Мао Цзэдун

ГЛАВА 9 ПРЕДСЕДАТЕЛЬ РЕСПУБЛИКИ

Поражение в сентябре 1931 года третьей кампании Чан Кайши против Красной армии положило начало новой, на этот раз куда более серьезной попытке центра поставить Мао и его «красную зону» в Цзянси под свой жесткий контроль.

Разгром городских партийных организаций, последовавший за предательством Гу Шуньчжана, поднял важность «красных зон» на недосягаемую прежде высоту. Уже более года Коминтерн настаивал на том, чтобы центр борьбы переместился из города в деревню. Июньская казнь генерального секретаря партии Сян Чжунфа настоятельно требовала перемен в партийном руководстве, а представлявшие физическую угрозу для членов ЦК условия Шанхая, где располагалась штаб-квартира партии, диктовали необходимость перенести высшие органы управления в более безопасные места.

В апреле руководители партии покинули Шанхай, чтобы возобновить свою работу в Эюйвани и на западе Хунани. Тремя месяцами позже Чжоу Эньлай отправился в Цзянси, чтобы возглавить там Центральное Бюро. Ван Мин в это время вернулся в спокойную Москву, где представлял интересы КПК в Коминтерне. Другой «возвращенец», Бо Гу, остался в Шанхае — в качестве номинального главы партии — до созыва очередного съезда. Новые планы предусматривали создание коммунистического правительства в «красной зоне» Цзянси, уже носившей гордое название «Центрального советского района». Такое решение должно было стать первым шагом к перемещению высшего руководства на периферию.

На фоне этих перемен Ван Мин, Бо Гу и остальные «возвращенцы» начали активную кампанию по подрыву полномочий и авторитета Мао. Уже в конце августа центр издал объемистую и грубую по стилю директиву, где обвинял Мао (без упоминания имени) в непрочности его классовой позиции, игнорировании инструкций руководства, неспособности расширить сферу влияния «красной зоны» и «партизанщине». Полученная в октябре директива вызвала у Мао недоумение и досаду. Вместе со своими коллегами он не только успешно отразил все атаки десятикратно превосходивших сил противника, он еще хорошо помнил, как «возвращенцы» критиковали Ли Лисаня за его неприятие партизанской войны. К тому же нельзя было сбрасывать со счетов и высокую оценку, которую дал действиям Мао Коминтерн.

Для сидевшего в Шанхае Бо Гу все это не имело никакого значения. Осенью его волновали не вопросы теории, а суровая практика.

В середине октября он неохотно дал согласие на то, чтобы Мао сохранил за собой пост секретаря ЦК (занятый им в мае) до возвращения Чжоу Эньлая, но категорически отказывался продвинуть по партийной лестнице нескольких сторонников непокорного хунаньца. На последовавшую вскоре из Цзянси просьбу прислать члена Политбюро, чтобы возглавить новое советское правительство, Бо предложил занять этот пост самому Мао. Иными словами, его выталкивали наверх, лишая тем самым широкой поддержки и влияния, которыми он пользовался в армии. Предлагаемая должность, безусловно, почетна, но от административной скуки у Мао ломило зубы. В начале ноября произошло знаменательное событие: партийная конференция «красной зоны». Она упразднила возглавляемый Мао Главный фронтовой комитет и объявила о создании вместо него Революционного военного совета под руководством Чжу Дэ, куда Мао входил лишь одним из двенадцати членов. Конференция, вновь не упоминая имен, критиковала его за «голый эмпиризм», означавший излишний упор на практические цели в ущерб политике партии.

Двумя днями позже, 7 ноября, в годовщину российской революции, шестьсот делегатов из Цзянси и прилегающих к «красной зоне» районов собрались в деревне Епин, неподалеку от Жуйцзиня, чтобы провозгласить образование Китайской Советской Республики. Церемония проходила на территории поместья рода Се (клановое имя всех обитателей деревни), под сенью древних камфорных деревьев, многим из которых было более тысячи лет. Между массивными, покрытыми блестящим лаком колоннами рояли флаги с серпом и молотом. После парада войск Красной армии под грохот фейерверков началось факельное шествие. «С этого момента, — громко объявил Мао, — на территории Китая существуют два совершенно различных государства. Одно — так называемая Республика Китай — является орудием мирового империализма. Другое — Китайская Советская Республика — государство широких масс угнетавшихся в прошлом тружеников и солдат. Его знамя символизирует конец господства империализма, уничтожение имущих классов и свержение милитаристского гоминьдановского правительства. За нами — мир и объединение всей страны!»

Первый Всекитайский съезд советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, так назывался тогда созданный коммунистами парламент, объявил Жуйцзинь столицей двадцати «красных» уездов, вошедших в состав новой Советской Республики, а также назначил Мао Цзэдуна главой государства и правительства.

В человеке непосвященном этот пост мог бы вызвать чувство зависти. Должность формально наделяла Мао самым высоким в его предшествующей жизни статусом. Коминтерн неоднозначно дал понять, сколь важное значение он придаст появлению нового «государства». Однако в памяти Мао были достаточно свежи все попытки поставить его под контроль или хотя бы нейтрализовать: намерение Чжоу Эньлая отослать в июле 1927 года своего коллегу в Сычуань или стремление Ли Лисаня заставить в 1929-м опытного политработника уйти из армии. Иллюзий относительно сути происходящего у Мао не было. Конечно, теперь он стал слишком заметной фигурой, чтобы быть небрежно отброшенным в сторону «возвращенцами» Ван Мина, ощущавшими за своими спинами поддержку Кремля. Однако возможность мягко отстранить его от принятия важнейших решений, отрезать корни, питавшие власть, у них все еще оставалась.

И последствия не заставили себя ждать.

В январе Чжоу Эньлай, заменив Мао на посту секретаря Центрального Бюро, призвал осуществить новую попытку захвата одного из городов — с прежней целью «добиться первоначально победы в одной или нескольких провинциях».

Мао удалось убедить своих коллег в том, что Наньчан для Красной армии является слишком твердым орешком. Однако после консультаций с Бо Гу новое совещание Бюро большинством голосов постановило отправить войска в Ганьчжоу. На этот раз возражения Мао поддержал и Чжу Дэ. Ганьчжоу, говорил он, отлично защищен, с трех сторон его окружает вода, и противник считает этот город своим «форпостом, который ни при каких условиях нельзя потерять». В Красной армии же до сих пор ощущалась серьезная нехватка тяжелой артиллерии и других осадных орудий, что привело к неудачам все попытки захвата городов в прошлом году. Не согласившись с этими доводами, совещание назначило Пэн Дэхуая командующим фронта.

Прошло десять дней, и Центральное Бюро собралось в третий раз. В отсутствие Чжоу Эньлая его работу возглавил Мао. Дискуссия на совещании развернулась по вопросу вторжения японских армий в Маньчжурию. Бо Гу расценил ее как «опасный и конкретный шаг в сторону готовящегося нападения на Советский Союз». Мао возразил: «События в Маньчжурии по всей стране подняли мощную волну антияпонских настроений, общих для всех классов. Партии следовало бы извлечь пользу из такой ситуации». Идея Мао заключалась в создании единого патриотического антияпонского фронта, который после победы смог бы оказаться весьма полезным КПК в ее борьбе за власть. Однако для января 1932 года подобная мысль была слишком радикальной. Все усилия центра направлялись тогда на ужесточение классовых боев, но никак не на затушевывание классовых противоречий. Товарищи Мао по партии почти единодушно считали, что, как и в конфликте 1929 года на КВЖД, максимальную озабоченность вызывает угроза безопасности Советского Союза. Спор обострялся, и в конце концов один из присутствовавших бросил Мао в лицо: «Если ты не понимаешь, что Маньчжурию Япония превратила в плацдарм для нападения на Россию, то ты в таком случае — правый оппортунист!»[45] В наступившей после фразы глубокой тишине Мао вышел из комнаты.

В тот же день либо чуть позже он попросил отпуск по болезни и получил его. Один из «возвращенцев», Ван Цзясян, заменил Мао на единственном остававшемся у него военном посту начальника Главного политического управления Фронтовой армии. Неделю спустя Мао вместе с Хэ Цзычжэнь и несколькими телохранителями остановился в заброшенном храме на вершине Дунхуашани — пологого вулканического холма в пяти милях к югу от Жуйцзиня.

Суровая, покинутая людьми местность как нельзя более соответствовала настроениям Мао. Святилище — кумирня, сложенная из отполированных временем черных гранитных плит, — было темным, холодным и влажным; каменный пол покрывал плотный густой мох. Как обычно, политические пертурбации повергали Мао не только в душевные, но и в физические муки. Неожиданно для себя Хэ Цзычжэнь увидела его постаревшим, Мао начал терять вес. Опасаясь, что влажный воздух только ухудшит его состояние, Хэ распорядилась, чтобы в самом храме поселились охранники, сама же вместе с Мао устроилась в пещере неподалеку — там было суше и теплее, имелся вырубленный в камне небольшой бассейн, дававший возможность мыться. Воду приносили снизу в деревянных бадьях на бамбуковых коромыслах, по высоким ступеням высеченной в скале узкой лестницы.

С вершины холма открывался великолепный вид на равнину, в западной оконечности которой высились, как стражи, три древних пагоды. Мао пытался записывать по памяти стихи, сложенные в седле во время пребывания в Цзянси. Время от времени из Жуйцзиня прибывали последние новости и свежие партийные документы. Оставалось только ждать, когда политические раны затянутся сами собой.

Новый «временный центр» в Шанхае, как скоро стали называть возглавляемое Бо Гу руководство партии, оказался не настолько беспомощным, каким позже многие стремились его показать. Сам факт его существования уже был серьезным достижением. С арестом Якова Рудника (известного также под именем Хилари Нулснса), сотрудника украинского НКВД, который выдавал себя за профсоюзного деятеля из Бельгии, реальная политика Коминтерна в отношении Китая зашла в тупик. Бо Гу же вместе со своим другом Чжан Вэньтянем сумели не только сохранить свою агентурную сеть, пронизавшую высшие эшелоны военного командования Чан Кайши, но и ликвидировать многих оперативников спецслужб Гоминьдана и их информаторов-коммунистов. Слабые успехи в руководстве «красными зонами», население которых составляло около пяти миллионов, объяснялись прежде всего усилением леваков, чьими кумирами были Цюй Цюбо и Ли Лисань. Вот почему Бо Гу в январе вновь поднял вопрос захвата больших городов:

«Тактика действий партии избегала осады крупных городов страны. В прошедшие годы она была правильной, но сейчас обстоятельства изменились. Теперь главная задача заключается в расширении нашего влияния, в объединении разрозненных советских районов и использовании нынешней благоприятной в военном и политическом отношении ситуации для захвата одного или двух важнейших городов. Это откроет дорогу к победе дела революции в целых провинциях».

Анализ Бо был более трезвым, чем выводы его бесславно отброшенных партией предшественников. Однако ход движения мысли почти тот же. Депрессия, писал он, поставила экономику националистов на грань краха, в то время как Красная армия, «закаленная в кровавых битвах гражданской войны», обрела небывалую мощь. С изменением «баланса классовых сил» в стране становились настоятельно необходимыми и перемены в политике партии.

Определенные резоны в его рассуждениях присутствовали. На протяжении трех последних лет Мао тоже неоднократно призывал к победе в «отдельно взятой провинции». Пассивное выжидание было бесплодным: довольство достигнутым сводило боевой дух партии на нет. Объединение разрозненных «красных зон», подразумевавшее неизбежный захват городов, являлось логичным развитием политики коммунистов. Проблема же заключалась в том, что Бо Гу требовал неуклонно придерживаться «твердой наступательной линии», конечной целью которой был провозглашен захват Наньчана, Цзиани и Фучжоу (еще один город в Цзянси) — вне зависимости от любых тактических поворотов. Кроме того, сыграло свою роль и очевидное неравенство сил. Нанесенное в третий раз войскам Чан Кайши поражение внушило лидерам партии в Шанхае совершенно ошибочные представления о «небывалой мощи» Красной армии. Мао и Чжу Дэ было хорошо известно, что в нынешний момент, так же как годом раньше, армия не имела достаточных возможностей для успешной атаки на хорошо укрепленные оплоты гоминьдановских войск. Вот почему оба резко выступили против планов осады Ганьчжоу. Бо Гу, Чжан Вэньтянь и их сторонники рассматривали подобные сомнения как «чистой воды оппортунизм», как порок, присущий не политике, но тем, кто не намерен ей следовать.

В один из мартовских дней, вскоре после окончания Праздника фонарей, телохранители заметили приближавшихся к холму двух всадников. Ими оказались Сян Ин, исполнявший во время «болезни» Мао обязанности главы правительства, и его провожатый.

Атака на Ганьчжоу, с горечью сообщил Сян Ин, потерпела полное поражение. Начиная с середины февраля отряды Пэн Дэхуая в течение трех недель предприняли четыре изнурительных и безуспешных попытки прорвать оборону города. Не удалось даже заложить мины под городские стены. На помощь к осажденным из Цзиани и Гуандуна спешили четыре дивизии гоминьдановских войск, грозя отрезать силам Пэна все пути отступления. Военный совет срочно нуждался в помощи Мао и просил его прервать свой отпуск.

Сян Ину не пришлось повторять свою просьбу. Хэ Цзычжэнь умоляла Мао дождаться окончания разразившегося проливного дождя, но он отмахнулся от нее. «Болезнь» прошла.

Прибыв в Цзянкоу, небольшой городок в двадцати километрах от Ганьчжоу, Мао узнал, что Пэн смог вырваться из капкана. Оставался открытым вопрос: куда дальше должна направиться Фронтовая армия? Мао предлагал двинуть части в северо-восточные районы Цзянси и создать новую базу вдоль границы с Фуцзянью — там, где силы противника были значительно слабее, а горный рельеф местности благоприятствовал излюбленной в Красной армии тактике ведения боя. Однако большинство его коллег сочли такой вариант уводящим слишком далеко от указанной центром цели: поставить под прямую и непосредственную угрозу города Цзиань и Наньчан. Остро переживавший свою неудачу Пэн поддержал их. В результате совещание решило разделить силы: 3-я армейская группировка Пэн Дэхуая направилась вдоль реки Гань на север в сторону Цзиани, а 1-я группировка под командованием Линь Бяо попыталась занять три уездных города в центральных районах Цзянси, в ста тридцати километрах к юго-востоку от Наньчана. В качестве неофициального советника Мао последовал за Линь Бяо. Вскоре ему удалось убедить командующего и его комиссара, Не Жунчжэня, изменить маршрут похода и следовать в Фуцзянь. Поставив об этом в известность Военный совет, Линь двинулся к расположенному в соседней провинции Тинчжоу, чтобы ожидать там дальнейших указаний. Мао же, вернувшись в Жуйцзинь, сообщил в конце марта свою точку зрения Центральному Бюро.

И нашел поддержку. Чжоу Эньлай, руководивший работой двухдневного заседания, на давнем собственном опыте познал горечь военного поражения, когда отказался последовать совету Мао. Сян Ина переполняло чувство благодарности за то, что Мао без уговоров согласился вернуться в самое пекло. Единственный вероятный оппонент — Пэн Дэхуай — отсутствовал.

Но истинные причины этой весенней победы лежали глубже.

На заседании в Жуйцзинс впервые стала ясна подоплека взаимоотношений между Мао и Чжоу Эньласм — взаимоотношений, игравших на протяжении последующих пятидесяти лет чрезвычайную роль в судьбах всего Китая.

Будучи пятью годами моложе Мао, Чжоу представлял собой тип искусного в дипломатии, уравновешенного лидера, способного извлечь пользу из любой складывающейся ситуации. В своем стремлении достичь абсолютной победы он умел проявлять исключительную гибкость.

Любивший бросаться в крайности Мао обладал удивительным даром предвидения, твердыми убеждениями и неизбывной уверенностью в собственных силах. Ему были присущи тонкая организация мышления и безошибочная интуиция. Склонив на свою сторону Чжоу в Жуйцзине, он безостановочно пытался закрепить успех, раз за разом ставя более молодого коллегу перед свершившимся фактом — по мере того как отряды Линь Бяо углублялись в Фуцзянь, в направлении прямо противоположном предписанному. Постепенно Мао возвращал себе свободу маневра, которой так хотели лишить его «возвращенцы».

Первой целью группировки Линь Бяо был Лунъянь, расположенный на полпути от границ Цзянси до побережья Фуцзяни. Места эти Мао хорошо знал: зимой 1929 года там проходила партийная конференция. 10 апреля войска разогнали два оборонявших город полка и захватили семьсот пленных. Десятью днями позже пал Чжанчжоу, первый крупный город, куда вступили отряды Красной армии после сдачи Цзиани.

Мао ликовал. Участники боевого похода помнили, как в выцветшей армейской фуражке с пятиконечной звездой въехал он в город на белом коне. В посланной на следующий день Чжоу Эньлаю телеграмме Мао описывал восторг местных жителей, «со всех ног бросившихся навстречу нашим бойцам». Чжанчжоу был богатым трофеем: важный центр торговли с населением более пятидесяти тысяч, расположенный всего в восьмидесяти километрах от Амоя. Добыча состояла из полумиллиона долларов наличными, вооружения и боеприпасов, двух аэропланов (к сожалению, коммунисты не знали, как ими пользоваться) и имевших, пожалуй, наибольшую для Мао ценность книг школьной библиотеки. Для их отправки в Жуйцзинь бойцы реквизировали грузовик.

Новость вызвала у Бо Гу крайнее недовольство.

Детальная информация о фуцзяньском походе вызвала в Шанхае бурю негодования. Гневные нападки обрушились не только на голову Мао, осмелившегося сорвать тщательно разработанные центром планы продвижения на север; самой резкой критике подверглось все Центральное Бюро, допустившее столь грубое нарушение дисциплины.

Члены Бюро были вынуждены покаяться. На заседании, состоявшемся 11 мая под председательством Чжоу Эньлая (Мао в то время все еще оставался в Чжанчжоу), Бюро в муках партийной совести признало свои «величайшие ошибки» и обязалось в самые короткие сроки «решительным образом искоренить четко обозначившийся правооппортунистический уклон».

Эта мягкая, умиротворяющая позиция всегда определяла отношения Чжоу Эньлая с центром. Реакция Мао была прямо противоположной. «Я ознакомился с полученной телеграммой», — написал он после того, как Чжоу переправил ему критические замечания Бо Гу:

«Политические оценки центра и предложенная им военная стратегия ошибочны в корне. Прежде всего в ходе трех кампаний националистов и оккупации Маньчжурии правящему режиму… уже был нанесен мощный удар. Мы ни в косм случае не можем позволить себе переоценивать силы противника. После. разгрома войск Чан Кайши наша политика никак не должна сводиться к стратегии оборончества, предусматривавшей ведение боевых действий только на внутренних фронтах (то есть на территории «красных зон»). Наоборот, нам необходима стратегия наступательная: пора вести борьбу там, где власть находится в руках «белых». Задача состоит в том, чтобы захватить важнейшие города и добиться победы хотя бы в одной провинции. Необходимой предпосылкой этого является уничтожение врага. В сложившихся условиях предлагать прошлогоднюю стратегию означает чистой воды правый оппортунизм».

Послание Мао было необычайно дерзким. Он сознательно бросил в лицо Бо Гу обвинения, которыми центр когда-то осыпал его самого. Уже много месяцев из Шанхая слышались жалобы на «недооценку революционной ситуации», на «неспособность воспользоваться преимуществами создавшегося положения, чтобы перейти в наступление» и «попытки возвести в догму отжившие методы борьбы». Все это центр называл «правым оппортунизмом».

Реакция Бо Гу на послание Мао в документах не зафиксирована, однако не будет ошибкой предположить, что он вряд ли пришел в восторг. Отношения Мао с руководством партии накалились еще больше.

После рейда в Фуцзянь Центральное Бюро предприняло огромные усилия, чтобы как-то сдержать темперамент Мао. В конце мая войска ушли из Чжанчжоу на запад — сдержать натиск гуандунских милитаристов, угрожавших южным границам «красной зоны». В июне к Мао поспешили Чжу Дэ и Ван Цзясян — проследить за безукоризненно точным выполнением всех указаний Центрального Бюро. Однако несмотря на самые настоятельные требования Чжоу Эньлая «как можно быстрее атаковать противника», прошел целый месяц, прежде чем полки чанкайшистов были вытеснены в Гуандун.

Бо Гу и Чжан Вэньтянь были вне себя. На протяжении полугода они с бессилием наблюдали за крушением скрупулезно разрабатывавшихся планов. Январская неудача с захватом Ганьчжоу, сумасшедшая выходка Мао с походом в Фуцзянь, последняя попытка вторжения националистов означали: шесть месяцев драгоценного времени — наиболее благоприятного для слияния южных «красных зон» в прочный единый пояс — были потеряны впустую. Причина была хорошо известна фронтовому руководству: армия имела возможность отражать атаки противника или бить по самым уязвимым его местам. На что-либо иное у нее не хватало сил. Но в Шанхае этому не верили.

Диалог между самоуверенным Бо Гу и знавшими реальное положение дел военачальниками стал невозможным.

Прирожденный миротворец, Чжоу Эньлай попытался найти компромисс и в этой, казалось бы, безвыходной ситуации. Бо Гу получил столь желанное для него наступление на города северных районов Цзянси, Чжоу лично возглавил его — но с учетом фактических возможностей войск и при условии, что рядом с ним будет Мао в качестве верховного политкомиссара армии. «Нам необходимы его знания и опыт. Восстановленный в этой должности, он исправит собственные ошибки», — доказывал Чжоу.

Чжу Дэ и Ван Цзясян с готовностью согласились. Однако Жэнь Биши и других членов Бюро, остававшихся в Жуйцзине для организации работы тыла, мучили сомнения. Когда Чжоу Эньлаю удалось склонить на свою сторону и их, наступила уже середина августа. Свое согласие дал даже Бо Гу, готовый на все ради того, чтобы долго откладывавшееся наступление все-таки началось.

Мао предложил всей Фронтовой армии двинуться на север и занять те три уездных города — Лэань, Ихуан и Наньфэн, — речь о которых шла еще пятью месяцами ранее, до экспедиции в Фуцзянь. Следом можно попытаться захватить и город побольше, «к примеру, Наньчэн, расположенный совсем рядом с Фучжоу и открывающий путь к важнейшему району в нижнем течении реки Гань. Таким образом, мы получим все условия для атаки уже Наньчана».

Первая стадия операции прошла безупречно. Лэань, Ихуан и Наньфэн пали, отдав армии пять тысяч пленных и около четырех тысяч винтовок. С хорошо укрепленным Наньчэном оказалось сложнее. Чжу Дэ и Мао уже скомандовали отступление, но Чжоу Эньлай направил Жэнь Биши радиограмму, сообщая, что войска выжидают более удобный момент для атаки. Отступление между тем продолжалось, и, невзирая на все возражения Чжоу, к началу сентября армия вошла в уезд Нинду, отойдя сто километров на юг. Встревоженное таким поворотом событий, Центральное Бюро считало маневр глубоко ошибочным и приказало срочно возвращаться назад. Чжоу Эньлай среагировал на приказ самым неожиданным образом: армия устала, говорил он, и нуждается в отдыхе.

Язвительный обмен мнениями между двумя группировками в руководстве Центрального Бюро продолжался около месяца. Теперь большинству противостоял уже не Мао; рядом с ним оказались Чжоу, Чжу Дэ и Ван Цзясян.

В начале октября оппоненты собрались в крошечной горной деревушке Сяоюань, на севере уезда Нинду. Для уточнения позиций сторон из Жуйцзиня прибыли Жэнь Биши, Сян Ин, Дэн Фа и один из «возвращенцев» — Гу Цзолинь. Драматическое обсуждение разногласий продолжалось четыре дня.

Представители тыла обвинили фронтовиков в «недостатке веры в победу революции и мощь Красной армии». Военные возразили: они не сомневаются в правильности избранной центром наступательной тактики, однако следовать ей необходимо с учетом реальной ситуации. Красноречие Мао только лишний раз подтвердило подозрения Жэнь Биши и Сян Ина: корень зла заключен именно в Мао; устранить его — и проблема разрешится сама собой.

Мао вновь услышал упреки, звучавшие в его адрес в течение всего года. Он — правый оппортунист, упорно отрицающий безошибочную военную политику центра. Он нарушает законы партийной дисциплины. Он выступал против захвата Ганьчжоу и отказывался подчиниться приказам о выступлении на Фучжоу и Цзиань. Самовольный поход на Чжанчжоу доказал его склонность к партизанщине. Мао занял позицию оборончества. Он предпочитает «сидеть за пнем и ждать, пока заяц сам прыгнет ему в руки». Он привык выбирать слабейшего противника.

Некоторые из этих обвинений имели под собой определенную основу. На практике военная стратегия Мао и в самом деле резко расходилась с установками центра. Но главным в дискуссии стал вовсе не вопрос его полководческих талантов. Мао не признавал дисциплины партии — значит, он был не прав.

Разногласия относительно стратегии действий войск удалось преодолеть довольно быстро. Все, в том числе и Мао, согласились, что Фронтовая армия должна сконцентрировать свои силы на самых слабых участках боевых порядков противника, сведя на нет его попытки окружить «красную зону». Для Мао это означало: основные бои будут идти в Лэани, Ихуанс и Наньфэнс. Другие считали, что главное поле битвы должно лежать западнее. Общий принцип оказался достаточно гибким, чтобы примирить обе точки зрения.

Оставалось решить последнюю, наиболее трудную проблему: как быть с самим Мао? Прибывшие из Жуйцзиня настаивали на полном отстранении его от руководства боевыми действиями. Чжоу Эньлай счел это чрезмерным. «У Цзэдуна, — сказал он, — огромный военный опыт, он очень хорош в бою… На передовой от него всегда можно ждать дельного совета». Поэтому лучше всего сохранить за Мао пост политкомиссара, под его, Чжоу, личным присмотром, либо снять с него прямые обязанности боевого командира и оставить на фронте в качестве советника. Чжу Дэ и Ван Цзясян полностью поддержали это предложение. Но Мао уже устал нести ответственность за управление войсками, не подкрепленную реальной властью. Против были и «тыловики». Нежелание Мао признать свои ошибки, возразили они, означает, что он будет повторять их вновь и вновь.

В самый последний момент Чжоу сделал блестящий ход. Хорошо, говорил он, Мао оставит пост комиссара и превратится в военного советника, а чтобы удовлетворить Жэнь Биши и других, возьмет, пока будет находиться на фронте, бессрочный отпуск по болезни. По окончании кампании, когда страсти улягутся, Мао спокойно вернется к исполнению своих привычных обязанностей.

На следующий день, явно ощущая, что исход совещания мог быть куда более неблагоприятным, Мао отправился в армейский госпиталь в Тинчжоу. Там его ждала встреча с Хэ Цзычжэнь, уже готовой дать жизнь их второму ребенку — сыну. Но вскоре сглаженные проблемы дали о себе знать с новой силой. Пока шли споры в Нинду, Бо Гу и Чжан Вэньтянь тоже обсуждали ситуацию в Цзянси и пришли к выводу, что «консерватизм и честолюбие» Мао стали нетерпимыми. Он должен был немедленно покинуть армию и ограничиться работой в правительстве, а взгляды его получат самый решительный отпор. За неспособность отстоять линию партии подвергся критике и Чжоу.

Вести об этом пришли в Нинду сразу после отъезда Мао. Закончившееся совещание возобновило работу и отвергло уже согласованный компромисс. В силу вступали рекомендации центра. Узнав об этом, Мао пришел в ярость, обвиняя своих коллег в «закулисных маневрах» и разжигании «фракционной борьбы». Но изменить что-либо он уже не мог. 12 октября стало известно, что верховным политкомиссаром Фронтовой армии назначен Чжоу Эньлай. В течение двух лет Мао оказался напрочь отрезанным от принятия сколь-нибудь важных военных решений.

Вторую зиму подряд Мао встречал китайский Новый год, чувствуя себя физически разбитым и несправедливо обиженным. Палата небольшого санатория, которую он делил с двумя высокими партийными чинами, была намного уютнее промозглой сырости древнего склепа на Дунхуашани. В целом его положение в партии не изменилось, поскольку принятые в Нинду решения сохранялись в тайне. Но на этом преимущества заканчивались.

За двенадцать лет пребывания в рядах КПК Мао в шестой раз оказывался не у дел. Первый раз он отошел в сторону сам в 1924 году, когда ощутил, что его вера в победу заколебалась. Затем, в 1927 году, его ждала неудача восстания, приуроченного к празднику Середины осени. Через год только что созданный партком провинции Хунань заслал его в глушь Цзинганшани, в 1929-м он чувствовал себя обойденным в споре с Чжу Дэ по вопросам тактики партизанской войны. После этого, в 1932 году, было самозаточение в Дунхуашани. Последним потрясением стало совещание в Нинду. Во всех предыдущих случаях либо находились влиятельные друзья, либо он сам уходил в тень, уверенный в том, что вернется в схватку с новыми силами. Но сейчас Мао вынудило к уходу непримиримо враждебное и без всякой нужды спровоцированное им же центральное руководство партии. Вспыхнувший конфликт серьезно ослабил позиции тех, кто, как Чжоу Эньлай, мог бы оказать ощутимую помощь.

Мао очень похудел. Его потускневшие глаза и ввалившиеся щеки тревожили Хэ Цзычжэнь. Позже ходили разговоры, что он заболел туберкулезом, но скорее всего главная причина крылась в застарелой неврастении, волны которой всегда накатывали на Мао в периоды глубоких переживаний. Как-то он обронил в присутствии Хэ фразу: «Это выглядит так, будто они приговорили меня к смерти».

Вскоре после прибытия в санаторий произошла встреча, бросившая мрачную тень на весь грядущий год. Однажды Мао разговорился с Ло Мином, исполнявшим обязанности секретаря Фуцзяньского провинциального комитета партии. Речь шла о тактике действий гоминьдановских войск. Мао убеждал собеседника как можно быстрее вернуться домой, чтобы помочь развертыванию широкой партизанской войны — в помощь частям Фронтовой армии, готовившимся дать отпор четвертой кампании Чан Кайши. Ло передал соображения Мао в Фуцзяньский партком, где без промедления начали разрабатывать тактику действий партизан.

Усилившееся влияние центрального советского района и растущая угроза со стороны шанхайской полиции к этому времени уже убедили Бо Гу и Чжан Вэньтяня, что для всего партийного руководства настала пора перебираться в Жуйцзинь. Проезжая через Фуцзянь, Бо тоже встретился с Ло Мином, который с энтузиазмом принялся рассказывать о новой тактике, казавшейся, по его мнению, более грамотной, нежели «сухие и лишенные гибкости директивы», обязательные для выполнения в прошлом. Однако Бо Гу был последним, кто мог бы по достоинству оценить его искренность. По прибытии в Жуйцзинь Бо немедленно начал активную борьбу против влияния авторитета Мао на всей территории советского района. Искаженные слова Ло обличали Мао как «последовательного оппортуниста», культивирующего «пессимистические и пораженческие настроения» и «открыто призывавшего к самороспуску партии».

Через расследование по делу «линии Ло Мина» прошли тысячи партийных чиновников, среди которых были четверо молодых людей, чьи имена особенно тесно связывались с Мао: Дэн Сяопин — секретарь парткома уезда Хуэйчан на севере Цзянси, Гу Бо — бывший секретарь Мао, Се Вэйцзюнь — командир сформированной в Цзянси 5-й дивизии и Цзэтань — родной брат Мао. В апреле 1933 года все четверо были вызваны на разоблачительный митинг, где ораторы, обращаясь к ним не иначе как к «деревенским мужланам», наперебой говорили о том, что «в диких горных углах люди и понятия не имеют о марксизме». «Мужланы», в свою очередь, назвали своих обвинителей «господами из-за границы» (то есть из Москвы). Сразу после митинга четверку освободили от всех занимаемых ими постов. Эта же участь ждала и многих других сторонников Мао.

Сам он к этому времени уже вернулся в Епин, небольшую деревню неподалеку от Жуйцзиня, ставшую штаб-квартирой руководства партии.

Статус Председателя Республики означал, что для «кампании по критике Ло Мина» Мао недоступен. Поддержал его и Коминтерн, еще в марте потребовавший от Бо Гу пойти на «примирение с товарищем Мао», оказать на него «дружеское влияние» и предоставить ему «всю полноту ответственности за работу правительства». Заслуживает внимания тот факт, что, когда в 20-х и 30-х годах отношения Мао с креатурами Москвы часто оставляли желать много лучшего, сама его фигура становилась в глазах Кремля все более привлекательной. Начиная с 6-го съезда партии Мао превратился в единственного лидера КПК, безусловно поддерживающего Сталина по трем основным вопросам китайской революции: ведущей роли крестьянства, отношения к Красной армии и создания «красных зон» в деревне. Москва не могла не оценить подобного единодушия.

Однако в далекой Цзянси поддержка Кремля значила не так много. Хэ Цзычжэнь и Мао жили вместе с другими членами Центрального Бюро в старом, выстроенном из хорошего камня особняке, который бывший его владелец покинул не из страха перед коммунистами, а потому что в доме умерла его жена, после чего усадьба стала считаться сулящей несчастья. Руководство поселилось на первом этаже; комнаты выходили на крытую галерею, с четырех сторон окружавшую просторный внутренний двор. Галерею украшали резные балки и покрытые тонкой лаковой росписью ширмы. Лучшие помещения были отданы членам Политбюро ЦК Чжоу Эньлаю и Жэнь Биши. Мао досталась комната поменьше, с глиняными стенами и выложенным каменной плиткой полом. Чжоу жил за стеной. Чжу Дэ и Ван Цзясян поселились в самом дальнем конце, за большим залом, где проходили рабочие совещания Бюро.

С приездом Бо Гу все менялось. Продолжая оставаться членом Центрального Бюро, Мао оказался в такой политической изоляции, что порой целыми днями не видел своих коллег. Чжоу Эньлай и Чжу Дэ были на фронте, Ван Цзясян получил серьезное ранение осколком шрапнели. Остальные откровенно избегали Мао. В апреле ощущение одиночества усилилось. Националисты начали осуществлять регулярные авианалеты на Епин, и Мао, как и другим «вспомогательным сотрудникам», было приказано перебраться в Шачжоуба — деревеньку, расположенную километрах в двадцати на запад. Там его единственными собеседниками стали собственные братья и ближайшие родственники Хэ Цзычжэнь.

Время превратилось в личного врага Мао. На Цзинганшани в редкие периоды затишья вместе с Чжу Дэ и Чэнь И он погружался в беседы о поэзии, свои собственные строфы они украшали цитатами из классиков танской династии Ли Бо и Ду Фу, чьи дошедшие из тысячелетней давности шедевры всем троим были знакомы еще со школы. Позже Хэ вспоминала, как светлело лицо Мао в разговорах о литературе. Чтение настолько увлекало его, что он заказал себе штаны с особо вместительными карманами — чтобы было куда опустить книгу. Обычно немногословный, Мао преображался, когда речь заходила о творчестве, на эти темы он мог говорить часами. В споре с Хэ о ее любимом романс «Сон в красном тереме» Мао провел однажды всю ночь. Интересно, что описываемые автором события он представлял себе в виде борьбы двух фракций великого и могущественного императорского двора.

Все лето и большую часть следующего года он проводит в отвратительном безделье, предаваясь лишь чтению и разговорам с родственниками. Опять, как уже случалось раньше, оставалось только ждать и надеяться на приход лучших времен. Но в отличие от прошлого уверенности в их приходе почти не было.

Как глава государства и правительства — Председатель Республики и Председатель Совета Народных Комиссаров — с ноября 1931 года Мао отвечал за всю гражданскую администрацию советского района. В его обязанности входила подготовка и обнародование множества законов и подзаконных актов, призванных обеспечить жизнедеятельность новой Китайской Советской Республики. Он должен был создать административную машину, способную управлять современным государством.

Но главным направлением практической деятельности Мао была экономика. Его речи изобиловали патриотическими призывами к крестьянам «успешно справиться с весенней посадкой овощей», он сурово предупреждал о недопустимости выращивания опийного мака — «его необходимо заменять зерновыми культурами». Мао требовалось проследить за тем, чтобы Красная армия не испытывала недостатка в продовольствии и фураже, одежде и предметах первой необходимости. Он держал под контролем черный рынок, контрабандой ввозивший из занятых «белыми» районов соль. Была организована почтовая служба. Возглавляемый Цзэминсм, средним братом Мао, Народный банк приступил к выпуску банкнот — гоби (государственных казначейских билетов), отпечатанных черной и красной красками на грубой серой бумаге, с портретом Ленина на одной стороне и бодро устремленными в светлое будущее колоннами рабочих и крестьян — на другой. Обеспечивалась национальная валюта экспроприированным у помещиков серебром, поступлениями от налогов на торговлю и от принудительной продажи облигаций «революционного займа».

В экономике основной проблемой была земельная реформа. В Китае наличие у крестьянина участка земли означало возможность выжить: если у тебя есть поле — у тебя есть пища; если нет — тебе грозит голодная смерть. В стране, где девяносто процентов четырехсотмиллионного населения составляли крестьяне, вопрос перераспределения земли (взять у богатых и отдать бедным) явился основной движущей силой революции. Пути его решения легли в основу фундаментальных различий между КПК и Гоминьданом.

По мнению Мао, решение это могло быть только самым радикальным. В Цзинганшани он приказал конфисковать все земли без исключения, даже те, что принадлежали крестьянам-середнякам. Каждому жителю — старику, ребенку, мужчине или женщине, богатому или бедняку, служащему в рядах Красной армии, выделялся одинаковый по площади участок. Владельцем всей земли формально являлось государство, покупка и продажа участков были запрещены.

Принцип распределения по количеству едоков в семье хорош своей простотой, убеждал Мао, он служит гарантией того, что от голода не умрут самые бедные[46]. Ли Лисань и Бо Гу были против: первый считал его «левацким», второй — «недостаточно левым». Ли предлагал распределять землю, исходя из количества трудовых рук (и в этом его поддерживали зажиточные крестьяне). Бо считал, что основным критерием должно быть классовое происхождение (сго подход производил на крестьян обратный эффект).

Их точки зрения представляли неразрешимую дилемму. Располагавшие деньгами и домашним скотом зажиточные крестьяне были основными производителями продовольствия. В классовом же смысле они являлись землевладельцами, обреченными ради обеспечения благосостояния своих семей на дальнейшую эксплуатацию наемного труда. На селе, по выражению Мао, они составляли средний класс, некое нестабильное образование, готовое в случае нужды принять ту или иную противоположную сторону. Выберут коммунисты умеренную политику — и экономика будет процветать, но классовая борьба заглохнет; отдадут приоритет последней — наступит голод. Находясь между Сциллой и Харибдой, коммунисты определяли свои действия в соответствии с господствовавшими политическими ветрами.

Это вызвало к жизни новую проблему.

Дифференцированная политика требовала выработки критерия: кого считать бедным, средним или зажиточным крестьянином, кого — помещиком? Зажиточный — это тот, кто применяет наемный труд? Или первый признак — ростовщичество? Подлежит ли конфискации вся земля зажиточного крестьянина? Или только излишки, которые он не в состоянии обработать сам?

Для сотен тысяч семей ответы на эти вопросы означали саму возможность выжить. Гибкость либо, наоборот, жесткость проводимого курса подчас зависели от места запятой в тексте партийного документа. Во многих деревнях граница проходила между семьями, где еще сводили концы с концами, и теми, кто был вынужден продавать детей — чтобы они не умерли от голода. После поездки по Цзянси Мао писал:

«В деревне из тридцати семи дворов пять семей продали своих сыновей. Они не смогли расплатиться с долгами и пошли на эту меру, чтобы вернуть их и добыть пропитание. Покупателем был кто-то из помещиков… либо богатый крестьянин, которому требовались мужские руки. Помещиков среди покупателей больше. Цена за мальчика колеблется между ста и двумястами китайских долларов. Во время сделки ни покупатель, ни продавец не называют ее куплей-продажей: речь идет об «усыновлении». В мире это принято считать продажей детей. «Контракт на усыновление» в народе называют «личной сделкой».

Присутствовать при ней могут родственники и друзья — в качестве посредников. Покупатель выплачивает им гонорар… Возраст мальчиков составляет от трех-четырех до семи-восьми, иногда до тринадцати-четырнадцати лет. После сделки посредники несут ребенка на спине к дому покупателя. Родители при этом всегда стенают и плачут, иногда супруги даже дерутся между собой. Жена упрекает мужа в никчемности и неумении прокормить семью… Плачут и невольные свидетели.

Самых больших денег стоит четырех-пятилетний мальчик: у него быстрее формируется чувство привязанности. Цена на детей старшего возраста соответственно ниже, тем более что, чуть повзрослев, такой ребенок легко может убежать от «приемных родителей»…

Узнав, что должник продал сына, заемщик тут же устремлялся к его дому с криками: «А, у тебя появились денежки? Так гони же их мне поскорее!» Почему он так поступает? Да потому что нельзя упустить момент: если должник не вернет деньги сейчас, то потом ему их уже никогда не увидеть».

Проблемы крестьянской жизни необъяснимо влекли к себе Мао. После отчета о поездке в Хунань он возвращался к этой теме неоднократно: и в Цзинганшани, и здесь, в Цзянси, запасаясь аргументами против теории зажиточного крестьянства, выдвинутой Ли Лисанем и поддержанной многими партийными кадрами в провинции. Лучше, писал Мао в мае, глубоко проанализировать положение дел в одном месте, чем составить надуманный доклад по огромной территории, поскольку «если любоваться цветами с высоты крупа лошади, то можно проскакать всю жизнь, так и не поняв, в чем их прелесть…»

Наиболее детальное исследование сельской жизни Мао предпринял в 1930 году в Сюньу — уезде, находящемся на стыке трех провинций: Цзянси, Фуцзяни и Гуандуна. Результатом его стал поразительный документ объемом в шестьдесят тысяч слов, где в завораживающих воображение подробностях описывался быт уездного города и прилегающих к нему районов. Обнесенный стеной, Сюньу насчитывал две тысячи семьсот жителей, сорок публичных домов, тридцать лавок, где торговали соевым творогом, шестнадцать магазинов, столько же портновских мастерских, десять постоялых дворов, восемь парикмахерских, семь съестных лавок, семь винных, семь аптек, семь ювелирных мастерских, пять солеварен, три мясобойни, три кузницы, две табачных лавки, двух гробовых дел мастеров, мебельщика, изготовителя фейерверков, жестянщика, часовщика и бесчисленное количество уличных торговых лотков, чайных домиков, ресторанчиков и стихийных рынков. Мао ни словом не упомянул курильни опиума — после прихода коммунистов все они были закрыты. Зато скрупулезно перечислил весь ассортимент товаров в магазинах — 131 наименование — от ночных колпаков до подтяжек, насчитал 34 типа тканей — от мешковины до шелка, и детально описал весь провиант, причем некоторые виды продуктов были настолько дороги и редки, что в год продавалось всего несколько фунтов. Он привел список вывозимых из уезда товаров: на двести тысяч американских долларов в год местные жители продавали в соседние районы рис, чай, табак, древесину, грибы, растительное масло. Он рассказал даже, где пролегают дороги и тропы, которыми пользуются торговцы. В его отчете указаны имена владельцев магазинов, условия жизни их семей, политические взгляды и личные слабости. Так, один из торговцев «любил в прошлом навещать девиц, но из-за жены (се родителям он отдал двести пятьдесят китайских долларов выкупа) бросил». Другой, владелец крупнейшего в городе магазина, тоже «с удовольствием оставлял деньги в борделях и притонах азартных игр».

Проституткам, составлявшим шесть процентов городского населения, Мао уделил особую главу, где приведены имена четырнадцати самых достойных. Большинство, писал он, были молоды и прибыли в город из соседнего уезда Саньбяо. Среди местных жителей ходила поговорка: «Лучше шлюх из Саньбяо только рис из Сяншани». То есть, пояснял Мао, девушки были очень красивы. Огромное количество публичных домов обслуживало аппетиты помещичьих сынков, чьи отцы отправляли своих чад в новые, организованные на западный манер учебные заведения города. Оторванные от тепла родительского дома, молодые люди чувствовали себя одиноко и, чтобы забыться, с охотой шли в «веселые кварталы».

Восемьдесят процентов населения уезда, включая почти всех женщин, были неграмотны либо знали менее двухсот иероглифов[47]. Пять процентов умели читать. Тридцать человек учились в высших учебных заведениях. Шестеро побывали за границей: четыре человека — в Японии, двое — в Англии.

Главный раздел доклада был посвящен вопросу земельной собственности. В нем перечислены имена двадцати крупнейших землевладельцев. Список открывал Пань Минчжэн, которого местные жители звали Горой Дерьма, обладатель неслыханного состояния в сто пятьдесят тысяч американских долларов. За этим списком шел другой — из сотни помещиков средней руки, с указанием их образования, семейных связей, политических взглядов и размеров капитала. Политические взгляды, отмечал Мао, далеко не всегда соответствовали классовому положению: многие помещики оказались если не «прогрессивными», то хотя бы «нс реакционерами». Крупные землевладельцы составляли полпроцента населения, средние — три процента, зажиточные крестьяне — четыре. Крестьян-середняков Мао насчитал двадцать процентов. Все остальные были бедняками или наемной рабочей силой.

В том же году, но чуть позже, Мао получил примерно такие же данные по уезду Синго.

Эта статистика дала ему возможность утверждать, что зажиточные крестьяне представляют «абсолютное меньшинство населения». Следовательно, оппоненты, подчеркивавшие их значимость для дела революции (и требовавшие более мягкого к ним отношения), впадали в тяжкий грех правого оппортунизма. Богатые крестьяне, заявлял Мао, это «сельская буржуазия, реакционная от начала до конца». У них следует конфисковать не только излишки земли, партия обязана заставить богатеев отдать часть оставшейся после конфискации плодородной земли беднякам в обмен на их истощенные участки.

Но весной 1931 года, когда в партии особенно сильны были позиции Ван Мина и его «возвращенцев», такие взгляды Мао считались чрезмерно «умеренными».

Примерно тогда же Сталин разворачивал кампанию против кулаков, унесшую жизни двенадцати миллионов российских крестьян. Не было ничего удивительного в том, что «возвращенцы» заявляли о необходимости конфискации не только излишков, но и всей земли и имущества зажиточного крестьянства вообще. Помещиков перераспределение лишало всего, «крепкие хозяева» получали довольно неплодородные земли, а беднякам и середнякам доставались лучшие участки.

Для того чтобы этот принцип неуклонно соблюдался на практике, Бо Гу в 1931 году поручил Мао возглавить «движение по переписи земель». Мера наказания, считал он, должна соответствовать мере вины. Мао нес ответственность за прежнюю политику, оказавшуюся слишком мягкой, — пусть теперь он же исправляет допущенные ошибки. Однако и без этого Мао являлся наиболее подходящей для такого задания фигурой: ему лучше, чем любому другому лидеру партии, были известны проблемы, с которыми сталкивалась каждодневная практика земельной реформы.

Требовалось выработать четкие правила того, как поступать с водоемами, постройками, целинными землями, холмами и лесами, бамбуковыми рощами, «зеленым урожаем», выращенным, но не собранным к моменту перераспределения. Были загвоздки административные: должна ли реформа осуществляться на базе деревни? Района? В деревне кланово-родственные связи неизбежно возьмут верх над классовыми и экономическими интересами. Район с населением около тридцати тысяч человек был слишком громоздким для соблюдения всех тонкостей сложного процесса. А что делать с мелким помещиком, который всей душой за революцию? Или крестьянином-бедняком, превратившимся в местного тирана?

За осень Мао написал целую энциклопедию, содержащую ответы на тысячи подобных вопросов. Он создал настоящую классификацию крестьянства: кого считать помещиком, зажиточным крестьянином, середняком. Так, крестьянин мог считаться зажиточным, если хотя бы один член его семьи занимался производительным трудом «нс менее четырех месяцев в году, если по крайней мере пятнадцать процентов своих доходов он получал посредством любой формы эксплуатации: с помощью наемного труда, сдачи земли в аренду, ростовщичества. Для середняка планка была ниже. На школьных примерах Мао пояснял систему подсчетов:

«Семья, где двое работающих кормят одиннадцать едоков, владеет полем, с которого собирает урожай, оценивающийся в 480 долларов. 30 долларов дают чайные кусты на склоне холма, 15 — пруд, а еще 50 — домашняя живность. В течение семи лет они используют наемного работника, чей труд приносит еще 70 долларов. Деньги, отданные в рост под 30 процентов, оборачиваются 75 долларами прибыли. Взрослый сын шантажом и запугиваниями сельчан приносит в дом еще какую-то сумму.

Вывод: двое членов семьи работают сами, привлекают наемную силу и дают деньги в долг. Доход от эксплуатации составляет более 15 процентов их общих доходов. Хотя семья большая, после оплаты всех издержек у нес остается еще достаточно средств. Следовательно, мы имеем дело с зажиточными крестьянами, которые не могут претендовать на хорошие земли. Их взрослому сыну, социально вредному элементу, никакой земли не полагается вообще».

Мао настаивал на том, чтобы разработанные им инструкции применялись с «величайшей осторожностью», поскольку определение статуса является «вопросом жизни и смерти» для каждого крестьянина. В то же время он отлично сознавал тщетность этих предостережений. Земельная реформа, писал он, это «беспощадно жестокое орудие классовой борьбы», цель ее — ослабить зажиточных и покончить с помещиками. Самых же ненавистных мироедов необходимо «провести по деревням и публично казнить по приговору народных масс».

В подобных условиях всякая осторожность являлась ненужным излишеством. Крестьяне-бедняки прекрасно понимали: чем больше помещиков и крепких хозяев они изгонят из своих деревень, тем больше хорошей земли им достанется. Во многих районах из страха быть причисленными к «богатеям» в горы бежали даже середняки.

«Движение по переписи земель» так и не было доведено до конца: менее чем через полтора года всю территорию советских районов вновь заняли войска националистов. Однако созданная им атмосфера на долгое время определила сознание общества. После 1933 года в «красных зонах» классовое происхождение стало решающим фактором в судьбе человека и оценке его социальной значимости. Полностью стряхнуть с себя эти путы Китай не смог и пятьдесят лет спустя: еще в середине 80-х многие потомки крупных и средних землевладельцев обнаруживали, что семейный статус значит куда больше, нежели личные способности, образование и достойный труд. Некоторые двери оставались для них наглухо закрытыми. Полустертые следы застарелой ненависти можно было встретить в китайском обществе и позже.

«Движению по переписи земель» сопутствовала неуемная страсть искоренить «контрреволюционное наследие феодальных пережитков». Искоренение походило на недавнюю кампанию борьбы с агентами «АБ-туаней». Мао не остался в стороне. Он заявил: «Классово чуждые элементы с целью саботажа прокрались в руководящие советские органы и ряды армии. Борьба с ними не терпит никакого отлагательства. Необходимо нанести последний, решительный удар по силам феодализма».

Во главе этой борьбы встал Дэн Фа, начальник службы политической безопасности советского района, — подвижный, умевший заразительно смеяться мужчина, который больше всего на свете любил ездить верхом и стрелять из снайперской винтовки. Однако его лукавая улыбка ввергала большинство окружавших не в веселье, а в страх. Телохранители Дэн Фа не расставались с широкими саблями, рукояти которых украшали пурпурные кисти. В 1931 году в Фуцзяни он вычищал из рядов партии социал-демократов; к семьям тогда не вернулись тысячи человек. Теперь, с одобрения Мао, Дэн Фа закладывал основы той практики, что будет неразрывно связана с последующими политическими кампаниями коммунистов.

Работа начиналась с составления списков сомнительных классовых элементов, помещиков, местных тиранов и прочих явных и скрытых врагов революции. На улицах городов и деревень появились «ящики разоблачений», куда жители опускали анонимные доносы на своих соседей. Вся юридическая волокита отменялась. «Явную вину необходимо в первую очередь наказать, — говорил Мао, — а разбираться и докладывать можно позже». Благословил он и еще более зловещее начинание, когда людям вдруг сообщалось о раскрытии не существовавшей в действительности вражеской организации: «общества единомышленников» и «бригады истребителей» в Юйду или «тайной стражи» в Хуэйчане. Такие сообщения служили удобным предлогом для вызова на допрос.

Методы, разработанные Мао и Дэн Фа в Цзянси, нашли самое широкое применение уже в народном Китае — тридцать лет спустя.

Столь же долговечными оказались и законы, принятые первым советским правительством под руководством Мао. «Уложение о наказаниях за контрреволюционную деятельность», опубликованное в апреле 1934 года, перечисляло более двух десятков преступлений, за которые предусматривалась только одна кара — смерть. Ею наказывалось «участие в разговорах, направленных на подрыв доверия к советской власти», и «нарушение закона, совершенное по незнанию». Заключительный параграф «Уложения» подчеркивал, что аналогичным образом будут наказываться и «другие, не включенные в текст настоящего документа контрреволюционные действия». Уголовный кодекс страны сохранял этот параграф до начала 90-х годов.

К этой практике прибегали не только коммунисты. Принцип «хватать всех» действовал еще в императорском Китае, его-то и унаследовали и Гоминьдан, и КПК. Как для первых, так и для вторых закон являлся слугой политики: под его защитой находились не права личности, а незыблемость господствующей ортодоксии.

Точно так же вошли в политическую жизнь КНР и сформулированные в конце 1931 года в Жуйцзине положения о выборах. К избирательным урнам шли граждане, достигшие шестнадцати лет, но само избирательное право было предоставлено лишь «правильным» классовым категориям: рабочим, солдатам, беднейшему крестьянству и середнякам. Торговцы, помещики, зажиточные крестьяне, священнослужители всех рангов в выборах участия не принимали. Кандидатов выдвигали местные партийные органы исходя из их социального происхождения и «уровня политической сознательности», означавшего, по словам Мао, «правильность мышления». Деловые качества стояли на третьем месте. В большинстве случаев выборы проходили поднятием рук и считались состоявшимися, если в них принимали участие девяносто процентов электората.

Мао настаивал на том, чтобы не менее четверти избранных составляли женщины. Это было его вкладом в борьбу с «феодально-патриархальной идеологической системой» традиционного Китая. Еще пятью годами раньше, в Хунани, он с удовлетворением отмечал, что «привыкшие к тяжелому ручному труду» женщины из бедных семей обладают большей независимостью и «с легкостью занимаются внесемейными делами». Чувственность заставляла Мао приветствовать и сексуальную свободу женщин[48]. Однако причина его повышенного внимания к слабому полу крылась в другом. За полвека до того, как в Европе стали входить в моду теории равенства полов, Мао понимал, что воспитать мужчину означало воспитать личность, но воспитать женщину было равнозначно созданию новой атмосферы в семье.

Поскольку ключ к решению вопроса эмансипации лежал в смене старого института брака, за что Мао ратовал еще во времена «Движения 4 мая», первым законом, принятым Китайской Советской Республикой, как и первым законом КНР, принятым двадцать лет спустя, стал закон, наделявший мужчин и женщин равными правами в браке и разводе.

Приветствовали его далеко не все. Среди крестьян можно было слышать жалобы: «Революция избавляет нас от всего, в том числе и от жен». Некоторых женщин обретенная свобода опьянила настолько, что они принялись ежегодно менять мужей. Для поддержания боевого духа армии пришлось вносить в новый закон дополнение, согласно которому жены военнослужащих могли получить развод только с согласия мужа. Зато нововведения пришлись очень по вкусу главному резерву партии — молодым людям, при старой системе годами не имевшим возможности купить себе спутницу жизни. Восторженно их приняли и крестьянки. Закон этот Мао считал одним из главных своих достижений. «Демократический институт брака, — подчеркивал он, — разорвал феодальные оковы, опутывавшие людей на протяжении тысячелетий, он утвердил новый тип взаимоотношений между мужчиной и женщиной — взаимоотношений, соответствующих естественной натуре человека».

С головой погрузившись в работу правительства, Мао ушел в политическую тень. У него не было особых властных полномочий, он не играл важной роли в ширящейся кампании чистки. Ранней весной 1933 года Чжоу Эньлай и Чжу Дэ разбили войска Чан Кайши, в четвертый раз попытавшегося окружить «красные зоны», причем сделали это, прибегнув к многократно осужденной центром тактике Мао. Захват Красной армией более десяти тысяч пленных вдохновил Мао, в марте он предпринял усилия, чтобы восстановить утраченное влияние на военных, однако на его честолюбивых устремлениях вновь поставило крест вмешательство Бо Гу.

Спустя три месяца Мао попросил Центральное Бюро пересмотреть принятое в Нинду решение об отстранении его от участия в руководстве армией. Бо Гу категорически отказывался, сказав, что решение было абсолютно правильным и «без него победа над националистами стала бы невозможной».

Осенью, с первыми успехами «движения по переписи земель», позиции Мао несколько окрепли, кампания против «линии Ло Мина» постепенно затухает. В сентябре, вскоре после начала пятой операции войск Чан Кайши, Мао вместе с Чжу Дэ принял участие в длившихся месяц переговорах с расквартированной в Фуцзяни 19-й Походной армией. Ее командование было разочаровано отказом Чан Кайши принять эффективные меры против оккупировавших Маньчжурию японцев. В соответствии с достигнутым соглашением штаб армии установил постоянную негласную связь с «красными зонами» и через четыре недели объявил о создании независимого от нанкинского режима Революционного народного правительства.

Даром небес стало его появление для Красной армии. Бо Гу еще летом настаивал на изнурительном и явно бесперспективном походе с целью расширения советского района на север. Охранявшие северные подступы к «красной зоне» войска Чжу Дэ под натиском дивизий Чан Кайши несли тяжелые потери и были вынуждены оставить город Личуань, в 200 километрах от Жуйцзиня. Теперь же националистам приходилось часть своих главных сил отвлекать для отпора мятежникам в Фуцзяни. Спасение к отрядам Красной армии пришло с самой неожиданной стороны.

И все же партийное руководство мучали сомнения относительно надежности вновь обретенного союзника. Даже Мао, на протяжении всего пребывания в Цзянси требовавший от коллег активнее играть на разногласиях и конфликтах между различными группировками милитаристов, не знал, какую именно поддержку следует оказать Революционному народному правительству. Когда в конце декабря, раньше, чем кто-либо мог предположить, Чан Кайши начал полномасштабное вторжение в Фуцзянь, коммунисты заколебались. Их весьма ограниченная помощь 19-й Походной армии пришла слишком поздно. Разгромив мятежников, Чан Кайши вновь получил возможность вернуться в Цзянси.

Воспользовавшись двухмесячной передышкой в боях, ЦК провел в январе 1934 года свой 5-й пленум, решения которого в очередной раз подтвердили двойственность положения Мао. Он вновь стал полноправным членом Политбюро, то есть возвратился на пост, который занимал почти десятилетием раньше[49]. Поступить иначе пленум не мог — помня о той поддержке, которой пользовался Мао в Москве и о его должности «главы государства». Однако по своему рангу Мао был одиннадцатым — и последним — в составе Политбюро. На протяжении четырех дней Бо Гу и другие руководители партии критиковали его «правооппортунистические взгляды». В конце работы пленума делегатам объявили, что главой правительства назначен Чжан Вэньтянь. Мао сохранял за собой лишь почетный пост Председателя Республики.

О том, сколь мало для него все это значило, Мао дал понять, попросту отказавшись «по причине болезни» присутствовать на заседаниях. Чуть позже Бо Гу с ехидством заметил, что «слабое здоровье не помешало товарищу Мао» через несколько дней председательствовать на Втором съезде советов, где он прочитал девятичасовой доклад.

Многие годы спустя Мао заявил, что на 5-м пленуме верх одержала «левоуклонистская линия возвращенцев». В своем отчете, ставшем политической резолюцией пленума, Бо Гу утверждал: «В Китае сложилась настоящая революционная ситуация, являющаяся необходимой предпосылкой всенародного восстания. Страну все шире охватывает пламя революционной борьбы». Его слова были очень далеки от истины. В то время, когда Бо Гу их произносил, армии Чан Кайши уже продолжили свое неумолимое продвижение на юг.

Избранная на этот раз националистами тактика «блокирования» резко отличалась от их методов ведения боевых действий в предыдущих кампаниях. Теперь они возводили каменные форты с толщиной стен до шести метров, в некоторых местах укрепленные сооружения разделяло чуть больше двух километров. «Черепаховые панцири», как называли их коммунисты, располагались по огромной трехсоткилометровой дуге вдоль северной и западной границ «красной зоны». Продвигаясь вперед, авангардные части строили новые линии укреплений — буквально в нескольких километрах от старых. Прибывшие к Чан Кайши из Германии военные советники с чисто тевтонской педантичностью пресекали все попытки отступить от принятого замысла. В течение года войска построили четырнадцать тысяч долговременных оборонительных объектов, охватывая территорию «красной зоны» медленно сужавшимся кольцом.

Немецкий советник был и у коммунистов. В конце 1933 года по заданию Коминтерна из Шанхая прибыл Отто Браун, до этого обучавшийся в Военной академии имени М. В. Фрунзе в Москве. Однако предложенная им тактика «коротких и быстрых ударов», предполагавшая молниеносные атаки на оставленные ушедшим вперед противником форты, повсеместно приводила к провалам. Ожидать иного было бессмысленно: Чан Кайши навязывал отрядам Красной армии свои условия позиционной войны, имея огромное численное преимущество в живой силе. В 1934 году Мао по крайней мере дважды предлагал, чтобы Красная армия, совершив прорыв в Чжэцзян или Хунань, вышла из кольца укреплений на равнину, где можно было применить излюбленную коммунистами тактику мобильных военных действий. Однако Бо Гу и Браун, называя его идеи «пораженческими», отвергали их с ходу.

Осложнение военного положения обостряло в «красной зоне» и политический психоз. Офицеры созданных в армии «особых отделов» вели на передовой край карательные отряды, задачей которых было контролировать действия войск в бою. Двадцатипятилетний командир полка Гэн Бяо вспоминал позже, что произошло, когда его подчиненные оставили господствовавшую на местности высоту: «С «маузером» в руке ко мне приближался начальник «особого отдела» Ло Жуйцин. Мелькнула мысль: дело дрянь. В то время головы летели с плеч и за меньшее. Подойдя, он ткнул дуло пистолета мне под нос и заорал: «Что здесь, черт побери, происходит?! Почему твои люди бегут?»

Судьба была милостива к Гэну. Он не только довел бой до конца, но и стал спустя много лет послом КНР в Москве. Другим везло меньше. О провозглашенном в Цзинганшани принципе доброволия армия уже не вспоминала.

Еще хуже приходилось гражданскому населению. Все рекомендации Мао по проведению земельной реформы были отброшены. В ходе обрушившихся на село «красных» погромов погибли тысячи людей, десятки тысяч бежали в другие районы страны.

В апреле 1934 года Красная армия потерпела сокрушительное поражение под Гуанчаном, в ста километрах к северу от Жуйцзиня. Военную блокаду дополняла экономическая. Крестьяне-новобранцы дезертировали из армии сотнями. Множившиеся акты саботажа, вымышленные или реальные, привели к резкой активизации борьбы с «контрреволюционерами». Огромная территория погрузилась в дьявольскую пучину всеобщей ненависти и отчаяния.

Вскоре после поражения, по-видимому, в начале мая, Бо Гу и Чжоу Эньлай пришли к мысли, что «красную зону» придется, возможно, оставить. Об этом сообщили в Коминтерн. Бо, Чжоу и Отто Браун начали составлять планы ухода.

Мао ни о чем не догадывался. В течение всего лета Политбюро оставалось в полном неведении относительно колебаний, не дававших покоя двум вождям. Да и в любом случае Мао никоим образом не желал быть причастным к принятым за его спиной решениям, с которыми он был к тому же и не согласен. После 5-го пленума ЦК он прекратил даже посещать заседания Военного совета и провел май и июнь в южных уездах Советского района, как можно дальше от полей боевых сражений. В конце июля, когда бомбовые налеты националистов вынудили руководство партии эвакуироваться в Шачжоуба, Мао вместе с Хэ Цзычжэнь перебрался в даосский монастырь на Юньшишань (Гора Каменных Облаков), окруженный фантастическими очертаниями скал, покрытых густыми зарослями пиний и бамбука. Политбюро и Военный совет расположились в соседней деревне, где Мао почти не показывался. Им вновь овладело стремление удалиться от мирской суеты.

Но и здесь его настигли ветры новых перемен.

Тревожившие Мао политические проблемы осенью начали серьезно сказываться на его здоровье. Получивший образование в колледже миссионеров доктор Нельсон Фу, возглавлявший довольно примитивную медицинскую службу Красной армии, был озабочен состоянием Мао настолько, что учредил над ним постоянный контроль своих подчиненных. В сентябре у приехавшего в Юйду Мао началась настоящая лихорадка, несколько дней он провел почти без сознания с температурой за сорок. Проскакав сто километров, доктор Фу поставил диагноз: острая церебральная малярия, и лечил своего пациента огромными дозами кофеина и хинина.

Человеком, пославшим врача в Юйду, был Чжан Вэньтянь, сменивший Мао на посту главы правительства и бывший долгое время надежным союзником Бо Гу. После поражения под Гуанчаном между ними разгорелся ожесточенный спор по поводу тактики, навязанной армии Отто Брауном. Чжан заявил, что советник Коминтерна «ни черта не смыслит» в условиях местности и не принимает в расчет очевидное неравенство сил. В ответ Бо Гу обвинил собеседника в меньшевизме. На протяжении последующих четырех месяцев разбросанные по шести фронтам силы Красной армии медленно таяли в изматывающей душу позиционной войне, которую Бо вел под лозунгом «Не отдадим врагу и пяди советской территории!». Чжан Вэньтянь ощущал все более крепнущее недовольство и разочарование. В период затворничества Мао на Юньшишани он был единственным посетившим его членом высшего руководства партии. Уже тогда Чжан не скрывал своих настроений от Мао.

Другим членом Политбюро, относившимся к нему сочувственно, был тяжело раненный во время четвертой кампании Ван Цзясян. Неизвлеченные осколки мины. вынуждали его передвигаться только на носилках.

Поначалу Бо Гу распорядился, чтобы в ходе «стратегического перемещения», как называли предстоящий отход армии, все трое были приписаны к различным частям. Позже по неясным причинам он передумает и позволит им остаться вместе. Впоследствии за эту ошибку Бо Гу заплатил высокую цену.

Ни Чжан Вэньтянь, ни Ван Цзясян не были для Мао серьезными соперниками — в отличие от Чжоу Эньлая. Под Гуанчаном Бо Гу отодвинул его в сторону и верховным политкомиссаром армии назначил самого себя. С этого момента Мао начал старательно обхаживать Чжоу. Из июньской поездки по южным уездам Цзянси он послал ему подробный доклад о военной ситуации вдоль границы с Фуцзянью, а осенью составил руководство по ведению партизанской войны, которое Чжоу издал в виде директивы Военного совета армии. Но, выступив однажды в защиту Мао, осторожный Чжоу Эньлай уже обжегся. Бросать новый вызов пользующемуся поддержкой Коминтерна Бо Гу он был не намерен. Поэтому, когда в четверг 18 октября 1934 года Мао вместе с телохранителями выехал из Юйду, главная партия драматической игры была еще впереди.

Из семи лет войны проведя три года на посту Председателя Китайской Советской Республики, Мао абсолютно не был уверен в собственном будущем. Все его нажитое за это время имущество состояло из двух одеял, простыни, дождевой накидки, пальто, сломанного зонта и стопки книг.

Для того чтобы быть рядом с Мао ожидавшая уже третьего ребенка Хэ Цзычжэнь вынуждена была скрепя сердце оставить двухлетнего сына со старой нянькой. В разрушительном вихре, пронесшемся по «красной зоне» после ухода коммунистов, пожилая женщина передала мальчика на попечение своих знакомых, и следы его были безвозвратно утеряны. Активный розыск, предпринятый в начале 50-х годов, результатов не дал. С утерей сына еще одна частица души Мао обратилась в прах.