Мао Цзэдун

ГЛАВА 2 РЕВОЛЮЦИЯ

Примерно в полдень 9 октября 1911 года в доме китайского офицера, охранявшего территорию русской концессии в Ханькоу — главном торговом городе Центрального Китая, расположенном в двух днях пути от Чанша, — взорвалась самодельная бомба. Изготовивший ее Сунь У был молодым лидером группы «Вместе — вперед!», являвшейся частью тайного революционного общества «Тунмэнхуэй», которым руководил выходец из Кантона и антимонархист по убеждениям Сунь Ятсен.

Друзья укрыли Сунь У в безопасном японском госпитале. Однако полиция, обыскав его дом, обнаружила революционные флаги, прокламации и список активистов. Цинские власти арестовали 32 человека, и к утру следующего дня троих из них уже казнили. Маньчжурский наместник. Жуйчжэн доложил в Пекин: «Сейчас повсюду уже… воцарились мир и спокойствие. Дело было раскрыто настолько быстро, что каких-либо волнений удалось избежать».

Но свершившаяся казнь имела роковые последствия. Среди расквартированных на противоположном берегу реки войск, состоявших из этнических китайцев, поползли разговоры, будто наместник собирается спровоцировать гонения на всех, в ком не течет маньчжурская кровь. К вечеру в инженерном батальоне вспыхнул мятеж. Отказавшиеся примкнуть к нему офицеры были убиты. К мятежникам присоединились сначала два пехотных полка, затем и артиллерийский. Самый упорный бой, в котором погибли несколько сот человек, разгорелся у дворца наместника. Охрану там несли пулеметчики. Ранним утром Жуйчжэн бежал на борту канонерки, оставив во власти мятежников город Учан. Годы революционной агитации принесли, наконец, свои плоды. Но победа досталась куда более высокой ценой, чем представлялось. На белых с красной каймой флагах мятежников четко выделялись иероглифы: «Син Хань, Мс Мань!» — «Возродим Хань, уничтожим маньчжуров!»

30-й полк маньчжурской армии фактически перестал существовать. После бойни начались погромы гражданского населения. Через три дня члены местной религиозной миссии насчитали на улицах города более восьмисот трупов маньчжуров, «возле одного только двора их было свалено в кучу около пятидесяти».

Повсюду висели листовки с призывами продолжить начатое. «Под игом пришедших с севера кочевников, — говорилось в одной из них, — потомки священной династии Хань были вынуждены спать на хворосте и есть падаль». Другая пламенно призывала: «Маньчжуры правили нами, как тираны: жестоко и безрассудно, облагая непомерными поборами, разлучая семьи. Все помнят, что когда они впервые ступили на нашу землю, то вырезалось население целых городов, пощады не было даже детям… Для нас будет позором не отомстить за несчастья, выпавшие на долю предков. Пусть собратья повсюду поднимутся на помощь революционным силам, и мы стряхнем с себя кровопийц… Сегодня само Небо посылает нам эту счастливую возможность. Не воспользоваться ею сейчас означает вновь терпеть и терпеть. Доколе?»

Страны мира были весьма сдержанны в оценках. Лондонская «Таймс» сообщала, что большая часть китайской интеллигенции безоговорочно поддержала революцию, тут же лаконично добавляя: «Мало у кого найдется сочувствие к окружившей себя евнухами и другими варварскими пережитками продажной и изнеженной маньчжурской династии».

Современнику тех событий было трудно отдавать себе ясный отчет в том, что на его глазах творилась история, что мятеж в Учане являлся провозвестником кардинальных перемен, на пороге которых стояла древнейшая и самая многочисленная на земле нация. Никто и не пытался предсказать крах системы, без всяких изменений существовавшей с дохристианских времен, то есть намного дольше, чем любая другая в истории человеческой цивилизации. На протяжении еще нескольких недель Европа по привычке считала, что императорский дом выстоит и, как это уже неоднократно бывало в прошлом, усмирит мятеж.

Правда, несколько упали в цене банковские облигации китайского правительства, но финансовые биржи отнеслись к этому скорее благосклонно: торговавшим с Китаем бизнесменам понижение было на руку. Даже издававшиеся в Шанхае на английском языке газеты безжалостно сокращали первые заметки о революции, освобождая место для тех, кто писал про итальянские бомбардировки Триполи, про убийство в Новочеркасске князя Трубецкого, про болезнь девяностолетнего баварского регента Лютпольда, подхватившего на охоте простуду, или повествовал о «самой блестящей свадьбе года — между графом Перси и леди Гордон Леннокс, — состоявшейся в соборе Святого Петра на Итон-сквер».

Весь драматизм ситуации ощущался лишь в самом Пекине. Усилили охрану вокруг дворца наследника престола, улицы патрулировала императорская кавалерия. На маньчжур-скис семьи провинция открыла настоящую охоту, а женщины-маньчжурки, забыв про сложные шпильки для волос и туфли на высоком каблуке, срочно примеряли традиционные костюмы китаянок.

Во время этих событий Мао находился в Чанша, куда прибыл шестью месяцами раньше на крошечном речном суденышке из Сянтаня. С собой он привез рекомендательное письмо своего учителя, который помог ему убедить отца в необходимости продолжить обучение.

Еще до своего отъезда Мао слышал, что Чанша представляет собой «прекрасный город с множеством жителей, бесчисленными школами и великолепным дворцом губернатора». И все же вид, открывшийся с борта пароходика, неторопливо спускавшегося по течению реки, превзошел все его ожидания. «Прямо из воды поднималась сложенная из благородного серого кирпича высокая стена, имевшая у основания не менее 50 футов толщины». Она тянулась вдоль берега примерно на две мили, а на водной глади перед нею покачивались сотни джонок. Вглубь стена с высившимися пятнадцатиметровыми башнями уходила миль на восемь, окружая город наподобие средневековой крепости; ширина ее была достаточной для того, чтобы рядом могли проехать трос всадников. В каждом квартале стену прорезали массивные ворота, находившиеся под охраной полиции: темно-синие тюрбаны, короткие военного покроя плащи с красными воротниками и широкими рукавами, просторные хлопчатобумажные штаны, схваченные поясом. Вооружение стражей составляли копья, алебарды, трезубцы, двуручные мечи, а также кремневые и фитильные мушкеты.

Пространство внутри стены являло собой скопище крытых серой черепицей крыш, прорезанное подобными темным туннелям узенькими улочками, ведшими к центру города. В воздухе стоял смрад от нечистот. За лишенными окон стенами дворов крылись роскошные, утопавшие в цветах особняки с элегантной черного дерева мебелью и редчайшими, писанными на шелке свитками. Были в городе и два конфуцианских храма под желтой черепицей, с тиковыми колоннами, окруженные древними кипарисовыми деревьями.

Торговый район днем превращался в огромный, крытый бамбуковыми циновками рынок: владельцы убирали легкие ставни своих лавок, над которыми на черном лаковом фоне были золотом выписаны манящие надписи, и зазывали покупателей.

Ни машин, ни велосипедов, ни рикш жители не знали. Люди состоятельные передвигались в паланкинах, а единственным видом пассажирского и грузового транспорта являлись одноколесные тачки. С утра до позднего вечера по городу слышался пронзительный визг их несмазанных осей: к джонкам на реке везли уголь, соль, сурьму, опиум, шутихи для фейерверков, ситцы, хлопок, лекарственные травы. Носильщики тащили бамбуковые коромысла с ведрами, полными воды из Песчаного источника, что находился у Южных ворот. На все лады расхваливали свой товар мелкие торговцы, поднимая невообразимый шум деревянными трещотками и медными колокольчиками. Продавец засахаренных фруктов мерно бил в небольшой гонг и с тягучим хунаньским акцентом гундосил: «Мои сласти помогут глухому, заставят плясать хромого и вернут зубы старику». То и дело на глаза попадались темно-синие халаты даосских монахов или шафранные тоги буддистов. На уличных обочинах сидели нищие, слепцы и калеки, вымаливая у домовладельцев подаяние обещаниями держаться подальше от их собственности.

Когда на город опускались сумерки, лавки закрывались. Благочестивые хозяева били три низких поклона: небу, земле, человеку и возжигали благовонные свечи, дым которых должен был отпугнуть приблизившихся ночью к двери злых духов. Стража запирала городские ворота на тяжелый, под силу лишь троим, деревянный брус. Дворец губернатора и несколько расположенных на речном острове домов, где жили иноземные консулы, освещались электричеством. Во веем остальном городе ночная тьма разгонялась редкими масляными фонарями. После того как закрывали и ворота, соединявшие меж собой городские кварталы, на улицах можно было услышать лишь сухой звук бамбуковой колотушки, в которую время от времени бил бдительный стражник.

Поначалу Мао не очень-то верил в то, что сможет остаться в городе: «Я был слишком потрясен, пугала мысль: меня сюда не допустят, не стать мне студентом этой прославленной школы». Однако, к его удивлению, никаких проблем не возникло. Шесть месяцев, проведенные в стенах учебного заведения, дали Мао куда больше в плане политического самообразования, нежели в области академических наук.

Антиманьчжурские настроения начали вызревать в Чанша еще во время голодных бунтов, за год до прибытия туда Мао. Стены домов были заклеены листовками тайных обществ, звавших ханьское население встать на борьбу с маньчжурами: «Повяжите головы белыми платками, берите в руки мечи… Все восемнадцать провинций родины должны быть возвращены потомкам легендарного Шэнь Нуна[13]! Поднимайтесь гнать маньчжуров!»

Вскоре после приезда Мао по городу разнеслась весть об антиманьчжурском восстании в Кантоне. Его возглавил хунанец Хуан Син. В столкновениях с правительственными войсками погибли 72 человека. Мао прочитал об этом в местной газете «Миньли Бао» («Народная сила»), выступившей в поддержку восставших. Он впервые держал в руках настоящую газету и был поражен обилием в ней «вдохновляющего материала». Именно из нее Мао узнал о Сунь Ятсене и его обществе «Тунмэнхуэй», действовавшем в те годы из Японии. Осмыслив прочитанное, он решил написать листовку, ратующую за новое правительство, и предлагал Сунь Ятсена сделать президентом, Кан Ювэя — премьер-министром и Лян Цичао — министром иностранных дел. Позже Мао признался, что его толкнула к этому эмоциональность: двое последних были известны как убежденные конституционные монархисты и противники республиканского правительства. Однако само стремление к публичному выражению своих взглядов является достаточным свидетельством того, какие перемены произошли в молодом человеке после нескольких недель жизни в городе.

О том же, только еще более красноречиво, говорило и его отношение к косе. Учащиеся школы меж собой неоднократно посмеивались над одним из преподавателей, который во время пребывания в Японии отрезал свою косу, а теперь вынужден был носить накладную. Школьники прозвали его «дутый иностранец». Но очень скоро Мао и его приятель в знак протеста против маньчжуров сами избавились от косичек и втайне издевались над одноклассниками, обещавшими, однако так и не решившимися сделать то же. Подобное происходило и во многих школах Чанша и Учана, приводя в ужас стойких традиционалистов, видевших в косе родительское благословение. Отрезать косу значило нарушить законы сыновней почтительности, причем в отношении не только собственных предков, но и правящей маньчжурской династии.

В апреле произошли два события, которые укрепили многих влиятельных хунаньцев в симпатиях к революционерам. Как ответ на требование сделать первый шаг в сторону конституционной монархии императорский двор объявил о назначении кабинета министров. Но, к негодованию реформаторов, почти все вакансии оказались занятыми отпрысками знатных маньчжурских семей. К тому же стало известно, что правительство намерено национализировать железнодорожные компании, а затем, используя иностранные займы, развернуть строительство новых дорог. Эти планы были восприняты как «распродажа страны». Новости, вспоминал Мао, «взбудоражили в школе всех», и когда в мае иностранные правительства подтвердили предоставление займов, во многих учебных заведениях начались забастовки. Вместе с одноклассниками Мао бегал слушать зажигательные речи старших товарищей. Митинги проводились за городскими стенами, под открытым небом. «До сих пор помню, — писал он, — как один из выступавших сорвал с себя длинный халат и призвал брать в руки оружие, готовиться к борьбе». Повсюду развешивались листовки, ситуация в целом накалилась настолько, что Британия и Япония послали к берегам Китая свои канонерки. К началу лета относительное спокойствие удалось восстановить, но в стенах школы исподволь вызревали антиманьчжурские настроения. Под видом литературных вечеров реформисты на своих собраниях обсуждали близящееся падение династии. В соседней Сычуани между тем полным ходом шло настоящее восстание.

В пятницу 13 октября с прибывшим пароходом в Чанша пришли первые неясные вести об Учанском мятеже. Пассажиры рассказывали о столкновениях между армейскими частями, несмолкающей стрельбе, о солдатах, заменивших белыми нарукавными повязками маньчжурские знаки различия. Однако кто с кем сражался и на чьей стороне перевес, понять было невозможно. В 1911 году главный город провинции Хунань с окружающим миром связывала единственная телеграфная линия на Ханькоу, а в тот самый день связь, как назло, прервалась. Даже в губернаторском дворце не знали, что на самом деле происходит.

16 октября на провинциальные банки был осуществлен ряд нападений, отразить которые стало возможным лишь после того, как губернатор выслал на помощь хорошо вооруженные отряды полиции. Занятия в учебных заведениях отменили. Бертрам Джайлс, британский консул, сообщал в Пекин: «Новости весьма скудны, по городу ходят самые дикие слухи, и обстановка далеко не спокойная». Вечером в порту пришвартовался пароход из Ханькоу. Тысяча его пассажиров быстро разнесла по городу вести об успехах восставших. На следующий день, как отмечал консул, «в городских настроениях ощущалась явная перемена».

Прибывшие на борту парохода посланцы из Учана должны были подтолкнуть к выступлению войска Хунаньского гарнизона. Один из революционеров зашел и в школу, где учился Мао:

«С согласия директора он произнес яркую речь, после до которой в зале поднялись семь или восемь юношей, с гневом заклеймивших маньчжурских правителей и призвавших установить в стране республику. Присутствовавшие ловили каждое слово…»

Через несколько дней вдохновленный услышанным Мао вместе с группой однокашников решил отправиться в Ханькоу, чтобы примкнуть к восставшим. Товарищи помогали собирать деньги на билеты. Но стремительно развивавшиеся события опередили планы молодых людей.

В то время как революционеры пытались закрепить свой успех, губернатор принял ответные меры. 49-й и 50-й полки правительственных войск, куда успели просочиться агитаторы, передислоцировали в отдаленные районы провинции. Оставшимся в казармах у Восточных ворот шестистам военнослужащим приказали сдать все оружие, а отряды пользовавшейся доверием губернатора полиции получили значительное подкрепление.

Первая попытка революционеров захватить вечером в среду город изнутри потерпела неудачу. У Восточных ворот неизвестные подожгли в конюшнях сено, после чего послышались требования открыть ворота для проезда пожарных. Соблюдавшая нейтралитет полиция отказалась сделать это. Однако в общей суматохе военнослужащим удалось овладеть зданием арсенала, где хранилось изъятое у них оружие, и предпринятая ими в воскресное утро новая вылазка имела уже совершенно иные последствия. Вот что вспоминал о том дне Мао:

«Я отправился за городские стены к знакомому солдату, чтобы выпросить у него армейские ботинки. У ворот меня остановили стражники. Вокруг все кипело… улицы полны военных. К городу приближались силы мятежников, и кое-где уже начались схватки. Бой разгорелся прямо за городскими воротами… Но восстание уже вспыхнуло и внутри стен, ворота осаждали толпы людей. Я поднялся на пригорок и оттуда наблюдал за событиями до тех пор, пока над дворцом губернатора не поднялся в небо флаг династии Хань».

Эти строки, безусловно, волнуют душу. К сожалению, в них так мало правды, что у читателя может возникнуть вполне простительное сомнение: неужели Мао и в самом деле видел описываемое собственными глазами? В действительности не было ни мятежников, ни боя, ни восстания в городе. Городские ворота никто не осаждал. Вот что сухо написал консул Джайлс: «В половину десятого утра мне сообщили, что в город вошли войска, к которым присоединилось некоторое количество представителей революционных сил. Все они направились к дворцу губернатора… Придерживаясь нейтралитета, полиция отказалась открыть городские ворота, а охрана губернатора не оказала пришедшим никакого сопротивления. К двум часам пополудни город без единого выстрела перешел в руки революционеров, повсюду висели белые повстанческие флаги, улицы патрулировали солдаты с белыми повязками на рукавах. Охватившее всех утром волнение улеглось так же быстро, как и вспыхнуло».

Подобные расхождения лишний раз напоминают: опасно всецело полагаться на воспоминания очевидца событий, имевших место десятки лет назад. Однако не стоит и чрезмерно удивляться игре воображения: взволнованный юноша становился свидетелем переломных моментов в истории Китая; долгие годы спустя, уже став лидером страны, он вспоминал не столько то, что было, сколько свое видение происходившего.

Губернатору и его свите удалось бежать. А вот начальник полиции, которого солдаты обвинили в том, что по его приказу у них изъяли оружие, был обезглавлен у Восточных ворот. Нескольких офицеров казнили возле губернаторского дворца, так и оставив лежать на улице: тела — отдельно, головы — отдельно.

И в Учане, где вожди революционеров оказались неготовыми к разгрому мастерской Сунь У, и в Чанша, где их планы были сорваны контрмерами губернатора, основной действующей силой восставших являлись младшие офицеры и рядовой состав. Добившись победы, они оказались в тупике: кто будет возглавлять новый революционный порядок?

В Хубэе бригадный генерал Ли Юаньхун, первоначально выступавший против мятежа, неохотно согласился принять присягу в качестве военного губернатора. В тот же день он своим декретом изменил название страны: отныне она стала называться Китайской Республикой. Тогда Ли Юаньхун и не подозревал о том, что всего лишь через полгода он станет вице-президентом, а затем и главой государства.

В Чанша ситуация складывалась более запутанно. В первые же часы восстания военным губернатором был объявлен молодой вожак хунаньского отделения революционной группы «Вместе — вперед!» Цзяо Дафэн. Всю полноту гражданской власти получил Тань Янькай — один из лидеров местных реформаторов. Под дикие вопли прохожих Цзяо как мальчишка носился по улицам верхом на коне и завел немало знакомств в хунаньских тайных обществах.

Чтобы помочь военному губернатору консолидировать своих сторонников (и разделить сладкие плоды победы), руководитсли этих обществ прибыли в главный город провинции, методично превращая губернаторский дворец, по словам современника, «в подобие бандитского логова».

Но местная знать ждала от них вовсе не этого. Через четыре дня после восстания Джайлс сообщил в Пекин, что противоречия среди правящей группировки достигли той стадии, когда «рука тянется к пистолету или штыку». Послав преданные ему части на помощь восставшим в Учан, Цзяо совершил роковую ошибку. 31 октября неподалеку от Северных ворот попал в засаду и был обезглавлен его заместитель, после чего, как писал Джайлс, «в город ворвались солдаты, причем на пике одного из них торчала голова казненного. Они разыскали в губернаторском дворце Цзяо Дафэна и убили его». Двадцатипятилетний молодой человек пробыл в своей высокой должности всего девять дней.

Мао видел лежавшие на улице тела губернатора и его заместителя. Годы спустя он назовет их «неизбежными жертвами революции. Они вовсе не являлись плохими людьми и преследовали вполне революционные цели, а убитыми оказались потому, что были из бедняков и представляли интересы угнетенных. Землевладельцев и торговцев они явно не устраивали». На деле же все было далеко не так просто. Цзяо слишком недолго пробыл у власти, чтобы в городе сложилось хоть какое-то представление о политике, которой собирался придерживаться губернатор. При этом провинциальная элита видела в нем, безусловно, угрозу своему существованию. Принявший в тот же день присягу в качестве губернатора Тань Янькай, академик от литературы и выходец из знатного семейства, был, по сути, членом той же элиты.

Положение в Чанша, как и во всей долине реки Янцзы, оставалось весьма накаленным. Опубликованный от имени шестилетнего императора и выдержанный в патетических тонах эдикт гласил: «Вся Поднебесная империя не находит покоя. Умы людей смущены… Виноват в происходящем один я. Вот почему я объявляю миру о своей клятве реформировать общество… Солдаты и население… не несут никакой ответственности за события в Хубэе и Хунани. Если они останутся верными своему императору, я забуду о случившемся. Как человек маленький, но вознесенный над головами своих подданных, я вижу, что наше славное наследие уже почти повержено в прах. Признавая свою вину, я горько в. ней раскаиваюсь».

В начале ноября по Гонконгу, будоража жителей, поползли слухи о том, что Пекин пал, а императорская семья заключена под стражу. И хотя слухи не подтвердились, население столицы ощущало себя в осаде. На стены Запретного города взгромоздили пушки. Затем пришла с ходу опровергаемая весть, будто император бежал в Маньчжурию. Нет, империя еще сопротивлялась. Только четыре провинциальных центра находились в руках повстанцев. Преданные трону войска перешли под Ханькоу в контратаку и, применив немецкие зажигательные снаряды, дотла сожгли китайские кварталы города. Вскоре после этого отряды императорской гвардии заняли Нанкин. Замеченных на улицах мужчин-китайцев без косички казнили на месте. Студенты, подобно Мао ее отрезавшие, прятались кто где мог.

Когда соотношение сил замерло в неустойчивом равновесии, Мао внес коррективы в свои планы присоединения к армии. Студенчество приступило к созданию собственных вооруженных отрядов, но, поскольку их роль Мао представлял себе довольно смутно, он решил записаться в регулярные части. В то время так поступали многие. За первые недели революции только в Хунани в армию вступили более 50 тысяч человек. Принимая во внимание царившую в обществе неопределенность и то, что в Китае проигравший всегда испытывал на себе полную меру насилия победителя, такое решение молодого человека свидетельствовало об изрядном мужестве. Множество новых рекрутов отправлялось в Ханькоу, где позиции революционных сил подвергались наиболее яростным атакам правительственных войск. Местные бои иноземный наблюдатель описывал как «самые кровопролитные… из тех, что в то время велись. Столкновения длились по четыре дня кряду… Обе стороны были заняты настоящей резней». Даже для тех, кто, как и Мао, оставался в Чанша, жизнь в условиях военного времени оказывалась обескураживающе короткой. «Бесконечные уличные потасовки либо среди солдат, либо между ними и гражданским населением, — пишет Джайлс. — Какого-то мужчину, заподозренного в связях с маньчжурами, солдаты прямо на улице разорвали в клочья, а отрезанную голову принесли к дворцу губернатора. Другого привязали к деревянной рамс и нашпиговали пулями».

Были подавлены несколько попыток мятежа, а однажды полк, в котором числился Мао, выставили против взбунтовавшихся частей. Высокопоставленный военачальник с сожалением признавал, что понятие дисциплины в войсках отсутствовало напрочь: «Сеять разруху у них почитается за доблесть, а неподчинение приказу является нормой поведения. Наглость означает равенство, принуждение — свободу». В пик наивысшего расцвета анархии американская миссия в Пекине приказывала соотечественникам покинуть Хунань и не возвращаться туда до тех пор, пока ситуация не стабилизируется.

Часть, в которую записался Мао, была расквартирована в здании суда, располагавшегося в особняке бывшего провинциального собрания. Рекруты едва ли не с утра до вечера либо прислуживали своим офицерам, либо таскали воду из Песчаного источника у Южных ворот. Большинство были неграмотными, нищими попрошайками и полубандитами, армейская служба у них ассоциировалась с картинными позами военачальников из классической китайской оперы. Своей готовностью написать за товарища письмо родственникам Мао быстро завоевал популярность среди сослуживцев. «Мне приходилось читать кое-какие книги, — говорит он впоследствии, — и приятели до небес превозносили мою великую ученость». Здесь впервые в жизни Мао вплотную столкнулся с рабочими, причем двое из них — шахтер и слесарь — завоевали его особые симпатии.

Однако революционное рвение будущего вождя не выходило за известные пределы: «Я считал себя студентом, то есть человеком образованным, и не мог опуститься до того, чтобы таскать, подобно другим, воду». Этим другим Мао предпочитает платить за избавление от мало-мальски тяжелого или неприятного труда, демонстрируя ту самую «избранность», которую годы спустя он подверг беспощадному и всеуничтожающему бичеванию. В то время как многие из сослуживцев молились на месячное денежное содержание в два доллара, он получал семь полновесных серебряных. Остаток, после платы за еду и услуги по подноске воды, Мао тратил на покупку газет. В армии он стал дотошным читателем, и привычку эту сохранил до конца своих дней.

В начале декабря произошли события, знаменовавшие собой закат маньчжурского владычества в Китае. Императорские войска оставили свой последний оплот на юге страны — Нанкин. Следом за этим Юань Шикай, бывший наместник Чжили и главный военный советник на севере Китая, назначенный императорским двором в качестве временного премьер-министра, объявил о прекращении огня в Учане.

Чанша встретила эти новости широкой кампанией по избавлению от кос. Их отрезали насильно, во многих местах процедура осуществлялась войсками. Британский консул Джайлс был вне себя от благородного негодования: «Я выразил резкий протест властям, заявив, что первейшей задачей любого правительства является сохранение гражданского мира и спокойствия. Если же позволить солдатам безнаказанно оскорблять население, то власть теряет право называть себя таковой и превращается в горстку обыкновенных анархистов».

Другой современник, наделенный более тонким чувством юмора, подметил в происходившем элементы фарса: «Фермеры и крестьяне подходили к городским воротам с корзинами риса и овощей, толкая перед собой тяжело груженные тележки. Из ворот на них набрасывались стражники и, выбрав жертву, волочили ее в сторону, чтобы острым мечом или грубыми ножницами отхватить косу. Для многих потеря лелеемой с детства косы означала то же, что и потеря руки. Люди падали на колени, умоляя стражу пощадить их достоинство. Одни вступали в драку с солдатами, другие пытались бежать… Не прошло и недели, как все городское население и даже жители многих деревень в Центральном Китае навсегда избавились от знака векового маньчжурского господства».

Какое-то время люди, привыкшие чутко реагировать на малейшие изменения господствовавших в политике ветров, прятали под головными уборами фальшивую косичку, готовые, если маньчжуры вернутся, тут же выпустить ее наружу. Однако этого не произошло.

1 января нового, 1912 года в Нанкине к присяге был торжественно приведен ветеран революционной борьбы доктор Сунь Ятсен, ставший первым в истории Китая президентом. Власти Чанша отметили это событие военным парадом: «Пели горны, реяли знамена, звучала музыка военных оркестров, ей вторили зычные солдатские голоса… Флагами была украшена каждая лавка: с витрин свисали красно-желто-красные полотнища». В городе поговаривали о необходимости послать экспедиционный корпус в Пекин — с тем, чтобы заставить Юань Шикая и всю северную милитаристскую верхушку признать Сунь Ятсена в качестве главы государства. Проходили массовые митинги, участники которых выступали против планов назначить Юань Шикая верховным правителем страны. Однако, по воспоминаниям Мао, «в то самое время, когда население Хунани готово уже было перейти к конкретным действиям, Сунь Ятсен и Юань Шикай сумели договориться, и война, казалось, неизбежная, так и не началась».

12 февраля император отказался от престола, а двумя днями позже Сунь Ятсен добровольно отдал сопернику свой пост.

В армии Мао оставался до весны. Непосильное бремя содержания революционных вооруженных сил вынудило власти принять решение о широкой демобилизации. «Посчитав, что революция закончилась, — сказал позже Мао, — я… намерился вновь вернуться к книгам. Солдатом я пробыл полгода».