Макс

43

Я закончил пьесу; возвратился в Москву; возвратившись, отпечатал текст на машинке; один экземпляр отдал Сергею Сергеевичу (театр тоже, к тому времени, возвратился с гастролей…); другой — Максу; третий (она сама, я помню, позвонила мне, попросила меня об этом…) Марии Львовне; четвертый, кажется, Фридриху.

Я же, сочиняя пьесу, думал о вполне определенных актерах. Перов, например, должен был играть автора: конечно, сказал мне Сергей Сергеевич (мы сидели, я помню, в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной, как уже много раз было сказано, комнате…) — конечно; без всяких сомнений.

— Конечно и без всяких сомнений, — сказал он. — Автора должен играть Перов. Больше некому.

— Я и видел его в этой роли, — сказал я. — Я рад, что наши мнения совпадают.

— Значит, решено?

— Решено.

— Пойдем дальше. Первая актриса, вторая актриса…

— Тут много возможностей… как вы хотите.

— Лиза, Юля?..

— Договорились.

— Ну что же, а… режиссер?

— Да… режиссер… Я не знаю.

— Может быть… (он назвал — уже не помню какое имя…)?

— Нет, невозможно.

— Почему?

— Невозможно.

— Тогда, может быть (еще одно имя…)? Или, может быть, так: Перов будет играть режиссера, а…

— Нет, нет и нет. Перов должен быть автором, мы ведь уже решили.

— Но тогда кто же?

Он сложил руки на груди, пошевелил пальцами.

— Ну… вот… видите ли…

— Вижу, — сказал он, смеясь. — Я давно уже вижу, к чему вы клоните. Вы хотите, чтобы все совпало, не так ли?

— В конце концов, — сказал я, — вы сами подали мне эту мысль.

— Разве? В таком случае, вы мне ее — подсказали.

Я был почти счастлив в это мгновенье, я помню.

— Ну хорошо, — он уже не шевелил пальцами и уже, почти, не смеялся. — Хорошо, я подумаю.

И подумав, действительно, Сергей Сергеевич, в конце концов, согласился — решился: сказал он мне — сам играть эту роль: не без некоторых колебаний (сказал он…) — но в общем… вы правы (так он сказал…): следует идти до конца — раз уж мы начали…

Что же касается главной и — говорил мне Сергей Сергеевич — самой трудной для исполнения роли, то, очевидным образом, играть ее должен был Фридрих.

— Фридрих?

— Конечно.

Он закурил сигарету, стряхнул пепел, посмотрел на меня. Он угадал мою мысль; глаза его, снова, смеялись.

— Конечно, конечно, Фридрих, — сказал он. — Других возможностей я не вижу. У вас есть какие-то сомнения? Нет? Вот и отлично…

Фридрих, следовательно; ну что же…

А между тем, он уже прочитал мою пьесу — Макс, Макс, разумеется (я хотел бы представить себе, теперь, как он читал ее, как это было; я вижу — отсюда, издалека — некую, скажем, ночь; табачный дым; лампу; задернутые или, может быть, наоборот, раздвинутые, на мгновение, шторы; распахнутое, настежь, окно; луну, плывущую над темной громадой; светлый круг в ясном небе; волненье, тревогу; предчувствие неизбежного…). Как бы то ни было, он прочитал мою пьесу; он позвонил мне.

— Я должен поговорить с тобою, — сказал он. — Нет, не сейчас. Давай увидимся… завтра… да, завтра я свободен… где?.. на бульваре.

Там же, в том городе (огромном, невероятном…) — там было, как сказано, несколько, друг на друга совсем непохожих, хотя и переходивших друг в друга бульваров; но, странным образом, я — теперь, здесь, поворачивая обратно — я уже не могу теперь вспомнить, на каком именно мы встретились с ним в тот день (очень жаркий: это я помню…). Мы встретились, кажется, на том, первом бульваре, с его — или, вернее: в его, бесконечно прямой, в бесконечную даль уходящей аллее; мы вышли, во всяком случае, на тот, другой (второй…), загибавшийся; мы шли, значит, так же, как мы шли с ним когда-то, в какую-то ночь, зиму; прошли (не взглянув на нее…) мимо той скамейки, возле которой когда-то стояли (и снова остановились, в другую зиму, в другую ночь, с Алексеем Ивановичем…); не остановились, прошли; Макс, спросив меня о моей поездке — к этому морю, выслушав (без видимого интереса…) мое сообщение о том, что самое лучшее начинается, собственно, за курортом, если ехать дальше, вдоль берега (что я однажды и сделал…), — сам, в свою очередь, стал рассказывать мне о гастролях, о городах (один другого печальнее…), о своих отношениях с Володей (первым помощником…), о начале сезона (уже приближавшемся…), о каких-то разногласиях между Марией Львовной и Сергеем Сергеевичем: о той жизни, короче, которой и был для него театр: на маленькой площади; пройдя бульвар целиком, свернули мы в некую — он предложил дойти до реки — весьма старую, но как бы в стороне от моих обычных маршрутов лежавшую улицу, почти незнакомую мне: — и очень долго шли, я помню, по ней, почти молча, сквозь вспышки и отсветы, шум, грохот, редкие тени.

— О чем же ты хотел поговорить со мной?

Он не ответил; улыбнулся; посмотрел на меня.

Был жаркий, мучительно жаркий день; солнце исчезло; неподвижное марево повисло в сгустившемся воздухе.

Мы вышли к реке; за рекою, где уже начиналось неописуемое, был (и до сих пор, наверное, есть…) вполне, в общем, немыслимый, с какими-то, вполне невозможными, каруселями, качелями и колесами, но все-таки: парк (и значит: деревья, быть может: прохлада…). Мы не дошли до него; гроза и ливень застигли нас на мосту.

Со всех сторон хлестал дождь; бился в реку, не сливаясь с водою; отскакивал; разлетался; белые брызги бежали по асфальту, внезапным лужам; мы тоже; сбежали под мост; осмотрелись. Это было одно из тех странных, всегда неожиданных, как будто выпадающих из города мест, которых так много в том городе (огромном, невероятном…); темно и тихо было под этим мостом; стояли, уткнувшись друг в друга, два грузовика с цистернами, скажем так: две машины, иначе, предназначенные для поливания улиц водою; валялись, на грязном асфальте, какие-то доски, какие-то трубы; пахло бензином, мазутом.

Макс, скинув рубашку, вытер ею лицо, волосы; подошел к парапету.

— Послушай, — сказал он вдруг, — я должен играть эту роль.

— Что? Какую?

— Я должен играть эту роль — в твоей пьесе.

— Но, Макс, разве это возможно?

— Необходимо, — сказал он. — Иначе все лишается смысла.

Он был прав, конечно же; я согласился с ним.

— Да… но… как это сделать?

— Поговори с Сергеем Сергеевичем, — сказал он.

— Я?

— Разумеется. Я не могу говорить с ним об этом; ты можешь. Вообще…

— Что?

Дождь кончился, небо очистилось. И мгновенной, я помню, прохладой потянуло вдруг от реки, и блики солнца, вновь по ней побежавшие, показались мне вдруг замирающими, исчезающими, уже почти осенними, может быть.

— Вообще, ты понимаешь, что происходит?

— Нет, конечно, — сказал я.

— Вот и я не понимаю, — сказал он. — Но что-то очень странное происходит с нами… совсем неожиданное.

И я поговорил, действительно, с Сергеем Сергеевичем.

Что? Макс? Да, конечно, он, Сергей Сергеевич, уже думал об этом.

— Вы… об этом… уже…

Конечно. Конечно.

Мы вышли из театра, вдвоем; был вечер, тихий, вновь теплый. Да и как мог он не думать об этом? Трудно, в самом деле, не заметить известного соответствия между вашей пьесой и…

— Чем же? Чем же? — спросил я.

И тем, к примеру, что говорил ему Макс — не далее, как этой зимою, у него, Сергея Сергеевича, на даче — что, кстати, и побудило его, Сергея Сергеевича, предложить Максу…

— Как все это странно, — сказал я.

О да, весьма удивительно. Но такого оборота он, конечно, не ожидал.

— Я тоже, — сказал я. — Все сходится, все совпадает.

— Значит…

Мы дошли до метро; мы остановились у входа: где-то, я помню, между газетным киоском и табачным ларьком: в каком-то, следовательно (так я подумал…) до смешного случайном месте…

— Значит — что же? — Макс… в ваших замыслах… Расскажите мне о них, наконец… Вы пишете, значит, не только пьесы, но еще и некий… роман?

— Я не пишу пьес… во множественном числе, — сказал я. — И я не пишу… я только собираюсь писать… некий, в самом деле, роман. И я так давно собираюсь писать его, что я уже сам не знаю, будет ли он написан… когда-нибудь. Или я начну писать его… очень скоро, или… вообще никогда.

— Но как бы то ни было, в этом романе… Макс?..

Вот именно, в том-то и дело.

Он опять рассмеялся, я помню.

— Но, — смеясь по-прежнему, — но позвольте узнать… если в вашем романе будет… а он ведь там будет?.. театр…

— На маленькой площади…

— Тем более… если будет там, значит, и пьеса, которую, я надеюсь, мы скоро начнем репетировать… то — что же? — и ваш покорный слуга…

— Во всяком случае, — так я ответил, — некий режиссер в моем романе тоже, разумеется, будет… Но конечно, при том огромном различии, которое существует между, скажем так, жизнью… и…

— Да, да, конечно, я понимаю.

Ах (думаю я теперь…) там шли ведь какие-то люди, входили в метро или, наоборот, выходили; и там был, я помню, фонарь: над ларьком, над киоском; и огороженный железною решеткою клен: между ними; и листья его, попадая в свет фонаря, меняли, и вновь меняли, конечно, свою окраску, свои очертания; и на земле валялись окурки, обрывки газет, мусор; и где-то, на заднем плане, был шум машин, звук шагов: по асфальту… и посреди всего этого, всей этой жизни…

— Да, — снова сказал Сергей Сергеевич, — вы должны странно, очень странно себя чувствовать…

— Вы тоже, — сказал я.

— Я? Почему же?

— Ну как же, Сергей Сергеевич… Ведь все это вы, в общем… устроили…

— Почему же я? — спросил он.

— Ну как же, — сказал я. — Это вы убедили меня дописать пьесу… которую я вообще не собирался писать… Вы решили ставить ее. Вы же и Макса пригласили в театр… Таким образом…

— Нет, — сказал он. — Все это как-то само собою… устроилось. По-моему, — он опять рассмеялся, — по-моему, вы несколько преувеличиваете мою роль… в вашем романе.

Я тоже рассмеялся, конечно, в ответ. Я опять был: почти счастлив, конечно.

Да, так что же делать? — говорил, тем временем, Сергей Сергеевич (устроитель и режиссер…). Макс, следовательно; ну что же… Да, опять-таки… да, он подумает… Фридрих?.. Нет, он вообще не говорил еще с Фридрихом… не беспокойтесь…

Он держал, я помню, в руке, и подбрасывал, и ловил, и снова подбрасывал: пятикопеечную (таковою, думаю я теперь, была — и есть, наверное — плата: за вход в метро, за спуск вниз…) — в отсвете фонаря взлетавшую, блестевшую, падавшую монету…

— А теперь скажите мне… на прощание… Чего же вы все-таки ждете… от всего этого?

— Не знаю. А вы?

— А что я? — сказал он. — Для меня это просто… новый спектакль… что бы вы там ни думали. Спектакль… по весьма странной, разумеется, пьесе… но в конце концов… только спектакль. А вот для вас…

— Не знаю, — сказал я. — Но чего-то… чего-то я, разумеется, жду.