ЭПИЛОГ

Переданная Пекинским радио весть потрясла страну. Души людей заполнили тяжелые предчувствия, не скорбь. Никаких эмоций, выплеснувшихся наружу в дни прощания с Чжоу Эньлаем. Смерть титана не вызывала ощущения потери.

Но история нечасто прячет все узлы своей тонкой вышивки вовнутрь. Кое-что Мао так и не успел довести до конца.

В ночь на среду 6 октября, ровно через четыре недели после смерти Председателя, Хуа Гофэн пригласил Ван Хунвэня, Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюаня на заседание Политбюро.

Первым появился Ван Хунвэнь. Ступив в зал здания Всекитайского собрания народных представителей, он увидел за столом Хуа Гофэна и Е Цзяньина. В этот момент из-за широкого занавеса к вошедшему приблизились подчиненные Ван Дунсина и под руки подвели его к столу. Хуа зачитал краткий текст: «В бессмысленной попытке подчинить себе партию и захватить власть… вы явились одним из организаторов антипартийного и антисоциалистического заговора, совершив тем самым тяжкое преступление. Центр постановил, что до завершения детального расследования вы будете находиться под стражей».

Та же процедура ожидала Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюаня. Часом позже в Чжуннаньхас арестовали Цзян Цин. Впоследствии ходили слухи о том, что, когда «императрицу» вели к двери, один из прислуживавших по дому мужчин плюнул ей в лицо.

Никто из четверых не пытался оказать сопротивления. Аресты не вызвали никаких беспорядков. Через месяц после ухода Мао великий эксперимент был завершен.

Ощущение чего-то подобного Председатель испытывал в начале 60-х годов, когда у него появились первые сомнения в преданности Лю Шаоци. Однако в то время Мао еще был полон уверенности: несмотря на любые препоны, триумф дела коммунизма неизбежен. «Если поколение наших детей пойдет за ревизионистами, — сказал он Центральному Комитету, — и, сохраняя видимость социализма, начнет строить капитализм, то тогда наши внуки поднимутся, чтобы свергнуть своих отцов. В противном случае массы их не простят». Через четыре года, летом 1966 года, Мао был уже не столь оптимистичен. Если к власти после его смерти придут «правые», писал Председатель, то «скорее всего» их режим окажется недолговечным: «Прикрываясь моими словами, «праваки» смогут на какое-то время подчинить себе общество, но «леваки» при помощи того же оружия свергнут их». В последние годы жизни и эта вера покинула Мао.

В чем-то провидческий дар Председателя был непостижимым. В течение двух лет после его смерти в стране велась настоящая «война слов», в ходе которой сторонники Хуа Гофэна и Ван Дунсина использовали труды Мао в борьбе с попытками жертв «культурной революции» объявить себя единственными законными хозяевами идеологического наследия вождя. Дэн Сяопин, реабилитацию которого Хуа все откладывал, но так и не смог предотвратить, и в самом деле сумел, сохранив «видимость социализма», построить, по сути, настоящий капитализм. Здесь Председатель не ошибся: Дэн был и остался «каппутистом». Придя к власти, он тут же начал по кирпичику разбирать выстроенную Мао систему, заменяя ее «диктатурой буржуазии». В недрах Коммунистической партии исподволь складывался класс цепких предпринимателей, заставивший-таки страну «сменить политическую окраску».

Единственный «промах» Мао допустил в оценке реакции масс. Вместо того чтобы восстать против возрождающегося капитализма, подавляющее большинство населения страны с нескрываемым облегчением восприняло провозглашенную Дэном новую политику.

Если отбросить в сторону уничижительный жаргон, то «капиталистический путь» означал для Китая главенство процветания над идеологией. Благодаря ему взрывной толчок получило экономическое развитие. В стране возникла элита профессионалов и бизнесменов, чьи устремления и образ жизни — начиная от сотовых телефонов и кончая «порше» — стали почти неотличимы от мотивов, которыми руководствуются жители Гонконга, Сингапура и Тайваня. Вновь появляющиеся состояния свидетельствовали не только об имущественном неравенстве, но и о богатстве возможностей. Естественно, что на столь благодатной ниве не могли не расцвести коррупция и преступность, немыслимо высокими темпами выросло количество наркоманов и больных СПИДом. За поразительно короткий промежуток времени в Китае появились те же пороки, но и те же достоинства, что и, пожалуй, в любой другой стране мира.

Дэн Сяопин мог отдать приказ о расправе с вышедшими весной 1989 года на Тяньаньмэнь студентами — приказ, который вдребезги разбил иллюзии западных либералов, — однако сами китайцы, имевшие возможность сравнить его правление с бездумным террором предыдущих десятилетий, нисколько не сомневались в том, что для них предпочтительнее.

Побежденные в политической борьбе уже не пропадали бесследно. Выступавшие против возвращения Дэна Хуа Гофэн и Ван Дунсин были с почетом отправлены на пенсию и живут в достатке. В 1991 году в тюремной камере покончила с собой Цзян Цин. Пробывший пятнадцать лет в заключении Яо Вэньюань вернулся в свой родной дом в Шанхае. То же сделали Чэнь Бода и другие известные деятели «культурной революции». Китай еще не стал в полном смысле демократической страной, но общество ожило и обрело терпимость. Занавес страха, душившего в дни Мао даже зачатки свободы, поднялся.

В условиях, когда многое из того, за что боролся Председатель, подверглось коренной переоценке, а то и вовсе оказалось отброшенным в сторону, новым правителям Китая было весьма непросто определить историческую значимость личности Мао. После длившейся более года дискуссии ЦК КПК принял в 1981 году резолюцию, где подтверждалось, что, несмотря на «громадные злоупотребления», допущенные во время «культурной революции», его «заслуги стоят на первом месте, а ошибки — на втором», в соотношении семь к трем. Двумя годами позже в беседе с коллегами Чэнь Юнь высказался еще определеннее: «Если бы Мао умер в 1956-м, то сделанное обеспечило бы ему бессмертие. В 1966-м он все равно остался бы великим. Но Председатель ушел от нас в 1976-м. Увы! Что еще можно сказать?»

Пропорция «семь к трем» полностью устраивала КПК. Она позволяла Дэну со спокойной совестью отвергать то из наследия Мао, что было ему не по вкусу, ни в коей мере не оспаривая ведущей роли Коммунистической партии.

С той поры оценка не изменилась. Поставив крест на собственной идеологии, Коммунистическая партия Китая не могла позволить себе роскошь развеять миф о ее создателе.


Даже если забыть о политических шорах, то вынести справедливый приговор колоссу, вырвавшему Китай из векового оцепенения, представляется пугающе трудной задачей.

Заслуги великих современников Мао — Рузвельта, Черчилля, де Голля — сопоставимы с достижениями равных им личностей. Даже феномен Сталина стал возможен благодаря Ленину. Жизнь Мао протекала на фоне куда более масштабного полотна. Он являлся бесспорным лидером едва ли не четверти населения планеты, проживавшего на территории размером с Европу. В его руках была сосредоточена власть, сравнимая с могуществом лишь мифических императоров древности, когда история Поднебесной развивалась с такой стремительностью, что перемены, требовавшие на Западе столетий, в Китае происходили при жизни одного поколения. При Мао страна действительно совершила «скачок»: из полуколониальной она превратилась в великую державу, из вековой автаркии — в социалистическое государство, из жертвы империалистического разбоя — в постоянного члена Совета Безопасности ООН, обладающего ядерным оружием, средствами космической разведки и межконтинентальными баллистическими ракетами.

Мао отличала исключительная одаренность: он был провидцем, государственным деятелем, гениальным политиком и военным стратегом, философом и поэтом. Иностранец может пренебрежительно фыркнуть. Артур Уэйли, известный переводчик китайской поэзии времен династии Тан, как-то едко заметил, что стихи Мао «нс так плохи, как картины Гитлера, но и не так хороши, как Черчилля». По мнению другого западного историка искусств, каллиграфия Мао, «в высшей степени оригинальная, свидетельствующая о доходящем до высокомерия юношеском эгоизме, если не об экстравагантности… являла собой пример удивительного пренебрежения классической дисциплиной кисти и была неповторима». Подавляющее большинство китайских исследователей не согласны: поэмы Мао, как и написанные его кистью иероглифы, передают мятежный, находящийся в бесконечном поиске дух автора.

Эти таланты Председателя дополнялись терпеливым и обстоятельным умом, внушавшей благоговение харизмой и дьявольской проницательностью. Брошенная Линь Лиго в адрес Мао гневная филиппика — «те, кого он хочет соблазнить, слышат сегодня ласковые и медоточивые слова, а завтра по сфабрикованным обвинениям взойдут на эшафот» — без всякого умысла автора эхом повторила суждение двухтысячелетней давности о Цинь Шихуанс. Один из министров императора отозвался о нем так: «Владыка царства Цинь подобен крылатому хищнику… В нем нет милосердия, у него сердце тигра или волка. Когда он сталкивается с непреодолимым, то легко смиряет гордыню. Но когда он достигает цели, то с той же легкостью способен пожирать себе подобных… Если он реализует все свои замыслы, люди обречены стать его рабами».

Мао хорошо знал исторические уроки династий. Не случайно из всех предшествовавших ему правителей он выбрал именно Цинь Шихуана, на протяжении всей истории китайской цивилизации являвшегося олицетворением железной руки, — первый император был для Председателя идеалом. «Вы обвиняете нас в том, что мы действуем, как Цинь Шихуан, — бросил он как-то группе либералов. — Ошибаетесь. Мы превзошли его в тысячу раз. Когда вы упрекаете нас в повторении его деспотических методов — мы с радостью говорим «да!». Ошибка ваша заключается в том, что говорите вы это без дрожи в голосе».

Уничтожение оппонента — либо просто не согласного с его точкой зрения — представлялось Мао неизбежной и необходимой частью любой политической кампании. Он редко отдавал приказы о физическом устранении неугодных[84]. Но за годы его правления собственных подданных Председателя погибло больше, чем у любого другого лидера нации в истории человечества.

Количество жертв земельной реформы, политических кампаний и прежде всего голода, ставшего следствием «большого скачка», оказалось лишь чуть меньше общего числа погибших за все годы Второй мировой войны.

Ликвидация Сталиным кулачества и расправа с интеллигенцией привели к гибели от двенадцати до пятнадцати миллионов человек; гитлеровский фашизм уничтожил в Германии примерно вдвое меньше.

Однако в одном вопросе эти довольно красноречивые параллели оказались ложными. Сталин всегда осознанно стремился к физическому уничтожению тех, кто стоял на его пути. Вместе с Молотовым он лично подписывал «расстрельные» списки, содержавшие тысячи имен. Гитлер видел «окончательное решение проблемы» в газовых камерах, предназначенных для истребления целой нации, евреев, чей генетический код так мешал ему установить в мире новый — арийский — порядок. Большая же часть тех, кого обрекла на смерть политика Мао, стали жертвами голода. Другие — три или четыре миллиона — были издержками титанических усилий преобразовать китайское общество.

Безусловно, такое объяснение вряд ли утешило бы погибших, как не уменьшили страданий миллионов фантастические социальные эксперименты Председателя. Однако цели, которые ставил перед собою Мао, выделяют его личность из ряда других тиранов нашего века. Точно так же, как в уголовном праве существует четкое различие между убийством, убийством по неосторожности и непредумышленным убийством, в политике тоже есть мерило ответственности, в основе которого лежит намерение, мотив.

Сталина беспокоило то, что его подданные делали (либо могли сделать). Гитлер видел вину человека в его этнической принадлежности. Мао боролся с продуктом мозга — мыслью.

Землевладельцы были уничтожены в Китае как класс (причем многие — физически); однако их не истребляли, как евреев в Германии. Даже когда политика Председателя приводила к смерти миллионы, Мао не терял веры в эффективность реформы мышления и возможность полного раскрепощения сознания. «Головы не луковицы, — говорил он, — новые не отрастают».

Чего же все-таки удалось ему достичь ценою пролитой крови и мучений всей нации?

По словам самого Мао, в заслугу ему можно поставить победу над Чан Кайши и осуществление «культурной революции». Однако это всего лишь часть ответа, да и смысл его фразы звучит сейчас по-иному. Первая после вековой раздробленности объединила Китай и восстановила его суверенитет; второе обеспечило нации такую прививку идеологического помешательства, которая гарантировала бы иммунитет и многим грядущим поколениям. Трагедия и величие Мао заключались в том, что до последнего часа он оставался в прочном плену своих революционных видений. Если учением о «золотой середине» Конфуций призывал к всеобщей гармонии, то преклонение перед классовой борьбой превратилось для Председателя в клетку, выхода из которой не было ни для него, ни для его народа. Мао освободил страну от пут конфуцианского прошлого, но обещанное им «красное будущее» обернулось стерильным чистилищем.

Так закончился процесс утраты нацией вековых иллюзий, начавшийся при рождении Мао, когда реформаторы впервые бросили вызов тому складу ума, который на протяжении двух тысячелетий сохранял китайское общество в абсолютной неподвижности.

Нового императора после смерти Мао не появилось. Друг друга сменяли лидеры, которые, подобно простым смертным, пользовались своим правом на ошибки и были ничуть не лучше и не хуже тех, кто стоял у власти в других странах. Ушли в прошлое слепая вера и бездушная идеология. Люди начали жить своим собственным умом. Старый мир рухнул, общество с надеждой устремилось в новый. После вековой смуты Китай готов наконец взять старт.

Любая революция являет собой главным образом процесс разрушения, а не созидания. Жизнь и деятельность Мао расчистили дорогу для лишенных его романтизма практиков, чьими усилиями и будет строиться светлое будущее — то самое, создать которое Председатель просто не мог.

Дважды в истории Китая радикальный деспотизм заканчивался длительными периодами мира и процветания. Первый император династии Цинь еще в III веке до нашей эры объединил раздробленные феодальные царства в могучую страну, но сама династия просуществовала всего пятнадцать лет. Ее сменила Хань. Первый «золотой век» китайской древности длился четыреста лет. С конца V по начало VI века тридцать семь лет длилось правление двора Суй, вторично объединившего Китай после смутных времен «троецарствия» и «шести династий». Династия Тан правила страной триста лет, и этот период по праву стал вторым «золотым веком» в истории китайской цивилизации.

Мао пробыл у власти двадцать семь лет. Если прошлое, как он говорил, и в самом деле является зеркалом современности, не знаменует ли двадцать первое столетие начало третьего «золотого века», дорогу к которому вымостили благие намерения Председателя?

Или «самый-самый-самый» так и останется в памяти нации колоссом, нашедшим в себе силы совершить то, что на протяжении тысячелетней истории страны удавалось сделать единицам, но так и не сумевшим преступить последнюю грань?

В декабре 1993 года, во время празднования столетия со дня рождения Мао, в ресторане «Максим», что находится в деловом районе нового Пекина, состоялся частный званый ужин. Заведение представляет собой точную копию известного парижского «Максима»: то же убранство, то же столовое серебро, те же цены. Две сотни приглашенных гостей представляли сливки городской аристократии: забывшие отпороть фирменные ярлычки с рукавов темных костюмов предприниматели с массивными золотыми часами; звезды китайской киноиндустрии; артистки с длинными вьющимися волосами, гибкие фотомодели. В оживленной толпе расхаживал и Гу Юэ, почти полный двойник Мао, сыгравший его роль в телевизионном сериале, посвященном героической борьбе КПК за власть. Для создания требуемой атмосферы ностальгии и иронии культурная программа вечеринки включала одну из «образцовых революционных опер» Цзян Цин. Когда отзвучала последняя «ария», взбодривший себя изрядным количеством шампанского и коньяка Гу Юэ забрался на стол и вместе с приятелями начал скандировать старый хунвейбиновский лозунг: «Идеи Мао Цзэдуна освещают нам путь вперед!»

Человек, бывший когда-то объектом поклонения, превратился в гротескный персонаж.

Для других Мао стал иконой. Таксисты прикрепляют его портрет к зеркальцу над ветровым стеклом, откуда Председатель, милостиво, как Будда, кивает им. Китайские подростки, слишком юные для того, чтобы помнить жизнь при великом вожде, обмениваются значками с его изображением. Поп-звезды под звуки гитар пародируют его поэмы; художники изобретательно ретушируют знакомое всему миру лицо; модельеры украшают лучезарным ликом свои шедевры — от вечерних туалетов до пуховых курток.

В деревенских домах портрет Председателя по-прежнему занимает самое почетное место. Храм с его двадцатиметровой фигурой, по обеим сторонам которой установлены бюсты Чжоу Эньлая и Чжу Дэ, ежедневно посещали в Хунани десятки тысяч туристов — до тех пор, пока партия не закрыла его за «распространение феодальных предрассудков».

Колесо совершило полный оборот. Мао вошел в пантеон богов и героев народных сказаний, мужественных воителей и благородных разбойников, деяниями которых он восхищался столетие назад.

История в современном Китае вершится медленно. Окончательный свой вердикт она вынесет Председателю очень нескоро.

Пекин — Ла Гард-Френе, июнь 1999 года


Загрузка...