Мао Цзэдун

ГЛАВА 3 ПОВЕЛИТЕЛИ ХАОСА

На несколько счастливых месяцев — после того как разжались цепкие объятия отошедшей в мир иной политической ортодоксальности — Китай полностью отдал себя во власть сладкого помешательства новыми модами, идеями, новым энтузиазмом и новыми надеждами. Ставший губернатором Хунани Тань Янькай считал себя либералом и выступал против как империализма, так и жесткого, централизованного контроля Пекина. По его инициативе в провинции был положен конец выращиванию опийного мака и запрещен ввоз опиума. В уездах открывались независимые суды. На время стала свободной пресса — к вящему неудовольствию британского консула, напуганного ее выпадами в адрес великих держав. Провинциальное правительство поощряло развитие местной промышленности, пыталось контролировать отток капиталов за пределы страны и втрое увеличило расходы на образование — за счет драконовских налогов на консервативные зажиточные семьи, считавшиеся заповедниками проманьчжурских настроений. «Новые школы появлялись так же быстро, как побеги бамбука после только что выпавшего дождя», — вспоминал Мао. Аналогию могли бы продолжить стремительно плодившиеся винные лавки, небольшие театры и бордели. Дух перемен ощущали даже жившие в Чанша иностранцы. «Пришедшие к власти деятели действительно хотят стать разумными правителями, — писал один из них, — и получается это у них пока неплохо».

Однако, как это всегда случается в моменты революционного переустройства общества, первые перемены носили чисто символический характер. Девочки-подростки стали взбивать волосы и появляться на публике без обязательных в прошлом провожатых. Их матери робко стучали в двери иноземных докторов и интересовались, можно ли как-то исправить изуродованные бинтованием[14] в детстве крошечные лиловые ступни. Отказавшись от кос, мужчины открыли для себя экзотический мир стриженых затылков. «Люди носят теперь котелки, широкополые шляпы, жокейские шапочки, словом, в ход идет все, — писал озадаченный очевидец. — Традиционные красные головные уборы с круглой застежкой революционное законодательство запретило, так как застежка эта при маньчжурах указывала на социальный статус ее обладателя. Фетровые шляпки и шляпы из парусины можно было видеть повсюду, и самое комичное зрелище представляла рота солдат, маршировавших под командованием офицера, на голове которого красовался высокий шелковый цилиндр».

Сама причудливость происходившего красноречиво свидетельствовала о глубинных переменах в настроениях общества. Огромное количество людей начало подвергать сомнениям веками складывавшиеся понятия морали и духовных ценностей. Медленно проникавшие в страну заморские веяния, напор которых сдерживали доселе преданные двору консерваторы, хлынули неудержимым потоком, готовя почву для небывалого в истории Китая интеллектуального скачка.

Для только что демобилизованного восемнадцатилетнего Мао это было время путаницы, поисков и безграничных возможностей; он с наивным оптимизмом молодости без оглядки бросился в водоворот событий.

«Я и сам не знал точно, чего мне хотелось. На глаза попалось объявление о приеме слушателей в школу полиции, и я решил записаться. Уже перед самым экзаменом прочитал где-то приглашение на работу в мыловарню: никакого обучения, жилье и зарплата. Это меня устраивало. К тому же там были слова о социальной значимости, о том, какой толчок даст мыловарение процветанию родины и благосостоянию каждого. Я тут же забыл про школу полиции.

К этому времени мой приятель уже успел стать студентом юридического колледжа и на все лады расхваливал свое заведение. Он сунул мне листок, где колледж обещал своим выпускникам головокружительную карьеру: после трех лет обучения юридическим премудростям их ждала прямая дорога в высшие сферы. Я написал домой письмо с подробным перечислением обещанного и попросил выслать денег на обучение…

Другой знакомый убеждал меня в том, что Китай находится в состоянии экономической войны со всем миром и что сейчас обществу прежде всего нужны грамотные экономисты, способные поднять промышленность страны. Заплатив доллар, я подал заявление и в его школу. Фактически меня туда уже приняли, но тут мне подвернулся плакат высшей школы коммерции. Соблазнившись перспективой превратиться в эксперта, я потратил еще один доллар — чтобы зарегистрироваться и там».

Высшая школа коммерции принесла разочарование. Отец Мао с радостью воспринял известие о том, что сын наконец решил заняться чем-то дельным и выбрал себе многообещающую карьеру. Деньги на учебу были высланы незамедлительно. Однако посетив несколько занятий, Мао увидел, что почти все курсы читаются на английском — его же знание языка простиралось не далее алфавита. Через месяц он с отвращением покинул стены учебного заведения.

Следующим этапом стал Первый провинциальный колледж, довольно серьезная и уважаемая школа, специализировавшаяся на истории и китайской литературе. Мао блестяще сдал вступительные экзамены, и какое-то время ему казалось, что он нашел свое призвание. Но не прошло и нескольких месяцев, как он бросил занятия и здесь: учебные планы «слишком примитивны», а внутренний распорядок «отдаст казармой». Решив заняться самообразованием, Мао всю осень и зиму 1912 года проводил в недавно открытой городской публичной библиотеке. По собственной оценке, он был тогда «весьма прилежным и сознательным учеником», приходил в читальный зал перед его открытием, а уходил едва ли не в полночь, когда библиотека закрывалась, делая крошечный перерыв на то, чтобы съесть две рисовых лепешки. Проведенное в библиотеке время много позже он назовет для себя «самым ценным». Отец его, однако, придерживался другого мнения и через полгода прекратил всякую финансовую помощь сыну.

Отсутствие денег подтолкнуло Мао к серьезным размышлениям. Как и многие поколения студентов, он основательно задумывался над карьерой и остановил свой выбор на поприще педагога. Весной 1913 года в газете ему попалось объявление Хунаньского педагогического колледжа.

«Я с интересом прочитал условия: никакой платы за обучение, очень недорогое проживание и стол. Двое приятелей убеждали меня попробовать. К тому же им нужна была моя помощь в написании сочинения для вступительных экзаменов. Я написал о своих намерениях домой и заручился согласием родителей, после чего сел за сочинения: два для друзей, одно для себя. Зачислили нас всех троих, или, точнее говоря, я был зачислен как бы трижды… Благодарение Небу, позже мне удалось избежать соблазнов новых объявлений».

Почти восемь лет, которые Мао провел в Чанша, были богатыми на события как для Китая, так и для мира в целом. Европейские страны раздирала междоусобная война, в России, где царское правительство наращивало продажу пшеницы за рубеж, умирали от голода 30 миллионов крестьян. В результате большевистской революции к власти впервые в мире пришел коммунистический режим. Открылось судоходство по Панамскому каналу, затонул «Титаник», была разоблачена немецкая шпионка — известная танцовщица Мата Хари. В эти годы Мао активно работал над собой.

Еще будучи школьником в Дуншани, Мао почерпнул первые сведения об истории и географии зарубежных стран. Из книги одноклассницы «Великие люди мира» он узнал о Джордже Вашингтоне и американской революции, о наполеоновских войнах, Аврааме Линкольне и борьбе против рабства, ему стали известны имена Руссо и Монтескье, Уильяма Гладстона, Петра Первого и Екатерины Великой. Позже в провинциальной библиотеке он нашел книги европейских мыслителей, рассуждавших о понятиях суверенитета, общественного договора, о равенстве. Мао читал работы Адама Смита, Дарвина, Томаса Хаксли, Джона Стюарта Милля и Герберта Спенсера. В ходе длившегося полгода «изучения капитализма» он познакомился с иностранной поэзией и драматургией, мифами Древней Греции и Древнего Рима. В той же библиотеке он впервые в жизни увидел карту мира.

Еще в Первом провинциальном колледже преподаватель рекомендовал Мао прочесть «Цзычжи тунцзянь», или «Зерцало истины в помощь правителю», — трактат Сыма Гуана, относившийся к эпохе династии Сун. Поколения китайских ученых почитали это произведение литературным и историческим шедевром. В дни Мао, почти тысячелетие спустя, трактат все еще не утратил своей политической актуальности. В точном хронологическом порядке он представлял широкую панораму событий, сопутствовавших взлетам и падениям династий на протяжении 1400 лет начиная с V века до новой эры. Основная идея автора лучше всего выражена словами, начинающими излюбленный Мао классический роман «Троецарствие»: «Империи крепнут и приходят в упадок; страны удаляются друг от друга и соединяются вновь». Французский монах-иезуит писал в XVIII веке об авторе трактата: «Яркие личности, которые он выводит на подмостки истории, характеризуют себя сами — своими деяниями, умом, интересами, своими взглядами, достоинствами и недостатками… Он распутывает перед читателем сложный клубок событий, освещая те или иные их стороны так, что даже самые смутные и отдаленные становятся ясными и понятными. Его гений представляет нам Историю во веем ее блеске; убедительный голос давно минувших дней завораживает душу». Сыма Гуан видел мир в бесконечном многообразии его движения, где единственной неизменной вещью остается лишь история, а ключи к пониманию и решению сегодняшних проблем могут быть найдены только в прошлом. Эти отличительные черты «Зерцала» оказали на Мао воздействие, под которым он останется до конца жизни, перечитывая книгу вновь и вновь.

В Чанша Мао получил представление и о современных направлениях развития общественной мысли. Читая в 1912 году номер «Сянцзян жибао», он впервые натолкнулся на термин «социализм», а чуть позднее ему в руки попали брошюры Цзян Канху, адвоката прогрессивных взглядов, находившегося под сильным влиянием живших в Париже китайских анархистов. Брошюры произвели на Мао впечатление, он с энтузиазмом писал о прочитанном товарищам, по лишь один из них в ответном письме разделил его восторги.

И все же наиболее значимыми для Мао были пять лет обучения, его, так сказать, университеты. Политические взгляды будущего лидера обрели конкретику и стали еще более четкими. На подготовительное отделение педагогического колледжа Мао был зачислен весной 1913 года, через несколько месяцев после девятнадцатилетия. Годом позже его колледж слился с другим, расположенным на территории Литературной академии XII века, что находилась за Южными воротами. В распоряжении нового учебного заведения оказался хорошо оборудованный студенческий городок и заново отстроенные в центре Чанша современные, в европейском стиле, учебные корпуса.

Важную роль в формировании взглядов Мао играли двое профессоров: преподававший китайский язык и литературу Юань Цзи-лю, прозванный студентами Юань Бородатый, и Ян Чанцзи, декан философского факультета, более известный в колледже как Конфуций. Последний провел десять лет жизни за границей, обучаясь в Абердине, Берлине и Токио. Когда в 30-х годах Мао делился с Эдгаром Сноу воспоминаниями о годах учебы, первыми из своих преподавателей он вспомнил этих двоих:

«Юань Бородатый издевался над моими письменными работами и называл их «газетными статейками». Мне пришлось сменить свой стиль. Я изучал труды по языкознанию и осваивал классическую фразеологию. Благодаря ему я, если потребуется, могу и сегодня написать приличное эссе… Но самое сильное впечатление произвела на меня личность Ян Чанцзи, идеалиста по натуре и человека высочайших моральных качеств. Этика была его религией, он и студентам своим без устали прививал стремление стать справедливыми, добродетельными людьми, несущими благо своему обществу. Он заставил меня прочесть книгу Фридриха Паульссна о неокантианстве и подтолкнул к написанию студенческой работы под названием «Сила разума». В те годы я и сам был идеалистом, а работу мою Конфуций оценил высшим баллом».

Студенческое сочинение где-то затерялось, зато остались пометки на полях переведенной на китайский язык «Системы этики» Паульссна — более 12 тысяч слов микроскопическим, едва читаемым почерком. Суть пометок сводилась к трем основным идеям, занимавшим помыслы Мао на протяжении всей его политической карьеры: необходимость сильного государства с жестко централизованной властью, безусловная доминанта личной воли и вопрос взаимоотношений между китайским и западным менталитетом.

О сильном государстве и мудром правителе речь шла в конфуцианских текстах, которые Мао заучивал наизусть еще ребенком. Эта мысль стала стержнем его школьного сочинения о Шан Яне, известном чиновнике древнего царства Цинь, существовавшего в IV веке до Рождества Христова. К тому же Шан Ян являлся одним из основоположников философской школы легистов, или «законников». Закон, как провозглашал в сочинении Мао, это «инструмент, обеспечивающий народу процветание». К сожалению, законотворчество светлых разумом правителей часто сводилось на нет «скудоумием, невежеством и темнотой масс», чье неприятие каких-либо перемен «поставило Китай на грань самоуничтожения». Подобное «отношение к просвещенной мудрости у более цивилизованных народов вызвало бы хохот», — писал Мао-школьник. Сочинение настолько понравилось учителю, что он зачитал его всему классу.

В те годы характерной для литературных опытов Мао была тема отсталости китайского общества. «В будущем страну ожидают проблемы, тысячекратно превосходящие те, что стояли перед предками, — говорил он одному из друзей, — и для их разрешения потребуются самые незаурядные способности, а у китайцев рабская психология и поразительная узость мышления». За более чем пятитысячелетнюю историю своей цивилизации «наш народ накопил множество вредных традиций, склад его ума архаичен, мораль низка… Чтобы вымести весь этот сор, необходимы титанические усилия…»

То, что Китай под давлением великих держав из года в год все очевиднее сдавал свои позиции, лишь усиливало пессимизм Мао. 7 мая 1915 года Япония направила Юань Шикаю ультиматум — «21 требование», где речь фактически шла о японском протекторате, в том числе над провинцией Шаньдун, бывшей сферой влияния Германии, и, совместно с царским правительством России, — над Маньчжурией. Мао назвал эту дату «днем национального позора». Призвав студентов колледжа поддержать протест правительства, он дал выход своим чувствам в стихотворении, написанном несколькими днями позже:

«Острова на востоке» означали Японию, «горы к северу» — Россию, а «дикари» внушали куда больший страх, чем «звери». «Без войны, — писал Мао год спустя, — через двадцать лет мы как нация перестанем существовать. Но люди предпочитают спать, совершенно не думая о том, что происходит на Востоке. В моем понимании у нынешнего поколения нет более важного вопроса… Необходимо мобилизовать все ресурсы на отпор Японии».

Первая попытка Мао помочь стране излечить застарелую болезнь была абсолютно прагматичной. В начале 1917 года прогрессивный журнал «Синь циннянь» («Новая молодежь») напечатал его заметку на тему физического здоровья современников:

«Нашей нации нужна сила; ее воинственный дух ослабевает. Мускулы мужчин день ото дня становятся все более дряблыми… С телами, подобными тряпкам, мы обратимся в бегство уже только при виде противника. Как же в таком случае нам достичь своих целей, насколько действенное влияние окажем мы на соседей?»

Но мысль не нова. Тремя годами ранее на лекциях по философии профессор Ян Чанцзи обращался к своей аудитории почти с теми же словами. Ввести в китайских школах занятия спортом или хотя бы физкультурой пытались еще при Цинах, в ходе последовавших за восстанием ихэтуаней реформ.

Проблема, как писал Мао, заключалась в том, что предпринимавшиеся усилия не пользовались у молодежи поддержкой. Традиции всегда превозносили достижения в сфере духовной, идеи же совершенства физического были чужды обществу:

«Физические упражнения студенты считают унизительными… Свободные одежды, плавная и медленная походка, спокойный, исполненный достоинства взгляд — вот что создавало облик пользовавшегося уважением человека. Зачем ему вытягивать руку или ногу? Нагибаться и распрямляться?

Человека порядочного отличают хорошие манеры, а дерганье частями тела к ним не относится. Спорт — занятие грубое и низкое. Взобраться на спину лошади и размахивать руками? Сотрясать воплями горы и небеса? Примитивно, оскорбительно и очень далеко от утонченности и настоящей культуры. Чтобы достичь чего-то в спорте, человек должен превратиться в животное…»

А чтобы еще сильнее уколоть изнеженных соотечественников, Мао предлагал все занятия спортом проводить без одежды, нагишом.

Опубликованная в апреле 1917 года заметка представляла интерес не только как проба пера по вопросу будущего страны, она таила в себе и второй краеугольный камень мировоззренческой позиции Мао — приоритет несгибаемой воли:

«При недостатке твердой решимости действовать нам не помогут и объективно благоприятные внешние условия. Вот почему… необходимо пестовать личность инициативную. Вперед и вверх человека влечет только воля». Осенью Мао развивал свою мысль: «Воля — это та истина, которую мы постигаем об окружающем мире. Утвердить свою волю далеко не просто». Каждый должен открыть для себя собственную истину и «поступать в соответствии с ней — вместо того чтобы бездумно принимать чужие понятия о добре и зле». Через несколько месяцев в разговоре с друзьями он бросил фразу: «Если слить воедино умственные и физические возможности, то для человека не остается недостижимого».

Очень скоро в рассуждениях Мао начали слышаться отголоски западной концепции индивидуализма: «На первый план, безусловно, выходит личность… Общество создали индивидуумы, а не наоборот, и в основе его функционирования лежит самовыражение личности. Значимость своего «я» — неотъемлемая черта человека и его абсолютная ценность. Поэтому нет более тяжкого преступления, чем подавление воли. Каждый поступок служит единственной цели самовыражения личности, этой же целью определяется и мораль».

Главенство «силы воли и силы разума» поддерживалось в сознании Мао и действиями его излюбленных исторических героев: «Все великие и могущественные люди были представителями своей эпохи, а сама эпоха являлась для них лишь инструментом достижения поставленных целей. Личности незаурядные развивают в себе лучшие, сильнейшие стороны своей натуры… Воля сметает с пути все препятствия и барьеры… Деяния героев представляют собой концентрированное выражение их побудительных мотивов, дающих толчок необоримой и всеочищающей силе, которой не нужна никакая поддержка. Ее можно уподобить свежему ветру, вырвавшемуся из горных теснин, или страсти истомившегося любовника. Остановить эту силу невозможно, для нее не существует преград. Такими были все великие полководцы древности. Недаром говорят, что воин, презирающий смерть, сильнее сотни врагов. Военачальника роднит с мудрецом одно: сила духа».

Герой, в видении Мао, всегда находится в состоянии войны с миром, где порядок вечно перетекает в хаос, из которого рождается новый порядок. Небо и земля пребывают в постоянном движении. Общественная мысль не может существовать без борьбы. Люди стремятся к покою, но покой несет с собой скуку:

«Продолжительный мир, мир без всяких признаков беспорядка, был бы невыносим… ведь совершенно естественно, что даже в спокойном морс зарождаются волны… Я уверен: ступи мы в эру Великой гармонии, дух соперничества и взаимные трения рано или поздно взорвут ее… Человек всегда ненавидел хаос, не давая себе отчета в том, что хаос — это часть естественного исторического процесса, имеющая свою безусловную ценность. Почему людям так нравится читать о катаклизмах, о великих свершениях? Когда же речь заходит о мире, они откладывают книгу прочь…»

Фоном для этих размышлений Мао служило его все углубляющееся осознание противоречий между впитанными с молоком матери традициями и новыми для Китая притягательными идеями Запада.

Поначалу Мао просто заимствовал взгляды Кан Ювэя и других реформаторов ушедшего столетия. «Я понял, что дорога к знаниям хотя и ведет на Запад, но начинается в Китае. Сначала нужно заложить основы, а потом уже выбирать специализацию, — писал он в июне 1915 года, чуть позже добавляя: — Прежде всего требуется сопоставить Китай со странами Запада и выбрать у них то, что может принести пользу у нас. Прочитав взятую у приятеля книгу Спенсера «Принципы социологии», я сказал себе: вот то, что мне нужно. Однако было и нечто более важное — изучение Китая. Огромную значимость имеют и отечественные исследования. Наши люди в первую очередь нуждаются в знаниях о Китае».

Почти во всех своих трудах Мао в противовес Западу отдавал предпочтение китайскому опыту. Перенос заморских идей на местную почву всегда сопровождался их китаизацией, и принципу этому Мао не изменит никогда.

Но в 1917 году вопрос о превосходстве классического китайского миропонимания вызывал у него сомнения. Накопленная за тысячелетия мудрость была «плохо организована и бессистемна, вот почему на протяжении многих поколений мы не смогли добиться прогресса. Другое дело — труды европейских исследователей, чьи дефиниции прозрачны и ясны, как чистые струи падающей с утеса воды». Однако уже через несколько недель категоричность пропала: «…по-моему, идеи Запада не всегда бесспорно верны. Многое в них нуждается в переосмыслении».

На какое-то время Мао удовлетворился почерпнутым у Паульсена объяснением феномена: «Все нации неизбежно проходят период старения и упадка. Рано или поздно традиции начинают тормозить силы обновления и подавляют современность». Именно так обстоит дело в Китае, решил Мао и сказал другу, что всю прозу с поэзией двух династий, Тан и Сун, следует собрать и сжечь. «Революция — это не обязательно войска и стрельба, это, скорее, замена старого новым».

Однако уничтожить классическое наследие как таковое Мао не предлагал. У кого же поднимется рука на классику? Слому подлежали лишь мертвые, окаменевшие наслоения, а на расчищенной почве во веем величии вновь расцветет самобытная китайская культура.

Начало второго десятилетия нового века оставляло мало надежд на скорейшее возрождение нации. Синьхайская революция 1911 года, по традиционному летосчислению считавшегося годом амбициозной Железной свиньи, ограничилась лишь свержением маньчжурской династии.

В Хунани сторонники реформ с самого начала подозревали, что создаваемый Юань Шикаем государственный аппарат явится слепком со старой цинской бюрократии. Провинциальное правительство во главе с Тань Янькасм предпочло поддержать Гоминьдан — националистическую партию Сунь Ятсена, одержавшую зимой 1912 года убедительную победу в парламентских выборах. Неразборчивый в средствах Юань Шикай подтверждал худшие опасения общественности. В Хунани ему удалось заменить либерального Таня на преданного пекинской верхушке консерватора Тан Сянмина. Вскоре после этого указ президента запретил в Китае деятельность «провоцирующей политическую нестабильность общества» партии Гоминьдан.

Эти интриги и закулисные политические маневры вряд ли произвели сколь-нибудь серьезное впечатление на молодого человека, уже успевшего побывать свидетелем падения династии. Куда более запомнился Мао взрыв складов вооружения в Чанша — да и то лишь в силу зрелищности события. «Пламя полыхало вполнеба, и поглазеть на него сбежались толпы студентов. С треском рвались снаряды и патроны, тут и там ярко вспыхивал порох — никакой фейерверк не сравнится». Тот факт, что склады были взорваны сторонниками Юань Шикая с целью лишить жителей Хунани возможности взять в руки оружие, Мао обошел молчанием.

Пять последующих лет он почти безраздельно отдал учебе, политика явно уходила на второй план. О ней Мао вспомнил лишь тогда, когда вопрос затронул интересы молодежи всей страны. Так было весной 1915 года, когда Юань Шикай принял «21 требование» японцев, и зимой — во время безуспешной попытки восстановить монархию. В том году Мао вступил в общество Ван Фучжи — патриота-хунаньца, боровшегося против маньчжуров во времена династии Мин. На собраниях члены общества обсуждали планы противодействия имперским амбициям Юань Шикая. Помогал Мао и публикации «Горьких слов о текущем моменте», так назывались статьи Лян Цичао, направленные против возвращения к монархии. Выход их в свет настолько разозлил местные власти, что для разбирательства в колледж была направлена полиция.

В конце декабря 1915 года Юань Шикай, выбрав тронное имя Хунсянь, провозгласил себя императором. Это вызвало взрыв возмущения военных губернаторов Юньнани, Гуандуна, Чжэцзяна и Цзянси. Уже весной новый император изъявил готовность вновь превратиться в президента, но было уже поздно. С юга подступали войска, в воздухе витал запах крови. 4 июня, в самом преддверии гражданской войны, Юань Шикай умер от кровоизлияния в мозг, а его генералы спешно бросились в Пекин решать проблему преемника. Их отъезд нарушил хрупкое равновесие, позволявшее Тану удерживаться у власти. Уже через месяц переодетый крестьянином губернатор бежал-из своего дворца на борт британского парохода, направлявшегося в Ханькоу. Вместе с ним из провинциальной казны исчезли 700 тысяч долларов.

За бегством Тана последовали две недели кровопролитных беспорядков в Чанша, где погибли не менее тысячи человек. Смута сменилась затяжным политическим хаосом — неизбежным спутником дележа власти между противоборствующими группировками.

Мао пешком отправился в Шаошань. В отправленном накануне из Чанша письме однокласснику, младшему брату Эми Сяо, он рассказывал, как войска из северных провинций — «…толпы грубых мужланов, спустившихся с гор и напоминавших манерами и речью диких животных, приставали на улицах к прохожим, ели в ресторанах и уходили, не заплатив ни гроша, резались на углах в азартные игры. Город стонал от дебоширов, вокруг — бесовщина и террор…»

Отвращение к бесчинствам вполне понятно, куда большее удивление вызывает то, что Мао не скрывал симпатий к пользовавшемуся всеобщей ненавистью губернатору.

У Мясника Тана, как его прозвали жители, руки действительно были по локоть в крови. Он пришел к власти, взяв на себя обязательство искоренить в провинции всякое влияние Гоминьдана, и с первых же дней со всей ревностью принялся выполнять обещанное.

Шестнадцать членов правительства Тань Янькая были расстреляны на городском стадионе, а всего за три года новый губернатор расправился более чем с пятью тысячами своих политических противников. Власть Тан Сянмин утверждал железной рукой, а в Китае того времени это была не просто метафора. Вот как, по воспоминаниям французского миссионера, поступили с тремя воришками, одному из которых было всего семнадцать лет:

«Чтобы заставить пойманных назвать имена сообщников, судья приказал поставить всех троих коленями на битую черепицу, затем взял дымящуюся свечу для благовоний и стал тыкать ею в глаза и ноздри несчастных. Когда это ему наскучило, он принялся той же свечой чертить иероглифы на их обнаженных телах, после чего начались пытки раскаленным железом. По окончании судебного разбирательства в истерзанных телах не оставалось ничего человеческого».

Но методы Мясника Тана превосходили даже эту средневековую жестокость. Специальные полицейские части с утра до вечера были заняты выявлением сторонников Гоминьдана. Урезав расходы на образование, власти закрыли множество учебных заведений. Те же, что продолжали функционировать, находились под бдительным надзором. Закрывались и газеты, позволявшие себе критику в адрес губернатора, а с введением в 1916 году цензуры немногие оставшиеся частенько выходили с белыми квадратами снятых статей. «На улицах полно шпиков, и люди предпочитают молчать, как цикады зимой, — писал журналист. — Опасаясь доноса, они избегают говорить на злободневные темы».

Обо веем этом Мао знал. Его колледж тоже был вынужден распустить своих студентов. И тем не менее в письме другу Мао упрямо защищал действия губернатора:

«Я по-прежнему считаю, что Тан был на своем месте. Его снятие — вопиющая несправедливость, и ситуация сейчас становится вес более неуправляемой. Почему несправедливость? Тан три года управлял провинцией, опираясь на строжайшие законы. Благодаря ему у нас воцарился покой. Фактически вернулись старые времена умиротворения и порядка. Восстановлена дисциплина в армии.

Прохожий, потерявший на улицах Чанша кошелек, находил его через день лежащим на том же месте. Даже городские собаки чувствовали себя защищенными… О своей невиновности Тан мог бы смело заявить на весь мир. Сейчас же чиновничество чинит настоящий произвол… Поразительные дела творятся в Хунани!»

Эти слова позволяют заглянуть глубже в душу двадцатидвухлетнего молодого человека. Записавшись в 1911 году в ряды революционной армии, он поступил так же, как и многие тысячи сверстников. Ныне же, напрочь отвергнув общественное мнение, Мао стал на сторону одиозного политического авантюриста. «Боюсь накликать беду на свою голову, — писал он далее. — Никому не показывай это письмо. Будет лучше всего, если ты его сожжешь».

Свою оценку Тан Сянмина Мао позже изменил. Но метод анализа ситуации, когда делался упор на главное (в данном случае — поддержание законности и порядка), а второстепенное (жестокость) отбрасывалось, этот метод определил его отношение к политике на всю жизнь. В юношеской защите авторитаризма легко увидеть корни будущей беспощадности:

«Убийство Таном более десяти тысяч человек — это неизбежная жертва политике. А разве от руки генерала Фэн Гочжана в Нанкине пало меньше? Кто-то считает, что Тан манипулировал общественным мнением, заискивал перед Юань Шикаем и расправлялся с достойными людьми. Но ведь подобное у нас считается нормой. Любая иная линия поведения не обеспечивала защиты нации. Те, кто видит в действиях губернатора Хунани одни преступления, не в состоянии понять всю его стратегию».

Нечто похожее Мао высказывал четырьмя годами раньше, превознося решительность Шан Яна, «жестоко каравшего злой умысел и неподчинение». Теперь он уже полагал, что убийство политического противника — дело не только оправданное, но и неизбежное.

Одобрение жесткого курса Тан Сянмина и несогласие со взглядами прогрессивно настроенных хунаньцев свидетельствовали о том отвращении, которое питал Мао к непрекращающимся склокам между местными политиками. По схожим причинам он симпатизировал и Юань Шикаю. В то время как другие презирали неудавшегося императора, называя его предателем родины, Мао считал Юань Шикая одной из трех наиболее значимых фигур на политической сцене — наряду с Сунь Ятсеном и Кан Ювэем. И лишь через полтора года, зимой 1917-го, когда общество вновь стояло на грани гражданской войны, Мао признал, что оба его бывших кумира являлись обычными тиранами, которых погубила собственная власть.

Учеба в колледже между тем продолжалась. Неловкий юноша, прятавший свои страхи и сомнения за маской показной бравады, превращался в приятного, уверенного молодого человека, которому друзья и преподаватели прочили карьеру блестящего педагога.

Перемена происходила медленно. Как и в Дуншани, Мао потребовалось около года, чтобы освоиться в новом коллективе окончательно. Ставший его ближайшим другом Сяо Юй так описывал их знакомство: «В то время я был студентом-старшекурсником, и подойти ко мне первым Мао не решался. Из небольших студенческих эссе, в изобилии развешанных по стенам аудиторий, мы имели некоторое представление о взглядах и идеях друг друга. Между нами зародилась едва осознаваемая симпатия. Через несколько месяцев мы столкнулись в пустом коридоре. Мао остановился напротив меня: «Приветствую вас, мистер Сяо». В стенах колледжа студенты могли общаться друг с другом только на английском. «Какой номер у вашего кабинета? — Естественно, это было ему известно, и вопрос служил просто предлогом начать разговор. — Я хотел бы после занятий зайти посмотреть ваши статьи, если только вы не будете против…»

Лекции заканчивались в четыре, а около пяти мы уже наслаждались нашей первой беседой. На прощание Мао сказал, что хотел бы встретиться и завтра. Взяв пару моих литературных очерков, он отвесил глубокий поклон и вышел. Он вообще был в высшей степени вежливым и, приходя ко мне, всегда кланялся».

В те годы Мао занимается усиленными поисками родственных душ. «Герой-одиночка достигает успеха только в древних мифах, — писал он в 1915 году. — Выбор друга — едва ли не самое главное в жизни». По учебным заведениям города Мао распространял листовки, приглашая патриотически настроенную молодежь связаться с ним. Ему требовались «крепкие и решительные люди, готовые ради родины на жертвы». Подписана листовка была псевдонимом «21 черта» — из них состояли три иероглифа его имени.

Руководство женского педагогического колледжа, усмотрев в этом обращении Мао скрытую попытку найти себе сожительницу, объявило об организации расследования. Но в мыслях молодого человека не было абсолютно ничего фривольного. «Я всего лишь подражал птахам, которые подают голос в надежде услышать ответный. В наши дни отсутствие у человека друзей говорит об узости его взглядов», — делился он с Сяо Юсм.

Через двадцать лет Мао сказал Эдгару Сноу, что получил на свое обращение три с половиной ответа: три от молодых людей, позже оказавшихся «предателями и ультрареакционерами», а половину ответа прислал не желавший связывать себя никакими обязательствами юнец по имени Ли Лисань, ставший впоследствии лидером Коммунистической партии Китая и злейшим оппонентом Мао. В действительности же к нему обратились около десятка юношей, из которых и сложился небольшой кружок единомышленников. Вспоминал Мао о них так:

«Вдумчивые люди, вошедшие в эту крошечную группу, не тратили время на рассуждения о банальностях. Их слова и поступки всегда имели четкие мотивы. Членам группы было не до любовных интрижек: слишком критические стояли времена для болтовни о женщинах или личных проблемах, слишком велика была нужда в вооруженных знаниями умах… Вместо того, чтобы хвастаться победами над слабым полом, что среди сверстников считалось совершенно естественным, мои товарищи предпочитали обсуждать проблемы глобальные: натуру человека, вопросы общественной жизни, пути развития страны, мира — всей Вселенной!»

Под влиянием профессора Ян Чанцзи, ставшего в Японии убежденным сторонником здорового образа жизни, члены группы придерживались суровых спартанских правил. Каждое утро начиналось у колодца, где будущие борцы за процветание родины обливали друг друга ледяной водой. В дни каникул они отправлялись в длительные пешеходные прогулки:

«Мы шли вдоль городских стен, пересекали поля, поднимались в горы, преодолевали вброд водные потоки. Под проливным дождем снимали рубахи — это у нас называлось «принять душ». Раздевались в палящий зной — чтобы «принять солнечную ванну». Весной, когда начинали дуть пронизывающие ветры, мы кричали друг другу, что вентилируем легкие. Спали на голой земле в заморозки и купались в ноябре».

К профессору Ян Чанцзи Мао испытывал безграничное уважение. «Я никогда не смогу почувствовать себя равным ему», — признался он другу. Уважение было взаимным. «Очень трудно, — писал Ян в дневнике, — найти человека столь же интеллигентного и приятного, как Мао». В доме профессора по вечерам частенько собирался узкий кружок молодежи, обсуждавшей текущие события, и независимый, едва ли не волюнтаристский подход преподавателя к жизни, та значимость, которую он придавал человеческой личности, оказали на Мао исключительное влияние. Когда через несколько лет Ян Чанцзи умер, студенческая газета в некрологе напомнила о том, что Мао был одним из его любимейших учеников.

Но для большинства окружающих общение с двадцатилетним Мао представляло собой настоящее испытание. Упрямый, своевольный подросток из Шаошани превратился в способного, но крайне неуравновешенного молодого человека, который мучил самокопаниями себя и изводил перепадами своего настроения друзей. Он мог с сокрушением жаловаться на судьбу, не пославшую ему в жизни ни друзей, ни хороших учителей, а через минуту обратиться в письме к Сяо Юю со словами: «Тяжелые мысли множатся и… бередят душу. Не позволишь ли ты облегчать мне ее в наших разговорах?» Упрямство его не знало пределов даже в общении с теми, кого он уважал и любил: между ним и Юанем Бородатым как-то вспыхнула яростная перепалка из-за титульного листа студенческой работы, сменить который Мао категорически отказывался. А после спора с директором только усилиями нескольких ведущих преподавателей удалось предотвратить исключение строптивца из колледжа. В тщательно скрываемом от посторонних глаз дневнике Мао бичевал себя: «Нет в тебе дара смирения. Ты вечно дергаешься и вспыхиваешь как порох. Чувство стыда тебе неизвестно. Под приличной на первый взгляд внешностью кроется пустота. Честолюбие твое не знает пределов, тебя изводит похоть. Ты наслаждаешься сплетнями и слухами, тратишь силы и драгоценное время на бесплодное самолюбование. Ты подобен цветку, после которого ничего не остается, но себя ты убеждаешь в том, что несешь людям великолепные плоды. Это ли не позор?»

Мао жил в то время крайне экономно. Во время их первой встречи, вспоминал Сяо Юй, он увидел перед собой «высокого и нескладного юношу в довольно поношенной одежде, чьи парусиновые туфли срочно нуждались в починке». В то время, когда ровесники Мао вовсю экспериментировали с западной модой, его гардероб состоял лишь из синей студенческой формы, длинного серого халата с отстегивавшейся ватной подкладкой и пары мешковатых белых брюк. На еду Мао тоже не обращал особого внимания: сумма, которую присылал ему отец, едва ли превышала 25 долларов в год. Такая непритязательность объяснялась отчасти примером одного из любимых учителей, Сюй Тели, который в отличие от коллег не только никогда не пользовался рикшами, но и вообще был воплощением скромности.

Из небольшого бюджета выкраивались деньги на покупку газет и журналов, причем расходы эти составляли, по оценке самого Мао, около половины его доходов. Однокурсники помнили, как он часами просиживал в библиотеке, выписывая на длинные ленты газетных полей сведения о зарубежных странах и их лидерах.

Учился Мао весьма прилежно, но лишь по тем предметам, которые его интересовали. Он то приходил в восторг от содержательной лекции, то впадал в глубокое уныние по поводу узости собственного кругозора. Необходимость присутствовать на скучных занятиях бесила Мао: «Естественные науки меня не привлекали, я не обращал на них внимания и получал самые низкие оценки. Наибольшее отвращение вызывали уроки живописи с их обязательными натюрмортами, казавшимися мне лишенными всякого смысла. Я всегда старался побыстрее закончить незамысловатый рисунок и выйти из студии». Однажды Мао изобразил на листе полукруг, а под ним — прямую линию, что, по его словам, было иллюстрацией к сцене восхода солнца из поэмы Ли Бо[15] «Сон о восхождении на гору Тяньму». На экзамене он нарисовал овал, пояснив, что это яйцо. Экзамен пришлось пересдавать.

Время от времени Мао пытался взять себя в руки. «В прошлом у меня действительно были в голове кое-какие вредные идеи, — признавал он в 1915 году. — Но теперь я уже повзрослел… и многое вижу по-новому». Потом вновь следовало погружение в пучины пессимизма. «Учиться тут невозможно, — писал он бывшему преподавателю. — Здесь нет никакой свободы воли, качество обучения находится на самом низком уровне, а однокурсники слишком испорчены. Меня приводит в отчаяние глупая трата времени и сил на бесполезные пикировки и постоянное ожидание чего-то. Заведения, подобные нашему, являют собой обители мрака». Затем следовал взрыв энтузиазма: «Рано утром сажусь за английский; с восьми до трех пополудни — занятия по расписанию, в четыре приступаю к китайской литературе. После ужина начинаю готовить домашние задания — до тех пор, пока не погасят свет, и уже в полной темноте около часа делаю физические упражнения».

Полугодовой период активности сменился вспышками разочарования и усталости: «Кому же не приятно покорить новую высоту? — с досадой писал в дневнике Мао. — Но когда твои планы летят к черту, когда засасывает мутный поток обывательских мелочей, на душе не остается ничего, кроме горечи. Она заполняет весь мир».

С ростом уверенности в собственных силах срывы происходили все реже. Весной 1917-го, когда Мао было уже двадцать три, однокашники единодушно присвоили ему титул «Студент года». Его статья, напечатанная в «Синь циннянь», стала первой в Хунани работой студента, опубликованной в журнале. Постепенно пришло осознание собственного достоинства. Глубокое почтение, которое Мао испытывал к Сяо Юю, сменилось куда более ровным товарищеским расположением, причем, даже будучи моложе друга, Мао часто выступал в роли лидера. Написанное Сяо Юем методическое пособие он подвергнет суровой критике, предложив автору переработать его и «отделить зерна от плевел». Летом друзья по настоянию Мао бросили вызов традициям колледжа и отправились, к негодованию своих педагогов, в месячный пеший поход по провинции, выпрашивая еду у крестьян и ночуя то в буддистском храме, то у сердобольного помещика.

В написанном после приключений стихотворении Мао сравнил себя со сказочной птицей Фэн, без отдыха пролетевшей пять тысяч километров до родного гнезда. Из героев детства он по-прежнему восхищался цинским императорским наместником Цзэн Гофаном. Лян Цичао и Кан Ювэй оказались на время забытыми.

Публикация в журнале дала Мао повод задуматься о том, чем еще он со своими друзьями может помочь делу становления нового Китая. Долг элиты общества, говорил он, состоит в том, чтобы помочь менее удачливым его членам.

«Люди совершенные наделены даром мудрости и высокой моралью… Те же, кто стоит ниже, заслуживают бесконечного сострадания. Если человек совершенный заботится лишь о себе самом, он может просто уйти от толпы и жить отшельником. В древние времена такие находились. Но если у благородного мужа бьется в груди живое сердце, то простой народ для него — это часть мироздания. Останься мы безучастными, и народ будет опускаться все ниже и ниже. Мы только выиграем, протянув ему руку помощи: глаза людей раскроются и увидят новые горизонты».

Возможность претворить эти идеи в жизнь появилась у Мао в октябре 1917 года, когда его избрали главой Студенческого общества, организовавшего в колледже общеобразовательные курсы. Одним из первых мероприятий стало возрождение вечерней школы для рабочих. Открытая полугодом раньше, школа довольно быстро прекратила существование. Для Китая того времени, когда подавляющая часть населения не имела никакого образования, такая инициатива была очень важной. «Деревья и цветы, птицы и хищные животные — все заботятся о себе подобных. Неужели же люди хуже их? — писал Мао. — Человек из низов вовсе не порочен по своей натуре, не подл от природы, ему просто не очень повезло в жизни, поэтому более счастливые обязаны помочь ему». Даже в развитых странах Европы и Америки вечерние школы считаются делом весьма полезным, отмечал он. Кроме того, работая в них, студенты приобретают столь необходимый опыт и, самое главное, способствуют укреплению солидарности между народными массами и наиболее просвещенной частью общества.

«Школа и общество оказываются на противоположных полюсах. Поступив в учебное заведение, человек начинает смотреть на общество сверху вниз, как если бы он покорил неприступную вершину. Простые люди, в свою очередь, видят в школе нечто вычурное и недоступное. Взаимная отчужденность является источником трех зол: выпускник не находит применения своим знаниям, население крайне неохотно шлет своих детей на учебу, а презрение к образованию заставляет толпу поджигать школы. Если избавиться от этих зол, люди поймут, что учащиеся — это глаза и уши общества, без которых развитие и процветание становятся невозможными. Для студенчества же сограждане предстанут как руки и ноги, позволяющие им достичь поставленных целей. В конечном итоге получится, что каждый пройдет курс тех или иных наук. Понятие образования можно свести к некоей школе, в которой человек проводит определенное время. Но и общество в целом необходимо тогда рассматривать как огромную школу, где люди учатся всю жизнь».

К такому пониманию доступного для граждан образования Мао добавил и до обыденности прикладное значение книги: «Приобретенными за последние годы знаниями я лишь в малой части обязан книгам. Куда больше пользы принесла обычная человеческая любознательность и поиски в реальной жизни ответов на интересовавшие меня проблемы». Ему очень по вкусу пришлось высказывание Канта о том, что «постижение истины приходит только из непосредственного опыта». Формализм китайских традиционных методов обучения Мао подверг беспощадной критике:

«Принятые в нашей системе образования приемы примитивны до отвращения, они могут угробить и взрослого человека с железным здоровьем. Что же говорить о подростках?.. Размышляя о намерениях учителей, поневоле приходишь к мысли: громоздкие учебные планы создавались с единственной целью истощить ученика физически и превратить его в морального урода… Студента со способностями выше средних тотчас же выше головы заваливают бесконечными списками дополнительной литературы. Идиотизм!»

Эти эмоциональные идеи на всю жизнь определили отношение Мао к вопросам образования. И все же взгляды его были вовсе не столь бунтарскими, какими могут показаться в наше время. Поставленная китайскими педагогами во главу угла изматывающая зубрежка нередко приводила к трагедиям: в 1917 году от чудовищного переутомления скончались семеро сокурсников Мао.

Занятия в вечерней школе для рабочих велись не на классическом, а на простом разговорном языке «байхуа», упрощенные учебные планы исходили из потребностей каждодневной жизни. В объявлении о приеме слушателей Мао обещал обучить их «навыкам письма и ведения счетов, то есть тому, что от вас, господа, требуется постоянно». Но преподаватели школы не ограничивались лишь обучением: убеждая своих учеников в предпочтительности отечественных товаров перед иноземными, они пытались привить им «дух высокого патриотизма».

Однако встать на ноги школа так и не смогла. Борьба пекинских генералов за власть в очередной раз ввергла Хунань в пучину гражданской войны, последствия которой оказались для провинции куда разрушительнее того, чему успел уже побывать свидетелем Мао.

После бегства в июле 1916 года Тан Сянмина из Чанша пост губернатора вернулся к его предшественнику Тань Янькаю.

Некоторое время в провинции текла нормальная жизнь. При поддержке высших слоев местного общества Тань последовательно заменил чиновников старого аппарата выходцами из Хунани и в решении провинциальных вопросов пользовался известной независимостью от Пекина. Новый премьер-министр Китая, Дуань Цижуй, бывший одним из сподвижников Юань Шикая, больше беспокоился об упрочении своих позиций, нежели о делах в далеком Чанша.

Но ситуация уже менялась. Решение Дуаня, убежденного консерватора, восстановить на троне маньчжурскую династию вызвало среди генералитета резкий протест, объединив, пусть на время, многих противников премьера. Политическая борьба в столице все более напоминала фарс. В результате противостояния на севере страны возникли две клики: аньхойская, которую возглавил Дуань Цижуй, и чжилийская, где лидером стал вновь избранный президент Фэн Гочжан. Соперничество двух первых лиц государства вылилось в кровавый конфликт, сотрясавший центральные и восточные районы Китая на протяжении почти целого десятилетия. Кратковременное перемирие дало Дуаню возможность вплотную заняться слишком вольно жившей провинцией Хунань.

В августе 1917 года он послал своего родственника Фу Лянцзоу сменить Тань Янькая на посту губернатора. Несмотря на то что Фу, как и Тань, являлся хунаньцсм, почти вся его жизнь прошла на севере. Для местного населения он так и остался чужаком. На третий день после вступления в должность Фу уволил двух высших офицеров, чья преданность вызывала в нем сомнения. Находившиеся в их подчинении войска подняли мятеж. Для подавления бунтовщиков с севера срочно прибыли две дивизии. Однако губернаторы соседних провинций Гуандуна и Гуаней, испуганные концентрацией военной силы вдоль своих границ, решили предпринять ответные меры. В Хунань хлынули многотысячные отряды пехоты, сопровождавшиеся легкой артиллерией.

Уже дважды бури истории обошли Хунань стороной: в 1913 году, когда задохнулась, так и не начавшись, Вторая революция, ив 1916 году, когда со смертью Юань Шикая закончилась антимонархическая война. Однако по всему выходило, что на этот раз провинции не повезло. Власти объявили в Чанша военное положение, противостоящие армии нерешительно переминались с ноги на ногу в районе южного городка Хэнчжоу. Но естественный ход событий был вновь сломан интригами пекинских политиков. Вслед за внезапной отставкой Дуань Цижуя губернатор Фу бежал из провинции, и к девяти утра следующего дня Чанша стала белой от множества флагов. Население с трепетом ожидало триумфального входа в город войск южан. Когда они в полном вооружении зашагали по улицам, женщины и дети почли за благо спрятаться в больницах Красного Креста. Но никаких беспорядков или грабежей солдаты не устроили. Город отделался всего лишь испугом.

В это беспокойное время Мао вместе с другими членами Студенческого общества был занят организацией добровольных отрядов охраны порядка. Молодежь с деревянными ружьями патрулировала улицы. По воспоминаниям участника событий, Мао предложил также вооружить однокашников заостренными бамбуковыми шестами — чтобы выкалывать глаза солдатам, дерзнувшим перебраться через забор колледжа. Называя себя и своих ближайших друзей — Сяо Юя и Цай Хэсэня — «тройкой героев», Мао наращивал мышцы и тренировал боевой дух. Подросток, когда-то прятавшийся в сортире от страха перед бесчинствовавшими солдатами, теперь возмужал и окреп, а юношеская бравада в нем стала уже почти незаметна. В отчетах колледжа сохранилась запись о том, что созданные Мао отряды добровольцев оказались «на редкость действенной силой». Тем не менее в марте следующего года, когда обстановка в провинции вновь накалилась, о них уже ничего не слышно.

В начале весны Дуань Цижую удалось достичь со своими противниками согласия по вопросу наведения в Хунани законного порядка. Настал и для южан черед отступать без боя. Из воспоминаний очевидца:

«С приходом сумерек на город опустилась полная тишина. Где-то около восьми вечера до меня доносятся звуки выстрелов, звон разбитого стекла и свист пуль. Так продолжалось до самого рассвета. Не выдержав, я отправился посмотреть, что происходит… По улицам в южном направлении двигалась бесконечная колонна военных. Некоторые занимались грабежом магазинов. Неподалеку от меня группа солдат прикладами взломала дверь в лавку торговца серебряными украшениями… Такие сцены можно было видеть повсеместно».

К утру в насмерть перепуганном городе не осталось ни одного представителя власти. Войска северян подошли ровно через сутки. Вновь ставший премьером Дуань Цижуй посадил в пустовавшее четыре месяца кресло губернатора своего верного соратника Чжан Цзинъяо.

Провинция дорого заплатила за это назначение. Злобный Чжан, как прозвали его жители, был жестоким садистом, продолжившим линию Тан Сянмина, только куда с большим размахом. По сообщениям западных миссионеров, в беднейших кварталах Чанша «женская честь и право собственности на что-либо имевшее цену были пустым звуком». В одном из пригородов кто-то составил подробный перечень преступлений, совершенных в начале апреля подчиненными Чжана:

«Двадцатилетнюю госпожу С. в одиннадцать часов дня трос солдат изнасиловали так, что она потом долго не могла ходить… Соседа Л. подвесили на веревке в собственном доме и кололи штыками, после чего кровоточащие раны жгли свечой. Некто П. выбежал на улицу, чтобы защитить восьмилетнюю дочь, но не успел — ее уже застрелили. Отца ждала та же участь… Двое солдат овладели четырнадцатилетней девочкой, и позже она скончалась от внутреннего кровотечения. Мужчину, пытавшегося вместе с беременной невесткой укрыться в холмах, догнали солдаты. Его тяжело ранили, ее изнасиловали. В соседнем квартале происходило то же самое».

Выходившие на безопасной территории иностранных концессий в Шанхае газеты с гневом кричали о зверствах обуреваемых жадностью генералов, превращавших одну из самых красивых провинций страны в голую пустыню. По иронии судьбы юг Хунани, давший толчок разыгравшейся трагедии, пострадал меньше всего. После захвата Хэнчжоу генерал У Пэйфу приказал своим войскам прекратить огонь и, не обращая внимания на требования Дуань Цижуя продвигаться в Гуандун, оставил южные районы провинции под контролем южан. Рука Пекина чувствовалась и здесь. У, входивший в чжилийскую клику, не видел ни малейшего смысла в поддержке курса, выработанного аньхойцем Дуансм.

В апреле колледж, где учился Мао, с неохотой превратил свои аудитории в казармы для солдат Чжан Цзинъяо. Продолжая линию Тана, новый губернатор значительно урезал и без того скромные статьи провинциального бюджета на образование. Зарплата преподавателям не выплачивалась; большинство студентов разъехались, а оставшихся директор был вынужден кормить на собственные деньги. Злобный Чжан создал целую сеть информаторов и специальных агентов, получавших приличное вознаграждение за каждого пойманного «шпиона». Одного мужчину арестовали только за «подозрительный» цвет его ботинок. «Обезображенные трупы можно встретить в самых неожиданных местах, — писал очевидец, — даже в центре города. Дела задержанных рассматриваются только на закрытых заседаниях военной коллегии. Даже члены семей лишь по слухам могут догадываться о судьбе своих близких». Открыто выражать мнение в обстановке террора не решался никто.

В начале июня 1918 года Мао получил диплом педагога. Однако и это не внесло ясности в его планы на дальнейшую жизнь. «В голове у меня полная сумятица, — писал он своему бывшему преподавателю, — которая порождает только еще большую мешанину». Поначалу Мао решил открыть частную школу, ученики которой после получения основательной подготовки смогут позже продолжить образование за границей. Но время для подобного начинания было крайне неподходящим, да и необходимой суммой денег Мао не располагал.

Несколько недель он прожил с друзьями в заброшенной гимназии, расположенной в предгорьях за рекой Сян. Еда готовилась на костре, воду брали из родника. Вся группа состояла из членов созданного Мао еще три года назад кружка, носившего теперь название «Синьминь сюэхуэй» («Научное общество новой нации»). Формально общество заявило о себе в апреле. Возглавил его Сяо Юй, Мао стал заместителем. Из тринадцати учредителей общества многие, и Сяо Юй в их числе, пошли впоследствии иными путями, но большинство на протяжении самых трудных лет оставались верными спутниками Мао.

В то время эта группа единомышленников стала одной из первых прогрессивных студенческих организаций Китая — наряду с «Фу шэ» («Общество возрождения») в Пекине и «Цзюэ’у шэ» («Общество пробуждения сознания») в Тяньцзине. Последнее появилось на свет благодаря усилиям Чжоу Эньлая. Ло Сюэцзань, одноклассник Мао, писал родителям:

«Вы должны понимать, что иностранцы хотят закабалить страну, ограбить Китай и поработить его народ… С этой мыслью я не могу жить спокойно. Вот почему мы пытаемся сейчас создать организацию, которая сделала бы Китай сильным и дала людям возможность самим выбирать свой путь. Мы с уверенностью смотрим в будущее…»

Название «Синьминь сюэхуэй» отражало суть происходящих в стране перемен. «Синьминь» имеет двойной смысл: «новая нация» или «обновление нации», что звучит почти революционно. Это понятие пятнадцатью годами раньше использовал Лян Цичао при издании своего журнала «Синьминь цунбао» («Журнал новой нации»). Но термин уже давно стал классическим, поскольку часто встречался в конфуцианских текстах: целью благородного мужа всегда было «обновление народа».

Двузначность в толковании классического наследия являлась для Китая того времени символом эпохи.

Ученики организованной Мао вечерней школы по окончании занятий обязаны были отвесить три глубоких поклона портрету великого Учителя. Но сам Мао, как и многие люди его поколения, все более критически относился к традиционным конфуцианским ценностям. Он ратовал за упразднение незыблемого триединого принципа, на котором стояла унаследованная с древнейших времен общественная мораль: подчинение чиновника государю, сына отцу и жены мужу. Церковь, капитализм, монархия и государство представляют собой величайшее в мире зло, говорил Мао, настаивая на необходимости радикальных перемен в сознании общества.

В то время как другие просто отрицали историческое прошлое, он пытался найти пути примирения между архаичной китайской диалектикой и передовыми веяниями западной философии. Результаты его исканий поражали:

«Все сущее представляет собой лишь извечный процесс перемен… Рождение одного означает смерть другого, а смерть, в свою очередь, опять приводит к появлению чего-то нового. Следовательно, рождение вовсе не равнозначно жизни, а смерть — разрушению…

Меня всегда пугала мысль, что наша страна будет уничтожена, но теперь я понимаю, что это не так. С утверждением новой политической системы и переменами в национальном характере разрозненные немецкие земли превратились в Германский рейх… Вопрос заключается в том, как осуществлять эти изменения. Мне кажется, что трансформация должна быть полной, подобной появлению ребенка из чрева матери… На протяжении веков во многих странах происходили революции, очищая от древней рухляди место для нового. Смерть давала дорогу жизни, разрушение сменялось созиданием. Так устроена вся Вселенная… Хотел бы я посмотреть, как она низвергнется — ведь с ее исчезновением обязательно возникнет новая. Разве не будет она лучше прежней?

Могу смело утверждать, что отвлеченная концепция — это сама реальность, конечное бесконечно, временное постоянно, а форма уже является содержанием. Я являю собой Вселенную, жизнь — это смерть, как смерть — это жизнь. Настоящее — не более чем прошлое и будущее одновременно. Великое кроет в себе малое, ян переходит в инь[16], верх становится низом, грязь — чистотой, мужское начало превращается в женское. Другими словами, множество суть единство, а перемены означают постоянство.

Я — самое возвышенное существо. И самое ничтожное».

Эти написанные двадцатичетырехлетним юношей слова таили в себе побудительные мотивы событий, ждать которых оставалось еще полвека. Находясь в зените власти, Мао положил начало бесконечным пертурбациям китайского общества. Цель у него была только одна: подчинить своей воле образ мыслей четверти населения планеты.

Выработка диалектики, которая обеспечит «полную трансформацию» Китая, становилась основным смыслом жизни Мао. Он сознавал, что разбить эту задачу на части невозможно. Процесс должна цементировать цельная идеология:

«Тот, кто намерен толкнуть мир вперед, должен прежде всего утвердиться в сердцах и мыслях людей, и сделать это ему помогут высокие принципы. Ныне реформы начинаются с мелочей типа парламентаризма, конституции, назначения высших чиновников, военного дела, бизнеса и образования — с вещей второстепенных… Без высоких путеводных принципов они просто вредны, поскольку именно принципы несут в себе истину мироздания. И если сегодня с высоты этих главенствующих идей воззвать к людям, неужели найдется среди них хоть один глухой или равнодушный? Их не будет. Но коли так, остается ли для нас что-нибудь недостижимое?»

Вряд ли Мао сколь-нибудь четко представлял себе тогда суть этих «путеводных принципов». Как и члены маленькой группки идеалистов, размышлявшие о порочном правлении Чжан Цзинъяо, он понимал: в Чанша таких принципов им не обрести. В мае До Чжанлун, один из членов «Научного общества», отправился в Японию. Из Пекина бывший профессор колледжа написал Мао о программе обучения китайских студентов во Франции. Через месяц, чтобы узнать детали, в столицу выехал Цай Хэсэнь. Позже вместе с Мао туда прибыли еще двадцать человек. Накануне отъезда Мао навестил мать, уверяя ее в том, что единственной целью поездки является «осмотр достопримечательностей».