Макс

37

Все тихо вокруг. Вот это дерево, с его парящей в воздухе кроной: то дерево, на которое он, Макс, смотрел когда-то, утром и вечером, из окна своей, как и оно, дерево, повисшей над землею мансарды: когда это было? Давным-давно, много позже: есть, как сказано, разные, совсем разные времена, и времена эти не просто переходят друг в друга, но (разделенные самой своей природой, своей окраской, звучанием…) так странно меняются местами, что более раннее оказывается вдруг ближе к нам, чем более позднее, позднейшее же, удивительным образом, отступает от нас самих: в бесконечную, никаким временем не измеримую даль…

Все тихо вокруг. Да, вот оно, это дерево; и вот: оно уже начинает понемногу желтеть; и первые желтые листья уже отделяются понемногу от его парящей по-прежнему кроны; и медленно, медленно опускаясь (так медленно, как будто им вообще не долететь никогда до земли…), кружатся в воздухе, ложатся на землю. И в этом медленном, но уже неуклонном падении листьев уже слышится — да: снова слышится осень, ее приход, ее приближение, и словно шаги ее: по лесам и дорогам. Осень же — и я не знаю сам почему — осень, с ее затаившейся ясностью, печальной и праздничной тишиною, всякий раз, на мгновение, возвращает — обращает меня к моей собственной жизни: теперь и здесь, здесь и теперь, на берегу моря, на краю, соответственно, мира. Она приходит, проходит, смахивая, как капли дождя с деревьев, стряхивая, как листья и вместе с листьями, остатки лета, собирая в ладонях, унося их с собою: приходит, проходит, по пути раздвигая предметы, раскрывая пространство, протяжным отзвуком наполняя округу… а я живу по-прежнему здесь, здесь и теперь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке; и каждое утро, занимая свою позицию, всматриваюсь — отсюда — в те, какие-то, далекие и очень далекие времена — с их холодными и теплыми зимами, сугробами, домами и улицами, отчаянием, надеждами, бессонными ночами, внезапными встречами… — времена, однако, которые, сдвинувшись и снявшись со своих мест, подошли вдруг так странно близко ко мне (теперь и здесь, поворачивая обратно…) — что я уже с трудом различаю за ними то дождливое, позднее, на смену им пришедшее лето, когда он, Макс (истинный герой моей истории: если это история…) изменив — или, может быть, вновь найдя уже данное, уже заданное ему направление, впервые приехал сюда, в эту маленькую, еще и еще раз, за дюной притаившуюся деревушку, я же, последовав за ним и еще сам не зная, конечно, не подозревая и не догадываясь, чем станет для меня эта деревушка, никому из нас дотоле неведомая, обнаружил его, Макса, в кресле, с брошенной на пол книгой, внимательно и отрешенно глядящим на расплывавшееся в тумане и в тумане уплывавшее дерево…

Когда это было? Давным-давно, много позже: есть, как сказано, разные, есть совсем разные времена… и не только мой первый, еще предварительный, но (так думаю я теперь…) — но и мой, уже окончательный, второй приезд в эту маленькую, за дюной, еще и еще раз, притаившуюся деревушку, — та весна, следовательно, когда, повернув обратно, я приехал сюда один (и лед, как сказано, лежал еще у самого берега, и снег, как сказано, лежал еще в тех тенистых местах, где пляж переходит в дюну…), — та весна, иными словами, с которой, или, вернее: в которую, решительно, робко, волнуясь и радуясь, началось, наконец — я поворачиваю обратно — мое теперешнее, все еще длящееся, каждый день прерываемое и все же не знающее остановки движение (движение куда-то, приближение к чему-то…) — и этот приезд, и эта весна, и это начало — оно тоже (так думаю я теперь…), отдалившись, превратилось, если угодно, в некое, несравнимое, конечно же, с предыдущим, но и несопоставимое, как ни странно, с последующим (теперешним и все еще длящимся…) время, уже замкнутое в своих пределах, границах, с трудом различимое. В самом деле, прошло с тех пор и лето, и осень, и зима, и снова весна, и еще одно лето, уже почти закончившееся, быть может… а я все жил и жил здесь, на берегу моря, на краю, как сказано, мира: и каждое утро, занимая свою позицию — сквозь более удачные, сквозь менее удачные дни — и даже сквозь совсем неудачные, — уходил все дальше и дальше, куда-то, по каким-то, как будто впервые открывавшимся предо мною дорогам, все более и более углубляясь в те далекие, ранние — со всеми их событиями, сугробами, домами и улицами, отчаянием, надеждами — времена: времена, еще и еще раз, подошедшие, в итоге, так странно близко ко мне, что я уже с трудом различаю за ними и некое, позднее, лето, и даже некую, совсем позднюю, еще почти осязаемую, но уже, как сказано, замкнувшуюся в своих пределах весну…

С трудом? Все яснее.

Да, все ясней и яснее — глядя, к примеру, в окно — вот сейчас — или выходя, предположим, из дому, блуждая по лесу, вдоль моря, по дюнам — все ясней и яснее я вижу их, и эту весну, и это лето, и, тем более, ту — я поворачиваю, еще раз, обратно — ту, сразу же и с первой страницы отмеченную мною на карте, — ту зиму, следовательно, с которой я — начал, и к которой, как сказано, мне предстоит еще, когда-нибудь, возвратиться. Все ясней и яснее я вижу их, и эту зиму, и это лето, и эту весну; но (так думаю я теперь, блуждая по лесу, взбираясь на холм…) — но как будто с другой стороны, оттуда, из прошлого. Они дальше от меня теперешнего, чем от меня — и от Макса — тогдашних; и хотя до них еще идти и идти, писать и писать, уже медленно, исподволь — оттуда, из глубины тех далеких и очень далеких времен — выбираясь на свет, возвращаясь к началу — медленно, исподволь приближается к ним моя, если угодно, история.

Нет, нет, она не идет еще под гору; но я — в дни успеха, к примеру — я уже вижу ее насквозь: как лес, распахнутый осенью.

Почти насквозь я вижу ее: как лес, распахнутый осенью: как ландшафт, превращенный в ландкарту; и все линии сходятся: начинают сходиться; и только где-то, на каких-то скрещениях, за какими-то поворотами, еще сгущаются, подобно туману, некие, меня самого чарующие, конечно, неясности.

И блуждая по дюнам, вдоль моря и по лесу, — уходя, вместе с осенью, все дальше и дальше, по дорогам, тропинкам, — и вдруг останавливаясь: на склоне холма, например: того самого, где мы сидели некогда с Максом, глядя вдаль, вниз — когда это было? — в долину, с ее одиноким хутором и желтеющим, теперь уже совсем пожелтевшим, разумеется, полем, — или того, другого, к примеру, с которого в какой-нибудь солнечный, ясный, осенний, как будто настежь распахнутый день — за всеми прочими холмами, полями и перелесками — видна бывает, вдруг, тоненькая, едва различимая — чуть более светлая, чем лес, синеющий на горизонте, чуть более темная, чем небо, синеющее над лесом, — тоненькая, совсем-совсем тоненькая полоска воды: — присев на траву, на камень, закрывая, вновь открывая глаза, я думаю (стараюсь не думать, не могу не думать…) о том, как это будет, когда-нибудь — и когда же, когда это будет? — когда я дойду, наконец, допишу, наконец, до конца, и — что же? — начну все сначала, перепишу все сначала, и — что же, что же? — уеду отсюда… соберу вещи, книги… сложу рукопись в какую-нибудь папку… уеду.

Еще рано думать об этом, еще не следует думать об этом.

А между тем, он есть уже, уже втайне как будто присутствует, мой, когда-нибудь, отсюда отъезд; и я словно вижу его, после всех блужданий подходя, например, к остановке (столбик, скамейка…) — или провожая, допустим, все на ту же остановку, моих, каждое лето приезжающих сюда из Москвы, в конце каждого лета — в Москву — уезжающих, снова, знакомых…