс, он первый заговорил со мною об этом, и сказал, что да, да, похоже, да, очень похоже… и в глуши, в чащобе стоял уже совершенно осенний, уже грибной, терпкий запах; и стволы осин казались простым сгущением воздуха; и уже почти дойдя до шоссе, мы повернули направо, и пошли через ясный, сосновый, как будто расступавшийся перед нами, мягкими и мокрыми иглами, валежником устланный лес… и даже если они ничего не хотят от нас, эти деревья… он улыбнулся, я помню; он ушел, я помню, вперед; все дальше и дальше уходил он, как некогда, почти теряясь среди замерших сосен, в гулкой влаге, со всех сторон окружавшей его… И были ночи, конечно, и шелест веток, и всплески, и шорохи, и вода, по желобу стекавшая с крыши, и редкий шум по шоссе пролетавших машин, издалека появлявшийся, понемногу стихавший… и я вдруг снова видел ее целиком… и как некое целое, мою, следовательно, еще и еще раз, теперь уже так близко подошедшую к завершенью историю… со всеми ее поворотами; и вспоминая август, вспоминал, среди прочих времен, прочих зим, ту снежную, темную, теплую, вторую зиму в истории, те, тогдашние, теперь уже куда более понятные мне ощущения… самую… и самую тайную, может быть, из всех моих предпосылок… И уже все разъехались, и мы проводили на остановку наших… теперь уже только моих, и теперь уже снова уехавших отсюда знакомых, и нам самим уже следовало подумать об отъезде, о билетах на поезд — куда же? Он предложил мне поехать сначала в тот, совсем другой город, лишенный названия; я согласился. И мы поехали прежде всего за билетами, в ближайший к нам, в двадцати пяти километрах отсюда расположенный, как сказано, город, отнюдь не курортный, не на велосипедах, на сей раз, на попутных машинах, и причем (дочертим карту и проведем последние линии…) не по тому, отходящему от соседней деревни (машины попадались там редко…), но по чуть более оживленному, от уже давным-давно, много раз упомянутого мной перекрестка (мы доехали до него на автобусе…) отходящему — влево — шоссе, по которому, на велосипедах, почти никогда мы не ездили, до сих пор я не езжу. Там слишком много подъемов, для машины не трудных, если ехать на велосипеде — мучительных. Но никаких машин не было; и постояв немного на остановке, у перекрестка (тоже, разумеется: столбик, тоже: скамейка…), мы пошли, я помню, пешком, по шоссе, черневшему, загибавшемуся среди едва знакомых нам сосен; и затем, через два километра, поймали, все же, машину, легковую машину, очень быстро — подъем, спуск и снова подъем — холмы, поля и снова холмы — один, другой хутор — долетевшую, домчавшуюся до города, с его булыжником мощенными улицами, железнодорожной станцией, кассой; еще более пустынным, печальным, заброшенным показался он мне в тот день. Мы купили билеты; мы зашли, снова, в кафе. Домой? Да, домой. И надо было снова ловить машину, и было не совсем понятно, я помню, где же ее ловить.

Мы решили выйти из города — и очень долго шли, я помню, по неожиданно длинными оказавшимся улицам, мимо двух-, трехэтажных, мимо каких-то, вдруг, новых, или сравнительно новых, пятиэтажных, по большей части, домов, огородов, заборов, сараев. Все это кончилось; машин опять не было. И когда появился вдруг… мы обернулись… выезжавший из города и набиравший скорость, на шоссе, грузовик, Макс, посмотрев на меня, рассмеявшись, взмахнул, конечно, рукою, и выбросил ее в воздух, и вновь, выдохнув, опустил; и грузовик, проехав, остановился; и мы побежали к нему по обочине; и совершенно ясно — вот, вот, на бегу — видел я и белый, конечно, песок, и белый щебень, и мостик через канаву, и последнюю, непонятно откуда возникшую и уже ничего не окружавшую изгородь, и поле, открывшееся за нею, и мелкий, за полем, еловый лес на пригорке, с двумя, тремя, может быть, светлыми и до самых крон обнаженными соснами, возвышавшимися над ним… и Макс, договорившись с водителем, сказал мне: в кузове: конечно, в кузове мы поедем; и мы поехали, разумеется, в кузове, сидя, в глубине его, на каких-то, на сей раз, кусках не очень чистого, я помню, картона. Но что-то грохотало и гремело вокруг нас, по-прежнему, задний борт кузова, может быть, с его железными, продетыми в петли, задвижками… и совсем, и совсем огромным казалось это темное, серое, низкое, над убегающими полями, улетающими деревьями, небо… и трепал, конечно же, волосы, и стоило нам повернуться, пробегал, конечно же, по щекам — дорожный, влажный, всем пространством, всей далью отзывавшийся ветер… и был ручей в низине, и какое-то, вдруг, болото, и трава, и кочки, и — снова — холмы, и хутор, и мокрое сено, собранное в стога, и еще один хутор; и грузовик, на перекрестке, остановился; и мы проводили его, конечно, глазами — он поехал прямо, уменьшаясь в размерах, свернул налево: вдоль линии берега — и пошли, снова, пешком — автобуса в обратную сторону не было — по теперь уже очень хорошо знакомому нам шоссе, по которому, впрочем, пешком никогда не ходили; и шли очень быстро, я помню; и чем дальше шли мы, тем легче было идти; и теперь уже прибрежный лес стоял, вокруг, неподвижно; и уже почти были сумерки, когда дошли мы, наконец, до деревни. Вот так, вот так все кончается… И весь вечер просидели мы в его, разумеется, Максовой, над землей повисшей мансарде; и на другой вечер, за день до отъезда, тоже сидели в ней; и в эти последние дни, не дожидаясь моих вопросов, но по-прежнему, удивительным образом, как о чем-то уже отступившем, уже почти не имевшем значения говоря обо всем этом, он рассказал мне, как он здесь жил до меня, без меня… о почте, о встрече с Алексеем Ивановичем… и вновь засмеявшись, вновь сказал, что — вот так, вот так все кончается… вот и это лето закончилось… и что же, спросил я его, что же будет теперь?..; только не говори мне, сказал я, что тебе… все равно. Мне действительно все равно, сказал он, смеясь. Хотя, с другой стороны… нет, неважно, неважно. И спустившись по лестнице, я увидел звезды, среди облаков, и еще немного постоял, разумеется, держась руками за мокрые, деревянные, крашеные, и с отстающею краской, перила.