Мао Цзэдун

ГЛАВА 14 РАЗДУМЬЯ О БЕССМЕРТИИ

Для того чтобы восстановить хотя бы подобие нормальной жизни, стране потребовалось пять лет.

Весь первый год процесса выздоровления, официально называвшийся годом «корректировки, консолидации, усовершенствования и накопления сил», китайское руководство отчаянно пыталось нащупать меры, которые могли бы предотвратить распад страны. В Сычуани и трех других западных провинциях, так же как и в Тибете, части НОА подавляли поднятые голодавшими крестьянами вооруженные восстания. В Хэнани милиция, созданная как средство самозащиты для народных коммун, действовала хуже бандитов: грабила, насиловала и убивала. Сельские жители прозвали милиционеров «королями разбоя», «сбродом головорезов» и «мучителями». Там и в Шаньдуне, где последствия «большого скачка» просто резали глаза, во многих уездах органы местной власти перестали существовать. Лю Шаоци предупреждал о серьезной опасности анархии, подобной той, что царила после гражданской войны в России.

С целью ослабить напряженное положение с продовольствием в крупных промышленных центрах двадцать пять миллионов горожан были вывезены в сельскую местность. Этот шаг Мао назвал подвигом, сравнимым с «переселением средней европейской страны типа Бельгии». Но и он. не избавил Китай от необходимости массового импорта зерна: в 1961 году у Австралии и Канады закупили почти шесть миллионов тонн пшеницы. После предварительного «отмывания» в Европе Пекин не побрезговал даже хлебом из США. В таких же объемах зерно импортировалось до начала 70-х годов.

Наряду с принятием практических мер Лю Шаоци и его коллеги начали анализировать ложные предпосылки, на которых покоилась идея «большого скачка».

Как обычно, вес упиралось в Мао.

Удаление на «второй план» вовсе не означало, что Мао отошел от власти — он продолжал править, но в иной манере. Если прежде Председатель задавал темп, под который подстраивались все остальные, то теперь другие члены Постоянного Комитета вели вперед массы под звуки того марша, что звучал в голове Мао. Пэн Дэхуай на собственном опыте понял, что право аранжировать музыку безраздельно принадлежит лишь самому ее автору. Сейчас настала очередь Лю Шаоци и Дэн Сяопина в полной мере оценить прелести пребывания на «первом плане». «Что за император принял такое решение?» — грозно спросит Мао в марте 1961 года, услышав о том, что Дэн распорядился проводить различную сельскохозяйственную политику на севере и юге страны.

Новое руководство поневоле было вынуждено вести себя в высшей степени осторожно. Мыслей о переустройстве народных коммун, общественных столовых, системы бесплатного распределения старательно избегали: кому известно, как к этому отнесется Председатель? Вот почему в том же марте ЦК решительно подтвердил высокую социальную и экономическую значимость общественных столовых. Но когда месяцем позже Мао заявил, что общественное питание «стало помехой на пути развития производства и превратилось в раковую опухоль, которая разъедает отношения между партией и массами», руководители страны мгновенно изменили курс. Через два дня эхом отозвался отправившийся в инспекционную поездку по Хунани Лю Шаоци, из Хэбэя засвидетельствовал одобрение новой линии Чжоу Эньлай, а за ними раздался восторженный хор голосов Дэн Сяопина, Пэн Чжэня и Чжу Дэ. Отдача ощущалась даже в лагерях, где в процессе «перевоспитания» «вредные элементы» стали изготовлять алюминиевую утварь — взамен чугунных сковород и столовых приборов из стали, бесследно канувших в металлургическом порыве, охватившем страну тремя годами ранее. С окончанием эры общественных столовых крестьяне могли вновь готовить обеды дома.

В июне партия решила отказаться и от системы распределения. Увеличивалась площадь личных земельных наделов, промышленности возвратили принцип «большая оплата за больший труд», возрожден ленинский лозунг «Кто не работает — тот не ест». Во время массовой нехватки продуктов питания он прозвучал поистине спасительным предупреждением. В городах и селах вновь открывались запрещенные в период «большого скачка» рынки и ярмарки, на улицы вышли лоточники.

В сентябре Мао пошел на последнюю уступку.

Летом в попытке сделать «основные структурные единицы» менее громоздкими и неуклюжими руководство страны одобрило раздел многих коммун на хозяйства в два-три раза меньшие. Мао говорил о том, что вместо «бригад», объединявших несколько деревень, ячейкой экономической жизни общества должны стать более управляемые «производственные звенья», которые были, по сути, кооперативами, создававшимися на базе одной деревни пятью или шестью годами ранее. Цель — возродить у крестьян заинтересованность в результатах своего труда.

Подобный шаг не имел ничего общего с принципами, провозглашенными Мао в 1958 году. Тогда он заявлял: «Превосходство коммун заключается, во-первых, в том, что они представляют собой хозяйства крупные, во-вторых, в том, что они являются формой общественной собственности». Теперь же, сохраняя концепцию коммуны, Мао надеялся лишь удержать страну от дальнейшей деморализации и сползания в пучину бедствий.

Однако и этот упреждающий маневр оказался недостаточно эффективным.

Проблема отчасти состояла в том, что местные власти, запутавшиеся в зигзагах официального курса, крайне неохотно шли на очередные перемены даже по приказу Политбюро. К действиям их побуждали только опасения быть причисленными к «правакам».

Другие — в том числе и радикалы из высшего партийного руководства типа Кан Шэна, Кэ Цинши и первого секретаря Сычуаньского провинциального комитета Ли Цзинцюаня — настолько непосредственно ассоциировались с политикой «левых», что любая попытка публичного отречения от «большого скачка» превращала их в фигуры весьма уязвимые. Они не торопились приветствовать нововведения: Ли Цзинцюань продолжал защищать общественные столовые и после того, как Мао подверг их уничтожающей критике.

Обе эти довольно многочисленные группы заметили неоднозначность подхода Председателя к вынужденной смене курса. Мао не признал ошибочности проводившейся ранее политики, соглашаясь лишь с тем, что никто не гарантирован от неудач. Новые планы оживления промышленности и торговли, попытки реанимировать науку, образование и культуру по природе своей были двойственными (иначе Мао и не одобрил бы их) и открывали широкую возможность для интерпретаций — в зависимости от направления господствующих политических ветров. О непрочности компромисса, который лег в основу генеральной линии, лучше всего свидетельствовало требование Чжоу Эньлая, «с одной стороны, продолжать классовую борьбу, с другой — консолидировать единый фронт». Подобный лозунг представлял собой заведомо обреченную на провал попытку совместить круг и квадрат в одной геометрической фигуре.

Руководству не оставалось ничего иного, как неукоснительно выдерживать заданные Председателем параметры.

Впервые с 1957 года плановые задания по выплавке стали и добыче угля опустились до более или менее реального уровня. На заводах и фабриках рабочим вновь начали выплачивать премии, в руки директоров возвратилось управление предприятиями. Дэн Сяопин, Лю Шаоци и министр иностранных дел Чэнь И (но не предусмотрительный Чжоу) детально развивали лаконичную фразу Мао о возможных упущениях в прошлом. Дэн и Лю приводили слова крестьян о том, что причины голода «на тридцать процентов объяснялись стихийными бедствиями и на семьдесят — допущенными ошибками». Однако нет никаких конкретных упоминаний о том, в чем эти ошибки состояли или кто их совершил.

Выхода из тупика по-прежнему не было.

Отошедший на «второй план» Мао хранил молчание до конца осени. В партии и правительстве пошли разговоры о необходимости выработки более реальной политики, но настолько невнятные, что их никто не принимал всерьез. Низовое руководящее звено терпеливо выжидало сигналов сверху.

К декабрю в стране не было и намека на начало подъема экономики. В Аньхое и других наиболее пострадавших от бедствий провинциях власти начали эксперименты с так называемой «системой саньцзы ибао» («системой семейного подряда»), по которой крестьянским семьям по контракту передавались земельные наделы с правом свободного хозяйствования. Посетив Сычуань, Чжу Дэ стал свидетелем того, как крестьяне покидали коммуны, чтобы растить урожай на собственных участках. На его вопрос, не следует ли в сложившихся экстремальных условиях закрепить этот опыт официально, жители ответили: «Даже если в документах не будет о нем ни слова, мы все равно продолжим свое».

В глазах Мао подобная ситуация значительно прояснила вопрос о политике на селе.

В январе 1962 года он созвал в Пекине совещание ЦК партии, куда пригласили не только обычные две или три сотни ответственных правительственных чиновников, но и более семи тысяч кадровых работников из парткомов уездов и коммун.

Грандиозное мероприятие должно было стать поворотным пунктом в процессе восстановления народного хозяйства страны. Однако если Мао предполагал, что совещание призовет общество отстоять социалистические ценности, то Лю Шаоци и другие бойцы «переднего края» готовились к «моменту истины», когда партия извлечет наконец уроки из ошибок прошлого, выработает действительно эффективный курс и при полной поддержке кадровых работников на местах поведет за собою массы.

Лю начал свой доклад с хвалебных фраз в адрес Мао, чье «мудрое руководство» не раз спасало положение в «самые критические моменты». Однако затем он неожиданно перенес акцент: «Необходимо подчеркнуть, что главная ответственность за недостатки и ошибки, совершенные на протяжении последних нескольких лет, целиком лежит на партийном центре». Из зала послышались требования назвать имена конкретных виновных, но ни Лю, ни другие руководители не были готовы вести на открытом заседании откровенный разговор. Более прямым оказался Пэн Чжэнь — тремя днями позже. Партийный центр, заявил он, состоит из Мао, Лю Шаоци и членов Постоянного Комитета Политбюро. На каждом из них лежит вина, пропорциональная его мере ответственности. От ошибок, подчеркивал Пэн, не застрахован и сам Мао, ведь это он говорил о переходе к коммунизму «через три — пять лет», это по его настоянию повсеместно открывались общественные столовые. Если на Председателе «лежит хотя бы тысячная доля вины за допущенные ошибки, он обязан подвергнуть себя самокритике».

Ответ Мао партия услышала через десять дней:

«Я несу всю ответственность за ошибки, которые совершил центр, на мне же лежит и часть вины за них, поскольку я являюсь Председателем Центрального Комитета партии. Но мне бы не хотелось, чтобы кто-то избежал ответа за свои дела: многим нашим товарищам тоже есть в чем покаяться. Однако основную ответственность несу, безусловно, я».

«Самокритика» оказалась на редкость мягкой. Мао не только не признал никаких собственных ошибок и заблуждений, в его словах не прозвучало и намека на извинения за свою политику или хотя бы на сожаление по поводу судеб миллионов погибших в результате ее. Вместо этого Председатель попытался доказать, что бремя ответственности лежит на каждом уровне руководства. Пусть тяжесть вины с ним разделят и другие:

«Те из вас, кто… боится взять на себя ответственность и не хочет, чтобы сказал свое слово народ, кто считает себя тигром, к заднице которого никто не посмеет прикоснуться, те неизбежно проиграют. В любом случае люди не будут молчать. Вы полагаете, что ваши трусливые задницы неприкосновенны? Ошибаетесь. Еще как прикосновенны!»

Несмотря на всю уклончивость таких признаний, они в достаточной мере электризовали аудиторию. Мао вполне мог бы позволить себе еще большую сдержанность: для партии, видевшей в нем вождя абсолютно непогрешимого, прозвучавшее и без того оказалось немыслимым откровением. На протяжении последующей недели «тигр» за «тигром» — начиная с Чжоу Эньлая и Дэн Сяопина и заканчивая партийным чиновником из провинциального захолустья — подвергли себя ритуальному самобичеванию. 7 февраля, когда совещание завершило работу, партия с облегчением почувствовала, что трудную страницу вес же удалось перевернуть. Наступало время делать конкретные шаги в той прагматичной политике, что исподволь складывалась в течение минувшего года.

Для Мао Совещание семи тысяч, как оно было названо впоследствии, явилось в высшей степени неприятным уроком. Самокритика, пусть даже умеренная и весьма дозированная, не доставила ему наслаждения, но Председатель понимал: без нее подвести черту под прошлым было бы невозможно. Враждебность, проявленная делегатами из провинций к политике «большого скачка», привела его в смятение, равно как и раздававшиеся из зала требования объяснить чудовищную трагедию. «С утра до вечера ныть и жаловаться, по ночам играть в мацзян, жрать три раза в день, а потом пускать ветры — вот что означает для них марксизм-ленинизм», — недовольно буркнул Мао своему секретарю. Еще меньшее удовольствие доставила ему эскапада Пэн Чжэня, однако изменившиеся условия уже не позволяли Председателю действовать столь же решительно, как в случае с Пэн Дэхуаем. Кроме того, на совещании дали о себе знать некие подспудные настроения участников, ожидавших реабилитации обесславленного маршала — теперь, когда объективность его критики «большого скачка» подтвердила сама жизнь. Лю Шаоци, сознававший, что оправдание Пэна серьезно подорвет его собственную позицию, категорически воспротивился возвращению бывшего министра обороны в политическую жизнь, однако говорил об этом в таких выражениях, чтобы аудитория поняла: высказанные Пэн Дэхуаем замечания были правильными и своевременными, а вина его заключалась в «тайном сговоре с СССР» и «попытке развала партийного руководства».

Речь Лю также дала Мао основания для беспокойства.

Повторив как заклинание несколько раз фразу «начиная с 1958 года наши успехи доминируют, а недостатков становится все меньше», Лю Шаоци признал (чего никогда не делал Мао), что в некоторых районах страны имело место значительное отставание, а общее соотношение успехов и провалов составляет не девять к одному (по Мао), а семь к трем.

Однако более всего Председателя тревожило то, что совещание ничего не дало в плане подтверждения основных социалистических ценностей. «Если Китай не создаст социалистическую экономику, — предупредил он делегатов, — то нас ждет… судьба Югославии, превратившейся, по сути, в буржуазное государство». Ответа из зала не последовало. В условиях полной разрухи делегатов менее всего интересовало сохранение социалистических святынь.

Когда совещание закончилось, Мао отправился в Ханчжоу и пробыл там до середины июня, в первый раз оставив партийные и государственные дела целиком на усмотрение триумвирата Лю Шаоци, Чжоу Эньлая и Дэн Сяопина.

Председатель был обижен: он не испытывал ни малейшего желания заниматься политикой, с которой в глубине души не мог согласиться. Но ему хотелось проверить своих коллег: пусть покажут, из какого теста сделаны. Но имелась и еще одна параллель. В критические моменты 20-х и 30-х годов Мао так же, вольно или невольно, отходил от дел — чтобы выбрать момент для триумфального возвращения.

И на этот раз ему не пришлось долго ждать.

В марте Мао отправил своего секретаря Тянь Цзяина в Шаошань, чтобы из первых рук узнать о. положении крестьян. Тянь был поражен, узнав, что больше всего их интересует «система семейного подряда», вызвавшая резкое неодобрение Председателя. Деревенские жители объяснили, что с началом в 1955 году коллективизации урожайность из года в год падала, а возврат к фермерскому хозяйству давал надежду на исправление ситуации. К маю Тянь и сам убедился: семейный подряд, каким бы политически сомнительным он ни казался, в условиях отчаянной нужды был единственным средством увеличить производство продуктов питания. С этим соглашались Чэнь Юнь и Лю Шаоци. На Июньском совещании Секретариата ЦК Дэн Сяопин привел сычуаньскую поговорку: «Не важно, какого цвета кошка, белого или черного — главное, чтобы она ловила мышей». Руководитель сельскохозяйственного отдела ЦК Дэн Цзыхуэй, неоднократно споривший с Мао по вопросу создания кооперативов, составил государственную программу перехода к «системе семейного подряда». В любом случае, говорил он, во многих местностях крестьяне уже осуществляли ее на практике. Летом 1962 года фермерами обрабатывалось около двадцати процентов земельных угодий страны.

Когда Тянь рассказал Председателю об увиденном, Мао повторил слова, сказанные им Дэн Цзыхуэю семью годами ранее: «Крестьяне хотят свободы, но нам-то нужен социализм». Бывают времена, сухо заметил он, когда «мы не можем слепо потакать желаниям масс, и сейчас как раз такой случай».

Как бы то ни было, на несколько недель Мао ушел в тень. Положение на селе оставалось столь критическим, что раскачивать лодку далее не рискнул даже он. Однако в начале июля, когда судьба урожая уже не вызывала никаких опасений — он обещал быть намного выше, чем в два предыдущие года, — Председатель посчитал своим долгом решительно вмешаться. Без всякого предупреждения он возвратился в Пекин и приказал известному своими радикальными взглядами Чэнь Бода, ставшему кандидатом в члены Политбюро, подготовить проект резолюции ЦК партии по вопросу усиления коллективного сектора экономики. Слух о том, что Председатель вновь вышел на тропу войны, расшевелил весь «передний край».

Дэн Сяопин в панике приказал убрать фразу о «белой или черной кошке» из текстов всех своих речей. Чэнь Юнь решил отправиться в отпуск по болезни, в котором он пробудет следующие пятнадцать лет, вернувшись на государственную службу только после смерти Мао. Лю Шаоци отделался самокритикой, покаявшись в том, что не смог предотвратить ошибок своих коллег. Суровым упрекам за «черный пессимизм» был подвергнут даже всегда осторожный Чжоу Эньлай. «Мы настолько привыкли к беспросветному мраку наших проблем, — недовольно буркнул Мао, — что увидеть светлую сторону теперь считается чуть ли не преступлением».

Но не только фермерские хозяйства вызывали у Председателя гримасу отвращения. Не меньшую настороженность вызывали у него реверансы Лю Шаоци в сторону США и Советского Союза. Поводом послужил документ, подготовленный Ван Цзясяном, возглавлявшим отдел международных связей ЦК КПК. Сейчас, говорил его автор, во время острого общенационального кризиса, Китай должен всеми силами избегать любого осложнения своих отношений с другими странами. Лю и Дэн были полностью с ним согласны. Весной появились первые признаки ослабления напряженности в отношениях с Индией и Россией, в июне удалось достичь взаимопонимания с Вашингтоном по вопросу о Тайване.

Во всем этом Мао виделось предательство.

При первом же случае люди, которым он доверил полноту власти, в чьи руки отдал будущее страны, целиком раскрыли свою сущность, причем в двух важнейших вопросах: они пошли на сговор с империализмом и «его цепным псом — ревизионизмом», они опустили руки перед возрождением капитализма дома. Самая меньшая их вина — это многочисленные заблуждения, самая большая — беспринципный компромисс ради каких-то сиюминутных выгод.

На ежегодном летнем рабочем совещании в Бэйдайхэ Мао пошел в контратаку. «Система семейного подряда» несовместима с коллективными методами ведения хозяйства, заявил он. С новой остротой перед партией встали вопросы: социалистический или капиталистический путь? Нужна ли нам сельская кооперация? Ту же тактику Председатель использовал и в Лушани, когда поставил ЦК перед выбором: Пэн Дэхуай или я. Дороги средней для Мао никогда не существовало.

Перенеся вопрос о фермерстве из плоскости экономики в плоскость политики, он вновь возвратился к примеру с Югославией, которая после отказа от социалистического уклада резко «поменяла окраску». Классовая борьба, напоминал Мао аудитории, сохранилась и при социализме. Опыт Советского Союза убедительно доказал, что «капиталисты могут появиться вновь». То же самое грозит и Китаю.

Через месяц, на 10-м пленуме ЦК КПК, он еще раз затронул эту тему:

«Мы должны… допустить вероятность возрождения в нашей стране реакционных классов. Нам необходимо повысить бдительность и как следует заняться воспитанием молодежи… В противном случае развитие общества может повернуть вспять. Вот почему начиная с нынешнего момента мы обязаны говорить об этом каждый год, каждый месяц и каждый день… В данном вопросе нам нужна твердая марксистско-ленинская линия».

Возврата к Лушани, подчеркивал он, где «Пэн своей мастурбацией не только сорвал совещание, но и помешал практическому осуществлению намеченного», не будет. После десятков миллионов смертей даже у Мао нет никакого желания ставить процесс экономического выздоровления нации в зависимость от перипетий классовой борьбы. Однако «правый» оппортунизм или, как назвал его Председатель, «китайский ревизионизм», существует «как в стране, так и в партии, и мириться с этим мы не можем».

Так закончились усилия Лю Шаоци подвести под государственную политику экономический базис, а не незыблемые принципы классовой борьбы.

Никто из членов Политбюро не попытался направить пламенные идеологические устремления Мао в более созидательное русло. Вновь на первый план выдвигался лушаньский тезис о возрождении национальной буржуазии. Теперь он был прочно увязан с противодействием деградирующему советскому социализму в емком лозунге «Фань сю, фан сю» — «Дать отпор ревизионизму (зарубежному), не допустить ревизионизма (дома)». Две этих задачи занимали мысли Председателя и определяли политику Китая на протяжении последних четырнадцати лет жизни Мао.

Первым признаком нового поворота китайской политики стали события осени 1962 года в Гималаях. После того как индийские войска начали возводить контрольные пункты на довольно условной линии границы между Тибетом и северо-восточными штатами Индии, между обеими сторонами произошли вооруженные стычки. В октябре, следом за неосторожным заявлением Д. Неру об «освобождении оккупированной индийской территории», Мао решил, что настало время преподать «представителям реакционной национальной буржуазии» достойный урок. Около тридцати тысяч китайских солдат нанесли индийским пограничникам ряд чувствительных поражений, и когда 21 ноября Пекин заявил об одностороннем прекращении огня, Неру уже обратился к Западу с просьбой о помощи.

В самом начале конфликта Н. С. Хрущев более симпатизировал Китаю, нежели во время его последнего спора с Индией в 1959 году. Это естественно, ведь теперь его беспокоил Карибский кризис, и Москве была нужна поддержка Пекина. Когда же ситуация на Кубе разрешилась, советский руководитель тут же вспомнил о нерушимой дружбе с Индией. Такое поведение Кремля вновь вызвало в Пекине взрыв негодования, и не только по поводу предательства принципов социалистической солидарности. Мао был возмущен хрущевской смесью авантюризма и готовности капитулировать перед США. В течение нескольких дней между Китаем и СССР возобновились резкие споры, стихшие было после того как Москва прекратила в 1961 году всякие связи с Албанией. Стороны обменялись девятью поразительно длинными открытыми письмами, известными как «Полемические вопросы генеральной линии международного коммунистического движения». В ходе развернувшейся дискуссии Пекин впервые назвал имя своего противника: КПСС. Москва не осталась в долгу.

Военная напряженность в мире сопровождалась ростом воинственных настроений и в Китае.

Решение о запрете фермерских хозяйств активизировало зимой 1962 года инициативу провинциальных лидеров, которая чуть позже, с одобрения Мао, вылилась в широкое «движение за социалистическое воспитание». Расчет был довольно простым: если крестьянство и местное чиновничество до сих пор были очарованы капитализмом в форме «системы семейного подряда», то теперь им необходимо заново пройти школу коллективного хозяйствования и вспомнить о преимуществах социализма.

На начальной стадии движение было направлено против коррупции руководящих работников и таких антисоциалистических предрассудков, как браки по сговору, геомантия, колдовство, буддистские и даосские обряды и культ предков. Приветствовалось, когда на общих собраниях коммун старики с гневом обличали убогие нравы старого общества и убеждали молодежь в том, что после прихода к власти коммунистов жизнь, даже в голодные времена, стала намного лучше. Партийная пропаганда подняла на щит образ идеального гражданина — бойца НОА Лэй Фэна, который стирал постельное белье своих товарищей, помогал поварам чистить овощи и переводил через дорогу пожилых женщин. Своим девизом он сделал фразу «Слава безымянным героям!» и беззаветно пожертвовал жизнью ради торжества дела революции. Лэй Фэн явился тем «нержавеющим винтиком», чья верность и беспрекословное послушание Председателю и Коммунистической партии отражены на страницах дневника:

«Проснувшись утром, я почувствовал себя особенно счастливым, потому что видел во сне нашего великого вождя — Председателя Мао. К тому же сегодня праздник: Коммунистической партии исполнилось сорок лет. Мне нужно так много сказать, чтобы выразить ей свою бесконечную благодарность… Я как несмышленый малыш в ползунках, а партия-мать помогает мне, ведет меня и учит ходить. Дорогая партия, я люблю тебя, как мать, и всегда буду верным твоим сыном».

Однако главным стержнем движения должно было стать нечто более приземленное и весомое, нежели воспоминания стариков и пример «стойкого оловянного солдатика». На Февральском совещании ЦК 1963 года Мао указал, что единственным способом не допустить разгула ревизионизма является неустанная классовая борьба. «Осознав это, — подчеркнул он, — мы будем в состоянии решить все проблемы». Участники совещания постановили развернуть общенациональную кампанию «четырех чисток» в деревне (проверка отчетности производственных звеньев, амбаров и зернохранилищ, жилищных условий и рабочих мест) и «пяти против» в городе (против присвоения общественного имущества, взяточничества, спекуляции, расточительства и бюрократизма). Состоявшееся тремя месяцами позже в Ханчжоу новое совещание выработало общую программу движения, в которой Мао обрисовал жуткую картину того, что произойдет, если обществу не удастся остановить сползание в ревизионизм:

«Предоставив ситуации развиваться самой по себе, очень скоро — через несколько лет, от силы через несколько десятков лет — мы обнаружим, что контрреволюция уже подняла голову. К тому времени станет окончательно ясно: партия марксистов-ленинцев превратилась в партию ревизионистов и фашистов. Свой цвет изменит весь Китай… Движение за социалистическое воспитание — это борьба за нового человека, это вызов силам феодализма и капитализма, которые поднялись в атаку. Мы должны уничтожить гидру контрреволюции в зародыше!»

Бросив призыв к оружию, Мао в очередной раз ушел в тень, чтобы со стороны наблюдать, как «передний край» будет справляться с возложенной на него почетной миссией.

Вставшая перед руководством задача была весьма деликатной. Требовалось подавить ростки капитализма на селе и в то же время поощрить столь необходимые экономике крестьянские рынки и работу на индивидуальных участках. Критика в адрес продажных чиновников должна была приветствоваться, но не приводить и к малейшим сбоям производства продукции.

По мере развертывания движения эти его цели становились все менее значимыми на фоне тех масштабных проблем, перед которыми лицом к лицу оказалось руководство партии. В начале кампании Мао исходил из того, что моменты, требующие «исправления», наличествуют у пяти процентов деревенского населения. К весне 1964 года и он, и Лю Шаоци говорили уже об одной трети сельских производственных звеньев, находящихся под контролем враждебных социализму сил. Тяжесть ситуации усугублялась не только повсеместной коррумпированностью чиновников, но и тем, что в ходе чисток предыдущего десятилетия на местах почти не осталось кадров, на которые можно было бы положиться. Приглашаемые для руководства движением проверенные партийные работники со стороны оказывались вынужденными менять одних воров и взяточников на других: никого иного в своем распоряжении они не имели.

Для того чтобы как-то исправить создавшееся положение, в сентябре 1964 года Лю Шаоци дал сигнал к грандиозной чистке сельских партийных организаций.

Участие в ней приняли полтора миллиона функционеров, разбитых на подразделения в десять, а иногда и несколько десятков тысяч человек. Волна за волной они накатывали на избранные уезды в течение по меньшей мере полугода. Рамки новой кампании включали в себя борьбу против идеологических, политических, организационных и хозяйственных ошибок. Творившиеся в ее ходе беззаконие и насилие не знали предела. Только на первом этапе чистки в Хубэе в ходе судилищ погибли более двух тысяч человек; в Гуандуне около пятисот предпочли уйти из жизни добровольно. Однако позже, по словам некоего партийного работника среднего звена, «начался настоящий ад». Секретарь Хубэйского провинциального комитета партии Ван Жэньчжун, один из фаворитов Мао, настаивал на «беспощадном революционном шторме», в ходе которого низовые партийные организации были распущены, а власть временно перешла к ассоциациям беднейшего крестьянства. Лю Шаоци говорил, что «всеочищающая буря» продлится пять или шесть лет.

Подобная перспектива полностью устраивала Председателя, всегда преклонявшегося перед идеей классового насилия. К концу 1964 года Мао и Лю Шаоци стали намного ближе друг другу, чем тогда, когда всем уже было ясно, что второй явится бесспорным наследником первого. Но внешнее проявление единства оказалось обманчивым.

Принятое Мао в 1952 году решение уйти на «второй план» было вызвано отчасти его желанием сбросить с себя каждодневную рутину обязанностей главы государства и сосредоточиться на решении стратегических вопросов. Другая составляющая крылась в намерении дать предполагаемым преемникам возможность набраться — под его руководством — опыта в делах управления партией и правительством страны. События в Советском Союзе заставили Председателя поменять обе цели местами. Маленков, сказал Мао позже, не смог удержаться у власти потому, что Сталин никогда не давал ему возможности постоять у руля. Вот почему, объяснял он, «мне требовалось, чтобы Лю и другие заработали свой авторитет еще до того, как я уйду в мир иной».

Но урок, извлеченный из опыта Советского Союза, этим не исчерпывался. В глазах Мао Н. С. Хрущев зарекомендовал себя еще менее достойным продолжателем дела революции, который «предал не только знамя Сталина, но и Ленина». Под его руководством СССР превратился в государство ревизионистов, строящих капиталистическое общество. Наследие Маркса и Ленина оказалось отброшенным из-за неспособности Сталина подготовить себе надежную смену.

Вплоть до 1961 года у Мао не было и тени сомнения в том, что, остановив свой выбор на Лю Шаоци, он поступил мудро. Замкнутый, не имеющий ни друзей, ни маленьких человеческих слабостей, ни чувства юмора, Лю был фигурой довольно устрашающей, чья феноменальная энергия полностью направлялась в русло служения партии. На практике это означало осуществление того, что наметил сам Мао. Исключительно требовательный к себе и своей семье, Лю всячески избегал любых привилегий, в глазах общества его личность представляла символ пуританской чистоты. Он работал по восемнадцать часов в день, а когда случайно обнаружил, что за работу в ночные часы ему дополнительно начислили один юань (около сорока центов по тогдашнему курсу), настоял на том, чтобы вернуть его в кассу из следующей зарплаты.

После того как в сентябре 1961 года Мао сообщил фельдмаршалу Монтгомери о том, что Лю официально назван преемником поста Председателя, его слова очень быстро стали известны высшему эшелону партийного руководства. Очевидно, решили там, Мао готовится к очередному съезду партии, который сделает его Почетным Председателем, что и предусматривалось Конституцией 1958 года.

На первомайские праздники и День образования КНР «Жэньминь жибао» рядом с портретом Мао напечатала и портрет Лю Шаоци, такого же размера. Его статьи изучались наряду с работами Мао (как это было двадцатью годами ранее в Яньани). По предложению Председателя началась подготовка к изданию «избранных трудов» Лю, чего, кроме самого вождя, в стране не удостаивался еще никто. Вышедшее в 1930 году из-под пера Лю Шаоци эссе «Как стать настоящим коммунистом» переиздали в виде брошюры тиражом в восемнадцать миллионов экземпляров.

Все это вовсе не означало, что между двумя руководителями отсутствовали всякие трения. В отличие от гибкого Чжоу Эньлая, для которого преданность Мао стала религией, или от льстивого Линь Бяо Лю сохранил самостоятельность мышления (что и заставило Председателя остановить свой выбор именно на нем). Временами Мао упрекал его: в 1947-м — за «левачество» при осуществлении земельной реформы, в 1953-м — использовав дело Гао Гана, чтобы ограничить независимость ближайшего коллеги. Стремление Лю во всем поступать по-своему раздражало Мао, но пока еще ничто не предвещало грозы.

Ситуация начала меняться весной 1962 года.

Первый повод к явному неудовольствию Мао дала критика Лю в адрес «большого скачка», которая прозвучала на «совещании семи тысяч». Более значимой явилась для него нехватка устойчивости, проявленная будущим преемником в период пятимесячного отсутствия Председателя. Если Лю так легко пошел на попятную, когда столкнулся с экономическими трудностями — принятые им меры означали уход от фундаментальных принципов социализма, — как можно доверить ему продолжение дела, ставшего для Мао целью жизни? Выглядело это так, будто Председатель, уйдя на время в тень, оставил Лю кусок веревки, которую тот немедленно захлестнул вокруг собственной шеи. В течение двух лет Мао сохранял свои наблюдения в тайне, но вера его в более молодого коллегу была серьезно подорвана.

Больше о планах перейти на пост Почетного Председателя от Мао никто не слышал. Зато, ступив уже в семидесятый год жизни, Мао делился с ценителями поэзии своей решимостью двигать страну вперед по уготованному им пути:

«Нечистью» были ревизионисты — последователи Хрущева и, вероятно, горстка доморощенных. В подтексте без труда угадывалось намерение Мао возглавить «передний край» самому — больше там не на кого положиться.

Сомнения в Лю Шаоци дали о себе знать и по-другому.

С лета 1962 года Мао приступил к созданию альтернативных инструментов власти, являющихся противовесом машине партии, за рулем которой сидели Лю Шаоци — вице-Председатель, Дэн Сяопин — Генеральный секретарь, и его заместитель Пэн Чжэнь.

Впервые за двадцать пять лет супружеской жизни роль общественного деятеля взяла на себя Цзян Цин. Ее фотография появилась на первой полосе «Жэньминь жибао» в сентябре, когда произошла встреча Мао с президентом Индонезии Сукарно. Тремя месяцами позже, во время новой атаки на излюбленную мишень Председателя — китайскую интеллигенцию, — осуществлявшейся под предлогом искоренения ревизионизма из культурных традиций страны, Цзян Цин стала плечом к плечу с мужем. Никаких личных взаимоотношений между ними уже давно не существовало, но в области политики она отдала себя в его безраздельную власть. Мао никогда не ставил под вопрос преданность супруги: единственное, к чему она стремилась, — это доказать Председателю свою постоянную готовность помочь. Значительно позже Цзян Цин написала: «Я была сторожевым псом Председателя Мао и кусала тех, кого он приказывал мне кусать». С апреля 1963 года, поощряемая Председателем и при незримой поддержке Чжоу Эньлая, она начала прибирать к рукам деятелей культуры: драматургов и кинорежиссеров, поэтов и художников. В скором времени вся духовная жизнь страны свелась к бурным обсуждениям монотонных «образцовых революционных опер», которые так пришлись по вкусу обоим супругам.

Чжоу Эньлай, всегда ревнительно охранявший свою нишу подле массивной фигуры Председателя, стал неотъемлемым членом нового, еще более узкого, чем прежде, круга приближенных лиц. Активными проводниками курса Мао, который не слишком одобряли консервативные пекинские лидеры, выступили руководитель Шанхайского горкома партии Кэ Цинши и его правая рука Чжан Чуньцяо. Повысили в ранге переписчика трудов Мао Чэнь Бода. Преданный Кан Шэн нашептывал Председателю на ухо секреты канцелярии Дэн Сяопина. Он делом доказывал, что не забыл еще старое ремесло шефа тайной полиции Яньани, и создал «специальную группу», которая занималась расследованием, по его словам, «попытки реабилитации Гао Гана». Оттачивая тактику предстоящих действий против врагов Мао, Кан Шэн отдавал приказы об арестах и допросах тысяч ни в чем не повинных людей.

И все же на первый план выступила фигура Линь Бяо. После назначения его в 1959 году на должность министра обороны, Линь Бяо не покладая рук работал над превращением НОА в образец идеологической чистоты, живое воплощение идеи Мао о том, что личность человека намного важнее всякого оружия. Армия в его представлении являлась тем местом, где «политика — это безусловный командир и залог успеха любого начинания». Идеи Мао Цзэдуна — «величайшее достижение современного мира и вершина человеческой мысли». Именно Линь Бяр опубликовал в «Жэньминь жибао» восторженный панегирик четвертому тому «Избранных трудов» Мао — когда в 1960 году тот вышел из печати. Именно он годом позже предложил издать карманного формата сборник изречений Председателя — для того чтобы солдаты имели возможность выучить наиболее понравившиеся наизусть. В 1964 году мир узнал о «маленькой красной книжечке», которая в скором времени станет Библией китайской молодежи, ее священным талисманом и краеугольным камнем культа личности великого вождя. Через некоторое время в попытке возродить суровую простоту общения первых дней Красной армии командование НОА упразднило воинские звания и знаки различия; офицеров теперь можно отличить от рядового состава только по наличию на кителе четырех карманов — у солдат их всего два. В это время НОА в глазах всей нации стала образцом для подражания — она являла собой символ безграничной преданности и готовности к самопожертвованию ради дела партии.

Весной 1964 года ни один из предпринятых Мао шагов не нес признаков того, что Председатель пересмотрел свое отношение к Лю как к наиболее вероятному преемнику. Когда речь заходила о типичных представителях «китайского марксизма-ленинизма», иероглифы «Лю Шаоци» следовали в печати сразу за иероглифами «Мао Цзэдун».

Но с приходом лета сомнения Мао усилились.

Он осознал, что, несмотря на кажущееся единство их взглядов, цели, которые преследовал Лю в «движении за социалистическое воспитание», расходились с его собственными. В феврале 1964 года Дэн Сяопин поделился с дипломатом из Шри Ланки надеждой, что Председатель не придал особого значения тому, чем заняты его подчиненные, в противном случае он был бы явно недоволен. Посредством «движения за социалистическое воспитание» Лю стремился сделать сельские партийные организации надежным и дисциплинированным проводником в жизнь экономической доктрины марксизма-ленинизма. Мао же требовал силами широких народных масс вести бескомпромиссную борьбу с ревизионизмом.

Это различие заставило Председателя вспомнить о поведении Лю в первой половине 1962 года. В голове его опять прозвучали некоторые сказанные предполагаемым преемником слова, в том числе и упоминание о выдвинутом Мао курсе «трех красных знамен» — генеральной линии партии, «большом скачке» и народных коммунах. «Мы продолжим нашу борьбу под этими тремя красными знаменами, — подтвердил на «совещании семи тысяч» Лю, — но у нас еще остаются отдельные нерешенные вопросы. Через пять или десять лет нам предстоит проанализировать накопленный опыт, вот тогда мы сможем дать на них исчерпывающие ответы». С головой уйдя в полемику с Москвой, Мао не имел возможности размышлять о том, крылась ли в словах Лю потенциальная угроза пересмотреть политику страны после смерти Председателя так же, как это сделал в СССР Хрущев после смерти Сталина. Сохранилось в памяти Мао и другое. В 1959 году Кан Шэн заявил, что ошибка Сталина заключалась не в жестоком подавлении «контрреволюции», а, наоборот, в недостатке жестокости. Сталин своими руками привел к власти людей типа Хрущева, которые позже развенчали весь его авторитет. Возникал закономерный вопрос: совершит ли ту же ошибку и Мао?

К июлю 1964 года эти соображения кристаллизовались в мозгу Председателя настолько, что он изложил их в целом абзаце девятого — и последнего — открытого письма руководству КПСС, посвященного исключительно вопросу преемственности:

«В конечном итоге вопрос о передаче традиций борьбы за дело пролетарской революции состоит в том… сохранится ли руководство нашей партией и государством в руках пролетарских революционеров, пойдут ли наши преемники верным путем марксизма-ленинизма или, другими словами, сможем ли мы предупредить зарождение в Китае хрущевского ревизионизма. Для нас это вопрос исключительной важности, речь идет о жизни и смерти нашей партии и нашей страны».

Написанные более тридцати пяти лет назад строки представляют поразительно яркую иллюстрацию механизма работы ума Председателя. В те годы никто из коллег Мао не видел в них ничего неуместного или зловещего. Никто не обратил внимания и на следующий абзац, где говорилось о преемниках, выдвинутых в процессе борьбы масс и прошедших огонь, воду и медные трубы «великих революционных потрясений».

В октябре пришла весть об отстранении Н. С. Хрущева от власти. Его обвиняли в управлении огромной страной по велению собственных прихотей, в навязывании многострадальному народу умозрительных схем, явившихся продуктом работы «заячьих мозгов». Трудно сказать, провел ли Мао какие-либо параллели между судьбой своего старого соперника и теми возможными упреками, которых заслуживал его собственный стиль руководства. Однако, отдавая себе отчет о различиях во взглядах с Лю Шаоци, Мао наверняка ощущал и известную уязвимость своего положения. Месяцем позже пришедшие на смену Хрущеву лидеры Страны Советов отвергли попытки Пекина возобновить прерванный диалог. Их отказ только углубил пропасть, разверзшуюся между двумя странами, и подтвердил: мировое коммунистическое движение распалось на два неравных и непримиримых лагеря.

Стремление Мао обеспечить бессмертие своего имени в деле революции сводилось теперь к попытке выработать специфический китайский путь построения социализма, став на который истинные революционеры ощутили бы прилив живительной энергии. Свидетельством тому являются девять открытых писем, написанных с учетом того, что источник революционной мысли — «Мекка», как называл его Снеевлит, — уже переместился из Москвы в Пекин. К концу 1964 года Мао четко представлял себе, чему он отдаст последние годы своей жизни.

Он больше не мечтал сделать Китай богатой и процветающей страной — пусть этой логике подчиняет себя Лю Шаоци.

Революционный пыл, считал Председатель, обратно пропорционален накопленному богатству. «Страны Азии в политическом смысле более прогрессивны, чем Британия или США, поскольку уровень жизни в Азии много ниже, — писал Мао ранее. — Те, кто беден, жаждут революции… В будущем государства Востока тоже станут богатыми. Когда западные стандарты окажутся позади наших, народы Европы и Америки снова обретут революционный дух». Следствием этой теории, как понял Мао, было то, что процветание означало для Китая конец революции. Произнести нечто подобное вслух Председатель не мог по соображениям политическим: в стране нашлось бы слишком мало желающих остаться в вечной нищете во имя абстрактных политических идеалов. На практике же размеренной и скучной жизни преуспевающего общества Мао предпочитал беспокойную революцию.

Для того чтобы превратить Китай в обитель «красной добродетели», где классовая борьба преобразует сознание людей и создаст некий революционный континуум, освещающий человечеству путь в светлое будущее, Лю Шаоци и ему подобные должны быть отброшены прочь вместе с их меркантильной философией.

Пребывая в этом просветленном состоянии духа, на протяжении ноября и декабря Мао участвовал в ряде совещаний высшего руководства, причем поведение его становилось все более своенравным и эксцентричным.

26 ноября, обсуждая вопросы долгосрочного военного планирования, он внезапно начал увещевать Лю: «Ты являешься первым заместителем Председателя, но ведь никто не гарантирован от случайностей. Представь на мгновение, что после моей смерти судьба не улыбнется тебе. Давай поменяемся местами прямо сейчас. Ты — Председатель. Ты — первый император!» Лю Шаоци осторожно уклонился от предложенной чести, пропустив мимо ушей брюзжание Мао о том, что у него уже нет сил и с ним никто не считается. Двумя неделями позже Председатель самыми черными словами крыл зарождающийся в недрах партии класс капиталистов, «пьющих кровь трудового народа». Следующей он впервые произнес фразу о «партийных бонзах, идущих по капиталистическому пути». 20 декабря Мао вновь упомянул Лю, давая понять, что все решения теперь принимает именно он. В дальнейшей речи он доказывал необходимость перенацелить «движение за социалистическое воспитание»: оно должно вестись не против коррумпированного чиновничества и крестьян — расхитителей собственности, но искоренять в партии ревизионистскую ересь. Прежде всего, с угрозой в голосе замечал Председатель, массы бросят в очистительный огонь своего гнева «волков», то есть «власти предержащие»; «лисы» и прочие хищники помельче тоже дождутся своего часа, но позже.

И все-таки Лю выстоял. Он согласился с Мао в том, что некоторые провинциальные парткомы действительно «переродились» и что в первую очередь необходимо разоблачить высоких партийных покровителей коррумпированного чиновничества. Однако при этом Лю дал четко понять: главной целью движения в целом должна быть борьба против коррупции, а не идеологические наскоки на «ревизионизм».

Свое недовольство Мао проявил в здании Всекитайского собрания народных представителей на банкете по случаю семьдесят первой годовщины его дня рождения. Не упоминая имен, он объявил взгляды Лю антимарксистскими и добавил, что Дэн Сяопин руководит Секретариатом ЦК как «своим королевством». Двумя днями позже последовал новый взрыв негодования: размахивая книжечкой партийного устава, Мао ледяным голосом заметил, что имеет такое же право выражать свое мнение, как и любой член партии — почему же тогда Дэн пытался предотвратить его появление на совещании, а Лю очень не хотел давать ему слово? Не менее зловещим было и его напоминание о споре, имевшем место в 1962 году, с членами Постоянного Комитета по вопросу «системы семейного подряда». Спор этот Председатель назвал «разновидностью классовой борьбы». Теперь же разгоралась новая борьба: против тех «властей предержащих, которые решили пойти по капиталистическому пути».

Эта зажигательная фраза была включена в изданную в середине января директиву по организации движения с единственной поправкой: вместо «властей предержащих» в ней говорилось об «ответственных работниках». Первоначальный проект директивы прямо предостерегал, что «подобные перерожденцы есть даже в Центральном Комитете». Чжоу Эньлаю, прекрасно знавшему образ мышления Председателя, в последний момент удалось заменить «Центральный Комитет» на «отделы ЦК».

Лю Шаоци, как и большинство других членов руководства партии, воспринял замечания Мао как брюзжание сварливого пожилого мужчины — еще способного, несмотря на возраст, метать громы и молнии, но стремительно погружающегося в старческие воспоминания о славном революционном прошлом. Кризис, казалось, миновал.

Но судьба Лю была уже решена. Мао осталось лишь найти соответствующий способ избавиться от опасного преемника.