Мао Цзэдун

ГЛАВА 10 В ПОИСКАХ СЕРОГО ДРАКОНА: ВЕЛИКИЙ ПОХОД НА СЕВЕР

В то время как Красная армия с боями шла по южным провинциям Китая, на другой стороне земного шара, в Европе, мрачной осенью 1934 года уже готовились к новой, еще невиданной в истории человечества битве те силы, что породила бойня Первой мировой войны. Отдыхавший всего в часе езды от Мюнхена на модном курорте Бад-Вайезее германский канцлер Адольф Гитлер в предрассветные часы 30 июня принял решение о чистке «штурмабтейлунга» — штурмовых отрядов коричневорубашечников. Незадолго до этого они привели его к власти, но уже успели стать препятствием, по-видимому, последним, к объединению наци — и нации — вокруг своего фюрера и его идей. Брошенные той ночью в благодатную почву ядовитые семена дали отличные всходы. В стране начали создаваться концентрационные лагеря, где в лучший мир отправлялись миллионы евреев, цыган, коммунистов — словом, всех тех, кто по каким-либо причинам был неугоден фашистскому режиму. Ровно через пять месяцев это начинание продолжил Сталин[50]. 1 декабря вошедший в здание Ленинградского обкома партии убийца-одиночка оборвал выстрелом жизнь предполагаемого соперника вождя — ставшего опасно популярным в народе С. М. Кирова. Убийство явилось сигналом к Великой чистке, беспощадное пламя которой за пять лет поглотило более миллиона человек: старых большевиков, троцкистов, буха-ринцсв, командиров Красной армии, партийных функционеров, агентов ГПУ — мнимых и истинных оппонентов великого вождя. Десятки миллионов отправились в лагеря, вернуться откуда предстояло очень немногим. На таком фоне развернутая Мао в Цзянси кампания против «АБ-туаней» явилась всего лишь робким вступлением будущей кровавой увертюры.

Но в мировую историю 1934 год вошел другим событием, послужившим детонатором адской машины, взрыв которой расчистил путь ужасающему шествию сил зла. 5 декабря спор о колодцах Валваля, крошечного оазиса в пустыне Огаден, привел к вооруженному столкновению между эфиопами и отрядами итальянской армии, расквартированными в Сомали. Шестью днями позже, когда на совещании в Тундао Мао начал свое долгое восхождение на вершину власти, Бенито Муссолини выдвинул ультиматум с требованиями репараций. Инцидент в Валвале стал предлогом для вторжения итальянских войск в Абиссинию, что в конечном итоге привело к созданию «оси» Италия — Германия и, позже, — Япония. Десятилетием ранее учрежденная с целью предупреждения подобных конфликтов Лига Наций прекратила свое существование.

Ни коммунисты — Москвы или Пекина, ни империалисты — в лице великих держав — не догадывались тогда, к чему приведут мир эти драматические события. Но в японской оккупации Маньчжурии, предпринятой с молчаливого согласия Европы, Россия почувствовала угрозу. Страна еще помнила унижение 1905 года и бесчинства японских солдат в Сибири после 1918 года. Начиная с 1931 года политика Москвы приобрела новую тональность. Главная опасность, считал Кремль, крылась не в мировой войне, которой чреваты противоречия среди империалистических стран, но в готовящейся агрессии японского милитаризма в Россию. Этот тезис лег в основу коминтерновского лозунга «Руки прочь от Советской России!», с воодушевлением подхваченного Бо Гу и Ли Лисанем. Ставилась задача создать «единый фронт снизу», для чего мировое коммунистическое движение должно было мобилизовать все нейтральные силы на поддержку антиимпериалистической, антияпонской борьбы. Тактические союзы с буржуазными политическими партиями были забыты.

Благодушие Европы по отношению к политике стран «оси» сохранялось до тех пор, пока царившая на континенте атмосфера страха за собственные интересы не подтолкнула коммунистическую Россию и нацистскую Германию к заключению пакта о ненападении.

В Жуйцзине все обстояло намного проще. В течение, пяти последующих лет партийная пропаганда основной упор делала на то, что коммунисты готовы воевать с Японией, а Чан Кайши — нет. Гоминьдан, писал Мао, действует как «верный пес империалистических хозяев» и «позорным непротивлением злу бесстыдно предает родину». До тех пор пока у власти стоит Чан Кайши, никакое сопротивление Японии невозможно, следовательно, первой задачей настоящих патриотов является свержение гоминьдановского режима. В апреле 1932 года Китайская Советская Республика официально объявила войну японскому правительству и призвала к созданию «добровольческой антияпонской армии». Мао и Чжу Дэ выступили с предложением подписать перемирие с любым военачальником националистов, который согласится остановить военные действия против коммунистов и развернет свои силы на борьбу с внешним врагом. Через два года, когда части Красной армии вышли из базового лагеря для осуществления диверсионной операции в Чжэцзяне, руководство партии назвало их маневр «выдвижением антияпонского авангарда».

На людей образованных подобные акты производили впечатление. Оставшаяся без всякого наказания агрессия японского милитаризма означала неслыханное унижение всей нации. Что бы Чан Кайши ни говорил о необходимости расправиться в первую очередь с коммунистами, защитить честь страны он не смог.

Однако вся власть была в его руках — не у коммунистов. Оставив Цзянси и уйдя из заголовков газет, КПК оказалась лишь в канве важнейших событий, вот почему ее призывы к объединению сил перед лицом захватчиков слышали очень немногие. «Коммунизм в Китае находится при смерти», — отмечал летописец Гоминьдана Тан Лянли. Пресса открытых портов полностью с ним соглашалась. «Если выработанный в Цзянси курс столкнется с соответствующими мерами правительства, то вооруженные отряды коммунистов очень скоро превратятся в обычных бандитов», — писала шанхайская «Чжунго чжоубао» (еженедельник «Китай»).

Более трезвых оценок придерживались лишь корреспонденты из Японии. Они пытались доказать, что коммунисты, находясь в удаленных от побережья безопасных и спокойных районах страны, представляют для общества куда большую опасность. У Японии имелась собственная точка зрения: любое ослабление позиций Чан Кайши только подогревало ее имперские амбиции. Однако в отношении коммунистов недруги угадали — впрочем, так же, как и те в отношении Японии.

Когда в январе 1935 года Красная армия остановилась в Цзуньи, Мао впервые занял в партийном руководстве господствующее положение. Наконец-то коллеги признали, что он оказался прав, а все остальные (в первую очередь Бо Гу, Чжоу Эньлай и Отто Браун) ошибались. Если бы не пришлось оставить базовый лагерь, если бы Бо Гу был более гибким и следовал разумным советам, а Отто Браун избавился бы от своих диктаторских замашек, сохрани Красная армия свои силы при переправе через реку Сян — звездный час Мао мог бы и не наступить. Партия повернулась к нему тогда, когда все иные спасательные средства доказали свою бесполезность.

В отличие от предыдущих ситуаций, когда Мао впадал в явную опалу только для того, чтобы едва ли не через день восстановить утраченное влияние, нынешнее затмение было неполным, и триумфальное возвращение состоялось как бы под вуалью. Формально Мао был и оставался Председателем уже далекой теперь Республики. К тому же он стал членом Постоянного Комитета Политбюро и главным военным советником Чжоу Эньлая (чего тот безуспешно пытался добиться двумя годами раньше на совещании в Нинду). Но существовало и другое, более глубокое различие. Теперь Мао уже не ставил перед собой цель вернуть высокую, но довольно зависимую должность политкомиссара или секретаря парткома приграничного района. Сейчас, в возрасте сорока одного года, он метил на самый верх.

Если первый шаг к этому был сделан в Тундао, то Цзуньи и вся весна 1935 года знаменовали начальную стадию борьбы за власть, причем Мао четко осознавал, что достичь в этой борьбе победы он сможет не лихим штурмом, но лишь медленной и кропотливой проработкой мельчайших деталей. Между постами члена Постоянного Комитета и высшего руководителя партии лежала бездна, перепрыгнуть через которую уже пытались, но ни одна из таких попыток не заканчивалась успехом. Между Цзуньи и северо-западными районами страны, конечным пунктом устремлений коммунистов, лежала военная кампания, исход которой никому не был известен.

Из восьмидесяти шести тысяч личного состава Красной армии, выступивших в поход тремя месяцами ранее, до Цзуньи дошли всего тридцать. Уже более года сколь-нибудь серьезные военные победы обходили армию стороной. Своим выживанием она была обязана не мудрой стратегии своих командиров, а обычному инстинкту самосохранения местных военачальников. Они почли за благо уступить дорогу и не рисковать своими силами ради потенциального союзника и очевидного соперника — Чан Кайши.

Мао начал с укрепления боевого духа армии.

Поднять его оказалось намного труднее, чем он предполагал. Совещание в Цзуньи пришлось резко оборвать, чтобы дать военному руководству возможность повести свои части в атаку на приближавшиеся с юга отряды милитаристов. Последующие пять недель Красная армия терпела гнетущую тоску от отступления. Попытка перейти Цзиньшацзян (Река Золотого Песка) в верховьях Янцзы, чтобы основать новую базу в Сычуани, едва не закончилась неудачей, подобной переправе через реку Сян. Ни о чем не подозревая, армия спокойно попала в засаду, устроенную войсками сычуаньских и гуйжчоуских военачальников. В ожесточенной схватке было потеряно еще три тысячи бойцов.

Преследуемая по пятам противником, Красная армия продолжала отступать. Родовые схватки начались у Хэ Цзычжэнь прямо в дороге. У заброшенного дома ее паланкин поставили на землю, и через полчаса ребенок появился на свет. Младенца — дочь — родители оставили на попечение ближайшей крестьянской семьи. Понимая, что предстоящая разлука окажется вечной, мать даже не дала девочке имени.

В конце февраля коммунистам все же улыбнулась удача, и после боя на перевале Лоушань они вновь вступили в Цзуньи, окружив две дивизии гоминьдановцев и захватив три тысячи пленных. Взволнованный, полный ликования Мао написал одно из лучших своих стихотворений: Стылый холод принес резкий западный ветер,

Весной Красная армия вновь становится «армией Чжу и Мао»: первый — ее главнокомандующий, второй — верховный политкомиссар. Все вопросы стратегии решала тройка, состоявшая из Чжу Дэ, Мао и до сих пор передвигавшегося в паланкине Ван Цзясяна. Она напрочь отвергла отжившие способы ведения боевых действий. На два месяца Мао с головой ушел в перипетии мобильной войны, сбивающей с толку отряды преследователей и сводящей с ума опытнейших штабистов Чан Кайши. Четыре раза части Красной армии пересекали Чишуй (Красную реку), перед тем как широкой дугой двинуться на юг и пройти всего в нескольких милях от Гуйяна, превращенного Чан Кайши в свой командный пункт. Затем войска направились в сторону главного города Юньнани — Куньмина, лежавшего в семистах километрах на юго-запад, — только для того, чтобы в начале мая свернуть окончательно на север и перейти Янцзы там, где противник никак не ожидал этого.

Примененную в Гуйчжоу стратегию Мао позже назвал «верхом» своей военной карьеры. «Чжунго чжоубао» признала тогда, что «у «красных» очень грамотные военачальники, и было бы непростительной глупостью отрицать это». Комендант гоминьдановского гарнизона с горечью говорил: «Они умудрились утереть нос самому Чан Кайши».

Его представители пытались в своих выступлениях скрыть царившее в правительстве замешательство. Было объявлено о том, что Чжу Дэ убит и возле его завернутого в красное полотнище тела навытяжку стоят адъютанты, что «пресловутый смутьян» Мао Цзэдун серьезно болен и не встает с носилок, а остатки «красных банд» в страхе разбежались по всей стране. К этому времени Красная армия была уже вне пределов досягаемости, разбив лагерь возле уездного города Хуэйли, в пятидесяти километрах от Янцзы. Отходя от реки, бойцы в радиусе двухсот километров перегнали все суденышки к северному берегу, не оставив чанкайшистам ни средств, ни желания продолжать погоню.

Там, на расширенном заседании Политбюро, Мао с гневом обрушился на сомневающихся и несогласных с его точкой зрения. Первыми шквал предстояло выдержать Линь Бяо и его комиссару Не Жунчжэню, жаловавшимся на то, что предпринятая по настоянию Мао одиссея без всякой нужды изнурила бойцов. Оба настаивали на передаче оперативного управления Пэн Дэхуаю. Затем настал черед самого Пэна, вечно рвавшегося в бой и без должных раздумий поддержавшего идею перехода. Следующими оказались Лю Шаоци и Ян Шанкунь: они предлагали остановить метания по провинциям и начать оборудовать новую постоянную базу. За ними, без всяких сомнений, последовали и другие. Самому молодому из них, двадцатисемилетнему Линь Бяо, Мао с насмешкой бросил в лицо: «Ты так и остался ребенком! Куда тебе понять. Неужели не ясно, что кроме как по дуге другого пути у нас не было?» Больше всех, как обычно, досталось Пэну, он даже слегка покаялся. Но в те минуты Мао мог позволить себе быть великодушным. Главным в лагере под Хуэйли для него оставалось обеспечить за спиной прочные партийные и армейские тылы для еще только предстоявших судилищ. Оппоненты должны были уже в который раз признать его правоту и свои собственные ошибки.

За переход Красная армия заплатила немалой кровью. Она насчитывала теперь чуть больше двадцати тысяч человек. Однако благодаря Мао войскам удалось выйти из ситуации, которую большинство руководителей считали совершенно безнадежной. Впредь ни военное командование, ни сопровождавшие армию лидеры партии не допускали и тени сомнений в разумности стратегических замыслов Мао и его неоспоримом авторитете.

Оставался нерешенным вопрос: куда должна направиться Красная армия? С превращением «похода на запад» в «Великий поход» его маршрут неоднократно изменялся. Планы Политбюро соединиться с отрядами Хэ Луна в северо-западной Хунани, создать новую базу в окрестностях Цзуньи и установить советскую власть на юго-западе Сычуани оказались несостоятельными. Бойцам и командирам не хватало уверенности в том, что их руководство твердо знает конечную цель похода. Долго ожидавшееся решение было принято в Хуэйли. Войска пойдут на север, к 4-й Фронтовой армии Чжан Готао, тремя годами ранее выдвинувшейся из Эюйвани в северные районы провинции Сычуань.

Впереди лежал долгий путь, на котором Красной армии предстояло проявить чудеса храбрости и выдержки, развеять миф о непобедимости и героизме националистов.

Покинув Хуэйли в середине мая, армия оставила за своей спиной пышную зелень субтропиков и ступила на высокогорное плато, где склоны холмов покрывали заросли азалий, рододендронов, олеандра и других экзотических растений, привезенных в девятнадцатом веке из Гималаев в Англию — к вящему удовольствию британских садовников. В местах этих обитала воинственная бирманская народность, вступавшая в бесконечные стычки с надвигавшимися из равнинных просторов ханьцами. Начальник штаба Красной армии Лю Бочэн, известный как Одноглазый Дракон, выпив крови принесенного в жертву цыпленка, стал побратимом верховного вождя, гарантировавшего такой ценой безопасность прохода войск. Но даже авторитет вождя не мешал его соплеменникам нападать на отставших от армии бойцов: их разоружали, раздевали и бросали умирать от голода.

Покинув негостеприимных бирманцев, Красная армия направилась к реке Даду, протекавшей в ста километрах к северу. Семьюдесятью годами ранее последний из руководителей Тайпинского восстания Ши Дакай сдался здесь отрядам цинского наместника и был четвертован, а сорока тысячам его солдат отрубили головы. Красную от крови воду река несла на протяжении четырех дней. Историю этих мест Чан Кайши знал не хуже Мао. Своим военачальникам в Сычуани он отдал приказ занять важнейшие горные перевалы — с тем чтобы вытеснить Красную армию на правый берег реки.

Ее передовые части уже достигли Аньшуньчана, где находилась паромная переправа. Но река разлилась, и на переправе оставались лишь три небольших лодки. Этого было недостаточно даже для авангарда. Мао приказал полковому комиссару Ян Чэнъу двигаться к расположенному в ста восьмидесяти километрах вверх по течению городу Лудину — там с незапамятных времен реку перекрывал подвесной мост.

Через Лудин проходил древний путь из столицы Тибета Лхасы в Пекин. Но Аньшуньчан не связан с Лудином ни одной дорогой. Ян Чэнъу повел своих людей узкими горными тропами, извивавшимися, по его воспоминаниям, как «кишки барана», над многометровой бездной. Продвижение вперед замедлилось схваткой с батальоном гоминьдановцсв, охранявших подступы к перевалу. Частый дождь превращал тропы в потоки жидкого месива, стоял густой туман. Через два дня на стоянку отряда в пять утра прибыл гонец Военного совета: разведка сообщила, что противоположный берег реки уже занят войсками националистов, также продвигавшимися к северу. Преодолеть по горам сто пятьдесят километров, отделявших отряд от Лудина, предстояло всего за сутки.

Немыслимый по своей трудности марш и последовавший за ним бой превратились в легенду, которая позже формировала сознание целого поколения. В историю страны эти события вошли как «наиболее критический момент Великого похода». Малейшая неудача в тех условиях означала бы уничтожение всей армии.

Полк Ян Чэнъу прибыл в Лудин на рассвете следующего дня.

Однопролетный мост состоял из тринадцати металлических цепей и узкого настила хлипких, разболтанных досок длиной около ста десяти метров — без всякого ограждения или перил. Ближе к западному берегу настил по приказу командования националистов был разобран, над водой свободно болтались проржавевшие цепи. На восточном берегу съезд с моста преграждала шестиметровая каменная башня с воротами, в бойницах чанкайшисты установили пулеметы. Значительно позже Ян признавал, что поставленная перед ним «задача казалась совершенно! невыполнимой».

Вперед выступили двадцать два добровольца. Последующие события по рассказам немногих уцелевших участников описывал Эдгар Сноу:

«Обвешанные гранатами и «маузерами», они перебирали руками раскачивающиеся над бушующими потоками воды цепи. «Красные» прикрывали своих бойцов длинными пулеметными очередями, но не молчал и противник: открыли огонь его снайперы. Сорвался и полетел в буруны первый герой, за ним второй, третий… Никогда еще Сычуань не видела подобных воителей — мужчин, для которых солдатское дело означало не чашку риса, но нечто совсем иное. Люди ли они — или небесное воинство?..

Но вот висевшему над рекой бойцу удалось выдернуть чеку, и он с поразительной меткостью швыряет гранату во врага. Офицер националистов приказывает уничтожить оставшиеся доски, на них выплескивают горящую нефть. Но слишком поздно… «Красные» уже добрались до настила и торопливо заменяют пылающие доски… Замыслы Чан Кайши оказались сорваны».

Реальность была намного прозаичнее созданного Эдгаром Сноу мифа. «Раскачивающиеся цепи» никто руками не перебирал: бойцы ползли по ним вперед, а вторая группа спешно укладывала в настил новые доски и даже толстые сучья.

Невероятно, но мост все же оказался взят. История не повторяется: там, где тайпинов ждал полный разгром, коммунисты добились победы. В начале июня Красная армия целиком перебралась на восточный берег, запереть ее в теснине гор Чан Кайши так и не удалось.

Совещание командиров обсудило план дальнейших действий.

Лудин расположен в восточных отрогах Гималаев, в тени, отбрасываемой вершиной семитысячника Гунга, высящегося в пятидесяти километрах южнее. Наиболее удобный путь — по равнинам на восток — был отвергнут из-за того, что проходил в непосредственной близости от сосредоточения основных сил противника. Запасной маршрут пролегал вдоль русла реки Даду — на северо-запад, туда, где сходятся границы провинций Цинхай и Ганьсу. Он был нежелателен, поскольку армии предстояло пересечь местности, заселенные тибетцами, которые не испытывали к китайским солдатам никакой симпатии.

Мао выбрал третий путь, на северо-восток: через лежащие на высоте четырех тысяч метров горные перевалы Цзяцзиньшани.

Возобновление похода было не совсем удачным. Летчик с гоминьдановского аэроплана рассмотрел гигантскую змею колонны, в которой двигался Мао вместе с другими членами Политбюро, и, спикировав, сбросил на нес бомбы. Из руководства никто не пострадал, осколком убило только телохранителя Мао. Но трудности лишь начинались. Отто Браун вспоминал:

«Крутыми, осыпающимися тропами мы шли по горному хребту, отделявшему Тибетское нагорье от собственно Китая. Предстояло пересечь множество бурных от таявшего снега рек, преодолеть обманчивые болотные топи и густые первобытные леса. Несмотря на начало лета, температура в полдень не часто поднималась выше одиннадцати градусов, а по ночам бывали заморозки. Редкое население состояло в основном из тибетских национальных меньшинств, носивших в Китае традиционную кличку «маньцзы», то есть «варвары». Правили ими ламы. Местные жители постоянно лежали в засадах, подстерегая небольшие группы наших бойцов или отставших одиночек. Весь наш путь был фактически устлан их жертвами… Армия чудовищно обовшивела, сотни гибли от кровавой дизентерии, отмечались случаи тифа».

Переход по заснеженным вершинам представлял для рядовых бойцов наиболее мучительную часть похода. Ноги их были обуты лишь в соломенные сандалии, а одежда состояла из протертых до дыр легких курток. Мао вспоминал, как гибли вьючные животные: они ложились на землю и отказывались подниматься. Шедший рядом с ним Дун Биу, секретарь парткома провинции Хубэй, писал, как то же происходило и с людьми:

«Мы погрузились в клубы густого тумана, дул сильный ветер, а в довершение ко всему где-то посреди склона начался дождь. Но бойцы продолжали подниматься. Внезапно пошел сильный град, и воздух стал настолько разреженным, что невозможно было сделать и вдоха. Разговоры моментально смолкли; от невыносимого холода синели губы и руки… Те, кто присаживался на корточки, чтобы отдохнуть или облегчиться, замерзали намертво. Обессилевшие политработники пытались ободрить людей прикосновением или хотя бы жестом. Примерно в полночь мы начали подниматься на новый склон. Дождь сменился снегом, свирепый ветер раскаленным обручем стискивал грудь. На этом склоне упали мертвыми многие сотни. Весь путь мы склонялись помочь упавшему, только чтобы обнаружить: никакая помощь здесь уже не нужна».

На самых трудных участках испытания выпадали даже на долю больных и раненых, которых несли на носилках: их приходилось перекладывать на спины. Та же участь ждала и Хэ Цзычжэнь. Через два месяца после рождения девочки она пошла в медицинский батальон и помогала ухаживать за ранеными. Во время налета гоминьдановских бомбардировщиков Хэ прикрыла собой лежавшего на носилках командира. В общей сложности она получила четырнадцать ран, после чего Мао сообщили, что Цзычжэнь не выживет. И все же ей удалось это. Несколько осколков, в том числе один, попавший в голову, извлечь не удалось, и более месяца Хэ находилась между жизнью и смертью, лишь ненадолго приходя в сознание.

Выбор Мао обходного пути по труднопреодолимым горам оказался правильным. 12 июня, когда авангард 1-й Фронтовой армии спустился наконец в долину, возле деревни Давэй в уезде Маогун его встретили передовые части 4-й армии Чжан Готао. Приняв друг друга за группировки местных милитаристов, обе стороны вступили в перестрелку, и только знакомые сигналы труб предотвратили кровавое недоразумение: связи между армиями не было.

Мао, Чжу Дэ и остальной командный состав прибыли пятью днями позже. Соединение двух армий дало повод грандиозному факельному шествию, за которым последовал настоящий концерт самодеятельности. Двадцатичетырехлетняя Ли Бочжао, миловидная жена полкового комиссара Ян Шанкуня, лихо отплясывала неизвестное китайцам «Яблочко» — ему она обучилась еще в Москве. Мао произнес прочувствованную речь, а за ней последовал пир: 4-я армия успела экспроприировать у местных землевладельцев изрядные запасы продовольствия. Через несколько дней в деревню прибыли и основные силы 4-й армии во главе с самим Чжан Готао. Высокий и статный, на четыре года моложе Мао, он появился в сопровождении пышного кавалерийского эскорта. Под проливным дождем все Политбюро прождало его более двух часов. Состоялось новое празднование, а в полночь в задымленной опиекурильнями горной деревушке Ляпхэкоу лидеры партии и высшее военное руководство собрались на торжественный банкет.

Проведя восемь месяцев в непрерывных боях, бойцы 1-й Фронтовой армии ликовали: встреча с войсками Чжан Готао сулила долгожданный отдых и возможность пополнить сильно поредевшие ряды.

Однако Мао и Чжан были в этом далеко не уверены.

Их тревожили вопросы, далекие от идеологии или политики. Дело было вовсе не в различии взглядов на будущее китайской революции или методы ее борьбы. Со всей остротой вновь встал вопрос о власти.

От восьмидесяти шести тысяч, вышедших вместе с Мао в октябре прошлого года из Юйду, осталось менее пятнадцати. Чжан Готао имел в подчинении в три, если не в четыре раза больше. Люди Мао были в летних обносках, у Чжана — прекрасно экипированы. Измученные боями южане 1-й Фронтовой армии, непривычные к прохладному горному климату, страдали от недоедания. Даже когда пища находилась — обычная для Тибета цзампа (поджаренная ячменная мука), — желудки отказывались переваривать ее. Войска Чжана, в основном сычуаньцы, находясь в привычных с детства равнинных условиях, не испытывали голода и чувствовали себя в отличной форме.

Веем этим вполне можно было бы пренебречь, если бы партия располагала единым и твердым руководством. Но в 1935 году такового еще не было.

Принятые в Цзуньи решения во многом оставались спорными, поскольку на совещании тогда присутствовали лишь шесть из двенадцати действительных членов Политбюро. Чжан Вэньтянь, ставший временным лидером партии, никогда официально не избирался в ее Центральный Комитет, равно как и Бо Гу. Оба были кооптированы в его состав на чрезвычайном заседании в Шанхае — в нарушение всех процедурных тонкостей. После майского совещания в Хуэйли доминирующей фигурой Политбюро стал Мао.

По своему статусу Чжан Готао был ему равен. Как и Мао, он являлся одним из основателей партии, карьера его после 1923 года так же испытывала взлеты и падения. Если практика будней поставила у руля Мао, то что могло помешать не менее честолюбивому Чжану попытаться достигнуть того же?

В прежние годы высшим арбитром в столь щекотливых ситуациях всегда выступал Коминтерн. Однако на протяжении последних восьми месяцев до КПК не донеслось от него ни слова. За несколько дней до эвакуации из Жуйцзиня шанхайская полиция провела обыск размещавшейся на территории французской концессии штаб-квартиры партии и захватила шесть коротковолновых радиостанций. Связь с Москвой была восстановлена только летом 1936 года.

Со дня встречи двух армий 12 июня 1935 года оба руководителя приступили к предварительным маневрам. Чжан осторожно изучал подчиненных Мао военачальников, Мао же, в свою очередь, с бесподобным цинизмом восхвалял Отто Брауна, явившегося «олицетворением мудрости Коминтерна». За десять дней до их встречи в Лянхэкоу имел место интенсивный обмен телеграммами, в которых Политбюро, по настоянию Мао, предлагало создать новую базу на территории приграничных районов провинций Сычуань, Ганьсу и Шэньси, в междуречье Минь и Цзялин. Чжан вежливо возражал, Мао столь же сдержанно доказывал свою правоту: «Прошу Вас обдумать выдвинутый вариант еще раз». В лицо оба почтительно обращались друг к другу не иначе как «старший брат», но расчет за этими любезностями крылся простой. Чжан был твердо настроен облечь свою военную силу в соответствующую политическую власть. Мао, державший под контролем все Политбюро, был в состоянии помешать ему. Но какой ценой?

После трехдневных дискуссий, закончившихся 26 июня совещанием под председательством Чжоу Эньлая в ламаистском монастыре в Лянхэкоу, где стены почернели от копоти заправленных маслом ламп, Чжан неохотно согласился на компромисс. Главные силы двинутся на север, как и планировал Мао, и поведут активную наступательную кампанию, чтобы не превратиться в «увязших в иле черепах» и не стать еще раз жертвой стратегии националистов. Чжан получил назначение на должность заместителя Чжу Дэ — тогдашнего председателя Военного совета. Претворение в жизнь важнейшего вопроса объединения командования двух армий отложили до лучших времен.

По бумагам вес преимущества оставались за Мао. Чжан Готао принял его план.

Однако соглашение оказалось непрочным. Когда 1-я Фронтовая армия двинулась к северу для подготовки атаки на город Сунпань, гарнизон которого держал под контролем основной горный перевал, открывавший дорогу в Ганьсу, 4-я армия Чжан Готао отказалась выступить следом. Политбюро собралось вновь и предложило строптивцу занимаемый ранее Чжоу Эньласм пост Верховного политкомиссара. Чжан согласился, но 4-я армия так и осталась на месте. Атака на Сунпань закончилась поражением. Не принесла успеха и готовность Политбюро в ходе новых совещаний пойти на очередные уступки Чжан Готао.

Недоверие сторон и их недовольство друг другом продолжали нарастать. Главным камнем преткновения был вопрос конечного пункта похода. Не меньшие разногласия вызывала и проблема того, кто должен принять соответствующее решение. Мао требовал продолжить двигаться на север. Чжан считал более разумным идти на запад или на юг.

С целью избежать открытого раскола Политбюро на заседании в тибетской деревеньке Шаво в начале августа согласилось на дальнейшее укрепление властных полномочий Чжан Готао. Теперь вместе с Чжу Дэ он представлял высшее военное руководство Красной армии, разделенной на две колонны. Левая, куда входил и Генеральный штаб, состояла главным образом из частей 4-й армии. Мао же, как и все Политбюро, двигался вперед с намного меньшей правой колонной, объединившей в себе подразделения 1-й и 4-й армий под началом заместителя Чжана Сюй Сянцяня. В обмен на это Чжан согласился продолжить движение на север по покрытым обманчиво густой травой топям болот, единственному после поражения у Сунпани оставшемуся доступным пути в Ганьсу.

Все эти маневры являлись в меньшей степени плодом хитроумных замыслов Мао, чем могло показаться со стороны. Общий контроль за действиями армии продолжал оставаться у Политбюро, где главная роль принадлежала, безусловно, ему. Новые решения были мерой вынужденной и временной, они лишь оттягивали неизбежную и для всех очевидную развязку.

Десятью днями позже на заседании Постоянного Комитета, проведенном в отсутствие Чжан Готао, Политбюро отдало секретное распоряжение о сборе против него компрометирующих материалов и одобрило (нс распространив в парторганизациях) резолюцию ЦК, где намерение Чжана вести войска на запад, в пустынное высокогорье Цинхая, было названо «малодушной и трусливой попыткой бежать от опасностей». Отдельной фразой в резолюции подчеркивалось: «Такая политика ведет к нагнетанию в войсках страхов, преувеличению силы противника и к потере армией веры в победу. Это — правый оппортунизм».

На какое-то время все, казалось, утряслось. Невзирая на жесткие методы центра и внутреннее несогласие с ними Чжан Готао, обе колонны, каждая своим маршрутом, продолжали движение на север, разделенные примерно восемьюдесятью — девяноста километрами. Декорации для сцены, которую много позже Мао назвал «самым тяжелым моментом» своей жизни, были уже почти установлены.

Заросшее травами нагорье лежало на высоте трех с половиной тысяч метров в огромной излучине Хуанхэ (Желтой реки), бравшей исток в Гималаях и резко сворачивавшей к северу, во Внутреннюю Монголию. Вот что вспоминал о нем Отто Браун:

«Под подушкой пышной зелени лежали бездонные черные топи, в одно мгновение засасывавшие смельчака, решившего сойти с неверной и узкой тропы. Мы гнали перед собой табун лошадей, инстинктом угадывавших безопасный путь… По нескольку раз в день принимался идти проливной ледяной дождь, сменявшийся ночью изморосью или мокрым снегом. Во веем обозримом пространстве глаз не находил никакого укрытия: ни дерева, ни даже редкого кустарника. Спать приходилось сидя на корточках. Измученные истощением и невзгодами, многие уже не просыпались. А ведь стоял август! Питаться мы были вынуждены фуражным зерном, к которому не каждый день выдавали крошечный, твердый, как камень, кусочек высушенного мяса. Болотную воду пить было нельзя, и все же ее пили; у нас не имелось дров, чтобы вскипятить и хотя бы этим чуть обеззаразить ее. Среди личного состава опять начались вспышки дизентерии и тифа».

Многие умирали от того, что их желудок не мог справиться с грубым, немолотым зерном. Позже сходившие с ума от голода бойцы собирали в кровавых экскрементах целые зернышки, мыли их, как могли, и отправляли в рот.

У привыкших к буйной растительности морского побережья южан воля к жизни была парализована уходившими в бесконечность пустыми пространствами. Будущий министр иностранных дел КНР Цзи Пэнфэй, служивший тогда медбратом, писал: «Каждое утро мы устраивали перекличку тех, кто еще оставался жив. Некоторые лежали с открытыми глазами, но не имели сил подняться. Когда их ставили на ноги, они тут же валились в траву — уже мертвыми…» В переходе через нагорье Красная армия потеряла столько же людей, сколько погибло тремя месяцами раньше на крутых склонах Цзяцзиньшани.

Первой из адского плена болот вышла правая колонна Мао. Чтобы преодолеть семьдесят километров, отделявших Моуи от Баси, ей потребовалось шесть дней. Не успев ощутить под ногами твердую землю, красноармейцы были вынуждены вступить в бой с подоспевшей из восточных районов гоминьдановской дивизией — и они разбили ее!

Между тем заканчивался август, войскам Мао требовалось отдохнуть и перевести дух. Двигавшаяся в ста километрах от них под руководством Чжан Готао левая колонна тоже предприняла попытку пересечь топи. Когда ее передовой отряд подошел к притоку Хуанхэ реке Гэцю, то обнаружил, что вышедшая из берегов вода сделала переправу невозможной. О принятом решении повернуть назад Чжан известил Мао по радио, в капризном, детском раздражении обвинив его в собственных проблемах и приказав обеим колоннам разворачиваться на юг: «Отрезанные непроходимыми болотами, мы погибнем до единого человека, если ничего не предпримем. Места здесь пропитаны запахом смерти. Вы, уважаемый старший брат, настаивали на Баси. Полюбуйтесь теперь результатами! Продвижение на север не только неразумно, оно принесет нам лишь новые жертвы».

Вспыхнул яростный обмен радиограммами. Политбюро требовало неуклонного соблюдения первоначального плана. Чжан Готао стоял на своем: план никуда не годится. 8 сентября Чжан приказал своим командирам, приписанным на время похода к 1-й армии, вернуться в расположение основных сил.

Ночью произошло совещание Политбюро. Чжоу Эньлай, месяцем ранее заболевший гепатитом, принимал в нем участие, лежа в паланкине. Собравшиеся в самых примирительных тонах отредактировали составленный Мао текст радиограммы: «Мы, твои братья, надеемся, что ты еще раз обдумаешь предлагаемое нами решение… и согласишься пойти на север. Армия находится в нелегком положении, которое требует благоразумия от каждого».

Наутро Чжан Готао его проявил.

Но в посланной им радиограмме прозвучала некая настораживающая нота. Старый соперник Мао еще по Цзинганшани, 290 крупноголовый Пэн Дэхуай почуял ловушку и отдал тайный приказ своим войскам надежным щитом прикрыть штаб-квартиру Политбюро. Затем он обратился к Мао за советом: не стоит ли на случай предательской атаки взять командиров 4-й армии в заложники? Поразмыслив, Мао дал отрицательный ответ, а двумя часами позже начальник штаба Е Цзяньин получил перехват второй, секретной радиограммы Чжан Готао. В ней Сюй Сянцяню и его комиссару Чэнь Чанхао, столпам 4-й армии, приказывалось развернуть части правой колонны на юг. Между строк легко угадывалось распоряжение применить силу против всякого, кто предпримет попытку остановить их.

Мао, Бо Гу, Чжан Вэньтянь и Чжоу Эньлай собрались вновь, уже в штабе Пэн Дэхуая. Краткое совещание пришло к выводу, что, кроме как нанести удар первыми, другого выхода у них нет. Линь Бяо, чьи подчиненные находились в Эцзе, в двадцати милях к северо-западу, приказал ожидать развития событий на месте.

Позже Мао сказал, что в ту ночь судьба Красной армии висела на ниточке. За год, прошедший после выхода из Юйду, армия прошла почти десять тысяч километров и участвовала более чем в двухстах сражениях. На долю ее бойцов — в большинстве своем неграмотных крестьян — выпали испытания, которые показались бы невыносимыми для любой другой, более современной и подготовленной армии. Вырвавшись из болот, вооруженные силы коммунистов потеряли около девяти десятых всего личного состава. Неужели сейчас горстке смельчаков, принесших в жертву жизнь своих товарищей, предстоит пасть в кровавой междоусобной схватке?

В два часа ночи, под покровом глубокой темноты, части Пэн Дэхуая беззвучно покинули расположение. Е Цзяньин и Ян Шанкунь, прихватив с собой полный комплект топографических карт, украдкой покинули штаб Сюй Сянцяня и присоединились к войскам Пэна.

Об исчезновении военачальников очень скоро стало известно. Чэнь Чанхао в энергичном запале предложил отправить за беглецами погоню. Суровый и мрачный Сюй, военный до мозга костей, ответил ему отказом и послал Ли Тэ — одного из «возвращенцев» и пламенного сторонника Чжан Готао — во главе почетного кавалерийского эскорта убедить их в необходимости вернуться. Находившийся рядом с Мао Отто Браун вытолкнул Ли из седла, и члены Политбюро в течение получаса с недоумением слушали их ожесточенную перебранку на русском языке. Мао успокоил обоих. «Ты не жениха обручаешь с невестой, — сказал он Ли. — Начавшуюся в семье распрю уже не остановить». Любой боец 4-й армии, кто хочет остаться, волен сделать это, добавил он, однако 1-я армия все равно пойдет на север.

Чжан Готао направили еще одну, последнюю радиограмму с требованием подчиниться приказу: «Никаких возражений! Никаких задержек! Никакого своеволия!» Радиограмма осталась без ответа.

В то время как Сюй Сянцянь пробивался со своими людьми через болота навстречу Чжан Готао и глубоко несчастному Чжу Дэ, остававшемуся в течение следующего года на положении едва ли не заложника, командование 1-й армии решало иные задачи. С востока все ближе подступала мощная группировка националистов. На посту командующего Чжу Дэ был сменен Пэн Дэхуасм, а Мао вновь, как и раньше, стал политкомиссаром армии, насчитывавшей всего десять тысяч бойцов. Новые потери означали бы ее фактическую гибель.

В Эцзе ситуация осложнилась настолько, что Мао в отчаянии вспомнил об идее, впервые пришедшей ему в голову еще в Сычуани. Если армии удастся все же прорваться на север, то следует направиться к границе с Советским Союзом и при поддержке России попытаться создать новую базу где-нибудь в Монголии или Синьцзяне.

Однако до этого не дошло. После двухдневного марша на восток Красная армия вышла к перевалу Лацзыкоу, подходы к которому охраняли мощные укрепления националистов на переправе через Бай-лунцзян (Река Белого Дракона). Горная долина, сжатая двумя исполинскими утесами, сужалась у реки до ширины всего в несколько метров. Именно здесь Красную армию ждала удивительная победа, о которой потом слагали легенды. Группа из двадцати добровольцев, набранных среди бойцов полка Ян Чэнъу, вскарабкалась на неприступные склоны и забросала гранатами ничего не подозревавших гоминьдановцев. Последовавшая за этим схватка стала последней серьезной битвой Великого похода на север. Четырьмя днями позже, 21 сентября, 1-я армия вошла в город Хадапу на юге провинции Ганьсу. За четыре месяца, прошедшие после выхода из Юньнани, этот небольшой городок стал для армии первым, где основную часть населения составляли этнические китайцы, то есть ханьцы. Узнав из гоминьдановской газеты о существовании у коммунистов соседней провинции Шэньси своей базы, руководство похода отказалось от намерения двигаться к границам Советского Союза. По опаленным солнцем равнинам Северо-Западного Китая армия устремилась в Уци, что неподалеку от Баоани.

Целый месяц отряды шли по лунным пейзажам мимо огромных, правильной конической формы холмов, выросших из спрессовавшейся за века мертвой, светло-коричневой тончайшей пыли. Скудость почвы сделала эти районы беднейшими в стране. Каждые два-три года небогатый урожай уничтожался если не засухой, то наводнением. Местное население жило в пещерах, вырытых в рыхлых толщах лесса. Но после Тибета у бойцов Красной армии от этой картины сладко щемило сердце. Время от времени на тысячекилометровом пути случались стычки с мусульманской конницей, однако победа у Лацзыкоу заставила гоминьдановцев держаться в стороне от красноармейских частей. Посланный вперед авангард сообщил, что руководят местной базой Лю Чжидань и Гао Ган. Во время недавней партийной чистки оба были арестованы по подозрению в контрреволюционной деятельности. Приказ об аресте отдал Сюй Хайдун, командир Красной армии, несколькими неделями ранее с боями пробившийся в Шэньси из Эюйвани. Политбюро успело прибыть вовремя и распорядиться об освобождении несчастных.

В этой суровой и малопригодной для жизни местности Мао провел долгих двенадцать лет. 22 октября 1935 года, через год и четыре дня после его начала, Великий поход на север был официально объявлен закончившимся. Из тех, кто вместе с Мао покинул Юйду, осталось менее пяти тысяч человек.

Пока длился беспримерный поход, Китай не забывал и о том, что происходило в окружающем его мире. На юго-западе страны армия обратилась к населению с призывом объединиться для борьбы с японскими оккупантами. Узнав в июне от представителей 4-й армии о вторжении японцев в Монголию, Мао пишет гневное обличение Чан Кайши, обвиняя его в абсолютной неспособности оказать отпор врагу. Но только в начале сентября, когда 1-я Фронтовая армия вошла в Хадапу, он узнал, что настроения в стране начали изменяться, и даже Чан Кайши уже пересматривает свою политику непротивления.

Летом Япония вынудила Гоминьдан вывести свои войска из окрестностей Пекина и Тяньцзиня, уволить провинциальных чиновников, чье отношение к микадо было расценено как «враждебное», и опубликовать унизительный «манифест доброй воли», запрещавший населению проявлять любые антияпонские настроения. В обществе поднялась волна возмущения.

Почти обо веем этом Мао мог только догадываться. Однако даже то немногое, что он знал, убеждало: решение остановиться в Шэньси было верным. «Чжан Готао назвал нас оппортунистами, — сказал он в середине сентября на совещании командиров полков. — Но кто является ими сейчас, когда японский империализм расползается по стране, а мы идем на борьбу с ним?» Через неделю Постоянный Комитет Политбюро объявил северные районы Шэньси «новой базой борьбы с Японией». Для Мао это решение прозвучало сигналом охотничьего рога. После длившегося целый год беспорядочного отступления партия обрела четкую цель. Инстинктивная тяга Мао на север, пусть даже в подоплеке ее лежали совсем иные причины, не обманула его, а намерения Чжана отправиться на юг оказались в корне ошибочными. За восемь лет, прошедшие с того дня, когда в письме к Политбюро Мао написал, что «принятое решение заставило меня прыгать от радости», он уже достаточно остепенился. И тем не менее восторг от новой миссии партии, поставившей своей целью проучить Серого Дракона, то есть Японию, ощущался по-юношески остро. В горах на юге провинции Нинся Мао выразил свои чувства стихами:

Не только Мао задумывался осенью 1935 года о Японии. За становлением в Европе фашизма внимательно следил Сталин, и все большую его тревогу вызывало укрепление альянса между Берлином, Римом и Токио. Седьмой конгресс Коминтерна, состоявшийся в июле 1935 года, принял новую стратегию действий, направленную на создание широкого антифашистского фронта, где коммунисты плечом к плечу со своими заклятыми врагами — социал-демократами — будут совместными усилиями отстаивать завоевания пролетариата и самое главное его достижение — Советский Союз.

Результатом новой политики стало формирование во Франции и Испании правительств Народного фронта, объединявших в себе анархистов, коммунистов, либералов, социалистов и синдикалистов.

Для КПК все было намного сложнее. 1 августа Ван Мин, представлявший интересы партии в Москве, призвал к созданию «объединенного правительства национальной обороны», которое оказало бы действенное сопротивление японскому милитаризму. Однако анархистов, либералов и социалистов, с кем можно было бы бороться за общие цели, в Китае не было. Там имелся лишь Гоминьдан, а Чан Кайши, по словам Ван Мина, представлял собой предателя, «негодяя с лицом человека и сердцем животного», такого же врага, как и японцы. Заявление Ван Мина стало фактическим повторением давнего призыва КПК к объединению с любыми силами, в том числе и гоминьдановцами — при условии, что они откажутся от нападок на коммунистов и обратят свое оружие против Японии. На практике такой призыв не имел никаких реальных последствий.

Вести о переменах в мировой обстановке достигли Шэньси в ноябре. К этому времени Красная армия уже ушла на юг, чтобы выбить гоминьдановские войска из Сиани. Через месяц в небольшом уездном городе Ваяобу, в девяноста километрах к западу от Хуанхэ, для обсуждения новой стратегии собралось Политбюро.

В канун нового, 1936 года там была принята резолюция, ознаменовавшая очередной драматический поворот курса партии — не менее серьезный, чем утвержденные годом ранее перемены в области военной политики. В Цзуньи отвергли навязывавшиеся «возвращенцами» традиционные методы ведения боевых действий. Теперь же, в Ваяобу, партия отказалась от большевистского догматизма, духом которого после 4-го пленума ЦК КПК пронизывались все важнейшие решения.

На смену ему пришла прагматичная, гибкая политика, ставившая своей целью обеспечение максимальной общественной поддержки при минимуме идеологической трескотни.

КПК, подчеркивалось в резолюции, не может возглавить борьбу против Японии и Гоминьдана, опираясь только на рабочий класс. Богатое крестьянство, мелкая буржуазия, равно как и отдельные представители крупной национальной буржуазии — все прослойки общества должны были сыграть свою роль в организации отпора оккупантам и прогнившему режиму Чан Кайши. Основную опасность делу коммунизма представлял уже не правый, а левый уклон. Левацкая политика «закрытых дверей» ярче всего проявлялась в неприятии новой, соответствующей создавшимся условиям тактики, в приверженности к старым, оторванным от реальной жизни методам работы. Но главной ее виной было «неумение применить марксизм, ленинизм и сталинизм к специфической и конкретной обстановке в Китае». Членам партии предстояло понять: победы можно достичь лишь тогда, когда люди поверят, что коммунисты защищают интересы большинства населения страны, а не слепо следуют «абстрактным и пустым идеологическим принципам». Вот почему не должны более конфисковываться земли и собственность зажиточного крестьянства. По этой же причине торговцам, мелким собственникам и интеллигенции следовало предоставить равные с рабочими политические права. Необходимо было сменить подход и к крупной буржуазии. «Рабоче-крестьянскую и солдатскую Советскую Республику» переименовали в «Народную Советскую Республику», одинаково уважающую права всех своих граждан.

Заседание Политбюро в Ваяобу вел не Мао, а Чжан Вэньтянь, он же готовил и проект резолюции. Формально это соответствовало структуре партийной власти: Чжан официально считался главой КПК. Но в то же время подобная процедура была и чисто политическим маневром — в умении просчитывать ходы Мао не знал себе равных. Кто, как не Чжан Вэньтянь, представитель старого поколения партийных руководителей, мог убедительнее других провозгласить политику, которая самым решительным образом отвергала все то, за что сам он ратовал несколько лет назад?

Одобренная накануне сорок второго дня рождения Мао резолюция заложила основу для стремительного роста его идеологического авторитета в партии. Двумя днями позже, на собрании партийного актива, Мао смаковал свой успех:

«Адвокаты политики «закрытых дверей» говорят… о необходимости поддержания чистоты партийных рядов, о том, что дорога революции должна быть прямой как стрела. По их мнению, истина содержится лишь в словах Священного Писания. Они считают национальную буржуазию изначально и неизбежно контрреволюционной силой. Никаких поблажек зажиточному крестьянству! К позорному столбу лидеров «желтых» профсоюзов! Может ли кошка не знать, чье мясо она ест? Есть ли хоть один милитарист, который не является контрреволюционером? Получается так, что политика «закрытых дверей» являет собой некое магическое средство решения всех проблем, а единый фронт — не более чем коварная придумка оппортунистов. За кем же правда, товарищи? Без минутного колебания отвечу: правда — за единым фронтом. В голове трсхлетнсго ребенка тоже полно правильных идей, но когда речь идет о серьезных проблемах внутренней и международной политики, идти у них на поводу было бы глупо — потому что само дитя еще не понимает того, о чем говорит. Марксизм-ленинизм выступает резко против «детских болезней» в рядах революционеров. Как и любая форма общественного сознания, революция тоже идет не торной дорогой, зигзаги обязательно будут и на ее пути… Политика «закрытых дверей» всего лишь «загоняет рыбу в омут, а зверя — в чащу». Миллионные народные массы она толкает на сторону врага».

На заседании Политбюро не прозвучало критики в адрес Бо Гу, Чжоу Эньлая или других признанных в партии «леваков». Целью Мао было не обострить и без того натянутые отношения со своими соперниками, но добиться победы над ними. Чжан Вэнь-тянь просто помог ему установить временное перемирие перед ожесточенной схваткой, что была впереди.

А драка предстояла серьезная. После испытаний Великого похода база в Шэньси производила впечатление обители безмятежного спокойствия. Однако на фоне ее бедности райскими уголками казались даже самые нищие горные деревни Гуйчжоу или Сычуани. Кроме того, базу со всех сторон окружали враги. Вдоль границ с Нинся и Цинхаем регулярные рейды совершала мусульманская конница. Находившаяся к востоку провинция Шаньси была в руках «белого» правительства Янь Сишаня. На юге квартировала вытесненная японцами из Маньчжурии Северо-Восточная армия Чжан Сюэляна. Для того чтобы выжить на новом месте, Красной армии предстояло обеспечить себя продовольствием, пополнить ряды и нейтрализовать хотя бы одну из окружавших ее враждебных сторон.

Еще до заседания в Ваяобу Мао пришел к выводу, что слабейшим участком гоминьдановского кольца являются ушедшие из Маньчжурии части Чжан Сюэляна. Чжан, которому едва перевалило за тридцать, был сыном главаря одного из самостийных бандитских формирований. Еще в начале века его отец бесчеловечной жестокостью проложил себе путь наверх и стал одним из наиболее могущественных милитаристов Китая. Юный Маршал, как называли Чжана-младшсго, беспощадный, коварный и подчас по-детски наивный, слыл завзятым курильщиком опия и уже не мог избавиться от своей пагубной привычки. Однако помимо этого он был еще и патриотом. Его отец пал от руки подосланного японцами наемного убийцы. Подчиняясь приказам Чан Кайши, Чжан сам оставил оккупантам Маньчжурию, чем лишил свою армию дома. Войска его никак не горели желанием бороться с коммунистами. Они ненавидели японцев.

С конца ноября 1935 года Мао завалил высшее командное звено его армии предложениями о перемирии и совместном выступлении против японцев. «Все мы — китайцы, — писал он. — Мы едим один и тот же рис и живем на одной земле. У наших армий одни корни. Для чего нам вражда? Зачем убивать друг друга? Сегодня я предлагаю, чтобы ваши доблестные солдаты и бойцы Красной армии прекратили взаимное кровопролитие и заключили мир».

По армейским частям коммунисты разослали приказ, предписывающий освободить всех плененных офицеров противника и оказать медицинскую помощь его раненым. В декабре 1936 года Пэн Дэхуай отпустил на свободу некоего Гао Фуюаня, бывшего одноклассника Чжана. Появившись в штабе Юного Маршала, располагавшемся в Лочуани, в ста восьмидесяти километрах к югу от Ваяобу, Гао Фуюань убедил своего школьного друга в том, что предложения коммунистов о сотрудничестве сделаны от чистого сердца. Через неделю гоминьдановский аэроплан, направлявшийся в осажденный Красной армией гарнизон националистов, сбросил над позициями противника адресованное Пэн Дэхуаю письмо. 19 мая в Лочуань для ведения переговоров прибыл Ли Кэнун, специальный посланец Мао.

Возложенная на него миссия оказалась на удивление простой. Утром следующего дня Чжан Сюэлян ответил немедленным согласием на предложение «сделать паузу в гражданской войне». Стороны не сошлись лишь в вопросе отношения к Чан Кайши. Перед отъездом Ли Кэнун получил от Мао^хчсткую инструкцию: «Отпор оккупантам и борьба с предателями родины — суть одно и то же, без второго становится невозможным и первое». Чжан Сюэлян с этим не соглашался. Он готов был заключить перемирие с коммунистами, но не мог пойти на открытый разрыв с Верховным главнокомандующим. К концу года высокие договаривающиеся стороны нарушили «паузу» одновременно, однако в момент переговоров они сошлись на обоюдном признании «различий во взглядах». В начале марта Мао сообщил Политбюро о том, что им достигнута устная договоренность о прекращении огня. Гарнизоны Чжан Сюэляна, расположенные к югу от Ваяобу, в Яньани и Фусяни, партия рассматривала уже как союзнические.

Пятью неделями позже для личной встречи с Юным Маршалом в Яньань направился Чжоу Эньлай. Проходившая в христианском храме беседа длилась всю ночь. Перед рассветом «союзники» согласились, что единственно правильный путь лежит через создание общенационального правительства и единой антияпонской армии. Публично заявить о своем неприятии вражеской оккупации Чжан был еще не готов, как не мог и уклониться от выступления против Красной армии, получи он от Чан Кайши соответствующий приказ. Но обговоренные условия перемирия должны были без всякой огласки соблюдаться, обе стороны обменялись офицерами связи, между «красной» и «белой» зонами установилась торговля. Используя свое влияние на коллег, Юный Маршал обеспечивал свободный проход отрядов Красной армии между частями националистов. По возвращении Чжоу доложил, что Чжан Сюэлян дал согласие помочь коммунистам даже оружием.

Обезопасив южный фланг, Мао отдал все силы достижению следующей цели: перестройке и укреплению армии.

В декабре 1935 года 1-я Фронтовая армия насчитывала не более семи тысяч человек. Еще около трех тысяч было в Шэньси под началом Лю Чжиданя, Гао Гана и Сюй Хайдуна. Мао намеревался набрать еще сорок тысяч бойцов, причем четвертую их часть предстояло найти уже к концу весны. Намеченное становилось возможным лишь при условии высылки специальной экспедиции в Шаньси. Это подразумевало переход через Хуанхэ, в чем таился, по замечанию Пэн Дэхуая, значительный риск: экспедиция могла и не вернуться назад. Тем не менее Мао решился. База в Шэньси была поручена заботам Чжоу Эньлая и Бо Гу.

Затея стала известна как «Восточная экспедиция по организации отпора Японии и спасению нации». Такое название имело хороший пропагандистский успех. Однако несмотря на горячие призывы Мао отправиться в Хубэй для борьбы с вторгшимися японцами, цели похода были куда более скромными.

За два с половиной месяца, проведенные в Шаньси, коммунисты ни разу не приблизились к японцам ближе чем на триста пятьдесят километров. Зато они вступали в периодические мелкие стычки с гоминьдановцами. В узкой полосе вдоль реки экспедиция экспроприировала у землевладельцев около трехсот тысяч серебряных долларов и завербовала восемь тысяч новобранцев, половина которых были местными крестьянами, а другая половина состояла из военнопленных. Общая численность армии возросла до двадцати тысяч, то есть примерно до той же цифры, что была годом ранее. И все же она могла бы стать намного больше, если бы не раскол в руководстве партии. Ирония заключалась в том, что, пока КПК вела довольно успешные переговоры о создании единого фронта с Чжан Сюэляном, ее собственные вооруженные силы оставались крайне разобщенными. Большая часть Красной армии вместе с Чжан Готао находилась в Сычуани.

Однако первые признаки перемен чувствовались уже и там. В ходе политических конференций 4-й армии, прошедших в первые после разъединения недели, Чжан добивался «исключения» из партии Мао Цзэдуна, Чжоу Эньлая, Бо Гу и Чжан Вэньтяня. С его подачи избрали новый «Центральный Комитет, новое «Политбюро», а сам он стал «Генеральным секретарем». Руководству КПК в Шэньси направили требование «заменить фальшивое звание центра» на более скромное «северное бюро партии».

Мао же, напротив, действовал с величайшим благоразумием. Еще в Эцзе, на следующий день после раскола, он категорически воспротивился предложению исключить Чжан Готао из партии. Хотя принятая там резолюция и расценила поведение Чжана как «преступление против армии», обвинив его самого в «правом оппортунизме и склонности к милитаристским замашкам», опубликована она не была. По окончании Великого похода Мао стал председателем северо-западного бюро Военного совета (и одновременно секретарем ЦК по военным вопросам) — но никак не главой всего высшего военного органа. Даже после объявления Чжаном о разрыве Мао в течение целого месяца не предпринимает никаких мер и только в январе 1935 года согласился предать гласности официальный партийный документ. Раскол был признан фактом.

К этому времени звезда Чжан Готао уже клонилась к закату. В самом начале южной кампании 4-я армия смогла достичь весомых успехов, однако зимой войска Чан Кайши перешли в контрнаступление, и части Чжана вынуждены были сдавать свои позиции. Пока Мао находился в «восточной экспедиции», его соперник успел потерпеть два сокрушительных поражения. С плодородной равнины в окрестностях Чэнду 4-я армия оказалась вытесненной в граничившие с Тибетом пустынные районы провинции Сычуань.

В мае, когда Мао возвратился в Ваяобу, он предпринял новые усилия для того, чтобы вернуть заблудшую овцу в стадо, и пообещал забыть прошлые распри — при единственном условии: вместе со своими людьми Чжан Готао должен будет прийти на север, в Шэньси. «Между вами, товарищ Чжан, и вашими братьями здесь нет никаких политических или стратегических разногласий, — увещевала раскольника телеграмма Политбюро, — мы не видим необходимости вступать в дискуссию о делах минувших дней. Наша задача — объединиться в борьбе против Чан Кайши и японских оккупантов».

Вскоре в армию Чжан Готао влились войска Жэнь Биши и Хэ Луна, вместе пришедшие в западную Хунань годом ранее. В результате военная мощь Чжана усилилась, но снизился его политический авторитет. Давление, ставившее целью вынудить упрямца двинуться на север, возрастало, и в начале июля объединенные силы все же тронулись в поход по болотам и топям — тем же маршрутом, что шла в Шэньси 1-я армия Мао, с такими же ужасающими потерями. В октябре 1936 года их-встретили части под командованием Пэн Дэхуая, углубившиеся на территорию Ганьсу едва ли не до Ланьчжоу. Но на этом игра со смертью еще не закончилась. Захватив все паромные переправы, войска Чан Кайши остановили двадцатитысячный костяк 4-й армии на западном берегу Хуанхэ. Чжан Готао как Верховный политкомиссар принял почти самоубийственное решение двигаться по узкому коридору через Ганьсу, где мусульманская конница разбила отряды красноармейцев в прах. Жалкие остатки с огромным трудом добрались до Шэньси спустя год. Самую большую группу уцелевших в бойне — около четырехсот человек — привел Ли Сяньнянь.

Через месяц после того как был отдан гибельный для армии приказ, 6 декабря 1936 года, Чжан Готао и Чжу Дэ прибыли в штаб-квартиру Политбюро в северных районах Шэньси, чтобы отпраздновать восстановленное единство. На следующий день Мао назначили Председателем Военного совета; заместителями его стали Чжан Готао и Чжоу Эньлай.

Мизансцена оказалась гениальной. Чжан свою роль уже отыграл, его политическая карьера закончилась. После совещания в Ваяобу на протяжении всего года последнее слово в Политбюро всегда оставалось за Мао. Теперь же он получал фактически бесконтрольную власть над сорока тысячами выживших в беспримерном переходе бойцов и командиров. Полное уничтожение в Ганьсу цвета 4-й армии лишь ускорило уход Чжан Готао в политическое небытие. Еще за пятнадцать месяцев до этого Мао предупреждал, что наступит время, когда Чжану придется держать строжайший ответ за допущенные ошибки.

По окончании затянувшейся партии с Чжан Готао Мао ждала новая, еще более ожесточенная схватка. В начале марта 1936 года, через несколько дней после того как с Чжан Сюэляном была достигнута договоренность о прекращении огня, Политбюро решило направить миротворцев и в Нанкин.

Цель этого шага заключалась вовсе не в попытке договориться с Чан Кайши, которого коммунисты по-прежнему называли «предателем и пособником врага». В одной из директив КПК подчеркивалось: «Каждый сознательный член партии должен приложить все силы к тому, чтобы изменник понес самое суровое наказание». Перед руководством партии стояла задача подорвать провозглашенную Чаном политику «наведения порядка в стране в первую очередь и отпора Японии — во вторую». Кроме того, коммунистам требовалось укрепить позиции антияпонской фракции Гоминьдана, которую возглавлял родственник жены Чан Кайши и бывший министр финансов Т. В. Сун, и, едва ли не самое главное, показать Москве, что в поисках надежных союзников по созданию единого фронта КПК перевернула все камни. В 1933 году Советский Союз восстановил дипломатические отношения с Китаем, а продолжавшееся усиление стран «оси» превращало Чан Кайши в потенциального партнера России.

Направленные Нанкину предложения являли собой удивительную смесь более или менее разумных суждений с явными фантазиями. Коммунисты призывали к немедленному окончанию гражданской войны и созданию правительства национальной обороны, требовали свободного прохода для частей Красной армии в Хубэй — на борьбу с оккупантами, восстановления политических свобод граждан и реформ в жизни всего общества.

Мао прекрасно понимал, что терять партии нечего. Успех на переговорах означал бы дальнейшее углубление раскола между про- и антияпонскими фракциями Гоминьдана. В свою очередь, это укрепило бы позиции коммунистов в глазах городского населения страны, к тому времени уже достаточно возмущенного примиренческой политикой Чан Кайши. В 1936 году весь Китай был охвачен ненавистью к своему восточному соседу. Во многих провинциях разъяренные толпы вершили жестокий и скорый самосуд над заезжими из Страны Восходящего Солнца. На протяжении нескольких месяцев Китай и Япония балансировали на грани полномасштабной войны. Десятки тысяч студентов, разогретых коммунистической пропагандой, устраивали массовые антияпонские демонстрации. Интеллигенция спешно вступала в «ассоциации по спасению родины».

Но переговоры так и не начались. К лету вступил в действие скрытый от глаз, а потому совершенно необъяснимый механизм тайных закулисных встреч и сделок. В Москве дипломатические представители Чан Кайши провели ряд консультаций с Ван Мином. В Нанкине переодетый монахом уполномоченный ЦК КПК встретился с Чэнь Лифу, вторым после Чан Кайши человеком в Гоминьдане. Позже Мао направил еще одного, более высокопоставленного эмиссара в Шанхай на встречу с самим Чаном, где стороны обсуждали возможность контакта лидеров Гоминьдана с Чжоу Эньласм.

В ходе этих многочисленных попыток сблизиться с правительством националистов отношение Мао к Чан Кайши и к японской агрессии в целом претерпело заметные изменения. К апрелю 1936 года Мао пришел к выводу, что старый лозунг «Фань жи, тао Цзян»[51] («Изгнать японцев и свергнуть Чана») уже не актуален. «Наша задача, — сказал он Чжан Вэньтяню, — это бороться с захватчиками и остановить гражданскую войну. С Чаном мы разберемся позже». Через месяц Мао публично рассуждал о том, имеет ли смысл рассматривать силы международного империализма как единый блок, поскольку в нем налицо усиление противоречий между Японией с одной стороны, и Англией и США — с другой.

С целью дать Западу возможность лучше понять теорию и практику действий КПК партия разрешила Эдгару Сноу совершить поездку по главной базе коммунистических сил в провинции Цзянсу. В июне Красная армия оставила Ваяобу, и Политбюро перенесло свою штаб-квартиру в Баоань — еще более удаленный и бедный уездный город, расположенный в самом центре лёссового плато. Здесь руководству партии пришлось жить в пещерах, вырытых в рыхлом массиве красного песчаника, крутым обрывом спускавшемся к мутным водам реки. 16 июля Мао сказал Эдгару Сноу пророческие слова:

«Те, кто считает, что, жертвуя своим суверенитетом, Китай остановит японскую агрессию, предаются бессмысленным утопическим мечтаниям. Японский флот вынашивает планы блокады наших портов, захвата Филиппин, Бирмы, Индокитая, Малайи и восточных владений Голландии. В случае войны Япония предпримет все, чтобы превратить эти страны в свои военно-морские базы… Но Китай — слишком большая держава. До тех пор, пока остается свободной хотя бы пядь его территории, ни о каком покорении не может быть и речи. Даже если Японии удастся оккупировать значительную часть нашей страны, располагая сотней, а то и двумя миллионов мужчин, которых можно поставить под ружье, мы еще весьма далеки от поражения. Огромный потенциал революционно настроенных масс будет неисчерпаемым источником пополнения рядов борцов за свободу и независимость. Этот источник не иссякнет и после того, как черный прилив японского империализма разобьется о невидимые глазу подводные скалы нашего сопротивления».

Все лето и осень 1936 года КПК продолжала обращаться к Гоминьдану с призывами о заключении перемирия и объединении сил для борьбы с Японией. В августе при поддержке Коминтерна Мао предложил возродить существовавший в 20-е годы единый фронт КПК и Гоминьдана и установить Всекитайскую Демократическую Республику, парламентской системе которой будут подчинены и «красные зоны». «Для великого народа, лишенного национальной свободы, — заявил он Эдгару Сноу, — главной задачей революции является не построение социализма, а борьба за свою независимость. Какие могут быть разговоры о коммунизме, если у нас нет даже страны, где можно было бы на практике претворять его идеи?» Мао был согласен даже на формальное переподчинение Красной армии и превращение ее в составную часть вооруженных сил страны под общим руководством националистов. До тех пор, пока партия сохраняла фактический контроль над своими войсками и территориями «красных зон», она демонстрировала готовность идти на любые уступки.

Но в конечном итоге оптимизм Мао не оправдался. В конце ноября на встрече в Шанхае Чэнь Лифу, заявив о том, что боевая сила КПК должна иметь какие-то границы, определил высшую ставку. Сначала прозвучала цифра в три тысячи человек, потом он неохотно дал согласие на тридцать. Не более.

Вскоре стали ясны и причины. Чан Кайши проникся убеждением: для того чтобы окончательно избавиться от коммунистов, ему необходимо сделать один — последний — шаг. 4 декабря вдоль шоссе к хорошо охранявшемуся аэродрому в Сиани выстроилась полиция. Для начала подготовки шестой кампании по окружению базы КПК в Шэньси прибыл лично генералиссимус. На протяжении трех предыдущих месяцев Чжан Сюэлян склонял его к скорейшему завершению гражданской войны и отправке Северо-Восточной армии на борьбу с японцами. Сейчас перед Чжаном стоял ультиматум: либо воевать против коммунистов, либо немедленно отводить свои войска на юг.

Дальнейшие события разворачивались с поразительной быстротой.

Во вторник 8 декабря военный министр Японии выступил с заявлением: если Китай не изменит своего враждебного отношения к оккупационной армии, то двум странам не избежать нового конфликта. На следующий день тысячи студентов двинулись в марше протеста к Линту ну, курортному местечку неподалеку от Сиани, где находилась резиденция Чан Кайши. Полиция открыла огонь, несколько человек были ранены. В четверг Мао телеграммой известил Чжан Сюэляна о том, что из-за «чрезмерных требований» Чан Кайши переговоры с националистами прерваны. Через двадцать четыре часа секретарь Мао Е Цзылун получил ответ. Он оказался довольно коротким, однако шифровальщик обнаружил в тексте, исполненном на классическом древнем языке, фразу, содержащую два иероглифа, смысла которых никто в секретариате понять не мог. Текст срочно принесли Мао, и тот, бросив взгляд на трудное место, улыбнулся: «Хорошие новости!»

На следующее утро живший неподалеку от штаба Отто Браун поразился бурной деятельности на улицах Баоани. Установленный в кабинете Мао полевой телефон связи с Политбюро и Военным советом звонил не умолкая. Сам Мао, работавший по ночам, а затем отсыпавшийся до полудня, был на ногах необычно рано. Его телохранитель сообщил Отто Брауну удивительную весть, распространявшуюся по городу со скоростью пожара: Чан Кайши, арестованный по приказу Чжан Сюэляна, находится в казармах Северо-Восточной армии в Сиани.

Сложенная из рассказов очевидцев, история предстает следующей: в пятницу вечером, после отправки загадочной телеграммы Мао, Чжан Сюэлян вызвал на совещание десяток высших офицеров и приказал им арестовать Генеральный штаб Чан Кайши, занять резиденцию губернатора, разоружить полицию и захватить аэродром. Глава личной охраны Чжан Сюэляна, двадцатишссти-летний капитан, во главе отряда из двухсот человек отправился в Линтун и в пять часов утра атаковал особняк генералиссимуса. Чан Кайши удалось бежать в окружавшие курорт заснеженные холмы, где двумя часами позже его обнаружили прячущимся в крошечной пещере — одетым лишь в ночную сорочку, дрожащим от холода и не способным вымолвить ни слова: в спешке Верховный главнокомандующий забыл свою вставную челюсть. На собственной спине вынеся Чан Кайши из тесной расщелины, капитан доставил его в город. Там Чжан Сюэлян принес генералиссимусу глубокие извинения за доставленные неудобства, заверил его в полной личной безопасности и повторил свое требование: сменить политику и выступить против японцев.

Весть об этом привела коммунистов в восторг. На устроенном в тот же вечер массовом митинге Мао, Чжу Дэ и Чжоу Эньлай требовали предать Чан Кайши суду. «Это был момент чистой радости, — написал позже Чжан Готао. — Тогда казалось, что все наши проблемы решатся просто движением руки».

Состоявшееся следующим утром заседание Политбюро почти единогласно пришло к выводу: плененный генералиссимус заслуживает смерти. Он не только развязал кровопролитную гражданскую войну и своей политикой непротивления вступил в прямое пособничество с врагом, но и всего несколькими днями ранее отверг предложения коммунистов о сотрудничестве — продолжая курс «подавления бандитов». Подводя итоги заседания, Мао объявил, что за совершенные преступления Чан Кайши должен «ответить перед судом нации». Пока же дело до этого не дошло, партии требуется широкая поддержка среди левых и центристских фракций нанкинского правительства, что позволит создать мощный антияпонский единый фронт. Одновременно следует принять меры, чтобы правые гоминьдановские лидеры силой не подавили мятеж в Сиани.

В конце недели эту позицию партии сообщили Чжан Сюэляну. В своих телеграммах Мао и Чжоу Эньлай подчеркивали: Красная армия полностью одобряет действия Юного Маршала и рассматривает свою базу в Цзянсу как основной район сосредоточения объединенных сил для похода против оккупантов.

Ответ Чжан Сюэляна не оставлял сомнений в том, что цель его — вовсе не в наказании Чан Кайши, а в необходимости заставить генералиссимуса «исправить ошибки прошлого». В «Обращении к нации», адресованном нанкинскому правительству в день переворота, Чжан написал:

«С утерей пять лет назад наших северо-восточных провинций суверенитет страны продолжал неуклонно ослабевать. Вся нация вновь испытала унижение… От него в душе страдает каждый порядочный гражданин… Генералиссимус Чан Кайши, окруженный сворой бесчестных советников, потерял поддержку широких народных масс. На его плечах лежит тяжкое бремя вины за обрушившиеся на страну беды. Я, Чжан Сюэлян, как и все нижеподписавшиеся, неоднократно со слезами на глазах убеждал его отказаться от гибельной политики, но всякий раз наши просьбы оставались без внимания. Буквально на днях, когда студенты Сиани высказались в поддержку движения за спасение нации, генерал Чан приказал своим войскам стрелять в этих встревоженных судьбой Родины детей. Может ли человеческая совесть оставаться спокойной? Вот почему мы направили Верховному главнокомандующему наше последнее требование».

Из «Обращения» следовало, что если Чаи Кайши согласится с доводами мятежников, пойдет на включение в правительство представителей всех патриотических партий, на окончание гражданской войны и возьмет курс на отпор японской агрессии, то он сохранит за собой пост лидера нации.

В Нанкине арест вызвал ожесточенную борьбу между его сторонниками, во главе которых стояла требовавшая мирного разрешения конфликта верная супруга генералиссимуса Сун Мэйлин, и непрочным союзом правого крыла Гоминьдана с прояпонски настроенными лидерами партии, чьи интересы выражал военный министр Хэ Инцин. Последний настаивал на бомбардировке Сиани и высылке туда карательного корпуса. Верх взяла Сун Мэйлин, но всем было ясно: если миротворческие инициативы не принесут быстрых результатов, грубого вмешательства военных не избежать.

Таким образом, когда после утомительного путешествия на спине мула Чжоу Эньлай прибыл 17 декабря в Сиань, ситуация уже коренным образом изменилась. Баланс сил в Нанкине складывался не в пользу коммунистов. Идея «суда нации» стремительно теряла своих сторонников.

В этот момент в решение проблемы посчитал необходимым вмешаться Сталин. Он сделал это в привычной для себя манере, столь пренебрежительно по отношению к китайским коммунистам, что Мао потерял от гнева дар речи.

Мятеж Чжан Сюэляна Кремль расценил не как «успех революционных сил», а как «очередной заговор японских милитаристов, ставящих перед собой цель помешать объединению Китая и подорвать организацию сопротивления агрессору». Подобное заявление было настолько противоречащим здравому смыслу, что над его абсурдностью смеялся даже Гоминьдан. В телеграмме, полученной в Баоани примерно тогда, когда Чжоу прибыл в Сиань, Георгий Димитров от имени Коминтерна пояснял, что акция Чжан Сюэляна «объективно идет во вред созданию широкой антияпонской коалиции», и рекомендовал руководству КПК «уладить возникший конфликт мирными средствами». Значительно позже вскрылись истинные причины такого шага Москвы. В ноябре — и Мао никак не мог тогда знать об этом — Сталин решил предпринять новую попытку превратить гоминьдановское правительство в своего союзника, ослабив тем самым антикоминтерновский пакт между Германией и Японией. В Москве уже шли секретные консультации по подготовке советско-китайского договора безопасности. Арест Чан Кайши смешивал Кремлю все карты. Для Сталина сомнения КПК ровным счетом ничего не значили: интересы первого в мире государства победившего социализма были превыше всего.

Трения в отношениях Москвы с руководством КПК присутствовали всегда. Но по чьей вине они возникали? Ясного ответа на этот вопрос дать невозможно. Кто решится с уверенностью утверждать, что имели место ошибки Кремля, а не искаженная интерпретация его доводов китайскими коммунистами?

Подписанный Сталиным в декабре 1936 года указ звучал совершенно по-новому. Миф о непогрешимой правоте и дружелюбии Советского Союза дал основательную трещину. Вмешательство России было особенно нетерпимым еще и потому, что в корне оно ничего не меняло. КПК уже примирилась с неизбежностью поиска мирных путей разрешения сложной ситуации. Окрик Сталина должен был лишь ослабить позиции Мао, подорвать в глазах Чжан Сюэляна доверие к коммунистам и, хотя бы в теории, лишить Чан Кайши заинтересованности в принятии навязываемых ему условий.

Однако к тому времени события уже развивались своим естественным чередом. Генералиссимус как бы впал в медитацию. 22 декабря приехала Сун Мэйлин и вместе со своим братом Т. В. Суном участвовала в переговорах с Чжан Сюэляном и Чжоу Эньласм. Внезапно начавшиеся переговоры столь же неожиданно оборвались. На Рождество Чан Кайши полетел в Нанкин. В подтверждение своей лояльности Чжан Сюэлян отправился вместе с ним.

Что скрывалось за дверями узилища, в котором пребывал генералиссимус? И больше, и меньше того, что стало известным.

Впоследствии в публичных заявлениях Чан Кайши подтверждал свой категорический отказ вступать в политические переговоры и подписывать какие бы то ни было документы. С одной стороны, его слова были чистой правдой. Чжоу Эньлай сообщал Мао, что переговоры велись с братом и сестрой, и только по достижении договоренности по основным требованиям Чжан Сюэляна Чан Кайши принял на себя устное обязательство подчиниться выработанному решению. Мао расценил это как «безмерное честолюбие и уклончивость диктатора». Он заметил, что в распоряжении коммунистов не имелось возможности знать наверное, выполнит ли Чан данное обещание и не заявит ли, что дано оно было под принуждением.

Первые достигнутые результаты обнадеживали мало. Юный Маршал, чей безрассудный поступок привел-таки к заключению соглашения, был отдан под суд военного трибунала, приговорен к десяти годам тюрьмы, амнистирован и помещен под домашний арест (выйдет из-под которого он только полвека спустя, уже девяностолетним старцем, на острове Тайвань). Вместо того чтобы отвести выставленные против коммунистов части, Чан Кайши усиливал их. В Нанкине речь вновь зашла о высылке карательного корпуса. Войска Чжан Сюэляна начали строить оборонительные сооружения, и в январе 1937 года Мао призвал Красную армию «готовиться. к неизбежной войне». Но двумя месяцами позже кризис миновал, контакты между Чан Кайши и Чжоу Эньлаем возобновились, сначала через посредников, а затем и личные. Однако единый фронт так и остался для коммунистов недостижимой мечтой. На протяжении всей весны и начала лета обе стороны были погружены в бесконечные споры о количестве дивизий, которые останутся в распоряжении Красной армии, и о том, какую эмблему будут носить на своих фуражках красноармейцы.

Много позже и коммунисты, и националисты сошлись в одном: события в Сиани стали поворотным пунктом, изменившим ход истории страны. Но к правде оказался ближе Мао, когда вскоре после освобождения генералиссимуса он заявил на Политбюро, что «перемирие с националистами, если оно вообще достижимо, будет иметь место не благодаря слову Чан Кайши — к этому его подтолкнет безвыходность ситуации». Инцидент в Сиани явился действенным катализатором предстоящих процессов, но никак не основополагающим их фактором. Главные события развернулись 7 июля, когда японские войска заняли железнодорожный мост Марко Поло в Лугоуцяо, в восьми километрах к юго-западу от Пекина. Началась Тихоокеанская война.

Но и после этого генералиссимуса все еще продолжали мучить сомнения. И через неделю после захвата моста Чан Кайши не захотел допустить Красную армию к участию в боевых действиях против Японии. В телеграмме Военной комиссии КПК Мао призвал партию к «высочайшей бдительности»:

«Ни в косм случае нельзя дать Чан Кайши понять, что он загнан в угол. Мы должны внушить ему решимость сделать последний шаг к созданию единого фронта — даже после этого нерешенной останется еще куча проблем. Приближается момент истины, на повестку дня встает вопрос о самом существовании страны. В данный критический час Чан Кайши, а вместе с ним и весь Гоминьдан, обязан коренным образом изменить свою политику. Вот что должно стать генеральной линией нашей партии».

На следующий день после отправки телеграммы, 15 июля 1937 года, Чжоу Эньлай отправился в Лушань, горный курорт, где генералиссимус восстанавливал утраченное в Нанкине душевное равновесие. Там он вручил Чан Кайши проект декларации, где КПК повторяла свои предложения и подтверждала верность идеалам революции, начатой основателем Гоминьдана Сунь Ятсеном. Взамен, говорил Чжоу, коммунисты выдвигали лишь два требования: объявление войны Японии и начало «демократических» преобразований в обществе, то есть легализация деятельности Коммунистической партии.

Однако Чан Кайши еще не был готов к принятию окончательного решения.

28 июля Мао выдвинул ультиматум: вне зависимости от согласия Гоминьдана Красная армия под командованием Чжу Дэ и его заместителя Пэн Дэхуая 20 августа начинает выдвигать свои части на фронт.

На следующий день японские войска вошли в Пекин, а 30 июля заняли и Тяньцзинь. Без малого через две недели их атаке подвергся Шанхай, что поставило под непосредственную угрозу уже основную базу сил Чан Кайши. У генералиссимуса не оставалось времени на раздумья, и он направил к Чжоу Эньлаю одного из своих адъютантов: «Передай коммунистам, чтобы они выступали немедленно. Ждать больше нечего». Вскоре руководство КПК заявило о переименовании Красной армии в 8-ю Походную армию Национальных революционных вооруженных сил.

В конечном итоге 22 сентября Гоминьдан опубликовал представленную Чжоу Эньлаем декларацию, а генералиссимус лично заявил населению страны о возрождении в национальных интересах единого фронта.

Явное нежелание Чаи Кайши идти на этот шаг вполне объяснимо. В течение десяти лет ему удавалось держать коммунистов на периферии, если вообще не за пределами политической жизни страны. Теперь же КПК вновь выходила на сцену — как легальная партия, имеющая свою платформу и играющая важную, признанную обществом роль. Так открылась для Мао широкая дорога к власти. Несколькими десятилетиями позже в беседе с премьер-министром Японии Какуэсм Танакой Мао сказал, что вымостили этот путь японцы.