Мао Цзэдун

ГЛАВА 7 ПОД ДУЛОМ ВИНТОВКИ

Со своим поручением Босо Ломинадзе справлялся плохо. Он был молод, неопытен, мало знал о том, что происходило за пределами его родины — великого Советского Союза, да и не очень интересовался этим. Чжан Готаню запомнился его приезд в Ухань 23 июля: «Более отвратительной беседы у меня еще не было… Он имел характер человека, любящего пускать пыль в глаза, и вел себя как личный ревизор его величества царя-батюшки. Самые светлые головы партии были для него все равно что рабы»…

Босо Ломинадзе являлся человеком Сталина. В возрасте двадцати восьми лет он приехал в Китай проводить новую линию Коминтерна и проследить за тем, чтобы грубейшие ошибки прошлого оказались на совести лидеров КПК, а не гениального «вождя всех народов». Для Ломинадзе Москва всегда была средоточием высшей мудрости. Он привез с собой высочайший эдикт: все, что требуется от раздираемого сомнениями мелкобуржуазного руководства КПК, — это следовать опыту Страны Советов и директивам Коминтерна. Вперед — к победоносному триумфу китайской революции и вящей славе правителей Кремля! В отличие от М. Бородина, всю жизнь посвятившего пестованию идей и практики социализма за рубежом, или М. Роя, не боявшегося спорить с самим Лениным, Ломинадзе был простым винтиком громадной машины личной власти Сталина. Во второй половине 1927 года хозяин Кремля нисколько не переживал за будущее китайской революции — его больше волновали проблемы взаимоотношений с Троцким.

После вынужденной отставки Чэнь Дусю и развала единого фронта КПК все еще собиралась с силами. Начавшееся в марте наступление на коммунистов в Цзянси, которое продолжилось апрельскими событиями в Шанхае и достигло пика в Хунани, со всей очевидностью свидетельствовало: на то, чтобы отстоять себя, у партии нет ни средств, ни воли для их применения. Вот почему вскоре после разрыва с Гоминьданом руководство КПК, положив в основу тезис Сталина о создании крестьянской армии, начало вырабатывать стратегию борьбы за свою независимость.

Секретная директива по вопросам крестьянского движения, в подготовке которой почти наверняка принимал участие Мао, 20 июля констатировала: «К политической власти крестьянские ассоциации смогут прийти лишь после победы вооруженных сил революции». Предлагаемые директивой методы построения армии включали в себя захват оружия у помещичьей полиции, формирование «пятой колонны» в регулярных частях милитаристов, тесное сотрудничество с членами тайных обществ и как крайнюю меру, предложенную Мао и Цай Хэсэнем, уход в горы.

В это время Постоянный Комитет занялся подготовкой целого ряда крестьянских выступлений в Хунани, Хубэе, Цзянси и Гуандуне, которые должны были начаться во время праздника Середины осени, в сентябре[27], когда селяне должны рассчитываться со всеми долгами и возмущение помещиками достигало наивысшего накала. Ожидалось и вооруженное восстание в Наньчане, где в частях гоминьдановской армии служили несколько десятков офицеров-коммунистов.

Москва об этих планах ничего не знала. Когда встревоженный Ломинадзе, не имея ни малейшего желания головой ответить за самодеятельность своих подопечных, поставил в известность о ней Москву, та, подобно дельфийскому оракулу, ответила уклончиво: «Если нет твердой уверенности в победе, то лучше не начинать». Но лидеры КПК были уже по уши сыты двусмыслицами Коминтерна и исполнились твердой решимости действовать — пусть даже любой ценой. Избранный главой Фронтового комитета[28] Чжоу Эньлай определил точное время выступления военных: раннее утро 1 августа. Наньчан был взят без единого выстрела и оставался в руках коммунистов целых четыре дня, дав Сталину возможность лишний раз едко высмеять троцкистскую оппозицию.

Из имен участников восстания вполне можно составить Готский альманах китайской революции[29]. Чжу Дэ, Верховный главнокомандующий китайской Красной армии, являлся главой службы Общественной безопасности в Наньчане; действиями восставших управлял будущий маршал усатый сычуанец Хэ Лун; комдив Е Тин во время антияпонской войны стал во главе Четвертой армии. Дослужились до звания маршала и его политкомиссар Не Жунчжень и начальник штаба Е Цзяньин. Как и худенький, скромный выпускник военной академии Вампу двадцатилетний Линь Бяо.

5 августа двадцатитысячный корпус выступил из Наньчана на юг — с тем чтобы создать в Гуандуне, «за пределами сфер влияния милитаристов, новую базу революции».

В эти дни Мао находился в Ухани, где Цюй Цюбо вместе с Ломинадзе, следуя рекомендациям Коминтерна, были заняты подготовкой внеочередной партийной конференции. В работе им помогал молодой член секретариата ЦК Дэн Сисянь, более известный под боевым псевдонимом Дэн Сяопин. Задача конференции — «реорганизовать силы партии, исправить допущенные в прошлом серьезные ошибки и определить новые пути продвижения вперед».

Чуть позже в доме российского экономического советника на территории японской концессии в Ханькоу собрались двадцать два члена ЦК КПК. В целях конспирации конференцию решили провести под видом собрания акционеров. Срочность и секретность ее созыва позволили лишь трети членов ЦК добраться до Наньчана, но, несмотря на отсутствие кворума, Ломинадзе настоял на открытии: принятые решения утвердит съезд, который должен состояться не позже чем через полгода.

Одобренная Августовской конференцией стратегия отражала суть последних наставлений Сталина: между классовой борьбой против помещиков и национальной революцией, которая должна свергнуть власть прогнившего милитаристского режима, нет никаких противоречий. Ядром революционных сил, убеждал Ломинадзе, должны стать профсоюзы и крестьянские ассоциации; рабочие и крестьяне обязаны играть более активную роль и в руководстве партии, а навязанную Чэнь Дусю старую политику компромиссов и уступок необходимо отбросить и забыть.

Ломинадзе донес до делегатов конференции две азбучные истины, затвержденные им еще в Москве. Первая: все инструкции Коминтерна подлежат безусловному выполнению, попытка отступить от них будет не просто нарушением дисциплины, но тягчайшим преступлением. Вторая: поскольку партия лишена сейчас возможности действовать открыто, то следует реформировать ее в «тайную военизированную организацию с эффективными и надежными органами управления».

Чтобы обеспечить единомыслие в рядах коммунистов и укрепить авторитет Сталина, конференция приняла «Циркулярное письмо ко веем членам партии», в котором суровой критике подвергалась предыдущая деятельность ЦК и его руководства. Чэнь Дусю, уличенный Ломинадзе в меньшевизме, обвинен в «попытке поставить революцию с ног на голову, в преклонении перед Гоминьданом и лишении партии ее независимости». Тань Пиншань «отошел от борьбы и… с позором отказался поддержать освободительное движение крестьян», а Чжоу Эньлай «дал согласие на разоружение рабочих пикетов в У хани». Досталось критики и Мао: он не выразил «возмущения провалом гоминьдановского плана перераспределения земли» и проводил «недостаточно радикальную политику в руководстве Всекитайской крестьянской ассоциации».

Несмотря на это, дуумвират[30] Ломинадзе и Цюй Цюбо нравится Мао куда больше, чем Чэнь Дусю с М. Бородиным. Идея вооруженной классовой борьбы под руководством союза рабочих и крестьян звучала музыкой в его ушах. По нраву Мао пришлась и прямая связь, которую посланник Кремля установил между мировым империализмом и китайским феодализмом.

Ломинадзе, в свою очередь, также нашел Мао Цзэдуна весьма способным товарищем, и при выборах нового руководства партии тот стал кандидатом в члены Политбюро. Среди девяти его полных членов появились четверо рабочих. Участник Наньчанекого восстания Пэн Пай представлял интересы крестьянства, а Жэнь Биши — молодежные организации. Признанные всего лишь «умеренными», оставили свои посты Чжан Готао и Цай Хэсэнь.

Закономерен сейчас вопрос: почему от крестьянства в Политбюро был введен Пэн Пай, а не Мао? Возможно, одна причина лежала в том, что ЦК рассчитывал вернуть свою базу в Гуандуне, на родине Пэна. Другая заключалась в характере самого Мао. Он считался еретиком. Сразу после ухода Чэнь Дусю Чжоу Эньлай пытался продвинуть упрямого хунаньца наверх — но безуспешно. Работавший вместе с Мао Цюй Цюбо многократно убеждался в твердолобой неуправляемости своего коллеги: такого хорошо иметь союзником, но никак не врагом или подчиненным[31].

Незадолго до приезда Ломинадзе партия поручила Мао отвечать за подготовку революционной встречи праздника Середины осени в Хунани. 1 августа Постоянный Комитет одобрил его первую же инициативу: создание крестьянской армии, состоявшей из наньчанского регулярного полка и двух полков сил самообороны, набранных на севере и юге провинции. По плану Мао эти силы должны были занять несколько уездов и провозгласить на местах народную власть. Цель замысла — дестабилизировать режим Тан Шэнчжи и обозначить «центры революционной активности масс», откуда восстание, набирая силу, должно было распространиться по всей Хунани.

Эта инициатива легла в основу полномасштабного сценария антиимпериалистических выступлений, которые должны были проходить под флагом борьбы с налогами и арендной платой и привести к образованию в Хунани и Гуандуне нового революционного правительства.

Став 12 августа уполномоченным ЦК по. Хунани, Мао отправился в Чанша для непосредственной подготовки восстания. Уже через неделю состоялось первое собрание вновь избранного провинциального комитета партии, на котором присутствовал советский консул в Чанша и агент Коминтерна Мейер. Члены парткома обсуждали план конкретных действий.

Необходимо было решить три проблемы. Первая из них не отличалась особой сложностью. Мейер проинформировал собравшихся, что Сталин дал добро (впоследствии это оказалось ошибкой) на создание по российской модели рабоче-крестьянских советов — органов местной власти. Новость привела Мао в восторг, он тут же сообщил в ЦК:

«Услышав об этом, я подпрыгнул от радости. Если быть объективным, то Китай давно уже дошел в своем развитии до 1917 года, хотя едва ли не каждый считал, что мы находимся на уровне 1905-го. Это стало нашим самым серьезным просчетом. Советы рабоче-крестьянских и солдатских депутатов наилучшим образом подходят для сложившейся ситуации… Утверждение их власти в Хунани, Хубэе, Гуандуне и Цзянси проложит путь к победе во всей стране».

Следовательно, сделал он вывод, для партии настало время выходить из подполья и забыть о всяких попытках сотрудничать с прогрессивными силами в Гоминьдане. «Знамя Гоминьдана, — пишет Мао, — превратилось в черный флаг милитаристов. На его место мы должны водрузить свое, Красное знамя».

В отношении крестьянской Хунани слова Мао звучали довольно здраво, однако существовал и политический аспект этого вопроса, ставшего причиной ожесточенного спора между Сталиным и Троцким. В своих суждениях Мао недели на четыре опередил время: партия действительно одобрила создание советов депутатов, но лишь через месяц. Китай и в самом деле переживал 17-й год, только не октябрь, а апрель.

Вторая проблема касалась наболевшего вопроса о земле, который Августовская конференция благоразумно обошла стороной. Теперь Мао предложил примирить курс партии на конфискацию с извечной тоской крестьянина по земле: «Вся она, включая наделы мелких землевладельцев и крестьян-одиночек, должна быть передана в общественную собственность и справедливо поделена между теми, кто ее обрабатывает, — исходя из количества рабочих рук и едоков в каждой семье. Крупные землевладельцы не получат ничего: только так можно будет успокоить народ».

Эта позиция Мао явилась, по сути, наковальней, на которой ковалась победа 1949 года.

Однако в августе 1927-го для членов Политбюро такое предложение звучало слишком радикально. Через две недели руководство партии объяснило Мао, что идеи его, принципиально верные, несколько преждевременны и требуют иной расстановки сил.

Самым фундаментальным был третий камень преткновения, крывшийся в стратегии хода вооруженного восстания, которое, по мысли Цюй Цюбо и его единомышленников, должно было послужить началом борьбы за победу дела коммунизма. После полученной в июне телеграммы от Сталина КПК удалось выработать общую точку зрения: для продолжения революции партии необходимы собственные вооруженные силы. Дальше этого аналитическая мысль руководства не пошла. Вопросы организационного строения армии, ее роли в борьбе, взаимодействия с рабочим и крестьянским движением не рассматривались вовсе. В августе Мао тоже был немногословен:

«Мы критиковали Сунь Ятсена за его опору только на военных, сами же слишком увлеклись организацией движения среди чисто гражданских масс. Сила Чан Кайши и Тан Шэнчжи опирается исключительно на штыки, для нас же винтовка — это пустой звук. В последнее время положение, правда, начало меняться, однако четкого представления о мощи оружия у нас нет до сих пор. Можно с уверенностью сказать, что выступления, приуроченные к празднику Середины осени, без оружия в руках вообще теряют смысл… Военным делам мы должны уделять теперь самое серьезное внимание. Необходимо помнить: винтовка рождает власть».

Эта чеканная формулировка ни у кого не вызвала возражений. Ломинадзе заметил, что восстание в Наньчане предоставило партии армейские подразделения, которые должны обеспечить победу и осенью. Но очень скоро Хунаньский партком получил дополнительное разъяснение: «Ни в косм случае нельзя ставить телегу впереди лошади. Приоритет остается за массовыми выступлениями народных масс; общее руководство берет на себя Политбюро, военные — на втором месте». Тезис Мао о винтовке, позже названный «ружьизмом», воспринимается уже с некоторым скепсисом. Он «нс совпадает с мнением центра», так решил Постоянный Комитет десять дней спустя. Ядро революции составляют массы, военная сила — вторична.

Для Китая 20-х годов это были не праздные споры. На протяжении предыдущего десятилетия страну периодически разоряли люди, приходившие к власти лишь силой оружия, поэтому их и называли «милитаристы». Контроль политической власти над военной всегда оставался наиболее жгучим вопросом для всего общества, а опыт общения коммунистов с Гоминьданом придавал ему дополнительную остроту. Картина осложнялась и представлениями о России 1917 года, согласно которым народное восстание стояло много выше военного захвата власти, а армию можно, конечно, использовать для защиты завоеваний революции, однако цепи рабства пролетариат и трудовое крестьянство должны сбивать с себя сами. Цюй Цюбо утверждал, что селяне только и ждут, чтобы «партия подала сигнал» — и победоносная крестьянская революция мигом снесет устои старого мира.

Провинции было виднее. От партийных лидеров в Хубэе шел нескончаемый поток тревожных сообщений о падении революционного духа местного крестьянства. Член Хунаньского парткома прямо заявлял, что «у крестьянина душа не лежит к драке» и ему нужен лишь «разумный правитель, независимо от того, какого он цвета». Мао был согласен. Если бы коммунисты начали активные выступления весной, ситуация могла бы развиваться иначе, однако после того как сеть сельских организаций оказалась загнанной в подполье или вообще распущенной, любое лишенное военной поддержки восстание не имело ни малейшего шанса на успех. «При наличии одного-двух полков еще можно попробовать, — говорил Мао. — В противном случае мы обречены на поражение. Думать по-другому означает заниматься самообманом».

При такой разнице во взглядах нет ничего удивительного в том, что Постоянный Комитет 22 августа отверг предложенный ему Мао Цзэдуном план.

В пояснительной записке к нему Мао попытался скрыть свои истинные намерения, заверяя Политбюро: «Несмотря на участие двух полков регулярной армии, главной действующей силой восстания будут рабочие и крестьяне, а одновременно с ними выступит и сельское население южных и западных районов Хунани». Но либо руководство партии слишком хорошо знало его манеру речи, либо гонец — молодой член парткома, доставивший документы совещания из Хунани в Ухань, — подробно осветил перипетии разгоревшейся дискуссии. Так или иначе, на самом верху план Мао не приняли:

«Прежде всего: из письменного отчета и информации вашего посланца становится ясно, что подготовка к крестьянскому восстанию ведется весьма слабо, и захватить Чанша вы рассчитываете лишь при значительной военной поддержке со стороны. Складывается впечатление, что вы не верите в силу революционного порыва масс. Это — прямая дорога к голому авантюризму. Второе: отдавая все внимание Чанша, вы совершенно забыли о мероприятиях, назначенных на праздник Середины осени в иных районах, к примеру, на юге Хунани. К тому же ситуация складывается так, что двух полков в вашем распоряжении не будет — они понадобятся в другом месте».

В написанных Мао строках Политбюро прочло то, что он предпочел доверить не бумаге, а собственной голове. Мао и в самом деле отказался от мысли о восстании в масштабе всей провинции: для этого у партии не было такой военной силы. Весть о невозможности прислать хотя бы два полка лишь убедила его в этом. В соседнем Хубэе провинциальные руководители КПК, столкнувшись с такой же дилеммой, пусть неохотно, но подчинились воле партии. Однако Мао, привыкший к нежеланию Чэнь Дусю считаться с его мнением, отнюдь не собирался мириться с ошибочными, как он полагал, взглядами Цюй Цюбо. Потратив неделю на то, чтобы взбодрить членов парткома, в который входил и нерешительный Пэн Гунда, Мао написал Политбюро пространный ответ, где заявил, что хунаньцы поступят так, как продиктует им ситуация — и отправил невезучего Пэна доставить письмо адресату:

«Что касается двух упомянутых вами ошибок, то ни практика, ни теория их не подтверждают… Два полка при захвате Чанша вовсе не являются главной ударной силой, а лишь компенсируют недостаточную обученность рабочих и крестьянских отрядов. Они послужат щитом для развития успеха восстания. Обвинение в авантюризме я объясняю тем, что вам плохо известны детали нынешней ситуации. К тому же в нем скрывается некое противоречие: с одной стороны призыв к вооруженному народному восстанию, с другой — явная недооценка чисто военных факторов.

Далее следует утверждение, что мы занимаемся лишь Чанша, пренебрегая другими районами провинции. Это абсолютно не так. Просто наших сил хватит только на центр — если мы попытаемся охватить все уезды, то эти силы будут рассредоточены, и неудача постигнет нас даже в Чанша».

Записей, свидетельствующих о реакции членов Политбюро на это послание, не сохранилось, однако 5 сентября лидеры партии дали выход накопившемуся недовольству:

«Партийный комитет провинции Хунайь… упустил целый ряд возможностей расширить крестьянское восстание. В настоящий момент, действуя решительно и в полном соответствии с одобренным центром партии планом, главной движущей силой восстания он должен сделать самих крестьян. Никакое промедление здесь невозможно… Наступает критический момент нашей борьбы, и центр обязывает провинциальный комитет партии неукоснительно соблюдать резолюции высших органов. Любые отклонения абсолютно недопустимы».

Но было уже слишком поздно, и Постоянный Комитет понимал это. Упомянутый выше план центра представлял собой детальнейшую программу действий, разработанную Цюй Цюбо. Он предусматривал масштабное народное восстание, в ходе которого разрозненные крестьянские отряды должны были захватить власть в уездных городах, затем в столицах провинций и в конечном итоге во веем Китае. Лишенная каких-либо указаний на материальную базу действий, эта программа не произвела на Мао ни малейшего впечатления.

Отправив Пэн Гунда в Ухань, сам Мао уехал в Аньюань, где организовал Фронтовой комитет и собрал войско для захвата Чанша. В него вошли перешедшие на сторону коммунистов части гоминьдановской армии, отряды плохо вооруженных крестьян и безработных шахтеров. Все вместе они объединились в 1-ю дивизию, которую позже Политбюро переименовало в Первую рабоче-крестьянскую революционную армию.

К 8 сентября время выступления стало известно не только подразделениям революционных сил, но и властям в Чанша, о чем Мао не подозревал. По его приказу портные приготовили за одну ночь несколько флагов с серпом и молотом — первых в истории китайской армии. На следующий день пришло известие о том, что железнодорожные пути на Чанша разобраны, ц дивизия выступила в сторону небольшого городка Пинцзяна, расположенного в девяноста километрах к северо-востоку.

В это время произошло событие, которое могло изменить не только ход восстания, но и будущее всей страны. По дороге из Аньюани в Тунгу неподалеку от горной деревушки Чжанцзяфан Мао и его спутника задержал отряд гоминьдановской полиции:

«Это было время разгула гоминьдановского террора, и заподозренных хотя бы в сочувствии к красным расстреливали на месте. Я слышал, как кто-то отдал приказ доставить нас в участок и допросить. Стало ясно, что за этим последует. Я взял у приятеля десять долларов и попытался подкупить охранников — жалких наемников, которым не было никакого дела до моей жизни или смерти. Но их начальник отказался принять деньги. Тогда я решил бежать. Удалось мне это, когда мы были всего метрах в двухстах от участка. Оттолкнув плечом ближайшего ко мне охранника, я рванул через поле.

Взбежав на холм, я увидел внизу небольшой пруд, окруженный густыми зарослями кустарника, где можно было спрятаться до захода солнца. На розыски солдаты пригнали даже несколько местных жителей. Временами они проходили так близко, что я мог дотронуться до них рукой. И все-таки меня не нашли, хотя пару раз было ощущение, что все кончено. Они ушли, только когда уже совсем стемнело. Всю ночь я шел через горы. Ботинки с меня сняли, и голые, ободранные ступни жутко горели. На какой-то дороге я встретил крестьянина, который пустил меня на ночлег и помог утром добраться до соседнего уезда. На оставшиеся в кармане деньги купил ботинки, зонт и немного еды. В Тунгу я пришел всего с двумя медяками».

На этом везение Мао кончилось. Полк 1-й дивизии, состоявший из частей регулярных войск, попал в засаду и потерял два своих батальона. На следующий день, 12 сентября, другой полк занял хунаньский городок Дунмэнь, стоявший в пятнадцати километрах от границы с Цзянси. Но контратака провинциальных войск вынудила полк отступить назад. Разочарованный Мао послал Хунаньскому парткому записку, в которой предложил отказаться от намеченного в Чанша на 16 сентября восстания рабочих.

Но неудачи продолжали преследовать Мао. 2-й аньюаньский полк, захватив довольно крупную железнодорожную станцию Лилин, двинулся на Лоян для встречи с основными силами. Однако они не подошли, и полк попытался взять город самостоятельно. Через сутки правительственные войска окружили его и истребили до последнего бойца.

Поражение не могло быть более сокрушительным.

Из трех тысяч человек, выступивших неделей раньше в поход, в строю осталось менее половины: кто-то погиб в бою, кто-то перешел на сторону противника; многие дезертировали. Восставшие заняли два или три небольших городка на провинциальной границе, но ни один не удержали более суток. Чанша так и осталась вне пределов их досягаемости.

Три дня длились споры о том, что делать дальше. Один из командиров полков предложил перегруппировать силы и еще раз штурмовать Лоян, но Мао отказался. Еще в начале августа он сказал Ломинадзе, что, если восстание в Хунани потерпит неудачу, оставшиеся войска должны уйти в горы. Собравшийся 19 сентября в приграничной деревне Вэньцзяши Фронтовой комитет поддержал этот курс. На следующее утро Мао объявил армии: похода на Чанша не будет, однако это не означает, что борьба окончена.

Ему требовалось создать новую базу — там, где противник окажется слабее. 21 сентября армия выступила на юг.

Столь же безуспешными были попытки поднять восстания в Хубэе и других провинциях. За две недели потери армии составили более тринадцати тысяч человек, причем большинство из них дезертировали. Когда оставшиеся силы добрались до побережья, от их боевого духа почти ничего не осталось. В начале октября почти все военное руководство, включая Хэ Луна, Е Тина, Чжан Готао и Чжоу Эньлая, на купленных у рыбаков лодках переправилось в Гонконг, уже тогда служивший прибежищем для многих недовольных. Вся кампания, как позже признал Чжан Готао, «в военном и политическом плане оказалась незрелой» и результата не принесла.

В ноябре на заседании в Шанхае Политбюро подвело итоги. «Генеральная линия партии» и курс на вооруженное восстание были признаны «абсолютно правильными», а причиной поражения явился «расчет только на военную силу» и «недостаточная мобилизация широких народных масс».

Виновных ждало наказание. Руководителей Хунаньской парторганизации обвинили в том, что они «сделали упор на местных бандитов и горстку плохо обученных вояк». Мао, оставшись членом ЦК, был, по настоянию Ломинадзе, выведен из состава Политбюро. Пэн, которого посланец Коминтерна Мейер назвал «трусом и предателем», лишился всех постов. Всю ответственность за фактическую потерю армии понесли Чжан Готао, также исключенный из Политбюро, и Тань Пиншань, поплатившийся за свои ошибки партийным билетом. Чжоу Эньлай и Ли Лисань отделались выговорами.

Впервые лидеры КПК испытали на себе силу большевистской дисциплины сталинского типа.

Признав генеральную линию верной, руководство КПК повело партию дорогой новых разочарований, самым горьким из которых стало декабрьское поражение восстания в Кантоне. Под командованием Е Цзяньина революционные отряды при поддержке полутора тысяч кадетов гоминьдановского военного училища в течение трех дней удерживали город в своих руках, пока не подоспели части регулярных правительственных войск. В последовавшей бойне были убиты тысячи членов партии и их сторонников. Связанных группами, побежденных сажали в баржи, вывозили в море и бросали за борт. Пятерых российских подданных расстреляли прямо у стены советского консульства. Вскоре после этого власти объявили о закрытии в Китае всех советских миссий.

Членов Политбюро происходившее ничуть не смутило. Сокращение рядов партии с 57 тысяч в мае до 10 тысяч в декабре, казалось, только подстегнуло революционные настроения руководства. Деятели сталинской закалки типа Ломинадзе, Мейера или Хайнца Ноймана в Кантоне лишь подливали масла в огонь. Всеми ими двигало подспудное отчаяние, вызванное провалом союза с Гоминьданом и толкавшее партийные верхи к нагнетанию атмосферы вражды и нетерпимости в обществе.

К весне у коммунистов осталось всего несколько форпостов, расположенных в самых бедных и труднодоступных районах страны: в северных уездах Гуандуна, вдоль границы между Хунанью и Цзянси, в треугольнике Хубэй — Хэнань — Аньхой и на острове Хайнань.

Три последующих года политика Коммунистической партии Китая ковалась в бесконечной борьбе между Москвой, шанхайским Политбюро, руководителями провинциальных парткомов и полевыми военачальниками-коммунистами. Яблоком раздора был вопрос: какой путь правильнее — революции крестьянской или городской? Восстания или вооруженной борьбы?

В этих спорах Мао предстояло сыграть ключевую роль. Но осенью 1927 года перед ним была только одна цель — выжить.

25 сентября, через четыре дня после выхода из Вэньцзяши, его небольшая армия вступила в бой в гористой местности к югу от Пинсяна. Упал убитым командир дивизии Л у Дэмин, перестал существовать 3-й полк, двести или триста бойцов из крестьянских отрядов самообороны разбежались, прихватив с собой оружие и имущество. Остатки войска удалось собрать в деревушке Саньвань, что в 40 километрах к северу от горного массива Цзинганшань.

Здесь Мао перегруппировал силы и тех, кто еще стоял в строю, свел в один полк — 1-й полк 1-й дивизии Первой рабоче-крестьянской революционной армии. Он назначил политкомиссаров и в точности следовал принципам учеников генерала Блюхера, строившего армию Гоминьдана. В каждом взводе имелась партийная ячейка, ячейки составляли парторганизацию роты; работу парторганизаций направлял партком батальона. Высший орган руководства — Фронтовой комитет, секретарем которого оставался Мао.

Его весь предыдущий опыт лежал в сфере политических теорий: с массами он работал лишь в качестве профсоюзного лидера в Чанша и довольно отстраненно наблюдал за развитием крестьянского движения в родной провинции. Сейчас впервые в жизни Мао требовалось превратить неорганизованное сборище гоминьдановских мятежников, плохо вооруженных рабочих и крестьян, бродяг и бандитов в монолитную революционную силу, способную противостоять превосходящему ее по веем аспектам противнику.

Политика, которую проводил Мао, легла в основу создания невиданной для Китая армии. Прежде всего он заявил, что служба в новых вооруженных силах осуществляется исключительно на добровольных началах: всякий может оставить армию, при этом его еще снабдят деньгами на дорогу до дома. Офицерам запрещалось рукоприкладство; в частях контроль за соблюдением принципов демократии осуществляли солдатские комитеты. Все военнослужащие были обязаны уважительно относиться к гражданскому населению: не нарушать правил вежливости, платить справедливую цену за покупки и не позволять себе «взять без спросу чужую картофелину».

Для страны, народ которой сложил поговорку «Из хорошего железа не делают гвоздей, из хороших людей не делают солдат», где «хороший солдат» просто брал то, что ему нужно, а «плохой» грабил, насиловал и убивал, где офицеры варварскими методами насаждали дисциплину, — для такой страны создаваемая Мао армия действительно была революционной.

Оставалось решить вопрос: куда эта армия двинется?

Через неделю после прибытия в Саньвань Мао установил контакт с неким Юань Вэньцасм, за пять лет до этого входившим в шайку местных головорезов, которые называли себя «Обществом длинных ножей». В 1926 году Юань попал под влияние коммунистов и даже стал членом партии, а свою шайку превратил в отряд самообороны. У отряда насчитывалось около шестидесяти древних ружей и сохранились тесные связи с такой же группировкой бывшего портного Ван Цзо, действовавшей в горах Цзинганшань.

Заручившись согласием Юаня, Мао привел своих людей в городок Гучэн. При первой же личной встрече он в знак расположения подарил Юаню сотню винтовок. Это был расчетливый шаг. В ответ тот не только взял на себя снабжение отряда всем необходимым, но и дал Мао хороший совет: почему бы не разбить штаб в крошечном торговом городке неподалеку? Он лежал в соседней долине, окруженной грядой невысоких холмов, по которым проходила узкая тропа в отроги Цзинганшань.

Около недели Мао терзали сомнения. Он мог отправиться на юг, к границе между Хунанью и Гуандуном, где было вполне вероятно войти в контакт с Чжу Дэ и Хэ Луном, уже прибывшими туда из Наньчана. Однако из местной газеты Мао узнал, что Хэ Лун уже успел потерпеть поражение и части его разбежались. Игра не стоила свеч.

При грамотно организованной обороне горы Цзинганшань вполне можно было считать неприступными. Хребты проходили по границам четырех уездов: Нингана, Юнсина, Суйчуани и Линсяни, вплоть до Гуандуна. Горный массив представлял собой скопище мрачных, окутанных клубами тумана вершин, с острыми ребрами склонов, покрытыми густыми зарослями лиственницы, сосны и бамбука, из которых к небу устремлялись неприступные каменистые пики. Пейзаж на редкость поэтический, но удручающий своею суровостью.

Там и здесь на крутых склонах виднелись квадратики возделанной земли, урожая с которых едва хватало, чтобы как-то поддерживать жизнь в двух тысячах жителей, ютившихся в бамбуковых шалашах и сложенных из дикого камня подобиях хижин без единого окна. Названия всех располагавшихся здесь поселков были как-то связаны с родниками: Большой, Малый, Средний, Верхний и Нижний — поэтому-то весь массив назывался Цзинганшань — «Хребет горных источников». Местные жители питались в основном дикорастущим красным рисом и ставили силки на белок. Зерно для армии приносили из лежавших ниже долин, где почва была более плодородной.

Маопин, торговый городок, о котором говорил Юань, на последующие двенадцать месяцев стал базой революционной армии. Мао поставил войскам триединую задачу: с оружием в руках добыть победу, после победы экспроприировать у помещиков земли, а в мирное время «завоевывать симпатии и расположение крестьянства, рабочих и мелкой буржуазии». В ноябре армия заняла Чал ин и провозгласила образование первого в этом районе «рабоче-крестьянского и солдатского советского правительства». Через месяц его свергли отряды Гоминьдана, но к тому времени советы уже появились в Сычуани и Нинганс.

С активизацией карательных действий гоминьдановских войск армия оставила Маопин и ушла выше в горы, в Дацзин — укрепленный район Ван Цзо, откуда можно было держать под контролем ближайшие перевалы. Резиденция Ван Цзо располагалась в бывшем помещичьем доме, считавшемся по местным меркам дворцом: огромный внутренний двор и полтора десятка комнат, обставленных довольно приличной мебелью. Как и Юаню, Мао поднес хозяину в подарок комплект винтовок с боеприпасами и предложил помощь своих командиров в подготовке его подчиненных. Ван Цзо был в восхищении.

Зимой Мао постигал основы военного искусства сам и обучал своих бойцов. Поскольку большинство из них были неграмотными, он говорил на простом и понятном языке, часто черпая примеры из известных каждому древних сказаний и мифов.

В середине февраля пришла весть о том, что батальон гоминьдановских войск готовится захватить расположенный в десяти километрах от Маопина город Синьчэн. Совершив ночной переход, Мао окружил противника силами трех своих батальонов и повел их в атаку.

Длившаяся несколько часов схватка закончилась победой Мао. Он привел в Маопин более сотни пленных и поразил их заявлением, что желающие уйти не только вольны сделать это, но и получат деньги на дорогу. Многие приняли решение пополнить ряды революционной армии. Подобная тактика оказалась настолько эффективной, что некоторые командиры гоминьдановских частей начали отпускать задержанных коммунистов — рассчитывая на будущую ответную благодарность своих пленников.

После того как военачальники Гоминьдана в Хунани и Цзянси поняли, с каким противником имеют дело, они приступили к подготовке решительного штурма Цзинганшани и блокировали все пути снабжения района продовольствием. Однако возникшие в связи с этим перед Мао проблемы вскоре отошли на второй план.

В Политбюро ЦК КПК оценка действий и поведения Мао всегда была неоднозначной. Цюй Цюбо, признававший независимый дух Мао и восхищавшийся им, считал, что его любимец может, в известных пределах, поступать так, как сочтет нужным. Чжоу Эньлай, который отвечал в ЦК за все военные вопросы, к тактике Мао относился резко отрицательно[32]. Он убеждал своих товарищей, что войска Мао — «это те же бандиты, вечно шатающиеся то туда, то сюда». В циркулярном письме, распространенном в январе 1928 года, Чжоу приводил методы руководства Мао в качестве примера того, как не должен вести себя коммунист:

«Такие лидеры не верят в силу народных масс и впадают в настоящий воинствующий оппортунизм. Свои планы они составляют в расчете исключительно на военную силу и вдохновенно передислоцируют полки, дивизии, армии, рассуждая о том, каким образом поддерживать связь с тем или иным бандитским главарем… Эти планы больше походят на заговоры, а не на вдумчивую подготовку восстания, и к массам не имеют никакого отношения».

Можно с уверенностью говорить, что именно Чжоу готовил и другую директиву ЦК, обвинявшую Мао в настолько «серьезных политических ошибках», что Хунаньскому парткому рекомендовалось переместить его куда-нибудь подальше, в пограничные районы, и составить новые планы — «соответствующие практическим нуждам жизни армии».

Эти вести в самом начале марта принес в Маопин Чжоу Лу, занимавший невысокий пост в Специальном комитете южной Хунани[33]. Более рьяного исполнителя воли партии найти было трудно. Он не только известил Мао о его выводе из состава Политбюро и провинциального парткома — что само по себе прозвучало как удар грома, — но и солгал ему, сообщив об исключении из партии. Неясно, была ли это просто ошибка или маневр, предпринятый с сознательным намерением подорвать авторитет Мао. В любом случае, после первого серьезного успеха его армии, после того как начала создаваться новая база действий, такая новость стала для Мао сильнейшим потрясением. «Меня мучила мысль о несправедливости понесенного наказания», — написал он позже.

«Исключенный из партии» Мао стал командиром дивизии (после формирования 2-го полка должность оставалась вакантной). Фронтовой комитет был распущен, а линию партии в войсках проводил Чжоу Лу.

В то время основной задачей, стоявшей перед партийными организациями Хунани и Цзянси, было активизировать революционную деятельность на местах. В декабре отряды, которыми командовал Чжу Дэ, двинулись на север Хунани и при помощи вооруженных крестьян установили власть рабоче-крестьянских и солдатских советов в Ичжане, Чэньсяни и Лэйяне. В начале марта, став полномочным представителем партии, Чжоу Лу первым делом приказал Мао отправиться со своей дивизией на поддержку Чжу Дэ. Мао не мог не подчиниться приказу, но особой спешки не проявлял: через две недели дивизия находилась еще в нескольких километрах от границы с Хунанью, и только атака на силы Чжу Дэ со стороны регулярных гоминьдановских частей заставила его поторопиться. После того как нападение было отражено, пришла весть о том, что Чжоу Лу захвачен в плен и казнен. Мао продвигался на север, к Линсяни, где окончательно разбил преследовавшего противника, и в конце апреля там (по другим источникам — в Лингане) произошла его первая встреча с Чжу Дэ.

Он был на семь лет старше Мао. Агнес Смедли, которая в 30-е годы провела рядом с ним несколько месяцев, вспоминала, что если Мао, с его «беспокойным умом, занятым проблемами революции, был истинным интеллектуалом», то Чжу являлся «настоящим человеком действия и блестящим военным организатором»:

«Очень среднего роста, он имел ничем не примечательное лицо и вовсе не походил на героя и пламенного революционера. У него была круглая голова, покрытая ежиком черных с проседью волос, широкий и довольно высокий лоб, резко очерченные скулы. Волевой подбородок служил прочным основанием для большого рта, в приветливой улыбке блиставшего белоснежными зубами… Если бы не поношенная и выцветшая от бесчисленных стирок военная форма, то с такой заурядной внешностью его легко можно было принять за простого крестьянина, каких в Китае миллионы».

И все же жизнь Чжу Дэ, даже в еще большей степени, чем жизнь Мао, олицетворяла ту борьбу противоречий, которая подчинила себе Китай на его пути из века прошлого в век нынешний. Появившись на свет в семье бедного сычуаньского крестьянина, Чжу умудрился по окончании учебы получить степень сюцая[34], открывавшую дорогу в мир благополучного чиновничества. Но вместо этого он выбрал карьеру скромного военного и стал завзятым курильщиком опиума. В 1922 году, после лечения в Шанхае, Чжу отправился в Европу, где знакомство с Чжоу Эньласм привело его в члены партии. Отучившись четыре года в Германии, он возвратился в Китай, чтобы по приказу КПК принять на себя руководство 4-й гоминьдановской армией, носившей гордое название «Железной».

Сотрудничество двух лидеров знаменовало расцвет Цзинганшани: база начала быстро расширяться, и к лету в нее вошли семь уездов с населением более полумиллиона человек.

Улучшилось и политическое положение Мао. Еще в апреле он узнал от Чжу Дэ, что никакого исключения из партии не было. В мае пришла долгожданная весть о создании Специального комитета пограничного района Хунань — Цзянси, на чем Мао настаивал с декабря. Он стал секретарем комитета и вскоре сформировал советское правительство района с Юань Вэньцаем в качестве его главы.

Из слияния отрядов, которыми руководили Мао и Чжу Дэ, возникла 4-я рабоче-крестьянская революционная армия (обязанная своим названием 4-й Железной армии Гоминьдана, выходцами из которой были почти все офицеры Чжу Дэ). Позже с благословения Политбюро она будет переименована в 4-ю Красную армию, чье появление положит конец долгим и бесплодным спорам о роли армии и восставших народных масс в революционной борьбе. Красная армия по определению была армией народной и повстанческой, так что никаких других уточнений не требовалось.

Новая армия состояла из четырех полков, в которых числилось около восьми тысяч бойцов: 28-й «Железный», 29-й — набранный из отрядов крестьянской самообороны, 31-й — бывший 1-й полк Мао, и 32-й — бывший 2-й полк. Чжу Дэ стал командующим, Мао — представителем партии, Чэнь И (он был заместителем Чжу) — секретарем Военного совета.

20 мая шестьдесят делегатов, представлявших Красную армию и уездные партийные организации, собрались в Маопине на первую партийную конференцию пограничного района Хунань — Цзянси.

Несмотря на объединение сил, причины для пессимизма оставались. Легкость, с которой после ухода революционных отрядов помещики восстанавливали старые порядки, заставляла многих сомневаться в правильности стратегии повстанческой борьбы. Мао поставил на конференции вопрос: «Как долго сможем мы удерживать наше Красное знамя?»:

«Длительное существование нескольких небольших «красных» районов, со всех сторон окруженных «белыми», — вещь поистине невиданная, и объяснить ее можно следующими причинами… Дело происходит в полуколониальном Китае, находящемся под игом империалистов, среди которых нередки расколы и вооруженные конфликты… Наша база на границах Хунани и Цзянси является одним из таких районов. В это трудное, критическое время некоторые товарищи сомневаются в том, что политический режим «красных» устоит… Но зная о неизбежности взаимной грызни среди «белых», можно не сомневаться в повсеместном продолжении роста наших сил».

Безусловно, говорил он далее, этому должны благоприятствовать и другие условия. Такие районы жизнеспособны лишь в провинциях типа Хунани, Хубэя, Цзянси и Гуандуна, где Северный поход положил начало массовому народному движению. Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов и «нарастание революционной ситуации в стране». Для защиты новой власти требуется сильная Красная армия и твердое руководство Коммунистической партии. Но и при этом, признавал Мао, трудностей не избежать: «Борьба с милитаристами не всегда обходится без поражений. Там, где положение «белых» остается стабильным, правящий класс будет прилагать все усилия, чтобы уничтожить народную власть». Однако все «компромиссы в станс врага могут быть только временными, и достигнутый сегодня открывает путь к новой завтрашней войне».

Единственно правильный курс в таких условиях, доказывал Мао, означает не организацию многочисленных, но бессильных мелких восстаний по всей стране, а углубление и защиту революционных преобразований в одном, отдельно взятом районе.

Закончившаяся через два дня конференция полностью одобрила его стратегию действий.

С течением времени Мао начинал ощущать себя все более опытным тактиком. Из разговоров крестьян он узнал о скрывающемся в горах защитнике их интересов Глухом Цзю, который в стычках с противником руководствовался одним правилом: «Врага нужно измотать». Самос грамотное, объяснял он своим соратникам, это не находиться в поле зрения главных сил неприятеля, заставить его ходить по кругу, а когда он будет сбит с толку и потеряет всякую ориентацию, нанести неожиданный удар.

В деревнях распевали песенку, определившую суть будущей стратегии Красной армии. Вся она состояла из шестнадцати иероглифов:

Чуть позже были приняты на вооружение еще два принципа: «Избегать разделения сил, чтобы не быть уничтоженными поодиночке; при расширении базы своих действий продвигаться вперед плавными волнами, а не стремительными атаками».

Правила взаимоотношений армии с местным населением, о которых Мао говорил в сентябре 1927 года в Саньвани, были доработаны и превратились в «Шесть главных пунктов»: бойцы обязывались наводить порядок на местах постоя, возвращать все взятое в долг у крестьян, платить за причиненный ущерб, быть вежливыми, справедливыми в торговых сделках, гуманными в общении с пленными. Позже Линь Бяо добавит еще два: «нс оскорблять женщин» (в первоначальной формулировке — «нс мыться на виду у женщин») и «ямы под туалеты устраивать на удалении от жилых построек и зарывать их перед уходом». Подчинялась армия и «Трем правилам дисциплины»: приказы должны выполняться беспрекословно, имущество крестьян неприкосновенно (ранее запрещалось «взять без спросу чужую картофелину», теперь же в перечень внесли и иголку с ниткой), а все конфискованное у помещиков и богатеев передастся сходу жителей для общественного перераспределения.

Революционная стратегия Мао коренным образом отличалась от повстанческого мировоззрения Цюй Цюбо. Если последний верил в то, что старую систему можно свергнуть силами необученных рабочих и крестьян, то для Мао крестьянские массы были безбрежным «океаном сочувствия и поддержки», где только и могут плавать «крупные рыбы — красные партизаны». Даже на Цзинганшани, с сокрушением признавал он, среди местного населения находилось слишком мало тех, кто хотел бы вступить в Красную армию. После изгнания помещиков и передела их земель крестьяне стремились к одному: спокойно заниматься своим мирным трудом. Не желая восстанавливать против революции мелкую буржуазию, владельцев конюшен и торговцев в маленьких городках, Мао придерживался весьма умеренной по отношению к ним тактики. Потом он признавал, что иногда происходили и неувязки, которые лишь склоняли общественное мнение на сторону новой власти. Однако в большинстве случаев эти неувязки тормозили дело революции: «Армия не может по своему усмотрению убивать неугодных и сжигать их дома; казнь и сожжение имущества хороши только по инициативе и при согласии масс». Революционное насилие оправданно, если преследует всем понятную цель и пользуется такой поддержкой, которая выдержит неизбежную ответную реакцию правящего класса.

В марте, перед приездом Чжоу Лу, руководство партии сурово критиковало эти взгляды Мао, обвиняя его в симпатиях к «правым»: было слишком мало казненных, а «процесс перековки мелкой буржуазии в пролетариат с последующим вовлечением ее в революционную борьбу» почти остановился. Ни Чжоу Лу, ни Мао не подозревали, что сидевшая в Шанхае партийная верхушка задавала себе те же вопросы. Цюй Цюбо в те дни писал:

«По всей стране восставшие крестьяне считали своим долгом не только убить помещика, но и сжечь его хозяйство… В Хубэе от многих деревень остались одни пепелища. В Хунани некий местный вожак предложил предать огню целый уездный город, вывезя из него лишь самые необходимые для восставших вещи, и казнить всех, кто еще не успел присоединиться к революции… Складывается настоящая мелкобуржуазная тенденция: уже не пролетариат ведет за собой крестьянство — оно само пытается играть руководящую роль».

Политику умеренных действий, предложенную партийной конференцией пограничного района, Мао выдвинул в наиболее подходящий для этого момент: всего через неделю Хунаньский провинциальный комитет партии[35], согласившись с тем, что армии следует сохранить свою базу в Цзинганшани, внятно предостерегал ее от непростительных глупостей типа сожжения целых городов. Мао кивает головой: «Партком считает уничтожение городов неправильным. Никогда больше наши люди не повторят эту ошибку».

Прошло совсем немного времени, и стратегию Мао одобрил ЦК партии. В начале июня Шанхайское Политбюро получило первое послание из пограничного района. Большинство руководителей партии находились в Москве и были заняты подготовкой 6-го съезда, который должен пройти не в Китае, где «белый террор» Чан Кайши проливал реки крови, а в Советском Союзе. Проект резолюции по посланию написал старый друг Мао Ли Вэйхань. Он с воодушевлением поддержал позицию Мао и рекомендовал возродить упраздненный Чжоу Лу Фронтовой комитет. Ли Вэйхань приветствовал и идею Мао сосредоточить все усилия на укреплении базы в Цзинганшани, с тем чтобы оттуда продвигать дело революции как в самой Хунани, так и в соседней Цзянси. Это решение полностью соответствовало духу реализма, пронизывавшего всю работу партийного съезда.

Через две недели его 118 делегатов, собравшихся в бывшей дворянской усадьбе неподалеку от Звенигорода, честно признали: никакого «прилива высокой революционной активности» в Китае нет, отсутствуют даже его признаки.

Партия, как отмстил съезд, переоценила силы рабочих и крестьян, но не приняла во внимание вероятность мощного отпора со стороны реакции. Китай по-прежнему находится в процессе буржуазно-демократической революции, и стоящие перед обществом задачи сводятся к объединению страны в борьбе с мировым империализмом, слому старой помещичье-бюрократической системы хозяйствования и созданию Советов рабоче-крестьянских и солдатских депутатов с вовлечением в политическую жизнь самых широких слоев трудящихся. Черед социалистической революции придет позже.

В феврале эти тезисы уже звучали в резолюции Коминтерна, подчеркнувшей к тому же важность координации крестьянского движения с действиями поднявшихся на борьбу городских рабочих. Однако Бухарин, посланный Сталиным на съезд в качестве своего личного представителя, внес весьма значимое уточнение: «Призыв к активизации повстанческих настроений можно оставить, но это вовсе не будет означать, что в такой огромной стране, как Китай, удастся за короткое время поднять на борьбу многомиллионные народные массы… Подобное невозможно».

6-й съезд принял стратегию партизанской войны, которая привела к ослаблению позиций Гоминьдана в сельских районах и образованию первых советов — «пусть даже первоначально в отдельных уездах и небольших городах». В условиях китайской революции чрезвычайно важная роль принадлежала «организованной военной силе», поэтому центральной задачей партии стало укрепление Красной армии. Героизм разрозненных групп фанатиков, действовавших без всякой поддержки масс, является бессмысленной тратой сил, отмстили делегаты, а Бухарин сказал:

«Если поднятые партией восстания закончатся провалом раз, другой, третий, то рабочий класс может заявить: «Эй, послушайте! Все вы, конечно, отличные парни, но, будьте добры, катитесь к чертовой матери! Вы не заслуживаете быть нашими вождями…» Такие восстания партии ни к чему, какой бы революционной она себя ни считала».

О борьбе городских рабочих делегаты съезда почти не говорили. Принятые ими документы подтверждали, что в данный период крестьянство, а не рабочий класс являлось основной движущей силой революции. Правда, одна оговорка все же была: «Во избежание скатывания к мелкобуржуазному анархизму борьбу трудового крестьянства должен возглавить пролетариат».

Решения съезда, написал позже Мао, «заложили надежную теоретическую основу для развития Красной армии и базовых советских районов».

Июньское письмо ЦК и документы 6-го съезда дошли до Цзинганшани только много месяцев спустя. Но признаков перемены партийного курса хватало и без них. К Мао тоже пришли перемены: летом он нашел себе «революционного спутника жизни».

Восемнадцатилетняя Хэ Цзычжэнь была независимой, привлекательной и стройной девушкой, унаследовавшей тонкие черты лица и мягкую улыбку матери — уроженки Кантона и литературные склонности отца — гуандунского учителя. Не обмолвившись ни словом родителям, она еще ученицей школы, которую содержали финские миссионерки, вступила в ряды Коммунистической партии. Было Хэ Цзычжэнь тогда шестнадцать лет.

Познакомил их Юань Вэньцай, учившийся в одном классе со старшим братом девушки. Много лет спустя она написала, как пыталась скрыть зарождавшуюся любовь. Но однажды Мао почувствовал на себе ее долгий взгляд и понял, что происходит. Усадив девушку рядом, он рассказал ей о Ян Кайхуэй и сыновьях, оставшихся в Чанша. Через некоторое время влюбленные поселились вместе.

Довольный их взаимной симпатией, Юань Вэньцай устроил роскошный свадебный пир, размышляя о том, что союз Мао с местной девушкой надолго привяжет авторитетного деятеля партии к Цзинганшани. Неоднократно заявлявший о своем отвращении к женитьбе, в сложившихся условиях Мао не испытывал никакой тоски по брачным узам: Ван Цзо завел себе сразу трех «помощниц по хозяйству»; Чжу Дэ, шестью годами раньше бросивший в Сычуани супругу с малолетним сыном, тоже жил с молоденькой «полевой женой».

И все же Мао мучали угрызения совести. Чтобы оправдаться в собственных глазах, он сказал Хэ Цзычжэнь, что уже давно не имеет новостей от семьи, что Ян Кайхуэй вполне могла пасть жертвой гоминьдановского произвола. Однако нет никаких свидетельств его попыток связаться с Чанша — ни в то время, ни позже. Это выглядит как сознательное стремление порвать с «нормальным» миром, из которого Мао вырвала революция.

Дошедшая через несколько месяцев весть о новой жене поразила Ян Кайхуэй[36]. Первые годы супружеской жизни ей не давала покоя ревность к предшественнице, Тао И, с которой, как она подозревала, Мао продолжал поддерживать тесные отношения. Теперь же муж ушел окончательно. От самоубийства, писала в воспоминаниях Ян Кайхуэй, ее спасла только мысль о детях.

Политическая передышка оказалась короткой, и причиной тому вновь стала борьба интересов провинциального руководства партии. В то время как партком провинции Цзянси требовал от Мао наступления на город Цзиань, гонцы из Хунани с не меньшей настоятельностью толкали его в уезды, лежавшие к югу от Хэнъяна — туда, где пытавшиеся поднять восстание войска Чжу Дэ потерпели поражение в марте.

В этом плане была определенная логика. Хэнъян давал возможность контролировать основные пути, связывающие центральные и южные районы Хунани. Успешная операция обеспечивала возможность создания новой базы и установления тесного контакта между двумя «самыми революционными провинциями» — Гуандуном и Хунанью. По этой-то причине Хэнъян и его окрестности были для сил 4-й армии слишком хорошо укреплены, о чем отлично знали и Чжу Дэ с Мао.

Хунаньский партком ожидал услышать от Мао возражения, ему даже сообщили о поездке в Цзинганшань Ян Каймина, двадцати-трехлетнего секретаря провинциального комитета, который на месте должен был лично принять решение по Специальному комитету пограничного района. В письме безапелляционно подчеркивалось: «К выполнению данных инструкций вы должны приступить немедленно». Но накануне приезда высокого начальства совместное заседание Специального комитета и Военного совета 4-й армии категорически отвергло план операции, а Чанша Мао предупреждает: выполнение приказа может повлечь полное уничтожение 4-й армии. Провинциальный секретарь явно не нашел в себе сил опротестовать решение военных, и недели на две ситуация стабилизировалась.

Затем разведка получила данные о готовящемся штурме Цзинганшани силами гоминьдановских войск Хунани и Цзянси. Было решено направить в Хунань для атаки тылов противника 28-й и 29-й полки под командованием Чжу Дэ. Остававшиеся в распоряжении Мао 31-й и 32-й полки должны были блокировать части из Цзянси и дожидаться возвращения Чжу Дэ.

Первая часть плана оказалась успешно выполненной. Но когда Чжу Дэ уже повернул в обратный путь, сопровождавший его Ян Кайм ин через вышестоящее партийное руководство убедил Чжу в необходимости выполнения ранее принятых решений. Чжу Дэ перестроил свои колонны и повел их на Хэнъян. В результате все закончилось так, как и предвидел Мао. Потерпев поражение от превосходящих сил противника, его войска вынуждены были отступить в горы. Когда прибывший из Чанша очередной посланец поставил перед Мао задачу вести оставшиеся отряды на юг Хунани для встречи с основными силами Чжу Дэ, в комнату, где они разговаривали, ворвался гонец со страшной вестью: 28-й и 29-й полки разбиты наголову, уцелевшие подразделения идут назад, в Цзинганшань. Исчезновение предмета беседы остановило дискуссию.

Но испытания для 4-й армии еще не закончились. Когда Мао направил свои отряды навстречу Чжу Дэ в Гуйдун, к северо-западу от Цзинганшани, местные гоминьдановские военачальники использовали этот момент для новой атаки. Правда, на этот раз им противостояла настоящая твердыня.

30 августа на узкой горной тропе батальон молодого офицера-коммуниста Хэ Тинъина вступил в бой с полком из Цзянси и отрядами 8-й Хунаньской армии. Противник понес тяжелые потери, к закату его боевой дух совсем упал, и он отошел. Героизм революционных бойцов произвел на Мао такое впечатление, что он вновь взялся за перо:

Поход на юг Хунани вновь вызвал к жизни старые трения, возникшие между Мао и Чжу Дэ еще в апреле, когда они объединили свои войска. Чжу с нетерпением ожидал малейшей возможности сбросить с себя политическую опеку и вернуться в привычную ипостась армейского единоначалия. Ощутив свободу — пусть даже ценой поражения, — он никак не хотел позволить Мао занять ту главенствующую позицию; в которой летом находился сам. Более того, вместе со многими своими соратниками причину военной неудачи Чжу видел в отказе Мао направить 31-й и 32-й полки под его начало, что предлагали товарищи из Хунаньского провинциального комитета.

Раздел полномочий между Мао и Ян Каймином формально подтвердила Вторая партийная конференция пограничного района, состоявшаяся в Маопине в октябре. Оставив Яна номинальным главой Специального комитета, по причине его слабого здоровья конференция поручила вести всю ежедневную работу бывшему главе первого Совета рабоче-крестьянских и солдатских депутатов города Чалина Тань Чжэньлиню. Мао же сохранил за собой пост руководителя созданного им еще в Гуйдуне Комитета действия, что фактически делало его политкомиссаром 4-й армии. Однако в иерархии провинциальных партийных кадров он занимал одну из самых низких ступеней. Объяснение этому можно найти в политической резолюции конференции: «В прошлом партийные органы были, по сути, органами единоличной диктатуры, вотчиной секретарей. Ни о каком коллективном руководстве или внутрипартийной демократии не приходилось и говорить. Товарищ Мао Цзэдун находился в числе тех, кто создавал и отстаивал такие порядки».

Несмотря на это, предложенная Мао стратегия осталась почти без изменений. Программа действий, которую приняла конференция, базировалась на февральской резолюции Коминтерна и отражала все высказанные Мао идеи. «Вам необходимо совершенствовать стиль руководства, уважаемый коллега» — такое пожелание адресовали Мао делегаты перед закрытием конференции.

Положение начало исправляться в декабре, когда в Цзинганшани получили подготовленную Ли Вэйханем еще в июне директиву ЦК КПК. Мао с трудом сдерживал радость. Директиву он назвал «отличным документом, исправившим многие совершенные нами ошибки и разрешившим кучу спорных вопросов». В соответствии с указаниями Политбюро был создан новый Фронтовой комитет — высший орган партии в пограничном районе. Мао стал его секретарем, а заменивший Чэнь И на посту главы Военного совета Чжу Дэ и Тань Чжэньлинь, назначенный вместо Ян Каймина секретарем Специального комитета, вошли в «высший орган партии» простыми членами. Эти кадровые назначения не только восстановили традиционную иерархию, согласно которой Фронтовой комитет диктовал свою волю местной партийной организации, они также означали, что жизнь всей базы подчинена отныне интересам 4-й армии. Приближавшаяся зима только подтвердила правильность принятого решения.

Тремя неделями позже в отчете Центральному Комитету Мао в деталях описал стоявшие перед ним проблемы. Ключевой из них являлось то, что подавляющее большинство членов партии в пограничном районе были крестьянами, чье «мелкобуржуазное сознание» проявлялось прежде всего в недостатке твердости: приступы безудержной удали часто перемежались вспышками панического страха.

В перспективе решение этой проблемы виделось Мао в привитии партийным организациям «пролетарской сознательности», которую должны принести избираемые на руководящие посты рабочие и солдаты. Такая мера свидетельствовала не просто о преклонении перед теорией марксизма в угоду шанхайским идеологам. Будучи очевидцем разгрома нескольких крестьянских полков, Мао отдавал себе отчет в том, что ведущая роль пролетариата и в самом деле является необходимой предпосылкой успеха революции. Другим действенным, да и более простым средством установления должного порядка была партийная чистка.

Летом, когда база в Цзинганшани окончательно окрепла, мысль о вступлении в партию соблазняла многих. Партийная организация пограничного района насчитывала более десяти тысяч коммунистов — и это при том, что ряды ее очистились от сотен зажиточных крестьян, землевладельцев, мелкого чиновничества и других «случайных элементов»: любителей азартных игр, курильщиков опия, уличенных в бандитизме. В результате Мао с гордостью заявлял: «Мы получили меньшую по численности, но намного более боеспособную организацию».

И все же основным занятием в Цзинганшани являлась не политика, а военное дело. Костяк Красной армии составляли профессиональные солдаты, пришедшие к коммунистам в ходе Наньчанского восстания и массовых выступлений, приуроченных к празднику Середины осени. Их осталось не более трети от первоначального количества: остальные погибли в бою, умерли от ран, кто-то дезертировал. Чтобы восполнить нехватку живой силы, в строй ставили пленных и настоящий сброд — бежавших преступников, бродяг и воров. Позже Мао отмстил: «Несмотря на свое темное прошлое, эти люди оказались на редкость великолепными бойцами, которых нам так не хватало». У солдат вырабатывалось классовое чутье, они уже понимали, за что воюют, и без жалоб переносили тяготы полевой жизни.

Зимой, однако, боевой дух падал, армия погружалась, по словам Мао, в «атмосферу усталости и уныния». Чжу Дэ вспоминал о том, что «часто было нечего есть»; унция соли стоила один серебряный доллар, то есть примерно месячную зарплату труженика. Ощущался острый недостаток теплой одежды и лекарств.

Из-за отсутствия денег оклады бойцам и командирам выдавали натурой: продуктами и вещами первой необходимости. Но и при этом на закупку продовольствия уходило около пяти тысяч долларов ежемесячно. Какие-то средства удавалось добыть лишь путем экспроприации имущества помещиков и торговцев. «Обращение к жителям Маопина», подписанное Мао и Чжу Дэ, вежливо объясняло:

«Красная армия… принимает все меры для того, чтобы защитить интересы торгового люда. Однако ввиду катастрофической нехватки самого необходимого мы вынуждены обратиться к вам с просьбой организовать для армии сбор пяти тысяч долларов, семи тысяч пар соломенных бахил, семи тысяч пар носков и трехсот штук белой хлопковой ткани… Крайне важно, чтобы необходимые нам вещи были доставлены в лагерь не позднее восьми вечера… Если вы оставите данную просьбу без внимания, то это послужит доказательством вашего сговора с реакционерами. В таком случае нам придется сжечь в городе все магазины и лавки. Не говорите потом, что вас не предупреждали!»

Состоятельные горожане подчинились, но Мао дальновидно заметил: «Экспроприировать можно лишь раз, потому что потом брать будет просто нечего». С течением времени группам «снабженцев» приходилось в поисках «помещиков-вредителей и набитых деньгами богатеев» уходить все дальше от базы, но и при этом довольно часто единственной добычей оказывались мешки с опиумом. Солдаты волокли их на продажу.

В ноябре Мао впервые задумался о том, что цзинганшаньскую базу придется, возможно, оставить. Он составил запасной план перемещения в южные районы Цзянси — на случай, если «наше экономическое положение еще более ухудшится».

Долго ждать реализации этого плана не пришлось. Через два месяца в пограничный район прибыло неожиданное пополнение из восьмисот бывших гоминьдановских солдат, поднявших летом мятеж в Пинцзянс, на севере Хунани. Их привел Пэн Дэхуай, прямой, грубоватый тридцатилетний мужчина, военный до мозга костей, земляк Мао из Сянтани. Прибывших зачислили в состав 4-й армии, а сам Пэн стал заместителем Чжу Дэ. Примерно в это же время в Цзинганшань поступили сведения о новых планах гоминьдановцев окружить и уничтожить лагерь: по пяти маршрутам к нему уже выдвигалось двадцатипятитысячное войско.

Вопрос о будущем революционной армии встал с новой остротой. Людей Пэн Дэхуая нужно не только кормить на протяжении всей зимы; пополнение открыло возможность нанести противнику упреждающий — или, если угодно, ответный удар.

Сразу же после Нового года расширенное заседание Фронтового комитета в Нингане приняло решение оставить 32-й полк Ван Цзо и Юань Вэньцая вместе с вновь прибывшими для защиты лагеря. 28-й и 31-й полки под командованием Мао и Чжу Дэ должны направиться в тыл противника для осады одного из двух городов: Цзиани или Ганьчжоу.

На рассвете 14 января главные силы 4-й армии покинули Цзинганшань и ушли на юг. Чжу Дэ так описывал их путь: «Не было и намека на тропу… Вокруг высились отполированные временем скалы, в расщелинах лежал снег. Колонна ползла по краю черной бездны под угрожающими порывами ледяного ветра». Вечером, пройдя сорок километров, армия вышла к Дафэну, где, обезоружив батальон гоминьдановских войск, бойцы смогли утолить голод из захваченных у неприятеля полевых кухонь. На следующий день вместо того, чтобы свернуть на восток в сторону Ганьчжоу, они продолжали двигаться к югу, пока не достигли пограничного городка Даюй. Тяжелый бой, навязанный там бригадой гоминьдановской армии, заставил отряды Чжу Дэ отступить в Гуандун.

Собирался ли Мао в действительности осуществить обещанный отвлекающий маневр, чтобы облегчить положение нескольких сотен бойцов, оставшихся с Пэн Дэхуасм в Цзинганшани? Не было ли его предложение захватить Ганьчжоу циничной попыткой увести главные силы армии в безопасное место? Сам Пэн ощущал, что его предали. Воспоминания об этом продолжали мучить его и сорок лет спустя.

Цзинганшань продержалась около недели. Горные перевалы были уже заняты гоминьдановцами, и Пэн решил под прикрытием сильнейшего снегопада пробиться через вражескую блокаду — вместе с тысячами женщин, детей, больных и раненых, которых Мао отказался взять с собой. «День и ночь, — написал он позже, — мы тропинками горных козлов взбирались на самые кручи». Его отряду каким-то чудом удалось пробраться сквозь два первых кольца окружения, и казалось, еще немного, и невозможное свершится. Но под Дафэном удача отвернулась от людей Пэна, и они попали в засаду. Неприятель отсек обоз с больными и ранеными, и не было никакой возможности выручить их из беды. Через несколько дней после сражения Пэн пересчитал людей: из восьмисот ушедших с ним из Пинцзяна осталось всего двести восемьдесят три человека.

Мао повезло больше. За месяц похода из трех с половиной тысяч бойцов он вместе с Чжу Дэ потерял шестьсот. Но если тот период был одним из самых тяжелых для всей армии, то не отходившая от Мао ни на шаг Хэ Цзычжэнь испытывала особые трудности: уже пятый месяц она носила в себе их первого ребенка.

Очень скоро выпавшие на их долю испытания заставили Чжу Дэ и Мао отказаться от идеи основать постоянную базу. Там, где это возможно, они пытались создавать советы и партийные организации, которые могли бы после ухода Красной армии продолжить работу в условиях подполья. Защите обустроенных позиций постепенно пришла на смену гибкая тактика партизанской войны.

Связь с центром партии, весьма непростая на Цзинганшани, в условиях похода почти оборвалась. На протяжении первых трех месяцев 1929 года у армии не было никакого контакта не только с Шанхаем, но даже с провинциальными комитетами. Перед тем как покинуть базу, Мао отослал четыре унции золота в Пинсян, чтобы организовать там подпольный «почтовый ящик». Позже с той же целью в Фуцзянь ушла партия опиума стоимостью в пять тысяч долларов. Но успеха не принесла ни одна из попыток. Письма Мао полны жалоб на отсутствие каких-либо руководящих инструкций центра, на неспособность парткома провинции Цзянси передать армии так необходимые ей документы ЦК.

Однако худа без добра не бывает. Руки Мао и Чжу Дэ оказались развязаны: вместо того чтобы мучиться в тисках навязанной со стороны тактики, они вольны принимать решения сами. Цзинганшань преподнесла Мао урок, о котором позже он написал в ЦК партии: «В будущем руководству не стоит забывать о том, что его директивы по военным вопросам должны предусматривать определенную свободу наших действий». В противном случае те, кто находится в поле, будут вынуждены «нарушать субординацию либо притворяться глухими». Отсутствие же связи не ставило их перед проблемой трудного выбора. Но в конечном итоге все свелось к тому, что ни Мао, ни другие руководители «красных» анклавов в Центральном и Южном Китае не имели никакой информации о той проводимой Москвой и Шанхаем политике, за которую боролись. Даже газеты до них не доходили.

Эти проблемы послужили фоном, на котором разгорелся новый конфликт между Мао и Центральным Комитетом — конфликт, повлекший за собой последствия куда более значительные, чем те, что были вызваны к жизни его разногласиями с Хунаньским парткомом.

В начале января 1929 года Цзинганшань с энтузиазмом приветствовала решения состоявшегося в Москве полугодом ранее 6-го съезда КПК. «Делегаты приняли очень верные резолюции, и мы полностью согласны с ними», — писал тогда Мао в Шанхай. Ему было приятно узнать о своем повторном избрании в члены ЦК, но тогда он и догадываться не мог о другом. Бывший уханьский докер и профсоюзный деятель Сян Чжунфа, который стал Генеральным секретарем партии, являлся лишь пешкой в руках Чжоу Эньлая и Ли Лисаня, чьи имена значились в самом конце списка членов Центрального Комитета[37]. Неожиданный взлет давнего недруга и соперника Ли оставался для него тайной почти до конца года.

Но и центр, в свою очередь, тоже не имел никакой информации о положении дел в Цзинганшани. В феврале, когда Шанхай узнал о том, что армия оставила свой лагерь, это известие стало первым, полученным от Мао за почти девять месяцев. Чжоу Эньлай обратился к нему и Чжу Дэ с письмом, где потребовал во что бы то ни стало сохранить боевой отряд партии. Для этого он предложил раздробить силы на группы в десятки человек, которые должны будут «поднимать на борьбу жителей деревень, нести в массы идеи коммунизма».

Мао не мог с этим согласиться. Еще в ноябре он писал в ЦК, что «подобная практика почти повсеместно оказывается ошибочной». Сейчас же предложение Чжоу Эньлая было вообще неприемлемым, поскольку письмо его заканчивалось безапелляционным приказом Мао и Чжу немедленно прибыть в Шанхай.

Оторвать Мао от его хунаньской базы Чжоу Эньлай безуспешно пытался уже в июле 1927 года, и в последнем письме он прилагал все усилия, чтобы как-то подсластить пилюлю:

«Вряд ли вы захотите оставить армию после того, как отдали ей год жизни. И все же Центральный Комитет надеется, что ваш отъезд не нанесет непоправимого ущерба войскам, и задача рассредоточения будет успешно выполнена… Из Шанхая вы сможете по всей стране передать нашим товарищам драгоценный опыт управления десятитысячными силами в условиях настоящей вражеской блокады. Это стало бы огромным вкладом в дело победы революции».

В его словах есть логика: когда армия разойдется по деревням, ни Мао, ни Чжу уже не будет никакого смысла оставаться с нею. Получи адресаты письмо Чжоу еще в феврале, в условиях нависшей над армией угрозы полного уничтожения, Фронтовой комитет мог бы и согласиться с указаниями центра. Но чтобы преодолеть тысячу километров, отделявших Шанхай от восточных районов Цзянси, посланию потребовалось более двух месяцев. К моменту его прибытия ситуация уже коренным образом изменилась.

После беспорядочного отступления в Гуандун войска, преследуемые бригадой гоминьдановской регулярной армии, в конце января направились на север, вдоль границы между провинциями Цзянси и Фуцзянь. В горах у Дабоди, в двадцати километрах севернее Жуйцзиня, 11 февраля армия остановилась. Полк под командованием Линь Бяо, совершив ночной марш по тылам противника, нанес сокрушительный удар по преследователям, взял р плен около тысячи солдат и захватил их вооружение. За четыре недели, прошедшие после ухода с Цзинганшани, эта первая победа сразу же повысила боевой дух армии. Месяцем позже революционные силы заняли расположенный в Фуцзяни уездный город Тинчжоу.

Вдохновленный этими победами, Мао написал пространное письмо в Шанхай, сообщая о планах 4-й армии развернуть широкую партизанскую войну и основать новую постоянную базу на западе Фуцзяни и в южных районах Цзянси.

Прошло еще две недели, и руководство похода получило директиву Чжоу Эньлая о рассредоточении армии. Мао ответил на этот приказ не как капризный полковой комиссар, вызванный к начальству для объяснений, но как полноправный лидер партии, объяснивший коллегам свою точку зрения:

«Полученное письмо ЦК звучит слишком пессимистично. Январская военная кампания против Цзинганшани явилась пиком всей контрреволюционной деятельности наших противников. Они уже бессильны сделать что-либо иное, активность же бойцов 4-й армии день ото дня возрастает… В нынешней сложной ситуации мы сможем повести за собой массы лишь при условии абсолютного единения. Предложение рассредоточить армию не имеет под собой реальной основы и отдаст явным авантюризмом…»

Партизанская война, писал он далее, открывает в перспективе возможность победоносного похода на Наньчан — главный город провинции Цзянси. Грызня между местными военачальниками ведет к углублению уже наметившегося раскола рядов Гоминьдана, поэтому Красная армия ставит перед собой цель в течение года установить советскую власть не только в Цзянси, но и в прилегающих районах Фуцзяни и Чжэцзяна.

Такие планы Мао позволят уже руководству партии усмотреть в его намерениях «подоплеку авантюризма», и вскоре он будет вынужден признать, что «установка годичного срока представляла собой ошибку». Однако при всем своем излишнем оптимизме анализ Мао вовсе не являлся неверным: в Цзянси действительно провозгласили советскую власть, только времени на это потребовалось больше обещанного года.

Верой Мао в безошибочность своего политического чутья был пронизан и его ответ на другой тезис в письме Чжоу Эньлая. «Основной задачей текущего момента, — писал Чжоу, — партия считает развитие пролетарского самосознания… промышленных рабочих». Мао согласился, но отметил, что «классовая борьба в деревне, создание советов и укрепление Красной армии являются необходимыми условиями продолжения борьбы в городах и ускорения процесса революционного преобразования общества. Было бы величайшей ошибкой отвернуться от городов и все силы отдавать партизанской войне крестьян, однако столь же ошибочно опасаться и крепнущей мощи крестьянства, видя в ней угрозу руководящей роли пролетариата. Если без обеспечения его гегемонии революция в Китае невозможна, то наше общее дело ничуть не пострадает от того, что на определенных этапах крестьянство окажется сильнее рабочего класса. На глубокую ошибочность недооценки значения крестьянской революции указал и 6-й съезд партии».

Ровно через год спор о роли пролетарской и крестьянской революции стал основной причиной серьезного охлаждения отношений Мао с руководством партии. Пока же Чжоу оставил выпады своего собеседника без внимания. Новые победы Красной армии заставили центр пересмотреть установку на рассредоточение ее сил, и в июне Политбюро признало план Чжоу Эньлая «нс соответствующим реальной обстановке»[38].

Вера Мао в диалектику, согласно которой мрак перед рассветом всегда сгущается, закалилась в испытаниях, выпавших на долю Красной армии после ее ухода с Цзинганшани. Оказавшись на грани уничтожения, армия не только смогла собраться с силами, но и укрепила свой авторитет. Однако далеко не все в ней находили оправдание утере обжитой базы в пограничном районе. Многие разделяли данную центром суровую оценку перспектив революции, настаивая на том, что армия должна перейти к гибким партизанским методам, а не тратить силы и время на создание новой постоянной базы.

Эти вопросы обсудило собравшееся в середине апреля в Юйду расширенное совещание армейского руководства, на котором победила поддержанная Пэн Дэхуасм линия Мао. Совещание единодушно постановило, что 4-я армия попытается закрепиться в западных районах Фуцзяни, а отряд Пэна вернется в Цзянси и вновь займет Цзинганшань. Главная цель замысла — создать в течение года на территории Цзянси независимый советский район.

Но единодушие оказалось мнимым. На протяжении следующего месяца между Мао и большинством армейских командиров, выразителем взглядов которых являлся Чжу Дэ, пролегли глубокие трещины. Толчком послужили различия в предыстории двух группировок, объединившихся годом ранее в единую Красную армию. Бойцы Мао приобретали свой военный опыт в ходе обустройства базы в Цзинганшани, а Чжу Дэ вместе со своими людьми находился в постоянном движении: из Наньчана через Гуандун в южную Хунань. Образ жизни обеих группировок определял и соответствующие методы ведения боевых действий. Цзинганшань вселила в Мао твердую уверенность: только через создание «красных зон» под властью Советов проходит дорога к победе революции во всей стране.

Суть конфликта не сводилась к фундаментальным разногласиям в вопросах стратегии, существовала и проблема личных взаимоотношений. Даже Хэ Цзычжэнь признавала за Мао безудержное стремление к единовластию. Еще осенью на Цзинганшани слышались жалобы на его «диктаторские замашки» и «патриархальный стиль руководства». Теперь оппоненты Мао стали более осмотрительными. Не нападая лично на него, они сфокусировали свое внимание на роли партии в решении чисто военных вопросов и утверждали, что «Фронтовой комитет не в состоянии уследить за всеми делами сразу».

Базу для таких доводов Мао по кирпичику складывал собственными руками. В начале февраля, в наиболее трудный после ухода с Цзинганшани период, парторганизация приняла решение о роспуске Военного комитета, главой которого являлся тогда Чжу Дэ. Затем, по предложению Мао, на смену полкам пришли колонны, что значительно урезало властные полномочия военачальников. Чжу Дэ и его коллеги, не желавшие превращаться в винтики политической машины Мао, громко требовали восстановления Военного комитета.

В конце весны в этот кипящий невидимыми глазу страстями котел попал наивный и упрямый молодой коммунист Лю Аныун, посланный Чжоу Эньлаем в 4-ю армию в качестве офицера связи. Он только что вернулся из Советского Союза, где успел понять: теория Ленина — это ключ к решению всех мыслимых проблем китайской действительности.

На первых порах Мао относился к прибывшему как к своему потенциальному союзнику, либо, на худой конец, видел в нем полезный инструмент. В последних числах мая он известил Чжоу Эньлая, что вновь образован Военный комитет, а секретарем его избран Лю, ставший к тому же и начальником политотдела армии. Главным для Мао было не допустить, чтобы все бразды правления сосредоточились в руках Чжу Дэ. Изначальное соперничество превращалось в борьбу за власть: в частных беседах Мао обвинил Чжу в стремлении «реализовать долго скрываемые амбиции».

Тонкий дипломатический расчет Мао не оправдался. Получив пост секретаря, Лю тут же направил все усилия на то, чтобы ограничить полномочия Фронтового комитета. На очередном совещании руководства, состоявшемся 8 июня в Байша, Мао пришел к выводу о том, что полномасштабная конфронтация уже неизбежна. Он с горечью заявил: «Фронтовой комитет находится между жизнью и смертью; с одной стороны, комитет несет ответственность за положение дел в 4-й армии, с другой — он лишен всякой реальной власти. В подобной ситуации товарищи должны подыскать нового секретаря. Я ухожу».

Его слова хотя и были чистейшей воды блефом, но необходимый эффект поначалу произвели. Тридцатью шестью голосами против пяти совещание постановило упразднить воссозданный всего неделю назад Военный комитет. Вопросы выработки стратегии и кадровую политику рассмотрела Всеармейская партийная конференция, работой которой в стенах местной школы через две недели стал руководить Чэнь И.

Делегаты конференции подвергли резкой критике присущий Мао авторитарный стиль руководства и указали на «отдельные недостатки» в работе Чжу Дэ. В ответ Мао предупредил собравшихся об опасности перехода армии на «позиции бандитского мировоззрения», толкающего ее к методам партизанской войны вместо консолидации сил в запланированных базовых районах. Конференция нашла эти высказывания «беспочвенными» и признала ошибочным решение об установлении в годичный срок советской власти на территории всей провинции. При выборах нового состава Фронтового комитета Мао и Чжу Дэ остались его членами, а Чэнь И стал секретарем. В третий раз за двадцать один месяц, прошедший после ухода в горы, фигура Мао оказалась в тени.

В самый разгар политических страстей у девятнадцатилетней Хэ Цзычжэнь родилась дочь. Из-за отсутствия возможности держать ребенка рядом с собой она поступила так же, как и другие сопровождавшие армию. женщины: через полчаса после появления девочки на свет Хэ передала младенца в крестьянскую семью вместе с конвертом, где лежали пятнадцать долларов. Позже Хэ Цзычжэнь написала, что не проронила при этом ни слезинки.

На протяжении пяти последующих месяцев Мао почти не занимался активной руководящей работой. Причина — слабое здоровье, но скорее душевное, а не физическое. Хэ вспоминала, что «он был болен — и огорчен. Последнее только добавляло ему страданий». Однако и дурное настроение не помешало Мао провести весь июль в Специальном комитете западной Фуцзяни, где он объяснял своим товарищам, как им лучше обустроить новый базовый лагерь, который должен был стать провинциальной колыбелью советской власти. Мао категорически отказался работать во Фронтовом комитете, занятом составлением планов партизанской войны. По этому вопросу у него разгорелся жаркий спор с Чэнь И, причем бледные от ярости оппоненты даже не утруждали себя подбором слов.

Столкнувшись с непримиримо враждебной позицией, Фронтовой комитет решил в конце июля направить Чэня в Шанхай, чтобы обсудить создавшееся положение в ЦК. Во время его отсутствия обязанности секретаря исполнял Чжу Дэ.

Через несколько дней Мао заболел малярией и вместе с Хэ Цзычжэнь уехал бороться с болезнью в уединенную горную хижину. На двери он повесил табличку «Приют книжника».

Тактика внезапного выхода из схватки, которую позже Мао применял неоднократно, оказалась на редкость эффективной. Еще до приезда Чэнь И в Шанхай Политбюро вместе с копиями резолюций Всеармейской партийной конференции получило письмо Мао с изложением его позиции по вызвавшим разногласия вопросам. Ознакомившись с бумагами, члены Политбюро пришли к выводу, что делегаты конференции слишком поторопились. В конце сентября Чжу Дэ получил директиву, где ЦК подчеркивал важность централизованного партийного руководства и полностью одобрил линию Мао на укрепление роли секретаря партийной организации. «Никакой патриархальной системой здесь и не пахнет, — говорилось в директиве. — Не забывайте, что Красная армия — это не просто боевая дружина, на ней лежит ответственность за пропагандистскую и политическую работу».

Вся вина за вспыхнувшую склоку была возложена на Лю Аньгуна, втянувшего парторганизацию во фракционную борьбу. Он получил приказ вернуться в Шанхай, но, сраженный пулей в бою, выполнить его не успел.

Ознакомившись с директивой, Чжу созвал новую партийную конференцию и послал гонца к Мао. Тот отказался: «Я не могу просто так взять и вернуться». Тогда конференция обратилась к нему с официальной просьбой принять участие в ее работе в качестве секретаря Фронтового комитета. На этот раз Мао ответил согласием — и прибыл в зал на носилках. Этот артистизм принес неожиданный результат: полученное в Москве весной следующего года известие о критическом состоянии здоровья Мао произвело такое впечатление, что Коминтерн опубликовал его некролог. Возвратившийся тремя неделями позднее Чэнь И привез с собой новый документ, одобренный Чжоу Эньлаем и Ли Лисанем. «ЦК сурово осуждает узость миропонимания тех товарищей, которые считают, что для революции Красная армия — это все», — напоминал Шанхай, отмечая далее ошибочность идеи Мао о скорейшем создании опорных баз и установлении в течение одного года советской власти на всей территории провинции Цзянси. В вопросе взаимоотношений между Мао и Чжу Дэ Центральный Комитет отказался принять чью-либо сторону, заявив, что «оба в равной мере несут ответственность за неправильные методы работы».

Оба были не правы, «заняв прямо противоположные позиции, погрузившись в пучину взаимной подозрительности и поливая друг друга обвинениями, абсурдными с политической точки зрения». На обыденном языке это означало, что они вели себя как рассорившиеся дети. Мао, говорилось в документе, должен остаться секретарем Фронтового комитета и вместе с Чжу учиться работать более продуктивно.

Послание ЦК и записка из Фронтового комитета, требующая его срочного возвращения, застали Мао в западных районах Фуцзяни только в конце октября. Он лишь прочитал их — не более.

Малярия не имела к этому ни малейшего отношения: к тому времени уездный партком достал для Мао хинин, и болезнь уже отступила. В ход опять шли политические соображения: трижды за последние два года партийное руководство — ЦК, Хунаньский партком, а сейчас и Фронтовой комитет — оставляло его в забвении. Теперь пусть лидеры сначала убедятся в том, что Мао действительно необходим, — тогда он, так и быть, вернется. Целый месяц Мао провел в неторопливых беседах с местными крестьянами о предстоящей земельной реформе, не оставляя ежевечерних попыток продолжить изучение английского.

18 ноября, после тяжелейшего военного поражения в Гуандуне, где армия потеряла треть личного состава, Чжу Дэ и Чэнь И направили Мао второе письмо. И опять он молчал. Еще через неделю Фронтовой комитет на своем бланке любезно попросил его «согласия вернуться и возглавить нашу работу». Просьбу подкрепил высланный для сопровождения секретаря эскорт из взвода бойцов. Душа Мао оттаяла, и 26 ноября он приступил к работе.

Заверив центр, что никаких проблем с привитием армии правильного мировоззрения «в свете генеральной линии ЦК КПК» не будет, Мао без устали укреплял позиции, исподволь навязывая партийной организации свою трактовку документов Политбюро и опуская в них все, что ему было не по вкусу.

Созванная им в декабре 1929 года на севере Фуцзяни конференция стала прообразом тех «кампаний по очищению», которые годы спустя стали для Мао излюбленным способом подгонки коллективного разума партии под собственные идеи. На протяжении десяти дней семинары под руководством секретарей парторганизаций и политкомиссаров «искали корни различных ошибочных воззрений, обсуждали наносимый ими вред и способы его устранения». Степень ошибочности определял сам Мао, и больше всего заблуждавшихся было, конечно же, среди сторонников Чжу Дэ.

Нужную тональность задал конференции политический доклад Мао «Проблемы исправления ошибочных и непролетарских идеологических тенденций в партии». В нем автор беспощадно обрушивался на «чисто военное мышление» и «пагубные идеи ультрадемократии», названные «идеалистическими извращениями понятия дисциплины», и призывал всех военнослужащих руководствоваться исключительно идеалами партии и держать ответ перед ней одной. Через девять лет тот же принцип Мао сформулировал более сжато: «Винтовке диктует свою волю партия; винтовка же никогда не сможет командовать ею».

Не назвав имени Чжу Дэ, он камня на камне не оставил от авторитета тех военачальников, которые «не только терпимо относились к феодальным принципам руководства, но и проявляли явный недостаток профессионального мастерства». До сих пор, сетовал Мао, многие применяли телесные наказания, особенно в ходу эта практика была среди офицеров Второй колонны (бывший 28-й полк Чжу Дэ), где жесткость обращения с подчиненными довела до самоубийства трех бойцов, и солдаты меж собой говорили, что офицеры не просто бьют их, а забивают насмерть. Обычными стали издевательства над пленными и расстрелы дезертиров, больных и раненых армия часто просто бросала умирать. Все это являлось грубейшими нарушениями принципов партийной жизни.

Директива центра сделала позицию Мао неприступной. Однако она не внесла никакой ясности в вопрос, чему следует отдать предпочтение: партизанской войне или созданию стабильных революционных баз. В личном письме к Линь Бяо Мао говорил, что точка зрения ЦК слишком пессимистична, как было год назад с проблемой рассредоточения армии. Противоречия в китайском обществе и среди милитаристских кругов достигли такой остроты, что «пламя войны может вспыхнуть от единой искры», и произойдет это «очень скоро»:

«Марксисты — не какие-нибудь предсказатели судьбы… Но когда я говорю о близящемся революционном всплеске в Китае, я вовсе не имею в виду того, что многие представляют себе как иллюзорную возможность, лишенную всякой практической значимости. Для меня это все равно что идущий к берегу корабль, догадаться о котором можно лишь по едва видимой у горизонта мачте, это как восходящее солнце, чьи лучи вот-вот коснутся вершины горы, как готовящийся выйти на свет ребенок, когда он ножками нетерпеливо бьет в стенки материнской утробы».

Эти поэтические строки находятся в полном противоречии с политикой партии, исходившей из того, что никаких признаков революционного подъема в стране не было. Директива ЦК, вернувшая Мао из политического небытия, сурово предостерегала Фронтовой комитет не возлагать особых надежд на обострение борьбы между милитаристскими группировками. Тогда Мао еще не знал, что через два месяца курс партии вновь резко изменится.

На протяжении всего 1929 года между СССР и Китаем не утихали трудные споры о статусе пролегавшего по Маньчжурии участка КВЖД, которым управляла смешанная администрация обеих сторон. Правительство националистов в Нанкине при поддержке нового маньчжурского лидера Чжан Сюэляна стремилось положить конец двоевластию. В мае китайская полиция учинила погромы советских консульств (продолжавших, кстати, свою работу и после того, как в остальном Китае все советские миссии были закрыты) в Харбине, Цицикаре и нескольких других маньчжурских городах. В руках властей оказались документы, свидетельствовавшие о том, что советские чиновники занимались активной пропагандой идей коммунизма. Через полтора месяца многие сотрудники вынуждены были вернуться на родину, а в скором времени все консульские связи между двумя странами прервались окончательно.

После некоторых колебаний Москва решила преподать строптивому соседу урок. В октябре Коминтерн направил ЦК КПК письмо с просьбой «активизировать и расширить масштабы партизанской войны», особенно в Маньчжурии и в тех районах, где действовали Мао Цзэдун и Хэ Лун[39]. Партизанские акции должны были совпасть с переходом через границу карательной экспедиции частей советской Красной армии. К моменту получения этого письма в Шанхае нанкинское правительство уже решило включить задний ход и просить у Москвы мира. Но было уже поздно: содержавшийся в послании Коминтерна политический анализ зажил самостоятельной жизнью.

Чтобы как-то объяснить свой призыв к партизанской войне, Москва заявила, что Китай вступил в «полосу затяжного общенационального кризиса», поднявшего «волну революционных настроений», свидетельствовавших об «общем подъеме национально-освободительного движения». Намеренная неоднозначность подобных формулировок разительно отличалась от последних весьма осторожных выводов Коминтерна, она-то и убедила Ли Лисаня, уже ставшего едва ли не самой заметной фигурой в КПК, признать свершившимся фактом «активное развертывание революционного строительства».

Это же подтвердила директива ЦК от 8 декабря, настоятельно требовавшая увеличить численность Красной армии за счет поглощения отрядов крестьянской самообороны, сконцентрировать, а не рассредоточить, как прежде, ее силы и выработать единую стратегию действий для городов и сельской местности. Именно последний пункт стал переломным моментом во всей политике партии:

«Прежняя тактика отказа от захвата важнейших городов должна быть в корне изменена. Пока есть шансы на победу, пока остается возможность поднять на борьбу широкие народные массы, города представляют собой важнейшую цель действий армии. Быстрый захват крупнейших городов страны будет иметь огромное политическое значение. При повсеместной поддержке взявшихся за оружие рабочих и крестьян эта стратегия явится залогом триумфа дела революции».

Когда Мао в конце января 1930 года познакомился с содержанием последнего партийного документа, его приятно удивила схожесть взглядов ЦК с его собственными оценками. Через несколько дней на расширенном заседании Фронтового комитета в Питоу он наслаждался покаянным видом коллег по партии, признававших безошибочность его политического анализа и клявшихся «освободить всю Цзянси».

Совещание заявило о создании Главного фронтового комитета, ставшего «высшим руководящим органом» для возглавляемой Мао 4-й армии, 5-й армии Пэн Дэхуая, действовавшей к северу от Цзинганшани, и новой 6-й армии, которой командовал старый друг Пэна Хуан Гунлюэ в районе, где сходились границы трех провинций: Цзянси, Фуцзяни и Гуандуна. Секретарем ГФК был избран Мао Цзэдун.

Его же рукой был составлен и проект резолюции совещания:

«К нам приближается небывалая по мощности приливная волна мировой революции! Сметающей все на своем пути струей вольется в нес и китайская революция. Вслед за российскими советами наши советы также станут неотъемлемой частью мировой советской системы. Первой провинцией Китая, где установится новая власть, будет Цзянси, поскольку именно здесь созрели все необходимые для этого условия… В конечном итоге объединение революционных сил Юга с армией наших соратников по всей стране навсегда покончит с господством одних классов над другими».

Но искусство риторики имеет мало общего с реальной жизнью. Проводить свои планы в жизнь Мао будет с величайшей осторожностью. Даже решение с боем брать город Цзиань представляло собой, по сути, не приказ, а размышление:

«Призыв к действиям совершенно правилен, но первым шагом должна стать не атака городских стен, но осада их с целью максимально осложнить жизнь в городе и посеять среди его защитников панику. Позже мы сделаем следующий шаг…»

Однако дело не дошло и до первого шага: к Цзиани подошли гоминьдановские войска, и в марте от плана взятия города отказались. По той же причине ничего не удалось и с Ганьчжоу. Вместо боевых действий ГФК предложил армии заняться дальнейшим совершенствованием базового лагеря: военная активность без предварительной консолидации сил была расценена как «серьезная уступка оппортунизму».

Подобная осмотрительность не осталась незамеченной в Шанхае: Ли Лисань мгновенно понял, что за решением Главного фронтового комитета кроется полное непонимание тезиса «небывалого подъема революционного движения».

В своих выводах Ли опирался на теорию, веско обоснованную в коминтерновских документах Москвой. Случай с Мао был из разряда реальной политики. На протяжении уже года Мао неоднократно повторял, что единственный верный путь вперед — это создание постоянных баз в сельской местности. Сентябрьская директива ЦК подчеркивала: «Такой процесс требует непрерывного роста революционной активности». В словах, сказанных Ли Лисанем по этому вопросу ранее, Мао слышал благословение начатой им работы.

Мао готов был превозносить идею захвата городов до тех пор, пока ее воплощение в жизнь не ставило под удар жизнеспособность всей армии. Но петь особые дифирамбы таким планам руководства ему и не приходилось. Решения совещания в Питоу четко констатировали: «Основная задача партийной организации заключается в расширении территорий советских районов». Взятие городов в тактике действий партии даже не упоминалось. Всего за несколько недель до совещания Мао дал суровую отповедь тем, кому не «терпится пройтись по широким городским улицам», обвиняя их в «ненасытном стремлении к удовольствиям».

Для Ли Лисаня же революция в городе имела изначальную ценность. Почти вся его партийная карьера была так или иначе связана с трудом городских рабочих: от агитации — под началом Мао — среди шахтеров на Аньюаньских угольных копях и до «Движения 4 мая», принесшего Ли всекитайскую известность. Если Мао истово верил в крестьянскую революцию, то Ли Лисань был неколебимо убежден в том, что спасет Китай только пролетариат.

На различия в политических взглядах накладывался толстый слой взаимной неприязни. Будучи на шесть лет моложе Мао, Ли еще студентом не смог достичь взаимопонимания со своим старшим товарищем. Его студенческая необязательность пришлась очень не по нраву тогдашнему руководителю «Ученого общества новой нации». Равнодушие, с которым через два года Мао отнесся к вести о том, что отец Ли погиб от руки помещика, превратило взаимное отчуждение в настоящую вражду. Неловкая записка к «брату Ли», отправленная Мао в октябре 1929 года, после того как он узнал о блестящем продвижении старого знакомого по партийной лестнице, не скрывала неприязни, вызванной этой новостью.

Даже если оставить в стороне тонкости личных взаимоотношений, то и тогда политические разногласия Мао с центром очень недолго оставались бы для окружающих тайной. В конце февраля 1930 года Чжоу Эньлай подготовил докладную записку с детальным разъяснением новой стратегии руководства. Документ более известен как Циркулярное письмо ЦК КПК № 70. В нем партия осуждала Мао и Чжу Дэ за «упрямое сокрытие и рассредоточение» сил порученной их заботам армии. «Главная цель нашей политики, — говорилось в документе, — это достижение победы в одной или нескольких провинциях, поэтому стратегия Красной армии должна сводиться к захвату важнейших городов в тесной увязке с восстаниями местных жителей, политическими забастовками и военными мятежами гоминьдановских гарнизонов». Двумя неделями позже Политбюро вновь было вынуждено критиковать Мао за то, что его «войска бесцельно бродят с места на место». Следующая директива обвиняла его в действиях, «противоречащих долгу члена партии и интересам революционной ситуации». В это время Чжоу Эньлай уже находился в Москве, и за положение дел в центре отвечал один Ли Лисань.

В течение весны и лета 1930 года Мао никак не реагировал на попытки шанхайского руководства оказать на него давление.

Его войска отказывались и на шаг отступить от границы между Цзянси и Гуандуном, где закрепляли военные навыки в мелких стычках с гоминьдановскими отрядами. Приказы Ли Лисаня прибыть в Шанхай для участия в «конференции представителей советских районов» Мао тоже оставил без внимания. «Выполнение ошибочных инструкций, — беззаботно пояснял он Фронтовому комитету, — является актом саботажа, к которому я не желаю иметь ни малейшего отношения».

Между тем ход мыслей Ли Лисаня — так и названный впоследствии «лилисаневщиной» — все более напоминал радикальные взгляды, которые тремя годами ранее высказывал Цюй Цюбо. Следом за ним Ли заявил, что, продвигая революцию вперед, нельзя полагаться только на Красную армию; ее отряды должны планировать свои операции в соответствии с восстаниями городских рабочих. Как и Цюй, Ли Лисань был уверен: «Революция может лишь наступать, отступление недопустимо». Предложенная Мао тактика гибких военных действий «противоречит современным требованиям», согласно которым «нам необходимо захватывать целые города», поэтому и Мао, и Чжу Дэ должны «пересмотреть свои устаревшие партизанские догмы». Концепция «использовать деревню для окружения города», впервые высказанная Мао при походе на Цзиань, была в высшей степени ошибочной, а его суждение «сначала революция в деревне и только потом в городе» вообще отдавало ересью.

Конфликт достиг апогея в июне, когда, обвинив Мао в «безудержном страхе перед империализмом», в «махровой бандитской идеологии» и «упорном отказе подчиняться инструкциям ЦК», Политбюро категорически отклонило его план установления советской власти в отдельно взятой провинции Цзянси и выдвинуло совсем уж апокалиптический проект:

«Китай является наиболее слабым звеном опутавших весь мир цепей империализма. Именно здесь извергнет свое бурлящее содержимое вулкан мировой революции… Вполне может случиться так, что китайская революция станет прологом всемирной окончательной классовой битвы. Вот почему первейшая задача Коммунистической партии — призвать народные массы всеми силами поддержать вооруженное восстание и быть в постоянной готовности нанести решающий удар… В настоящее время в условиях ширящегося революционного подъема наша тактика заключается в одном: одержав для начала победу в одной или нескольких провинциях, установить новую власть по всей стране».

Вдохновленный замыслом партии, Ли Лисань выдвинул свою идею: части под командованием Мао берут Цзюцзян и Наньчан, а следующие за ними основные силы Красной армии в ходе широкого наступления захватывают Ухань.

Чтобы обеспечить себе жесткий контроль над войсками, Ли Лисань приказал провести масштабную политическую и военную реорганизацию армии. В каждой провинции создали Комитеты действия — экстренные органы власти, подчиненные непосредственно центру (то есть лично самому Ли Лисаню). Учреждена Центральная революционная военная комиссия, которая управляла четырьмя новыми армейскими группировками, заменившими старую структуру строения войск. Через десять дней специальный уполномоченный ЦК Ту Цзэньнун вручил в Тинчжоу Мао и Чжу Дэ пакет с приказом партии выдвигаться на север. Мао был предложен пост председателя Центральной военной комиссии, Чжу Дэ — главнокомандующего.

Противоречивое настроение, в котором находился Мао, отражают написанные им под впечатлением последних событий строки:

Как бы в подтверждение мучивших Мао сомнений вперед армия продвигалась очень медленно. Выйдя из Тинчжоу в поход 28 июля, через десять дней она не дошла и до Синго, расположенного менее чем в ста пятидесяти километрах к западу. До первой встречи с противником в окрестностях Чжанчжу прошло еще две недели. Решив, что Наньчан для лобовой атаки слишком хорошо укреплен, Мао и Чжу Дэ 1 августа заняли железнодорожную станцию на противоположном от города берегу реки, где войска дали несколько оружейных залпов в честь третьей годовщины Наньчанского восстания. «После проведения демонстрации, — сообщил Мао в ЦК, — мы расположились вокруг Фэнсиня, в девяноста километрах от города, чтобы заняться мобилизацией масс, сбором средств и ведением пропагандистской работы».

Так закончился столь желанный Ли Лисаню поход на Ухань. Но к тому времени уже возникли новые проблемы: его полководческое рвение вызвало серьезную обеспокоенность в Москве. Еще в мае Коминтерн направил ЦК КПК письмо, в котором указывалось, что «в настоящий момент в стране отсутствуют признаки революционного подъема, и у революции пока нет достаточных сил для свержения империалистического правительства Гоминьдана… При невозможности победы во всем Китае было бы целесообразно взять под свой контроль несколько важнейших провинций». Такая директива резко расходилась с планами Ли Лисаня, считавшего, что независимые провинциальные режимы — или постоянные революционные базы — способны выжить лишь в условиях широкого народного восстания в масштабах всей страны. Однако Кремль сейчас однозначно поддержал линию Мао.

Письмо было получено в Шанхае 23 июля. Ли стало ясно, что Москва ожидает отмены его приказа о наступлении, но поскольку победителей не судят, он решил скрыть документ от членов Политбюро.

Двумя днями позже Пэн Дэхуай нанес неожиданное поражение Хэ Цзяню, чьи войска вчетверо превосходили его собственные, и с триумфом занял 27 июля Чанша. Продержавшись девять дней и вызвав в европейской прессе волну тревожных пророчеств, перед натиском гоминьдановских отрядов он вынужден был оставить город. Тем не менее его кратковременный успех привел Ли Лисаня в восторг; Мао тоже начал склоняться к мысли, что захват власти в Хунани вполне возможен. На совещании 23 августа в Люянс приняли решение объединить силы в Первую фронтовую армию под командованием Чжу Дэ. Мао стал политкомиссаром новой армии и секретарем ее ГФК[40]. Создали и Рабоче-крестьянский революционный комитет, также под его руководством, который должен был представлять высший орган власти в районе боевых действий.

После длительных споров совещание постановило предпринять новую попытку захвата Чанша — и на этот раз во что бы то ни стало удержать город.

Мао продолжал колебаться. Победа над Хэ Цзяном значительно подняла боевой дух Красной армии, но момент неожиданности был уже упущен. Сомнения Мао видны из написанного на следующий день после совещания письма, где он подчеркивал «огромную важность» значительного пополнения армии за счет частей, расквартированных в Цзянси: «Десять тысяч бойцов в ближайшие две недели и еще двадцать тысяч в течение месяца. Чтобы иметь возможность захватить город, мы должны напрячь все наши силы».

Сомнения оказались оправданными. Упорное сопротивление националистов остановило продвижение армейских отрядов за несколько километров к югу от Чанша, а после того, как 12 сентября противник получил подкрепление, Мао дал приказ отступить.

Через сутки войскам было объявлено о возвращении в Цзянси. Вновь прозвучали патетические призывы «добиться сначала победы в Ухани и захватить следом за ней власть во всей стране». Но ближайшая конкретная цель ставилась намного скромнее: после недельного отдыха армия собиралась двигаться на Цзиань, третий по важности город в провинции, с населением около сорока тысяч человек. Местными силами коммунисты пытались захватить его восемь раз, но им это так и не удалось.

Однако в ночь на 4 октября защитники сдали город даже без боя; Мао смог объявить о «первом за несколько лет борьбы серьезном успехе Красной армии и населения Цзянси. Он открыл нам путь к победе во всей провинции». Сказано это было, пожалуй, слишком сильно: армия удерживала Цзиань около полутора месяцев. Но партия ликовала: руководство обещало увеличить численность Красной армии до миллиона человек, клялось крепить солидарность с Советским Союзом и мировым пролетариатом, звучали заверения в скорейшей победе народной власти в Китае и во всем мире.

Мао расположился в богатом каменном доме в центре города. Вместе с Хэ Цзычжэнь он занял тихие комнаты, выходящие во внутренний двор, предоставив остальные помещения в распоряжение Чжу Дэ и его молоденькой боевой подруги Кан Кэцин. Позабыв о своем гневном осуждении любителей городской роскоши, Мао с удовольствием погрузился в атмосферу комфорта.

Находящийся в это время в Шанхае Ли Лисань с тревогой ощущал, как почва у него под ногами начинает колебаться.

Еще в июле советские военные советники для обеспечения связи между ЦК и Москвой установили в городе подпольный радиопередатчик. Свобода, которую давали Ли Лисаню долгие месяцы почтовой переписки с Коминтерном, внезапно закончилась. В первом же полученном 28 июля радиосообщснии Кремль вновь подтвердил свое неприятие курса на восстания в городах. И опять Ли Лисань скрывал недовольство Москвы от членов Политбюро. Однако через месяц, когда «старшие братья» назвали его планы «авантюризмом» и прямо заявили о том, что «у китайских товарищей нет никаких шансов на успешный захват больших городов», он был вынужден дать отбой восстаниям, готовившимся в Шанхае и Ухани.

С возвращением домой Чжоу Эньлая и Цюй Цюбо у Ли пропала всякая возможность скрывать взгляды Москвы. Но и при этом он категорически отказывался отменить свой приказ о взятии Чанша, объясняя Сентябрьскому пленуму ЦК, что всего лишь следует линии Коминтерна.

Какое-то время вызывающее поведение еще сходило Ли Лисаню с рук. Пленум констатировал, что, «несмотря на некоторый избыток честолюбия и отдельные ошибки, генеральная линия Политбюро правильна». Однако близилась буря. В октябре Москве стали известны детали некоторых сделанных Ли Лисанем осенью заявлений, в частности, его призывы к восстанию в Маньчжурии, неминуемо столкнувшему бы Советский Союз с Японией. В других он весьма неодобрительно отзывался о том, как Россия понимает положение дел в Китае.

Терпение Сталина лопнуло.

В разоблачительном письме, которое Шанхай получил в середине ноября, Коминтерн обвинял Ли Лисаня в проведении антимарксистской, антикоминтерновской и антиленинской линии. Несколькими днями позже, уже в Москве, Ли Лисань был вынужден принести униженное покаяние, весьма скоро ставшее известным всему Китаю. Нечто подобное в стране прозвучало лишь через пятнадцать лет.

Говорить о взглядах Мао в тот период довольно трудно. Он просто верил в то, что революция набирает силу — как в Китае, так и за его пределами. Попадавшие к коммунистам газеты кричали о Великой депрессии в США, о выступлениях промышленных рабочих в Европе, об антиимпериалистических восстаниях стран Азии и Латинской Америки. Громкие высказывания Мао о «взрыве революционной активности населения всей страны» не находили подтверждения в его собственных, довольно сдержанных действиях. После захвата Цзиани Мао неоднократно приходилось одергивать ретивых товарищей, полагавших, что Ли Лисань прав и армия должна штурмовать Наньчан, а затем Ухань. Нет, спорил он, главная задача сейчас — захватить власть в одной, отдельно взятой провинции — в Цзянси. Остальное придет позже.

Дискуссию о победоносном шествии Красной армии через всю страну оборвал Чан Кайши, заявивший, что в течение ближайших шести месяцев он навсегда покончит в Цзянси с «красной угрозой». Под свои знамена Чан собрал стотысячное войско, но и противостояли ему уже не те полуголодные партизанские отряды, которые удалось без особого труда выбить из Цзинганшани зимой 1928 года. Тогда под началом Мао и Пэн Дэхуая стояли всего четыре тысячи человек, лишь половина которых имела в руках настоящее оружие. Сейчас же Первая фронтовая армия насчитывала сорок тысяч бойцов, вооруженных современными винтовками.

С точки зрения профессиональных военных, боевые качества этой армии оставляли желать много лучшего. Ее части состояли в основном из неграмотных крестьян, в войсковых лагерях приходилось повсюду вешать таблички «На землю не плевать!» и «Пленных не грабить!». Но примерно за год из этого грубого, необработанного материала политработникам Красной армии удалось создать идейно организованную и боеспособную силу.

В частях проводились уроки ликвидации неграмотности. Крепла дисциплина. Среди офицерского состава с успехом применялась система поощрений и продвижения по службе. К желающим вступить в ряды армии предъявлялись жесткие требования: «Возраст — от 16 до 30, рост — не менее 160 сантиметров, отсутствие серьезных заболеваний». Мао пояснял:

«Разборчивость была вынужденной: плохое зрение мешало целиться и стрелять, глухие не слышали приказов, ввалившиеся носы в большинстве случаев свидетельствовали о наследственном сифилисе, заики не могли общаться с командирами. Слабое здоровье не только означало неспособность вести бой, оно же служило источником заразы и для других».

На поле боя действовали звенья первой медицинской помощи, отдельные команды занимались выносом и погребением погибших. В армии существовали службы снабжения и транспорта, были ведавшие вопросами безопасности особые отделы, подразделения разведки и военной топографии.

Начиная с июня 1930 года Мао и Чжу Дэ ежедневно издавали по нескольку подробных приказов, определявших порядок ведения боевых действий, маршруты выдвижения войск, инструкции караулам и правила пересечения водных преград — словом, все то, что обеспечивало жизнедеятельность двадцати армейских подразделений. У обоих командиров появились адъютанты, на смену гонцам и боевым сигнальщикам пришли полевые телефоны.

И все же был аспект, в котором Красная армия безнадежно отставала от своего противника: боевая техника. После неудачной попытки захватить Чанша Мао приказал при малейшей возможности захватывать гоминьдановские радиостанции вместе с их персоналом; добытым в бою оружием врага комплектовались пулеметные и артиллерийские расчеты. Однако Коминтерн по-прежнему считал любимое детище КПК «недовооруженным, страдающим от из рук вон плохо поставленной службы вещевого снабжения и чрезвычайной нехватки артиллерийских боеприпасов».

В 1930 году начался переход, причем во многом благодаря пресловутой «лилисаневщине», от партизанской войны к тактике мобильных военных действий. Для эффективного отпора готовившемуся Чан Кайши окружению армии требовалась совершенно новая стратегия. 30 октября на совещании Фронтового комитета возле деревни Лофан, в ста двадцати километрах к юго-западу от Наньчана, Мао впервые предложил принцип «глубокого заманивания противника». Суть его, как и у всякой серьезной идеи, была на редкость проста и являла собой лишь маленький шажок вперед от тактики, применявшейся еще в Цзинганшани: «Враг наступает — я отхожу; враг устал — я нападаю». Новая редакция звучала так: «Заманить противника в глубину территории советского района, измотать его, а затем уничтожить». В результате, говорил Мао, «мы выработаем тактику затяжной войны»:

«Противник стремится навязать нам войну короткую и быструю, но мы просто уйдем от нес. В его рядах неизбежны всяческие противоречия, поэтому он захочет как можно быстрее разбить нас и заняться своими внутренними конфликтами… Сделаем вид, что поддались на уловку, и, когда враг погрязнет в распрях, нанесем свой сокрушительный удар».

У предложения Мао оказалось немало критиков. Некоторые считали новую стратегию идущей вразрез с наступательной политикой, которую проводил Ли Лисань, и совершенно несовместимой с теорией «революционного подъема», а также директивой центра на захват крупнейших городов. Другие не без оснований опасались разрушительных для «красных зон» последствий прохода по ним войск националистов. Но после того как Чжу Дэ поддержал идею Мао, с ней согласился и Фронтовой комитет. На следующий день новый план боевых действий довели до командиров частей.

На протяжении шести недель армия Чан Кайши преследовала отступавшие по холмам центральных районов Цзянси отряды Красной армии. Коммунисты без боя отдавали врагу уезд за уездом: Цзишуй, Цзиань, Юнфэн, Лэань и Дунгу, зигзагом продвигаясь к югу — туда, где могли рассчитывать на наиболее мощную поддержку крестьянства.

В начале декабря Чан Кайши вступил в Наньчан. Две его дивизии перекрыли подходы к границе с Фуцзянью, а главные силы по широкой, приблизительно в двести пятьдесят километров, дуге начали обход Красной армии, затаившейся в Хуан-пи, почти в семнадцати километрах от противника.

Первая стычка вполне могла бы состояться перед Рождеством, за двое суток до тридцать седьмого дня рождения Мао. Третья армейская группировка под командованием Пэн Дэхуая рассчитывала из засады ударить по приближавшейся 50-й дивизии националистов. Однако разведывательный дозор, высланный ее командиром Тань Даоюанем, почувствовал неладное, и войска гоминьдановцев остановились. Через четыре дня план засады отменили.

Армия ушла к Лунгану, небольшому городку на юго-западе, куда накануне уже вступил другой авангард Чан Кайши — 18-я дивизия Чжан Хуэйцзаня. 30 декабря в десять часов утра началось сражение, которое заняло всего пять часов: Чжан, двое его бригадных командиров и девять тысяч солдат оказались в плену, бойцы Красной армии захватили более пяти тысяч винтовок и тридцать пулеметов. Узнав об этом, Тань Даоюань отдал приказ о спешном отступлении, но 3 января революционные силы настигли его под Дуншао и взяли в плен еще три тысячи гоминьдановцев. Красной армии достались великолепные трофеи: большое количество оружия и снаряжения, куда, к вящему удовольствию Мао, входила и радиостанция. Питание ей давали два ручных генератора, по тем временам это было последним достижением техники.

Чжан Хуэйцзаня приговорили к казни, после которой голову его прикрепили к широкой доске и пустили вниз по течению реки Гань — в назидание расположившемуся в Наньчане Чан Кайши.

У Мао есть все основания ликовать: практика триумфально подтвердила правильность его стратегии, к тому же в декабре он узнал о том, что 3-й пленум ЦК вновь ввел его кандидатом в члены Политбюро.

Но радость оказалась недолгой.

В середине января 1931 года член Постоянного Комитета Политбюро Сян Ин без всякого предупреждения прибыл в Сяобу, где находился штаб армии, с вестью о выборах нового Центрального Бюро партии во главе с Чжоу Эньласм. Ничего не подозревавший Мао еще двумя месяцами раньше был, оказывается, назначен одним из секретарей Центрального Бюро. Это внушало оптимизм. Но то, что Сян прибыл, чтобы сменить Мао на всех его армейских постах, вселяло тревогу.

В прошлом профсоюзный деятель, Сян Ин был на четыре года старше Мао. Членом Постоянного Комитета он стал на 6-м съезде партии, принявшем решение укрепить руководство рабочими кадрами. Задачу он имел очень простую: вернуть возникшую на территории армейской базы «красную зону» под непосредственный контроль ЦК КПК. Уже 15 января Сян распустил Фронтовой и Революционный комитеты, служившие надежной основой авторитета и полномочий Мао.

Перемена эта, впрочем, была довольно обманчива. Сян представлял интересы высших партийных сфер, но за Мао стояла вся армия. Стороны удовлетворились компромиссом: формально власть перешла в руки Сяна, на деле же рычагами двигал Мао.

Общее положение осложнялось развитием ситуации^ Шанхае, где личный советник Сталина по Китаю Павел Миф созвал новый, 4-й пленум ЦК, который должен был окончательно заклеймить позором непокорного Ли Лисаня. Резолюция пленума, тогда еще не известная ни Сян Ину, ни Мао, в самых резких выражениях осуждала допущенные Ли ошибки. Делегаты утвердили некоторые кадровые перемены, но Мао они не затронули, как не затронули и Сян Чжунфа, оставшегося Генеральным секретарем партии. Уцелел и Чжоу Эньлай, умевший мастерски лавировать между всеми соперничавшими группировками. Лишился всех постов Цюй Цюбо, да и Сян Ин, сохранив свое членство в Политбюро, выбыл из состава его Постоянного Комитета.

Наиболее интересным кадровым моментом стало избрание в члены Политбюро Ван Мина — приземистого, с тяжелой нижней челюстью молодого человека, не являвшегося до этого даже членом ЦК.

Двадцатишестилетний Ван Мин был одним из наиболее способных среди группы китайских студентов, окончивших в Москве Университет Сунь Ятсена (руководимый тогда ректором П. Мифом). По возвращении зимой 1931 года в Шанхай почти все выпускники получили назначения в различные отделы ЦК КПК. Известные как «28 большевиков», или «китайская фракция Сталина», или просто «возвращенцы», эти молодые люди на протяжении последующих четырех лет стали ударной силой руководства партии.

Первые сообщения об участи Ли Лисаня достигли армии в марте 1931 года, а через три недели в «красную зону» из центра прибыла целая делегация во главе с Жэнь Биши. В январе ставший членом Политбюро, Жэнь привез с собой резолюции 4-го пленума и директиву, согласно которой — вплоть до особого распоряжения Постоянного Комитета — возглавляемый Мао ГФ К остался в Цзянси высшим органом партии. Восстановлен и Революционный комитет; Мао в качестве его секретаря и Чжу Дэ как Верховный главнокомандующий получили всю полноту власти не только в Цзянси, но и во всех зонах действия Красной армии. Подобный шаг объяснялся не благосклонностью центра к фигуре Мао, а, скорее, его недоверием к Сян Ину, известному своими близкими отношениями с Ли Лисансм. Возвышение Мао должно было принизить авторитет Сяна.

В это время Чан Кайши приступил ко второй попытке окружить отряды Красной армии. Под его началом находилось уже более двухсот тысяч человек. Чан решил не изменять старой стратегии и двигаться главными силами с северо-запада — в расчете разбить силы «красных» между «молотом» своих войск и «наковальней» многочисленных милитаристских группировок, сосредоточенных вдоль границ с Гуандуном и Фуцзянью. Но теперь командование националистической армии стало намного осторожнее: перед тем как продолжить движение вперед, гоминьдановцы тщательно укрепляли уже занятые районы.

Мао вместе с Чжу Дэ с февраля наблюдали за приготовлениями Чан Кайши. Вследствие разногласий с Сян Ином по вопросу «глубокого заманивания противника» в условиях столь значительного его численного превосходства никакой четкой стратегии ответных действий предложено не было. Прибытие делегации Жэнь Биши лишь внесло дополнительную сумятицу. Высказывались предложения вообще оставить базу и переместиться в южные районы Хунани. Мао и Чжу выступили против, мнения других командиров разделились; вспыхнул старый спор о рассредоточении армии.

Тем временем колонны гоминьдановских войск продолжали неотвратимо надвигаться. В конце марта отряды Красной армии сосредоточились в уезде Ниццу. События начали стремительно разворачиваться 17 апреля.

На следующий день после расширенного заседания Центрального Бюро, подвергшего критике действия Сян Ина, Мао добился своего и в вопросах военной стратегии. Отступление армии остановлено, совещание постановило превратить Цзянси в «основной район содействия продвижению советской власти по всей стране». Армия двигалась на север — для встречи с противником в наиболее уязвимом месте его обороны. Мао составил планы контрнаступления, цель которого — разорвать фронт гоминьдановцев и направиться на северо-восток в сторону Фуцзяни.

Спустя почти месяц с белых стен буддийского монастыря на вершине Байюньшань — Горы Белых Облаков — он наблюдал, как части 1-й армейской группировки Чжу Дэ ринулись по склонам холмов вниз, атакуя две гоминьдановские дивизии. Через час по условленному сигналу во фланги противника ударил Пэн Дэхуай. Бой закончился захватом более четырех тысяч пленных, пяти тысяч единиц стрелкового оружия, пятидесяти пулеметов, двадцати пушек и радиостанции — вместе с ее персоналом. В ходе успешного двухнедельного наступления Красная армия нанесла поражение еще нескольким вражеским подразделениям и заняла в Фуцзяни город Цзяньнин. Потери противника исчислялись тридцатью тысячами в живой силе и двадцатью тысячами винтовок. Войска Чаи Кайши были разгромлены, он отдал приказ об отступлении.

На этом все споры о тактике действий Красной армии прекратились. Руки Мао и профессиональных военных оказались полностью развязаны.

Однако последствия победы едва не перечеркнули достигнутое. Пока «красные» оставались для Чан Кайши кем-то вроде горстки бандитов, он не слишком переживал, когда им удавалось уйти от наказания. Но внезапное появление боеспособной армии, обращающей в бегство его лучших генералов, было опасностью куда более серьезной. В спешном порядке Чан начал собирать пополнение, и к концу июня его уже трехсоттысячное войско было почти готово к третьей кампании.

Это стало полной неожиданностью как для Мао, так и для руководства партии в целом. Безусловно, уже с конца мая всем было понятно, что третьего удара гоминьдановцев не избежать, но никто не ожидал той скорости, с которой противник успел подготовить новую операцию. Во второй половине июня отряды Красной армии разошлись по всей Фуцзяни, занимаясь мобилизацией населения и сбором средств. Еще 28-го Мао рассчитывал, что у него в запасе есть два-три месяца, но 30-го в его распоряжении оставалось всего десять дней. Уже по истечении недели ЦК обратился к армии с экстренным письмом, предупреждая военных: «Третья схватка с Гоминьданом неизбежна, и будет она исключительно жестокой. Чтобы добиться победы, веем необходимо работать в десять раз напряженнее, чем раньше».

Два последующих месяца стали для Красной армии самыми трагичными.

Под личным командованием Чан Кайши главные силы националистов медленно продвигались на юг, повсюду возводя прочные оборонительные сооружения и принимая все меры к тому, чтобы не потерять в результате неожиданной атаки «красных» ни одно подразделение.

Десять дней у руководства Красной армии ушло на то, чтобы собрать разрозненные части и выстроить их в какое-то подобие боевого порядка. В середине июля отряды выступили, и тоже на юг — в надежде внушить следующим по пятам гоминьдановцам, что армия рассчитывает укрыться в Гуандуне. У Жэньтяня передовые колонны сделали петлю и свернули на север, в уезд Юйду, стараясь держаться в стороне от разведгрупп националистов, выбирая заброшенные дороги и едва заметные полевые тропы. В районе Дунгу Мао планировал устроить своими силами засаду на слабо защищенное подразделение западного фланга Чан Кайши и вынудить его призвать на помощь свои части с востока, а основные полки Красной армии атаковали бы в это время тылы противника. Принимая во внимание нехватку времени для отработки иных вариантов, это, по-видимому, являлось лучшим, что вообще имело смысл делать. И все же такой замысел слишком уж напоминал тактику предыдущей кампании. Чан Кайши был не настолько глуп, чтобы еще раз дать себя обвести вокруг пальца.

Заняв Нинду и Жуйцзинь, восточные колонны гоминьдановцев свернули на запад. Они все дальше углублялись в «красную зону», преследуемые редкими группами крестьян, постреливавших по ночам из древних кремневых ружей, рывших ямы-ловушки на узких горных тропах и убивавших из засад больных и раненых. Националисты отвечали тем же. Чжу Дэ позже вспоминал «дотла сожженные деревни с валявшимися тут и там трупами казненных жителей. Не щадили даже стариков и детей, а женщин насиловали — перед смертью или даже после нес».

В последнюю неделю июля измученные пятисоткилометровым маршем под палящим южным солнцем отряды Красной армии остановились на передышку в уезде Синго. 31-го главные силы получили приказ обойти под покровом темноты авангард противника и ударить в тыл западной колонны гоминьдановцев, находящейся примерно в пятидесяти милях от Синго. Совершив два ночных перехода, бойцы были уже готовы занять исходные позиции, когда Мао сообщили о том, что к противнику подошло подкрепление и атаку необходимо отменить.

Армия развернулась в обратную сторону, но нанесенный с трех сторон внезапный удар девяти дивизий противника загнал ее в узкий распадок, протянувшийся вдоль берега реки Гань.

4 августа Мао вместе с Чжу Дэ приняли решение прорываться с боем. Одна дивизия при поддержке вооруженных крестьян отвлекающим маневром ушла на запад, в сторону Хунани. Ее начали преследовать четыре дивизии гоминьдановцев. Ночью основные силы Красной армии просочились сквозь полосу боевых порядков, оставленных устремившимися в погоню националистами. Через два дня произошло первое крупное столкновение, в котором революционные силы нанесли поражение двум дивизиям Чан Кайши, а под Лунганом, на месте своей великой победы, одержанной в декабре, Красная армия разбила другое крупное подразделение Гоминьдана и захватила более семи тысяч пленных.

Однако Чан Кайши уже достаточно хорошо представлял себе тактику действий противника. Восемь его дивизий должны были сомкнуть вокруг красноармейцев плотное, без единой щели кольцо.

Мао опять решился на ловкий ход. Часть Первой армейской группировки под видом главных сил армии нанесла стремительный удар на севере. Кольцо окружения выдержало его. Единственный возможный путь ухода преграждала горная вершина, высящаяся между боевыми порядками двух дивизий националистов. Никакого боевого охранения на склонах горы не было: чанкайшисты посчитали ее неприступной.

В полночной тьме двадцатитысячная армия в пяти километрах от гоминьдановских караулов карабкалась по отвесным кручам, чтобы достичь сулящего безопасность горного уезда к северу от Дунгу.

Это был настоящий подвиг. Оказавшись на волоске от гибели, Мао осознал, что имеет дело с намного более опасным врагом, чем во время двух предыдущих военных кампаний. Он отдал приказ бросить всю громоздкую и тяжелую поклажу, резко сократить количество лошадей и предупредил бойцов, что у противника огромное преимущество в подвижности. Армия должна подготовиться к долгой и тяжелой борьбе, изнурительным ночным маршам; победа, говорил он, «будет определяться нашей способностью опередить его десяти-, если не стократно».

Спасение оказалось совсем рядом. Старые соперники Чан Кайши, Ван Цзинвэй и Ху Ханьмин, еще летом заключили союз с военными группировками Гуандуна и Гуаней и создали в Кантоне свое правительство, резко оппозиционное режиму Чана в Нанкине. В начале сентября это новое правительство направило свои войска в Хунань, являвшуюся как бы перекрестком, где вплотную сталкивались интересы Севера и Юга. Проигнорировать внезапно появившуюся угрозу Чан Кайши не мог. Забыв о Красной армии, он отдал своим войскам приказ готовиться отразить возможный удар с запада.

6 сентября Мао и Чжу Дэ с интересом наблюдали за тем, как отряды националистов выходили из синго и устремлялись к северу. На прощание Чан Кайши увеличил награду за головы красных командиров — живых или мертвых — с пятидесяти до ста тысяч долларов.

Еще раз Мао получил все основания заявить, что его стратегия не только безошибочна — она победоносна. Красная армия уничтожила семнадцать полков противника, нанеся ему тридцатитысячные потери в живой силе: убитыми, ранеными и взятыми в плен. У коммунистов остались районы двадцати одного уезда на юге Цзянси и западе Фуцзяни с общим населением более двух миллионов человек. Но и Красная армия в отличие от первых двух столкновений с Гоминьданом понесла значительный урон. Войска Чан Кайши так до конца и не были разбиты. Победа досталась партии как бы сама собой.

18 сентября 1931 года японская армия оккупировала Маньчжурию. Весь следующий год внимание Чан Кайши привлекали уже совсем другие проблемы. Но и он понимал, что начатое в Цзянси требовало продолжения. Обе стороны сознавали: впереди их ждут новые бои.

После распада единого фронта с Гоминьданом прошло четыре года. Партия взяла курс на вооруженное восстание. Лидеров китайской революции — Цюй Цюбо, Ли Лисаня, Чжоу Эньлая и Мао Цзэдуна — объединяла неугасимая вера в скорую победу, в то, что недалек тот день, когда Китай превратится в мощную коммунистическую державу.

Различными были лишь их взгляды на методы и сроки. Но в революции методы и сроки решают все.

Болезненный молодой литератор Цюй Цюбо, любитель Толстого и Тургенева, и Ли Лисань, видевший смысл своей жизни в борьбе за коммунизм, были убеждены в неизбежности прихода всеочищающей мировой революции. В 1935 году в письме из гоминьдановской тюрьмы, написанном незадолго до казни, Цюй признавался: если бы он остался у руля партии, то повторил бы все ошибки Ли Лисаня. «Разница между нами заключается в том, что мне не хватает его решительности — то есть его мужества», — признался Цюй.

Деятельности Ли Лисаня, одержимого идеей «высокого революционного подъема», Коммунистическая партия Китая обязана значительным укреплением своего боевого духа. Успевший стать незаменимым исполнителем, Чжоу Эньлай с присущим ему организационным талантом проводил в жизнь тот курс, который указывала партии Москва. Но доминировали в этой четверке взгляды самого прагматичного из них — Мао, пусть даже и впадавшего время от времени в явный романтизм.

К 1931 году по двум главным спорным вопросам — роли Красной армии в революции и взаимоотношений между городом и деревней — партия приняла точку зрения Мао. Меры, принятые 4-м пленумом ЦК КПК в отношении Ли Лисаня, равно как и данная 6-м съездом партии оценка взглядов Цюй Цюбо, свидетельствовали о безусловной победе линии Мао. Пленум признал, что выработанная Ли и Чжоу политика действий партии «абсолютно не учитывала настоятельной необходимости консолидации сил на территории «красных зон», принижала значимость тактики партизанской войны и исходила из авантюристической и догматической стратегии захвата армией больших городов». Лучше не сказал бы и сам Мао.

Летом Коминтерн пришел к выводу, что «движущей силой революции в ближайшем будущем станет Красная армия, она превратится в тот организационный центр, куда устремятся все силы революционных рабочих и трудового крестьянства». Это, в свою очередь, определило и главные задачи партии: дальнейшее укрепление армии, расширение «красных зон», создание новых властных органов — Советов и мобилизация на борьбу рабочих и крестьян в гоминьдановских «белых зонах». Поскольку размах крестьянского движения намного превосходил масштабы выступлений рабочих, деятельность партии в городах должна направляться на всемерную поддержку советских районов в сельской местности.

О вооруженных восстаниях в городах резолюция Коминтерна и не упоминала.