Мао Цзэдун

ГЛАВА 5 С КОМИНТЕРНОМ ВО ГЛАВЕ

3 июня 1921 года в Шанхайском порту после шестинедельного круиза в Венецию бросил якорь лайнер «Акила». Среди сходивших на берег пассажиров бросалась в глаза высокая фигура темноволосого голландца с усами, делавшими его похожим на-прусского офицера. Вояж для голландца оказался утомительным. Еще не успев добраться до борта парохода, он был арестован в Вене, куда приехал, чтобы получить китайскую визу. Неделей позже австрийская полиция освободила путешественника, поставив в известность правительства тех стран, о пребывании в которых свидетельствовали отметки в его паспорте. В Коломбо, Пенанге, Сингапуре и Гонконге британские власти приняли меры, чтобы нежеланный гость не смог сойти на берега ее величества. Голландское посольство в Пекине обратилось к китайскому правительству с просьбой отказать ему в праве на въезд, но ответа не получило. Шанхай жил по собственным законам, пекинские чиновники и не пытались туда соваться. Каждый морской прилив приносил в это чрево Китая целые косяки авантюристов, преступников и изгоев: русское белое офицерство, японских шпионов, космополитичных интеллектуалов и прочий сброд. В обмен страна исторгала в мир толпы жаждущих знаний молодых идеалистов. В Китае Шанхай называли «молохом», для европейцев он был «шлюхой Востока». Британскому эстету сэру Гарольду Эктону город запомнился как место, где «люди не подозревают о своей исключительности, а уникальное давно превратилось в обыденное». Олдос Хаксли писал о его «напряженной, пульсирующей жизни, рядом с которой миру нечего поставить». Журналист Ся Янь увидел в Шанхае «город 48-этажных небоскребов, стоящих на 24 ступенях ада».

Направляясь к гостинице «Ориент», Андерсен, как называл себя голландец, шел по набережной мимо гранитной цитадели британского капитализма — банка «Гонконг — Шанхай», мимо зданий таможни и Восточно-Азиатской компании, вдоль ограды парка с характерной табличкой «Китайцам и собакам вход воспрещен».

Вокруг куда-то спешили толпы одетых в длинные халаты людей, слышались пронзительные гудки редких автомобилей, блестя потом, толкали тяжело груженные тележки кули. Через реку виднелись районы трущоб, где жил зарождавшийся пролетариат. На какое-то мгновение европеец почувствовал себя миссионером. Почему бы нет? Ведь на Хендрике Снеевлите — таково было его настоящее имя, — известном к тому же как Мартин Иванович Бергман, товарищ Филипп, мсье Сандо, Ио Ван Зон и Маринг (нс считая десятка других имен), действительно лежала ответственная миссия. В Китай в качестве первого представителя Коминтерна его направил Ленин. Цель миссии — помочь китайским товарищам создать партию, которая окажет братскую поддержку Мекке большевиков — Москве и поможет раздуть пожар мировой революции.

Снеевлит был не первым эмиссаром новой России в Китае. Первый контакт произошел в январе 1920 года. Через три месяца Дальневосточное бюро РКП(б) с одобрения Коминтерна направило в Китай Григория Войтинского, затем под видом корреспондентов информационных агентств в Кантон прибыли еще двое.

Приезд Войтинского расчетливо пришелся на самый пик энтузиазма, вызванного отказом Советской России от своих исключительных прав в Китае. Григорий Войтинский был человеком огромного обаяния и такта, для общавшихся с ним китайцев он являл образец настоящего революционера. В течение девятимесячного пребывания в Китае Войтинский вместе с Чэнь Дусю участвовал в организации марксистских кружков, помогал наладить издание журнала «Коммунист», способствовал становлению Лиги социалистической молодежи.

Хендрик Снеевлит не походил на своего предшественника. Его неизменная уверенность в собственной правоте граничила с самонадеянностью, он не только все знал, но и считал своим долгом наставлять китайских товарищей на путь истинный. Вот каким он запомнился видному партийному функционеру Чжан Готао:

«С этим заносчивым иностранцем было трудно иметь дело, поведением он очень отличался от Войтинского. Его манеры напоминали привычки голландца, всю жизнь проведшего надсмотрщиком в колониях. В Коминтерне Снеевлит полагал себя главным авторитетом по вопросам Востока и чрезвычайно гордился этим… Но в глазах тех из нас, кому было знакомо чувство самоуважения, он страдал комплексом превосходства. Обычное бремя белого человека…»

В июне 1921 года на борту парохода вместе со своими товарищами из Пекина, Кантона, Цзинани, Шанхая и Токио Мао покинул Чанша для участия в созванном Войтинским съезде, который должен был объявить о создании Коммунистической партии Китая. Делегаты собрались в закрытом по случаю летних каникул Женском колледже на территории французской концессии в Шанхае. Чэнь Дусю и Ли Дачжао прислали вместо себя Чжан Готао, который и руководит работой съезда. На второй день Снеевлит и его помощник Никольский покинули колледж, предоставив китайским товарищам возможность решать споры самостоятельно.

Дискуссия велась по трем основным вопросам: какого типа партия должна быть создана; какую позицию она займет в отношении существующих буржуазных институтов; ее отношения с Коминтерном.

Снеевлит обратил внимание на то, что большинство присутствовавших были преподавателями и студентами, и в приветственном слове указал на необходимость укрепления связей с рабочим классом. Но китайский пролетариат еще не готов к восприятию марксизма, возразил ему известный марксист Ли Ханьцзюнь. Тем не менее в принятой съездом резолюции официально заявлялось о создании Коммунистической партии Китая:

«Программа нашей партии такова: вместе с отрядами революционного пролетариата свергнуть господство капиталистов, после чего рабочий класс перестраивает общество вплоть до полного уничтожения классовых различий. Мы упраздним частную собственность и конфискуем основные средства производства: землю, машины и оборудование, здания. Среди промышленных и сельскохозяйственных работников партия ведет организационную работу и широкую пропаганду коммунизма…»

Завершение работы съезда оказалось скомканным. 29 июля, когда стало ясно, что ряд серьезных разногласий разрешить не удастся, Снеевлит предложил провести второе заседание, но не в колледже, а в доме Ли Ханьцзюня, жившего также на территории концессии. Когда на второй день делегаты собрались у Ли Ханьцзюня, крутящийся под окнами человек насторожил Снссвлита, и он предложил разойтись… Нагрянувшая китайская полиция, действиями которой руководил французский офицер, в ходе четырехчасового обыска ничего не нашла, но заседание было сорвано. Тогда инициативная группа приняла решение провести через день заключительную встречу на борту пароходика, курсирующего по озеру Цзясин, что в сорока километрах от города. Чтобы не возбудить новых подозрений, европейцы остались в Шанхае. Сходя вечером с борта парохода, делегаты громко скандировали: «Да здравствует Коммунистическая партия Китая! Да здравствует коммунизм — освободитель всего человечества!» Прогулка по озеру принесла свои результаты, однако не все они пришлись по вкусу товарищам из Коминтерна.

Так по отношению к другим политическим партиям была занята подчеркнуто независимая и даже наступательная позиция; от членов Коммунистической партии требовалось порвать все связи со всеми некоммунистическими организациями. Эта сектантская тактика не только шла вразрез с надеждами Снсевлита на союз с Гоминьданом — самой мощной революционной силой Китая того времени, но и противоречила одобренному Вторым конгрессом Коминтерна тезису Ленина о тесном взаимодействии коммунистических партий с национал-революционными буржуазными демократическими движениями.

Хуже того, делегаты отказались признать главенствующую роль Москвы, да и Коминтерн рассматривали в качестве равного партнера, а вовсе не организующей и координирующей общие действия силой.

В сентябре Чэнь Дусю, ставший секретарем временного ЦИК партии, был неприятно поражен, узнав, что Снеевлит наделен полномочиями не только отдавать ему приказы, но и требовать еженедельного отчета о проделанной работе. Примерно с месяц Чэнь вообще отказывался иметь дело с голландцем, объясняя это тем, что у китайской революции своя специфика и партия не нуждается в помощи Коминтерна. Однако его финансовые вливания, около пяти тысяч американских долларов в год, коммунисты принимали.

Авторитарный стиль работы Снеевлита, характерный впоследствии и для многих посланцев Страны Советов, отражал глубокие расхождения с провозглашенным коммунистами принципом интернационализма. Сорок лет спустя КПК отомстит за нанесенные ей оскорбления.

На 1-м съезде КПК Мао сыграл весьма незначительную роль. На одном из заседаний он сделал лишь краткое сообщение о своей работе в Хунани. Чжан Готао запомнил Мао «темпераментным молодым человеком с бледным лицом; длинный халат делал его похожим на даосского монаха». В дискуссиях он почти не участвовал, испытывая неловкость в присутствии своих образованных коллег, большинство из которых «хорошо владели японским или английским».

Через два месяца после возвращения в Чанша Мао стал секретарем Хунаньского отделения КПК. В ноябре 1922 года он организовал демонстрацию, посвященную пятой годовщине революции в России. Вот что писала в те дни шанхайская газета «Миньго жибао» («Республика»):

«Перед зданием Ассоциации образования развевался огромный красный флаг, рядом — белые полотнища с надписями: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Да здравствует Россия!» Над толпой множество транспарантов с иероглифами «Признать Советскую Россию!», «Да здравствует социализм!» и «Хлеба рабочим!». Внезапно появился отряд полиции, командовавший им офицер именем губернатора потребовал от митингующих разойтись. Демонстранты начали протестовать, ссылаясь на дарованную конституцией свободу собраний. На это полицейский чин лишь заметил, что приказ губернатора должен быть выполнен. Толпа пришла в ярость, послышались крики «Долой губернатора!». Тогда полиция начала срывать флаги и разгонять митингующих. Начавшийся проливной дождь упростил ее задачу».

Несмотря на этот конфликт с губернатором, Мао при поддержке провинциальной интеллигенции удалось открыть Университет самообразования, о котором он говорил еще годом раньше. Местное правительство ежегодно выделяло университету две тысячи долларов, что по тем временам составляло весьма приличную сумму. Учебное заведение ставило перед собой задачу просвещения масс и «сближения работников умственного труда с промышленными рабочими». На практике университет был школой подготовки будущих активистов партии, где обучались около двух десятков студентов. Вскоре Мао бросил работу в школе и стал директором университета, продолжая преподавать китайский язык в педагогическом колледже. Верный своим принципам здорового образа жизни, в период удушающей летней жары он заставлял студентов ходить на занятия в скандально (по понятиям того времени) открытых одеждах.

На протяжении двух последующих лет Мао почти целиком отдавал себя делу организации рабочих — революция должна делаться руками пролетариата. В Китае тогда насчитывалось около полутора миллионов промышленных рабочих — против 250 миллионов крестьян. Условия труда на заводах и фабриках были бесчеловечными. Посетивший в те годы Китай деятель профсоюзного движения США Шервуд Эдди писал в своем отчете:

«На спичечной фабрике в Пекине заняты около тысячи рабочих, среди них много детей от 9 до 15 лет. Рабочий день начинается в половине пятого утра и длится до половины седьмого вечера, с перерывом всего на несколько минут. Так продолжается семь дней в неделю. Вентиляция отсутствует, помещения полны губительных паров фосфора. Уже через полчаса у меня горело горло, рабочие же дышат этим воздухом целую смену. В среднем ежедневно заболевают 80 человек.

Я посетил также и текстильную фабрику, где работают 15 тысяч молодых людей. За восемнадцатичасовой рабочий день без единого выходного им платят девять долларов в месяц. Половина рабочих — ученики, получающие примитивное пропитание вместо зарплаты. Бедные семьи с радостью отдают своих детей на фабрики…

В крошечной клетушке общежития проживают десять человек: пять работают днем, пять ночью. Во веем здании нет ни очага, ни одного предмета мебели, ни туалета. Рядом нечто вроде пещеры, где живут десяти — пятнадцатилетнис девочки. За ночную смену им платят 30 центов. Спят работницы на деревянных досках, укрываясь рваными циновками. Самос страшное для них — не услышать воя фабричной сирены: опоздавших выбрасывают на улицу. Эти люди не живут. Они просто существуют».

Женский и детский труд в Хунани встречался реже, чем в прибрежных районах страны, однако условия были фактически те же. До 1920 года единственной формой организации рабочих и ремесленников оставались средневековые профессиональные гильдии. В ноябре двое студентов-анархистов, Хуан Ай и Пан Жэньцюань, создали независимую Хунаньскую ассоциацию рабочих, через год насчитывавшую около двух тысяч членов.

Пан родился в Сянтани, в десяти милях от Шаошани. В сентябре 1921 года Мао вместе с ним побывал на угольных копях Аньюани, что у самой границы провинций Хунань и Цзянси. Целью поездки было узнать, если ли возможность как-то организовать угольщиков. Позже в статье для газеты «Лаогун чжоукань» («Рабочий еженедельник») Мао написал: «Организация нужна не просто для того, чтобы забастовками заставить нанимателя сокращать рабочий день и повышать оплату труда. Организация должна будить классовое сознание и вести борьбу за интересы всего класса наемных работников». Вскоре Хуан и Пан вступили в Лигу социалистической молодежи. Стратегия Мао, направленная на постепенное подчинение анархистов влиянию марксизма, начала приносить плоды.

Но в январе 1922 года произошло неожиданное. В ответ на отказ администрации хлопкопрядильной фабрики в городе Хуаши выплатить ежегодное вознаграждение ткачи прекратили работу. Самые горячие головы начали крушить станки и оборудование. В схватке с полицией погибли трос рабочих. Забастовка продолжалась, и губернатор Чжао пригласил обоих молодых людей, ее организаторов, на переговоры. Длительная беседа закончилась обещанием выплатить работникам все полагающееся, но затем Хуана и Пана арестовали и казнили.

Их смерть, последовавшая через три недели после того, как губернатор опубликовал довольно либеральную, по понятиям того времени, провинциальную конституцию, потрясла весь Китай. Сурово наказать Чжао потребовал Сунь Ятсен, действия хунаньских властей осудили видные лидеры китайской интеллигенции. В марте и апреле Мао развернул в шанхайской прессе широкую кампанию протеста.

1 апреля Чжао сделал попытку ответить своим обвинителям:

«К сожалению, публике, по-видимому, неизвестны истинные причины столь жесткого решения. Меня упрекают в том, что я искал предлог для разгона ассоциации провинциальных рабочих, но это не так. Двое преступников, Хуан и Пан, вошли в заговор с антиобщественными элементами, поставив перед собой цель добыть оружие и боеприпасы… В их планы входило свергнуть провинциальное правительство и спровоцировать массовые беспорядки накануне Нового года по лунному календарю. На мне лежит тяжкое бремя власти над тридцатимиллионным населением Хунани, и я не могу позволить себе быть снисходительным к преступникам, жертвуя покоем и благополучием всей провинции. Поступи я по-другому, общество постигли бы еще большие несчастья… Я всегда защищал интересы рабочих. Я желаю труженикам Хунани успехов и процветания…»

Этим объяснениям мало кто поверил. Слова и действия губернатора лишь активизировали рабочее движение.

Мао предпринял новый шаг: создал сеть вечерних школ для рабочих, в чем ему оказывал значительное содействие ИМКА[21], развернувшая при поддержке провинциального правительства кампанию по ликвидации неграмотности. На добровольной основе члены партии работали в этих школах учителями. Мао написал специальный учебник, цель которого — не только помочь в овладении письменностью, но и пропагандировать идеи социализма.

Наибольший успех эта деятельность принесла в Аныоани, куда Мао направил вступившего в партию во Франции Ли Лисаня. Мао по-прежнему не испытывал к нему никаких симпатий, но у молодого человека, приславшего ему когда-то «половину ответа», оказался дар настоящего профсоюзного деятеля. Он создал клубы угольщиков и железнодорожников, где через четыре месяца насчитывалось более семи тысяч членов.

В сопровождении готовящейся стать матерью Ян Кайхуэй Мао разъезжал по провинции, прикидывая, где еще можно основать клубы рабочих. Руководство партии требовало основное внимание уделить агитационной и пропагандистской работе среди железнодорожников, и в июле их клуб открыли в Чанша, а через месяц — в Юэчжоу, расположенном на магистрали, ведущей в Ханькоу.

Здесь опять начались проблемы.

В субботу 9 сентября группа железнодорожников блокировала пути, требуя повышения заработной платы и улучшения условий труда. Направленные для восстановления порядка войска открыли огонь и убили шестерых забастовщиков; многие, включая женщин и детей, принесших еду родственникам, были ранены. Когда весть о случившемся достигла Чанша, Мао разослал клубам рабочих телеграмму:

«Товарищи! Только на класс тружеников обрушиваются столь жестокие, бесчеловечные унижения. Есть ли предел нашему гневу? Можно ли измерить нашу ненависть? Какой мощи будет наш отпор? Мстить, мстить! Рабочие всей страны, поднимайтесь на борьбу с врагом!»

В этой ситуации губернатор Чжао дал понять о своем полном нейтралитете. Гарнизон Юэчжоу составляли северяне, поддерживавшие чжилийскую клику и ее главу, генерала У Пэйфу. Видя в нем своего соперника, Чжао считал, что отсутствие сообщения с северными районами страны будет ему только на руку.

В Аньюани узнали о событиях через сутки. Мао решил использовать давно зревшее недовольство угольщиков и предложил присоединиться к забастовке железнодорожников. Ли Лисань составил перечень требований, и через сорок восемь часов, в полночь 13 сентября, шахтеры отключили электричество, досками заколотили входы в шахты и установили перед ними транспаранты с надписями: «Мы были скотами. Хватит! Теперь мы — люди!» Совет директоров капитулировал и согласился повысить заработную плату и премии, ввести выходные дни, пересмотреть порядок найма на работу — при действовавшей системе половина годового фонда заработной платы уходила в карманы агентов по найму. Несколькими днями позже в Ханькоу на встрече более тысячи железнодорожников прозвучало требование немедленно поднять заработную плату и им. Под угрозой общенациональной забастовки власти согласились.

Успехами в забастовочной борьбе шахтеры и железнодорожники были лишь косвенно обязаны Мао. Как секретарь провинциальной организации КПК, он, конечно, осуществлял общее руководство забастовочным движением, но непосредственного участия в разрешении конфликта не принимал. Начавшиеся в Чанша неделю спустя волнения среди городских каменщиков и плотников потребовали от него более активных действий.

Недовольство среди потомков славного Лу Баня[22] вызревало все лето. Инфляция обесценила их заработки, и в июле гильдия обратилась в магистрат с просьбой о повышении тарифных ставок. Однако перед этим старейшины гильдии в нарушение всех традиций потребовали от своих подопечных собрать три тысячи серебряных долларов, необходимых для ведения переговоров.

«Они ходили по самым модным ресторанам, где устраивали роскошные банкеты, — вспоминал один из членов гильдии. — Эти кровопийцы ублажали себя изысканными блюдами и вином, так ничего для нас и не сделав».

Выход из тупиковой ситуации предложил Жэнь Шудэ, помогавший обустраивать помещения Университета самообразования и ставший в 1922 году членом партии. По совету Мао он создал Союз каменщиков и плотников, куда в начале сентября вошли более тысячи человек. Мао написал устав союза и на протяжении месяца сочинял листовки, которые пущенными из арбалета стрелами доставлялись по ночам в солдатские казармы.

4 октября магистрат отклонил просьбу строителей повысить тарифные ставки. На следующий день собравшиеся в доме Мао лидеры союза приняли решение провести забастовку и потребовать не только пересмотра системы оплаты труда, но и права самостоятельно вести переговоры с заказчиками. На городских стенах жители прочитали написанную Мао декларацию союза:

«Мы, каменщики и плотники, хотим довести до вашего сведения, что для обеспечения нормальной жизни семьям требуем разумного повышения оплаты своего труда… Изнуряя себя непосильным трудом, мы приносим домой жалкие медяки. Посмотрите на торговцев! Ведь их цены растут каждый день. Почему же никто не протестует? Почему только мы, рабочие, вынуждены по дешевке продавать свои руки?.. Должно же быть у нас право хотя бы сохранить древнее и веем необходимое ремесло! Если нужно будет, мы умрем, но не отдадим его никому».

Через сутки в городе были прекращены все строительные работы. В условиях приближавшейся зимы общественность потребовала от магистрата спешно договориться со строителями. 17 октября городские власти создали согласительную комиссию и сурово предупредили союз: «Упрямство не доведет вас до добра. Одумайтесь, пока не поздно». Предлагаемые комиссией расценки выше прежних, однако новая уравнительная система оплаты не устраивала строителей, и союз постановил провести 23 октября марш протеста. Естественно, власти его запретили; у многих профсоюзных лидеров опустились руки.

Всю ночь Мао объяснял Жэнь Шудэ и его товарищам, что забастовки сейчас идут по всей стране, что действия строителей получат самую широкую поддержку общества. Следующим утром колонна из четырех тысяч каменщиков и плотников направилась к городской магистратуре. У наглухо закрытых дверей пришедшие обнаружили две доски: к одной прибита боевая стрела — символ готовности властей навести порядок силой оружия, на другой висел лист с последним предложением согласительной комиссии.

Мао в одежде простого рабочего находился среди демонстрантов. Через боковую дверь группа вожаков вошла в здание, чтобы начать переговоры. Они длились несколько часов, но не принесли успеха. Безрезультатна была и вторая попытка найти общий язык с властями. Все это время Мао оставался на улице, лозунгами поддерживая в окружающих решимость довести дело до конца. С наступлением темноты собравшиеся зажгли принесенные с собой масляные фонари.

Недовольный перспективой провести ночь в осаде, губернатор послал на площадь своего адъютанта, который попытался убедить толпу разойтись. Оказавшийся случайным свидетелем миссионер написал через несколько дней в «Бэйфан шибао»:

«Когда около десяти вечера я проходил по площади, мое внимание привлекло интереснейшее зрелище: строгий чиновник… пытается доказать что-то десятку окруживших его рабочих. Обе стороны ведут себя с чисто дипломатической учтивостью, обмениваясь изысканными и полными почтительности фразами… Я вижу, как чиновник взбирается на скамью и призывает собравшихся вернуться к семьям. Один из рабочих предлагает товарищам выразить свое мнение голосованием, но на вопрос, есть ли желающие отправиться домой, вверх не поднимается ни одна рука. «Вот о вам наш ответ», — повернулся рабочий к чиновнику.

Тот пытается объяснить, что не только магистрат, но и сам губернатор не имеет права устанавливать расценки на производство строительных работ самовольно, без предварительного согласия заинтересованных сторон. Слышится возмущенный ропот толпы, но в целом рабочие ведут себя весьма сдержанно, выполняя все требования своих вожаков соблюдать спокойствие и порядок. Еще с час я слушал их вежливые препирательства. Только около двух ночи усталые и голодные — поскольку солдаты не позволяли сочувствующим горожанам передавать митингующим одежду или еду — рабочие согласились отправиться по домам».

Рабочим, беседовавшим с адъютантом губернатора, был Мао. В итоге строителям удалось заручиться согласием губернатора продолжить переговоры. Почему, спрашивал его заместителя Мао, торговец может прекратить продажу не приносящего дохода товара, а каменщик не имеет права остановить работу? Почему разрешается повышать цены на продукты, но нельзя повысить оплату труда, который их производит? В конце концов сторонам удалось достичь согласия, и на скрепленной губернаторской печатью бумаге было зафиксировано: «Все вопросы повышения окладов и ставок решаются на принципах равноправных договорных отношений между работниками и их нанимателем».

Так Мао положил в Чанша конец пятивековому всесилию гильдий. Дневная ставка каменщика поднялась с 20 до 34 мелких серебряных монет, что «едва превышало прожиточный минимум, на который можно содержать семью с двумя детьми», как отмечал тот же миссионер. Но для самого Мао, для партии и городских рабочих такое решение означало решительную победу, и на следующий день под грохот фейерверков по улицам Чанша прошли более 20 тысяч демонстрантов. Городская газета писала:

«Власти капитулировали перед сжатой в кулак волей строителей… Это первая проба сил их нового профсоюза. Они добились всего, за что боролись, а попытки чиновничества свести дело к компромиссу потерпели крах. Заставив считаться со своими скромными требованиями, рабочие получили мощный рычаг воздействия на власть».

Источником переполнявшей его в те дни радости стала для Мао не только эта победа: в доме матери на окраине города Ян Кайхуэй родила сына.

Успех забастовки строителей вдохновил горожан. За каменщиками и плотниками последовали портные, парикмахеры, рикши, сапожники и другие ремесленники. В начале ноября возникла провинциальная федерация профсоюзов, председателем которой стал Мао. Появилось полтора десятка мелких профессиональных объединений, и почти половина из них избрала его своим руководителем.

В декабре Мао участвовал во встрече профсоюзных лидеров с губернатором, начальником городской полиции и другими высшими чиновниками провинции. Речь шла о стратегии власти в условиях все возрастающих требований рабочих. Чжао заверил делегатов, что его правительство не намерено ущемлять предусмотренное конституцией право на забастовки. В ответ Мао бросил: «Наделе нам нужен социализм, но поскольку в настоящее время в Китае он недостижим, мы ограничимся борьбой за совершенствование системы оплаты и улучшение условий труда». Губернатор вынужден согласиться: «Социализм в будущем — это неплохо, сейчас же на его построение у общества не хватает сил».

Всех поставленных целей делегация достичь не смогла. Правительство провинции отказалось взять на себя обязательство не вмешиваться в трудовые споры и признать руководимую Мао федерацию в качестве законного представителя интересов рабочих. Тем не менее было признано, что «с целью избежать возможных недоразумений стороны будут поддерживать регулярные контакты».

В жизни Мао декабрь 1922 года стал важной вехой: он уже не только секретарь провинциального комитета партии, влиятельный профсоюзный деятель, к чьему слову прислушивается сам губернатор, но и отец двухмесячного сына. Лучшим подарком к своему двадцать девятому дню рождения Мао считал успех забастовочного движения на свинцово-цинковых рудниках в Шуйкоушань, неподалеку от Хэнъяна.

Однако на фоне множившихся достижений все более заметными становились и проблемы. Крупнейший промышленный центр страны, Шанхай, попал в такое засилье иностранного и отечественного капитала, что секретариат партии посчитал свое дальнейшее пребывание в городе невозможным. Осенью штаб-квартира КПК перебралась в Пекин. Даже в Хунани, считавшейся оплотом рабочего движения, многие представители либеральной интеллигенции задавали себе вопрос: не слишком ли далеко в агитации демократии они зашли?

И все же самый серьезный удар был нанесен по партии именно из Пекина. Решение переместиться в столицу не в последнюю очередь объяснялось тем, что у Пэйфу, укрепивший свои позиции разгромом войск маньчжурского ставленника генерала Чжан Цзолиня, выглядел в глазах партийного руководства фигурой достаточно либеральной. Он умело играл на контрасте между своим новым правительством и ненавистной народу прояпонской кликой выходцев из Аньхоя. У Пэйфу всячески подчеркивал свою готовность защищать людей труда, и секретариат ЦК направил заседавшему в Пекине парламенту петицию с просьбой принять закон, предусматривающий восьмичасовой рабочий день, оплачиваемые отпуска и другие социальные гарантии. По соглашению, подписанному Ли Дачжао и аппаратом У Пэйфу, пятеро членов партии становились «негласными инспекторами» железной дороги Пекин — Ханькоу, главной транспортной артерии между севером и югом, по которой осуществлялись основные перевозки войск. Идя на такой шаг, У рассчитывал избавиться от сторонников Чжан Цзолиня в профессиональных ассоциациях железнодорожников. На деле же к концу года эти ассоциации превратились под руководством коммунистов в рабочие клубы.

Между тем для продолжения переговоров о дипломатическом признании Россия направила в Китай нового эмиссара, Адольфа Иоффе. Большевистское правительство очень рассчитывало на союз между У Пэйфу и Сунь Ятсеном. Это открывало возможность привнести в мощную военную группировку Северного Китая идеологию охваченного революционным движением юга страны. Однако Иоффе не мог дать Пекину самого лакомого куска: реституций за использование Россией маньчжурского участка КВЖД и признания Монголии сферой интересов Китая. У Пэйфу разочаровался в новых российских друзьях и их местных протеже.

Тем временем созданные коммунистами рабочие клубы от Пекина до Ханькоу выступили с призывом провести 1 февраля в Чжэнчжоу учредительный съезд Всекитайского профсоюза железнодорожников. За несколько дней до открытия съезда У Пэйфу наложил запрет на его проведение, но уже съехавшиеся делегаты отказались подчиниться приказу и объявили о начале полномасштабной стачки. 7 февраля 1923 года У Пэйфу и несколько его генералов силами военных нанесли одновременный удар по лидерам железнодорожных профсоюзов в Пекине, Чжэнчжоу и Ханькоу. Убиты более сорока человек, в их числе оказался и один из партийных руководителей, обезглавленный перед своими товарищами прямо на перроне вокзала Ханькоу.

«Бойня 7 февраля» в значительной мере охладила стремление коммунистов использовать рабочее движение в качестве движущей силы политического преобразования общества. Количество забастовок и стачек сократилось по стране почти вдвое, любые выступления рабочих жестоко подавлялись армией и полицией. Активность профсоюзной борьбы снизил и усилившийся рост безработицы.

В Хунани, где губернатор Чжао Хэнти продолжал держаться в стороне от политических баталий между Севером и Югом, отголоски этого конфликта были почти не слышны. Мао слал по стране гневные телеграммы, обличая «неслыханную жестокость зарвавшихся вояк», возглавляемых У Пэйфу. «Каждый, кто видел методы этих предателей, сожалеет о том, что не может рвать зубами их плоть», — говорил он своим братьям Цзэтаню и Цзэмину, посылая их в Шуйкоушань для организации на рудниках рабочих клубов. В апреле Мао организовал гигантскую демонстрацию, на улицы Чанша вышли более 60 тысяч человек, требовавших от Японии возврата Порт-Артура и Даляня. Этот всплеск активности был последним. Двумя месяцами позже, во время общекитайской забастовки в знак протеста против убийства моряками с японской канонерки двух демонстрантов, губернатор Чжао ввел в провинции военное положение. Солдаты патрулировали улицы городов и проводили аресты профсоюзных лидеров.

Но Мао в Хунани уже нет. Вскоре после антияпонской демонстрации он принял приглашение Чэнь Дусю «приехать в Шанхай и поработать в Центральном Комитете партии». Несмотря на значимость этого шага для его карьеры, Мао не торопился: получив приглашение еще в январе, он, попрощавшись с женой и сыном, сел на борт речного пароходика только в середине апреля.

Едва успели забыться споры между Чэнь Дусю и Снеевлитом по вопросу взаимоотношений между КПК и Москвой, с новой силой вспыхнули еще более серьезные разногласия: как быть с Гоминьданом? Встреча Снеевлита с Сунь Ятсеном произошла еще в 1921 году в Гуйлине, где старый революционер и основатель Гоминьдана изумил представителя Коминтерна заявлением, что «в марксизме нет ничего нового, о том же две тысячи лет назад говорили и китайские классики». И все же Снеевлит считал, что союз с доказавшим в ходе Гонконгской стачки свою эффективность Гоминьданом для коммунистов весьма желателен.

Китайские товарищи были категорически не согласны. Партия Сунь Ятсена виделась им патриархальной организацией, прототипом которой являлись выступавшие против господства маньчжуров средневековые тайные общества. Сунь управлял ею, как своей вотчиной, требуя от сторонников приносить клятву верности. Коррупция пронизывала партийный аппарат сверху донизу. Поддержкой Гоминьдан пользовался в основном в Гуандуне и еще нескольких южных провинциях. Руководство никогда не ставило цели превратить Гоминьдан в массовую народную партию, способную повести за собой рабочих, крестьян и мелкую буржуазию на борьбу с империализмом. Нынешние милитаристские круги были для Сунь Ятсена не противниками, а, скорее, партнерами в деле будущего обустройства общества.

В апреле 1922 года Чэнь Дусю пригласил к себе Мао Цзэдуна, Чжан Готао и трех других секретарей провинциальных партийных организаций для того, чтобы «единогласно принять партийную резолюцию, подчеркивающую абсолютное неприятие идеи какого бы то ни было союза». На следующий день он направил Войтинскому, ставшему уже руководителем Дальневосточного бюро Коминтерна, послание, где говорил о том, что «политика Гоминьдана не имеет с коммунизмом ничего общего», что «за пределами Гуандуна в детище Сунь Ятсена видят лишь свору бюрократов, жадно делящих деньги и власть». Нет, настаивал Чэнь Дусю, союз между КПК и Гоминьданом невозможен.

Подписав резолюцию, приглашенные вернулись по домам, уверенные в том, что для этого их и вызывали. Однако и этот выдержанный в резких тонах документ не обескуражил Снеевлита. На протяжении нескольких последующих месяцев партийное руководство в Шанхае находилось под сильнейшим давлением Коминтерна, российского правительства, представителей левых течений в Гоминьдане и сочувствовавших им членов КПК. К середине лета, когда бывшие военные союзники Сунь Ятсена изгнали его из Кантона и лидер Гоминьдана стал более восприимчив к идее сотрудничества с Москвой, сдержав отвращение, КПК дала понять, что не против создания общего фронта — если их соперник «отказывается от своей нерешительной политики и выбирает дорогу революционной борьбы».

Смену политического курса подтвердил состоявшийся в июле 2-й съезд КПК. Принятая резолюция признавала, что «для свержения общего врага на определенное время требуется объединение усилий всех демократических сил». Гоминьдан в тексте упомянут не был, зато подчеркивалось: «Второстепенную роль пролетариат не будет играть ни при каких условиях». Новый устав партии декларировал преданность КПК делу Коминтерна и напоминал ее членам, что вступать в любые другие политические организации они могут лишь с разрешения и согласия Центрального Комитета. Весьма сомнительно, чтобы такие формулировки привлекали на сторону коммунистов многих из гоминьдановцев, насчитывавших в своих рядах более 50 тысяч человек. Во веем Китае партийные взносы платили в те годы всего 195 членов КПК.

Мао не принимал участия в работе 2-го съезда. Позже он объяснил это тем, что по приезде в Шанхай «нс смог вспомнить названия места, где проводится съезд, и не встретил никого из соратников», хотя более вероятной причиной представляется его несогласие с готовившимся компромиссом. Если это было действительно так, то Мао оказался не одинок: выражавшие неприкрытую враждебность идее союза с Гоминьданом представители Кантонского комитета партии также не прибыли на съезд.

Возвратившийся в августе из Москвы Снеевлит привез директиву Коминтерна, согласно которой Гоминьдан теперь считался партией революционной. В Ханчжоу, на заседании Центрального Комитета, состоявшемся две недели спустя, он, несмотря на бурные возражения китайских товарищей, разъяснял разработанную Коминтерном новую стратегию «внутреннего блока». Члены КПК должны, оказывается, как частные лица вступать в Гоминьдан, что позволит партии использовать этот мезальянс для дальнейшего продвижения к своим конечным целям.

Чуть позже группу руководителей КПК во главе с Чэнь Дусю и Ли Дачжао на торжественной церемонии принял в члены Гоминьдана сам Сунь Ятсен. Новый печатный орган партии, газета «Сяпдао чжоубао» (еженедельник «Проводник»), которую издавал старый друг Мао Цай Хэсэнь, в своих публикациях превозносила заключение союза. В январе 1923 года Сунь Ятсен встречался с Адольфом Иоффе, что знаменует установление более тесных отношений с Москвой и первый шаг к реорганизации Гоминьдана в партию ленинского типа.

Несмотря на всю эту активность, для многих китайских коммунистов стратегия «внутреннего блока» оставалась чуждой и заслуживающей проклятия. Оппозиция новому курсу сохранялась.

Помимо несогласия своих соратников руководители КПК столкнулись и с другими деморализующими факторами. Рабочее движение, составлявшее когда-то предмет гордости партии, было практически разогнано и не действовало. Сама КПК по-прежнему находилась на нелегальном положении, в подполье. Внутренние противоречия достигали подчас такой остроты, что Чэнь Дусю уже неоднократно угрожал своей отставкой. Снеевлит признал, что КПК является искусственным образованием, «появившимся на свет, или, точнее говоря, слепленным преждевременно». Иоффе публично заявлял: «Советская система не может быть воссоздана в Китае, так как здесь отсутствуют необходимые для построения коммунизма условия».

Даже Мао, чья деятельность в Хунани была удостоена особой похвалы, по словам Снеевлита, «махнул рукой на организации рабочих и единственное спасение Китая видит в интервенции российской Красной армии». Будущее страны, хмуро сказал ему Мао, определится силой оружия, а не массовыми организациями — националистическими или коммунистическими.

Подавленные безрадостными мыслями, сорок делегатов, представляющих 420 членов партии, собрались на свой 3-й съезд. Основной темой их выступлений вновь стало отношение к Гоминьдану. Атмосферу съезда окончательно накалил Снеевлит. Он настойчиво требовал, чтобы все члены партии автоматически вступали в Гоминьдан. Мао, Цай Хэсэнь и другие делегаты от Хунани вступили в резкий спор.

В отличие от Чжан Готао, считавшего ошибочным сам принцип сотрудничества с Гоминьданом, Мао исходил из чисто прагматических соображений. После февральского инцидента в Чжэнчжоу его видение тактического союза коренным образом изменилось. Гоминьдан — это «ядро революционной демократии», и коммунисты не должны бояться вступать в его ряды. Но с развитием экономики страны крепнут и силы пролетариата, поэтому партии необходимо сохранять и отстаивать собственную независимость — чтобы в нужное время взять на себя руководящую роль. Буржуазия же не способна возглавить революцию, а оптимизм Коминтерна ни на чем не основан:

«На некоторое время Коммунистическая партия отказалась от своих наиболее радикальных взглядов и пошла на союз с относительно прогрессивным Гоминьданом — для того, чтобы вместе разбить нашего общего врага. В конечном итоге победа все равно за нами. Но на ближайшее будущее Китай неизбежно станет полем брани для потерявших разум милитаристов. Политика превратится в невообразимую мешанину, финансовое положение придет в упадок, численность армии возрастет, а способы держать народ в подчинении приобретут невиданную доселе жестокость и изощренность. Эта ситуация сохранится на восемь — десять лет. В случае же если политика будет еще более реакционной и оторванной от действительности, граждане всей страны с воодушевлением подхватят идеи революции… Нынешнее положение дел можно назвать матерью революции, оно подобно гремучей смеси из демократии и независимости. Вот о чем нельзя забывать».

Перспектива десятилетней смуты и ужасов милитаристского режима показалась делегатам слишком мрачной, и Снеевлит заметил, что не разделяет пессимизма предыдущего оратора. Итоги голосования с небольшим перевесом подтвердили правильность предложенной Коминтерном линии. Но документы съезда свидетельствовали и о глубоких конфликтах, которые породил новый курс. Так, делегаты согласились, что «Гоминьдан, являясь главной действующей силой революции, принимает на себя общее руководство». Однако Коммунистическая партия, перед которой стояла «особая задача» по мобилизации рабочих и крестьян на борьбу, «пополняет свои ряды за счет наиболее сознательных в классовом отношении и революционно настроенных представителей левого крыла Гоминьдана». В области политики целью партии становится всемерное «подталкивание наших союзников к более тесным контактам с Советской Россией».

Делегаты 3-го съезда избрали Мао членом Центрального Комитета и, что еще более важно, секретарем вновь созданного Центрального Бюро[23], отвечавшего за повседневную работу партии. Помимо Мао в Бюро вошли Генеральный секретарь Чэнь Дусю, Цай Хэсэнь, Ло Чжанлун и руководитель Кантонской партийной организации Тань Пиншань.

Из выпавших на ее долю испытаний партия вышла окрепшей и исполнившейся духом верности идеям Ленина. Борьба с приводившей Чэнь Дусю в исступление групповщиной закалила руководство. Инструкции Коминтерна и необходимость подчиняться воле большинства впервые дали партии возможность на практике постичь сущность принципа демократического централизма — основы деятельности любой коммунистической организации. Отдельные члены КПК, к примеру, исследователь марксизма Ли Ханьцзюнь, выступавший на 1-м съезде за свободное, децентрализованное построение партии, не смогли принять новую структуру и заявили о своем уходе. Но теперь у Чэнь Дусю уже не было оснований жаловаться на то, что «у Центрального Комитета отсутствует внутренняя организация, а его политическая платформа весьма размыта». Пусть избранное съездом руководство КПК в вопросах марксистской теории было ничуть не сильнее прежнего — у партии появилась единая идеология, направляющая все ее действия.

Весна и лето 1923 года обозначили переломный момент в жизни Мао. В Хунани его влияние на ход событий определялось позицией профсоюзного лидера и интеллектуала с либеральными взглядами. Принадлежность Мао к Коммунистической партии для большинства окружающих оставалась секретом. Третий съезд КПК ввел его в узкий круг профессиональных руководителей, связи с профсоюзами оказались оборванными.

События 7 февраля, доказавшие, что сам по себе рабочий класс не в состоянии проложить дорогу к победе, впервые заставили Мао задуматься о других путях. В июле он обсуждал со Снеевлитом возможность применения вооруженной силы, а через несколько недель в письме призывал Сунь Ятсена принять участие в создании «централизованной революционной армии». Тогда же Мао обращал внимание на крестьянство, составлявшее самую значительную и бесправную часть населения страны.

Эти размышления были, по сути, не более чем гимнастикой для ума: ведь, провозгласив ближайшей целью создание единого фронта, партия уже сделала свой выбор. Вскоре после 3-го съезда Мао вступил в Гоминьдан и полтора года предпринимал напряженные усилия для выполнения поставленной задачи.

На первых порах сближение представляло серьезную трудность для обеих сторон. Поначалу Сунь Ятсен с ходу отвергал все выдвигаемые коммунистами инициативы. На июльском совещании Чэнь, Мао и другие члены Центрального Бюро с сожалением признавали: «От попыток «облагородить» Гоминьдан не приходится ждать ничего хорошего, во всяком случае до тех пор, пока Сунь не изменит своих взглядов и не согласится хотя бы с некоторыми коммунистическими методами действий ради достижения поставленной цели». Позиция Гоминьдана особенно удручала Снеевлита, не без оснований считавшего себя архитектором «единого фронта». В беседе с Иоффе он разочарованно заметил, что поддержка Сунь Ятсена означает «пустую трату денег».

В то же время, окончательно согласившись с тезисом Коминтерна о руководящей роли Гоминьдана в готовящейся революции, лидеры КПК не упускали ни единой возможности подвести практическую базу под эту стратегию. Даже Мао, который и слышать не хотел о тактическом подчинении буржуазии, на все лады расхваливал шанхайских предпринимателей, оказавших весомую поддержку борьбе с милитаристами:

«Революция — дело каждого гражданина общества. Но задача, которая лежит на плечах людей бизнеса, сейчас намного важнее той, что несет простой народ… Шанхайские торговцы уже пробудились и начали действовать. Чем шире будет союз их сил, тем сильнее окажется воздействие на общество, тем увереннее поведут они за собой всю нацию, тем ближе успех революционного дела!»

Его слова звучали не совсем искренне. Мао вовсе не верил в то, что «торговый люд больше других страдает от империалистического гнета и действий милитаристов», как сам он неоднократно заявлял. Не верил и в стойкость внезапно обретенного буржуазией революционного духа. Но в то же время, пока главным врагом оставались воинствующие милитаристы, буржуа представляли собой явных и бесспорных союзников. В сложившихся условиях Мао и все руководство партии готовы были трактовать все сомнения в их пользу.

Нерешенным оставался и основной вопрос: каким образом заставить Гоминьдан отказаться от осознания своей избранности и помочь ему стать современной партией, пользующейся широкой поддержкой народа?

Центральное Бюро решило применить тактику троянского коня: внутри мелких отделений Гоминьдана в Северном и Центральном Китае коммунисты развернули свою пропаганду, что со временем позволило бы сдвинуть влево всю партию. Выполнение этого замысла в северных районах было возложено на Ли Дачжао. В сентябре с той же миссией отправился в Чанша Мао.

Хунань встретил его вспышками гражданской войны. Чжао Хэнти и Тань Янькай в который раз пытались вырвать друг у друга власть. Получив согласие Чэнь Дусю, Мао на время снял с себя скучные обязанности секретаря Бюро и покинул Шанхай. В этом логове международного империализма он всегда чувствовал себя чужим, его постоянно тянуло домой, к Ян Кайхуэй, готовившейся подарить ему второго сына.

Целый месяц после приезда Мао в Чанша город находился в осаде и подвергался непрерывным артиллерийским обстрелам. Линия фронта проходила прямо по реке Сян. Укрывавшимся в своих консульствах европейцам война представлялась какой-то буффонадой, приятно щекотавшей нервы разрывами игрушечных снарядов. Для китайцев она была чем-то совершенно иным:

«Все магазины в городе закрылись, люди со средствами либо разъехались, либо прятались в тайных убежищах. Население в ужасе шарахалось от военных, под страхом смерти изымавших у горожан деньги и рис. Отказать им не решался ни один: строптивцев вели к зданию таможни, где палач сноровисто помахивал остро отточенной саблей…»

В деревнях царили грабежи и насилие, как в худшие дни правления губернатора Чжан Цзинъяо. Мао был убежден в победе Тань Янькая и письмом сообщал Кантонскому отделению Гоминьдана, что Чжао долго не продержится. Но высланные ему на поддержку войска У Пэйфу окружили отряды Таня, и исход войны был предрешен.

Хунань дорого заплатила за победу Чжао. Провинция, игравшая роль буфера между севером и югом, опять испытала на себе тяжесть кованого сапога северян. Сторонники Таня, на помощь которых рассчитывал Мао, лишились всякого влияния и были разогнаны. Чжао закрыл Университет самообразования и распустил Федерацию профсоюзов. Сам Мао, еще за два месяца до событий опубликовавший длинный список преступлений «отталкивающе жестокого» губернатора, вынужден был жить под именем Мао Шишань (Мао Каменная Гора).

Болес неудачный момент для создания политической организации, непосредственно связанной с разбитыми противниками Чжао, трудно было себе представить. И тем не менее Мао удалось основать временную штаб-квартиру с тайными отделениями в Чанша, Нинсянс и на Аньюаньских угольных копях, где годом ранее на посту руководителя партийной ячейки он оставил Лю Шаоци, серьезного молодого человека, недавно вернувшегося из Москвы. Но вновь созданная сеть не работала, пребывая в глубоком подполье.

В декабре вместе с женой и сыновьями, Аньином и полуторамесячным Аньцином, Мао отметил тридцатилетие. Все откладывавшееся расставание с семьей объяснялось, по-видимому, его личными проблемами, а не какими-либо обязательствами перед соратниками. Посвященное жене лирическое стихотворение, которое Мао написал вскоре после отъезда, наводит на мысль о ссоре между супругами:

Пока Мао находился с семьей, в отношениях Гоминьдана и России произошли заметные перемены. Находившееся в условиях международной изоляции советское руководство решило, что в лице прогрессивного китайского режима, даже если он будет возглавлен буржуазией, страна победившего большевизма обретет ценного союзника. В качестве специального посланника к Сунь Ятсену направился известный революционер, работавший бок о бок с Лениным и Сталиным, Михаил Бородин. Москва же тепло встретила главнокомандующего военными силами Гоминьдана Чан Кайши — худощавого тридцатилетнего человека с излишне бледным лицом, приехавшего ознакомиться с боевым опытом Красной армии. Хотя донкихотское предложение Суня относительно боевого рейда вооруженных сил России на Пекин было отвергнуто как «авантюра, обреченная на поражение», Советы согласились финансировать школу для подготовки военных кадров Китая, а Троцкий лично пообещал «поставки оружия и всю возможную экономическую помощь».

Между тем в Кантоне советник Бао, как прозвали местные коммунисты Бородина, напрягал усилия для того, чтобы свести воедино две китайские стороны треугольника, который поставила себе целью построить Москва.

Вдумчивый и исполненный терпения, почти сорокалетний Бородин во многих аспектах являл полную противоположность честолюбивому Снссвлиту. Он смог завоевать доверие Сунь Ятсена даже тогда, когда убеждал и Гоминьдан, и КПК в том, что новые складывающиеся отношения принесут максимальную пользу каждой из сторон. В октябре, готовясь принять помощь Бородина в отражении очередной попытки милитаристов лишить его власти, старый конспиратор Сунь направил находившемуся в Москве Чан Кайши шифрованную телеграмму, где писал: «Теперь стало совершенно ясно, кто наш друг, а кто — враг».

На этой же ноте 20 января 1924 года в Кантоне закончился Первый общенациональный съезд Гоминьдана. Прибывший на него двумя неделями раньше Мао возглавлял делегацию из шести человек, представлявших Хунаньскую организацию партии.

Съезд принял новый устав Гоминьдана. Подготовленный Бородиным его проект был выдержан в ленинском духе и подчеркивал важность партийной дисциплины, централизации, а также подготовки профессиональных революционных кадров, задачей которых станет обеспечение поддержки широких народных масс. В политической программе заявлялось, что причины страданий китайского народа кроются в империализме, впервые в истории Гоминьдана прозвучал призыв к активизации рабочего и крестьянского движения. На молодых членов КПК эти формулировки произвели глубокое впечатление. В ходе одного из заседаний Мао и его старый знакомый Ли Лисань выступали с таким увлечением, что ветераны Гоминьдана озадаченно переглядывались: откуда взялись эти горячие головы? Ван Цзинвэй, соратник Сунь Ятсена, впоследствии вспоминал: «Своим энтузиазмом и энергией молодежь из «Движения 4 мая» многих заставила считаться с собой».

Членами избранного по предложению Сунь Ятсена Центрального Исполнительного Комитета, куда вошли 24 человека, стали трос коммунистов: Ли Дачжао, Юй Шудэ и Тань Пиншань. Последнему был доверен пост заведующего организационным отделом, один из наиболее значимых в Гоминьдане. Это автоматически делало Таня членом Постоянной комиссии ЦИК, куда кроме него входили казначей партии Ляо Чжункай, выразитель взглядов левого крыла Гоминьдана, и представлявший интересы правых Дай Цзитао.

Мао избрали альтернативным, то есть не имеющим права голоса, членом ЦИК. Ими же стали еще шестеро коммунистов, включая Линь Боцюя, занявшего кресло заведующего крестьянским отделом, Цюй Цюбо — кантонского помощника Бородина и талантливого литератора, работавшего в Москве корреспондентом пекинской газеты, а также Чжан Готао, по-видимому, уже отбросившего свои сомнения относительно «противоестественного союза» двух партий.

В середине февраля Мао возвратился в Шанхай и жил в доме, снимаемом вместе с До Чжанлуном, Цай Хэсэнсм и его подругой Сян Цзинъюй. До конца года он был перегружен работой в Центральном Бюро КПК, функционирующем под крышей таможни и в действительности оказывающем услуги как настоящим бизнесменам, так и Шанхайскому исполкому Гоминьдана.

У Мао были весьма непростые обязанности. Несмотря на все усилия М. Бородина в Кантоне и Г. Войтинского здесь, в Шанхае, между двумя партиями сохранились серьезные трения. Консервативно настроенные члены Гоминьдана не без оснований видели в КПК пятую колонну. В начале мая 1924 года им в руки попала инструкция ЦК, обязывающая коммунистов, вступивших в Гоминьдан, скрытно организовывать партийные фракции для выполнения директив КПК. Контрольная комиссия Гоминьдана готовилась выдвинуть против руководства КПК обвинение в попытке создать «партию внутри партии». Мао, Цай Хэсэнь и Чэнь Дусю стремились доказать Войтинскому, что союз с Гоминьданом не сложился, а о едином фронте стоит забыть, но для Москвы это неприемлемо. Постепенно Сунь Ятсену удастся выправить ситуацию, однако даже Бородин начинает ощущать: процесс формирования явной антикоммунистической коалиции тормозит лишь страх лишиться обещанной помощи из России.

В июле Чэнь и Мао издали секретный циркуляр ЦК, где подтверждается правильность принятой 3-м съездом партии стратегии «внутреннего блока». Особое внимание авторы документа обращали на трудность поставленной задачи:

«Большинство членов Гоминьдана ежедневно позволяют себе открытые и тайные выпады в наш адрес… Только отдельные руководители типа Сунь Ятсена и Ляо Чжункая еще не решились на окончательный разрыв с КПК, хотя и они, безусловно, не захотят разочаровать своих правых. Чтобы отстоять единство всех революционных сил, никоим образом нельзя допустить никаких сепаратистских действий или высказываний с нашей стороны. Наоборот, проявляя выдержку и терпение, мы должны продолжать-сотрудничество. Но мы не можем безучастно взирать на контрреволюционные ошибки правых без того, чтобы не попытаться исправить их».

Тон циркуляра определил тактику действий коммунистов на три последующих года. Пока единый фронт существует, КПК не позволят не считаться с ним. Вероятнее противоположное: по настоянию Коминтерна КПК, скорее, бросится в объятия нежеланных партнеров. Но не всех. Из принятых летом 1924 года решений наиболее важным было то, которое определяло, что для коммунистов Гоминьдан как бы расколот надвое: с левым крылом можно договариваться и вести дела, с правым — бороться всеми доступными методами.

Суть этого подхода Мао выразил многозначительной китайской поговоркой, в буквальном переводе означающей «поставить в спальне две кровати и разделить хозяйство». Другими словами, если единый фронт ассоциировался у КПК лишь с левым крылом Гоминьдана, приверженным тем же идеям, что и коммунисты, то кто-то из двоих был явно лишним. Только кто?

Казалось, КПК стояла на месте. Пополнение рядов партии происходило крайне медленно, рабочее движение зашло в тупик. Несмотря на пропаганду Коминтерна, заявлявшего, что пролетариат истосковался по идеям коммунизма, китайский рабочий класс почти не интересовался политикой. Вся энергия КПК ничего не стоила в каждодневной битве человека за выживание. Многие видные члены партии, придя к выводу, что лишняя кровать в спальне ни к чему, выходили из КПК и начинали делать карьеру в Гоминьдане. Мао не решился на такой шаг, но на протяжении года становился все более замкнутым и подавленным. Молодой хунаньский коммунист Пэн Шучжи, посетив Шанхай после трех лет учебы в Москве, нашел своего земляка апатичным и вялым: «Выглядел Мао отвратительно: похудел так, что казался еще выше, чем был на самом деле. Лицо бледное, с нездоровым зеленоватым оттенком. Я испугался: уж не подхватил ли он туберкулез, как многие наши товарищи?»

Осенью ситуация, с точки зрения Мао, только ухудшилась. Поскольку денежные переводы из штаб-квартиры Гоминьдана поступать перестали, работа шанхайского исполкома остановилась. Сам Мао частенько страдал от приступов неврастении, его мучили бессонница, головные боли, высокое кровяное давление. С той поры недомогания будут преследовать его до конца жизни. Отношения с руководством КПК, всегда бывшие непростыми, осложнились еще более. 4-й съезд партии, подготовкой к которому был занят Мао, отложили, поскольку возвращение из Москвы Войтинского ожидалось не ранее января. Добавила проблем и сумятица в высших сферах Пекина: к власти пришел генерал Фэн Юйсян, прозванный Христианином за то, что окрестил свои войска водой из пожарного брандспойта. Фэн назначил главой правительства ненавистного аньхойца Дуань Цижуя и пригласил Сунь Ятсена в Пекин на переговоры о национальном примирении.

Согласие Су ня приехать стало для Мао последней каплей. Неприятностей хватало и без того: крах рабочего движения, абсолютная пассивность либеральной интеллигенции, зашедшая в тупик политика КПК. А теперь и Гоминьдан возвращался к заигрыванию с честолюбивыми милитаристами, что и в прошлом не доводило до добра.

В декабре, примерно за три недели до планировавшегося открытия 4-го съезда, Мао вместе с Ян Кайхуэй отправляется в Чанша, куда летом ее мать привезла внуков из Шанхая. Официально Мао находился в отпуске для поправки пошатнувшегося здоровья. Много позже его личный врач Ли Чжисуй заметил, что мучившая Мао неврастения имела своеобразный характер: «Ее симптомы заметно обострялись в периоды наиболее ожесточенных политических схваток». Но сейчас, похоже, причина была в другом. У Мао наступил кризис веры.

В начале 1925 года его соратники приступили к построению планов на будущее партии, насчитывающей уже 994 члена. Новый год по лунному календарю Мао встретил в старом доме родителей жены, под кров которого студентом педагогического колледжа он впервые ступил десять лет назад. Колесо судьбы совершило полный оборот. Связей со старыми друзьями в Чанша уже нет, забыты и товарищи по партии, и новые знакомцы из Гоминьдана. Политика Мао не интересует. В феврале он набил чемоданы книгами и вместе с женой поехал в Шаошань. Там Ян Кайхуэй объяснила соседям, что ее муж серьезно болен, и на протяжении трех месяцев Мао не виделся ни с кем, кроме родственников и самых близких приятелей по детским играм. Он вернулся к своим началам, к тем крестьянским корням, от которых в юношестве так хотел убежать. Оттуда, из далекого детства, упал луч, осветивший ему дорогу в повое, полное надежд будущее.

В первой половине 20-х годов крестьяне для китайских коммунистов как бы не существовали. В течение веков сельские жители оставались безликим серым фоном, на котором медленно развертывался бесконечный свиток истории.

Полным молчанием встретили основатели КПК выдвинутый Лениным в 1920 году тезис о том, что без прочного союза с крестьянством пролетарская партия не победит. Двумя годами позже под давлением Коминтерна 2-й съезд КПК признал: 300 миллионов крестьян являются важнейшим фактором успеха революционного движения. Но руководство тут же дало понять, что у коммунистов нет ни желания, ни намерений возглавить эту армию. Задача партии — организовать рабочий класс; крестьяне же должны освободить себя сами. Побывавшего в ноябре 1922 года в Москве Генерального секретаря КПК Чэнь Дусю удалось убедить, что «трудовое крестьянство — это самый надежный союзник, игнорировать которого было бы глупо». К моменту созыва 3-го съезда партии, ее лидеры уже достаточно созрели для того, чтобы увидеть в рабочих и крестьянах «те два класса, интересы которых и должны отстаивать коммунисты».

Интерес к крестьянству пробудился в Мао, как и во многих его единомышленниках, довольно поздно. Только весной 1923 года он послал двух членов партии из Шуйкоушани в их родные деревни с целью оценить возможность создания в Хунани крестьянской ассоциации[25]. Летом Мао говорил на съезде партии, что «в провинции всего несколько рабочих, а членов КПК или Гоминьдана и того меньше — повсюду одни крестьяне». Крестьянство, с его в веках крепшим бунтарским духом, доказывал он, в революции явится мощным подспорьем. С Мао согласился Чэнь Дусю, и съезд принял решение «организовать сельское население на борьбу с помещиками и продажными чиновниками». Но никаких практических шагов за этим не последовало.

Беспокойство, которое внушала Коминтерну недальновидность китайских коммунистов во всем, что касалось крестьянства, звучало в каждом слове направленной в Шанхай директивы:

«Национальную революцию… должна обязательно поддержать революция крестьянская. Коренная перестройка общества будет успешной лишь в том случае, если в ней примут участие самые широкие слои населения, в том числе мелкие землевладельцы и безземельные крестьяне. В политике коммунистов центральное место занимает именно крестьянский вопрос. Не считаться с ним означает не понимать всю важность социально-экономического базиса, на котором только и может вестись сколь-нибудь успешная борьба».

Слова эти, как и многие другие призывы, были обращены к глухим.

Но причины для упрямства у КПК были. В глазах молодого партийного руководства, большая часть которого происходила из буржуазных семей, промышленность, пусть и примитивная, была символом прогресса. Отсюда следовало, что носителем идей преобразования общества является зарождавшийся рабочий класс. Крестьяне же оставались пережитками темного прошлого. Мао признавал, что в молодости, несмотря на происхождение, он смотрел на крестьян как на «отвратительных в своей тупости мужиков». Их восстания могли привести на трон нового императора, но общественный строй в результате этого не менялся. В одном из отчетов КПК за 1923 год отмечалось, что «партийные работники не любят сельскую местность. Скорее они предпочтут голодать, чем вернутся в деревню». Крестьянство олицетворяло собой мрачное наследие конфуцианского духа, избавить общество от которого и должна революция.

Однако в Шаошани назревали перемены.

Довольно скоро после приезда домой Мао надоело бесконечное чтение и пересуды с соседями. Через пару недель с помощью своего молодого родственника он начал убеждать беднейших крестьян в целесообразности создания своей ассоциации. Ян Кайхуэй открыла вечернюю школу — наподобие тех, что организовывал ее муж для рабочих — и объясняла крестьянам азы грамоты, счета, познакомила их с последними политическими событиями.

Этот скромный эксперимент мог бы тянуться и тянуться, если бы не полицейская акция, проведенная в шестистах километрах от Шаошани.

30 мая 1925 года во время забастовки текстильщиков в Шанхае охранявшие фабрику японские солдаты убили организатора стачки — коммуниста. Когда возмущенное студенчество вышло на демонстрацию в центр города, британский офицер полиции приказал своим констеблям — китайцам и сикхам — открыть огонь. Четверо студентов упали убитыми, из более чем пятидесяти раненых восемь умерли в больницах. После новой волны беспорядков, когда погибли еще более десяти человек, в стране объявили общенациональную забастовку.

Весь Китай сотрясали антибританские и антияпонские марши протеста. Полиция продолжала стрелять в демонстрантов, счет убитых шел на десятки.

Известия об этом вывели на улицы Чанша более ста тысяч человек, которые требовали изгнать из страны иностранцев, разорвать все неравноправные договоры и, что самое неприятное для местных властей, положить конец засилью военщины. Губернатор Чжао Хэнти реагировал на происходящее давно вошедшим в привычку образом: в город вошли войска, объявлен комендантский час, жители предупреждены, что «нарушители спокойствия будут расстреливаться на месте». Тем не менее студенческая организация «Отомстим за позор!» продолжала действовать, и распущенные на летние каникулы учащиеся вели активную пропаганду на местах.

Всплеск событий пробудил Мао от спячки, он вновь с головой погрузился в политику.

В июне в Шаошани были созданы ячейки КПК, Лиги социалистической молодежи и Гоминьдана. На митинге, собравшем более четырех сотен жителей окрестных деревень, Мао гневно обличал британский и японский империализм и завершил свою речь призывом бойкотировать все иностранные товары.

В августе его активность начала приносить результаты. Действуя по полученным от Мао инструкциям, напуганные засухой крестьяне объединились и вынудили местных богатеев, создавших хорошие запасы зерна, продавать его жителям по справедливой цене.

Через несколько дней подобное повторилось и в соседних деревнях. До конца месяца во многих уездах возникли крестьянские ассоциации. Слухи о деятельности Мао достигли ушей губернатора, и в телеграмме, направленной уездному Бюро общественной безопасности, Чжао Хэнти требовал: «Мао Цзэдуна разыскать и расстрелять». Предупрежденный работавшим на почте дальним родственником, Мао в тот же день под видом врача уехал в Чанша. Сама жизнь убедила его в правоте Коминтерна: крестьянство представляет собой силу, которой можно простить все ее недостатки. Революция неизбежно победит, если воспользуется гигантским потенциалом веками копившегося у крестьян недовольства.

Скрываясь в Чанша от губернаторских шпиков, Мао предался поэтическим размышлениям о стоящих перед ним проблемах:

В другом его стихотворении ощущалась ностальгическая грусть по былым временам, когда студенческая душа полнилась светлыми идеалами, а вопросы о будущем страны не ставили в тупик. Сейчас, на тридцать втором году жизни, Мао очень недоставало наивной юношеской убежденности.

За семь месяцев, проведенных Мао в Шаошани, положение дел в китайской политике коренным образом изменилось. В марте 1925 года умер Сунь Ятсен, наказав своим последователям твердо придерживаться решений 1-го съезда Гоминьдана и крепить союз с Россией. Его преемником стал представитель левого крыла партии Ван Цзинвэй. Занявший пост начальника Кантонского военного гарнизона Чан Кайши начал организационную работу в поддержку недавно созданной Национальной революционной армии. Позиции Гоминьдана не только усилились, но и значительно полевели.

Уже этих сдвигов было бы достаточно, чтобы отношение погруженного в раздумья Мао к Гоминьдану изменилось в лучшую сторону. Но в действие вступали и иные факторы. Еще в Шаошани Мао осознал, что спасение стране может принести лишь классовая борьба, во главе которой встанет Коммунистическая партия. До прихода же того светлого дня толкать локомотив истории вперед должен Гоминьдан: будучи легальной в отличие от КПК политической организацией, он в состоянии действовать открыто, у него есть обученная и содержащаяся за счет Страны Советов армия, есть прочная и надежная база в Гуандуне. В вечерних школах для крестьян не преподавали марксизм, но подробно растолковывали сущность «трех народных принципов» Сунь Ятсена — национализма, демократии и социализма. Партийное строительство, которым Мао начал активно заниматься в июне, в основном сводилось к поддержке усилий Гоминьдана, а не КПК или Лиги социалистической молодежи. Свое политическое кредо он изложил в краткой памятной записке:

«Я верю в коммунизм и выступаю за пролетарскую социалистическую революцию. Гнет, под которым мы находимся, не может быть сброшен противодействием только одного класса. Сначала необходимо осуществить национальную революцию, когда объединившие свои силы пролетариат, мелкая буржуазия (то есть крестьянство) и левое крыло средней буржуазии претворят в жизнь три народных принципа и свергнут власть империалистов, компрадоров и помещиков. Сначала нам нужна власть революционных народных масс».

Вполне возможно, что в то время Мао руководствовался определенными личными соображениями. Он до сих пор оставался членом ЦИК Гоминьдана и не имел никакого поста в КПК. Партия Сунь Ятсена с момента своего возникновения проявляла значительный интерес к крестьянству, которого не испытывали базировавшиеся в городах коммунисты. К осени 1925 года в Гоминьдане имелся не только Крестьянский отдел, но и Институт крестьянского движения, занимавшийся подготовкой сельских кадров партии. Ничем подобным КПК похвастаться не могла.

Другими словами, колыбелью революционного движения следовало считать скорее Кантон, чем Шанхай, и когда в начале сентября Мао выбрался из Чанша, то путь его лежал на юг. Его мучали сомнения, причем такие, что в охватившей перед отъездом панике, боясь попасть в руки губернаторских патрулей, он сжег все свои записи. По прибытии в Кантон Мао попал в больницу с острым приступом неврастении.

Решение о поездке на юг оказалось правильным: годы спустя он с удовольствием вспоминал «воздух города, пропитанный свободой и оптимизмом».

В штаб-квартире Гоминьдана Мао имел продолжительную беседу с Ван Цзинвэем, наиболее авторитетным к тому времени лицом в партии. Тот, помня энтузиазм, с каким Мао выступал на 1-м съезде Гоминьдана, предложил ему пост руководителя отдела пропаганды. Через две недели произошло официальное назначение.

Очень скоро из Чанша вместе с сыновьями и матерью приехала Ян Кайхуэй, и семья сняла дом в Дуншани, приятном пригороде Кантона, где проживали российские военные советники, Чан Кайши и многие гоминьдановские лидеры. Следующие полтора года Мао целиком отдал себя двум вопросам, которые определили успех революции: укреплению левого крыла Гоминьдана и агитационной работе среди крестьян. Начал он с выпуска нового партийного журнала «Чжэнчжи чжоубао» (еженедельник «Политика»). В редакционной статье первого номера говорилось:

«Для победы революции огромное значение имеет тактика объединения с коммунистами и союза с Россией. Первым важность этой тактики отмстил основатель нашей партии Сунь Ятсен. Нынешняя революция — это один из эпизодов последней, решительной схватки между силами старого и нового. Если наша стратегия не выберет себе в качестве отправного пункта союз с Россией и коммунистами… революционные силы окажутся в изоляции и не смогут добиться победы… Кто не с революцией — тот против нее. Середины нет».

Выбор, пояснил Мао, может быть между «западного типа революцией среднего класса», на какой настаивало правое крыло Гоминьдана, и «активными действиями широкого альянса левых радикалов, которые разбудят все революционные силы». Те, кто прячется под «серой маской нейтралитета», очень скоро будут вынуждены решить, на чьей они стороне.

В пространной статье «Анализ классового состава китайского общества», опубликованной декабрьским номером журнала «Гэмин» («Революция»), Мао рассуждал о том, какие силы можно считать революционными:

«Кто наши враги? Кто наши друзья? Человек, не способный различать друзей и врагов, не может считаться революционером. Но провести разделительную черту далеко не просто. Если наша революция на сегодняшний день достигла столь малого, то произошло это именно потому, что мы совершили стратегическую ошибку в выборе истинных друзей и реальных врагов».

В обществе, писал он далее, насчитывается не менее двадцати различных социальных слоев, объединенных в пять больших классов. На правом фланге находится «смертельный враг» — крупная буржуазия, на левом — средняя, «категорически отказывающаяся следовать за империализмом». Между ними три категории мелкой буржуазии (зажиточное крестьянство, торговцы и ремесленники), чей уровень революционной сознательности определялся степенью обнищания. Картину дополняли шесть типов полупролетариата плюс четыре подвида городского, сельского и люмпен-пролетариата. Городские рабочие представляли собой «главную силу революции»; сельский пролетариат, беднейшее крестьянство и уличные торговцы «весьма восприимчивы к революционной пропаганде»; люмпены (солдаты, воры, бандиты и проститутки) будут «отчаянно драться… если мы найдем к ним подход».

По его подсчетам выходило, что из 400 миллионов населения страны один миллион — непримиримые враги, четыре миллиона относительно враждебны, а оставшиеся 395 миллионов либо революционны, либо сохраняют благожелательный нейтралитет.

В Китае уже назрела революционная ситуация, писал далее Мао, дело только за мобилизацией масс. Всю оставшуюся жизнь у него не мелькнуло и тени сомнения в правильности этого вывода. Для партии «колеблющейся средней буржуазии» анализ был малоутешительным.

К концу 1925 года Чан Кайши стал в Гоминьдане второй после Ван Цзинвэя фигурой. Будучи командующим Первым корпусом Национальной революционной армии, он провел несколько успешных операций против гуандунской военщины. Под началом Чан Кайши действовала военная академия Вампу, к тому же он продолжал оставаться начальником Кантонского гарнизона. Его преданность Гоминьдану не вызывала сомнений: когда лидерство Ван Цзинвэя попыталась оспорить противостоящая ему группировка, Чан Кайши немедленно выступил в поддержку руководителя партии. Но в январе 1926 года, в ходе работы 2-го съезда Гоминьдана, он начал проявлять беспокойство. В партии отчетливо наметился очередной сдвиг влево — это было ясно не только по составу Постоянной комиссии ЦИК, где трос «умеренных», в том числе и Чан, делили власть с тремя коммунистами и тремя представителями левого крыла Гоминьдана, но и по политическим заявлениям, ставшим куда более радикальными. В проекте «Резолюции по пропаганде» Мао зловеще предупреждал: «Истинным революционером и преданным делу партии может считаться лишь тот, кто полностью поддерживает освободительное движение крестьянства. Все остальные — контрреволюционеры». Гоминьдановские «умеренные» полностью признавали важность крестьянского движения, однако «освободительное» означало социальную революцию в деревне, а к такому повороту «умеренные» не были готовы. Гоминьдан по-прежнему оставался буржуазной партией, получая основную поддержку от крупных землевладельцев. Многие из них приветствовали начавшиеся реформы, но насильственная смена существующего уклада в их представления не вписывалась.

Поднявшаяся в партии волна радикализма нервировала Чан Кайши еще и тем, что очень скоро он начал ощущать на себе серьезное давление. Новый глава группы советских военных советников, Н. Куйбышев, более известный под псевдонимом Кисонька, был человеком высокомерным и лишенным всякой гибкости. Его презрительное отношение к китайским коллегам, и, в частности, к Чан Кайши, заметнее всего проявлялось в стремлении поставить Национальную революционную армию под жесткий контроль России. Чан Кайши не потребовалось много времени, чтобы возненавидеть Куйбышева, и 15 января он ушел в отставку с поста командующего Первым корпусом. Формальным предлогом для нее стали разногласия по вопросу сроков начала «Северного похода», который, по замыслу Сунь Ятсена, должен был распространить власть гоминьдановского правительства на весь Китай. Куйбышев настаивал, что для подготовки операции требуется время (этого же мнения придерживалось и руководство КПК), Чан Кайши рвался в бой. Заручившись поддержкой Ван Цзинвэя, Куйбышев приступил к разработке планов кампании. Возникшую ситуацию точно оценила Вера Вишнякова-Акимова, переводчица российской военной миссии: «Все понимали, что между Чан Кайши и Ван Цзипвэем идет ожесточенная скрытая борьба за власть. С одной стороны — престиж политика, с другой — сила военных».

Удар, который утром 20 марта нанес Чан Кайши, для всех оказался полной неожиданностью. Он объявил военное положение, приказал арестовать офицеров-коммунистов и политработников своего гарнизона и послал войска окружить резиденцию российских военных советников. Впоследствии Чан Кайши заявлял, будто располагал свидетельствами того, что Ван Цзинвэй и Н. Куйбышев сговорились похитить его и переправить в Москву. Возможно, так оно и было. Если нет, то избежать обострения конфронтации все равно бы не удалось.

«Переворот» завершился так же внезапно, как и начался. Не было даже раненых, не то что убитых. Буквально на следующий день Чан Кайши принес извинения за то, что его подчиненные вышли за рамки отданных им приказов. Главное было достигнуто: он показал, что настроен не против России или КПК, а всего лишь против превысивших свои полномочия «отдельных личностей». Через трос суток Н. Куйбышев вместе с двумя другими российскими советниками отправился во Владивосток, а Ван Цзинвэй поехал «на лечение» в Европу. Советский Союз постарался как можно быстрее сгладить возникшую неловкость, и руководству КПК, видимо, по подсказке Коминтерна, тоже не оставалось ничего иного.

Мао был не согласен. Два высоких поста в гоминьдановской армии занимали коммунисты: двадцативосьмилетний Чжоу Эньлай и хунансц Ли Фучунь. Оба приехали в Кантон в 1924 году после учебы во Франции. Чжоу являлся начальником политотдела академии Вампу и заместителем комиссара Первого корпуса; Ли занимал ту же должность во Втором корпусе, находившемся под командованием Тань Янькая. Через несколько часов после «переворота» Мао в доме Ли Фучуня встретился с Чжоу Эньласм. Он настаивал на полной изоляции Чан Кайши; из пяти командующих корпусами такое решение поддержали четверо, а ключевые посты и в военной академии, и в Первом корпусе все равно принадлежали коммунистам. При условии, что левое крыло Гоминьдана будет действовать решительно, у Чан Кайши не останется никакой поддержки.

Чжоу Эньлай представлял этот план Куйбышеву, но тот отверг его: у Чан Кайши был значительный перевес в силе.

Чжоу начали упрекать в том, что он потратил слишком много времени на Первый корпус и академию Вампу и не смог обеспечить за коммунистами не менее важные посты в других подразделениях армии. В то время вопрос был чисто академическим. Главным оставался факт: Чан Кайши доказал Гоминьдану свою незаменимость. И сохранил ее на протяжении без малого полувека.

Мао оказался в достаточно сложном положении. Благодаря Ван Цзинвэю он и после 2-го съезда сохранил за собой должность заведующего Отделом пропаганды, а в феврале — марте занял еще несколько ведущих постов. Отношения же с КПК оставляли желать много лучшего. Неизвестно, какой была реакция коммунистического руководства на столь явное усиление его позиций, но не вызывает сомнений то, что особого восторга оно не вызвало. Мао был слишком неуправляем, он — не ортодокс. Даже своего кабинета в КПК у него не было, как не было в течение уже почти года и контактов с центром.

Независимость мышления Мао еще раз подтвердил брошенный зимой 1925 года призыв выработать «идеологию, отражающую конкретные условия Китая», с упором на «гегемонию масс»:

«Научное мышление — пустой звук и бесполезная трата времени, если оно не стоит на службе интересов масс, стремящихся к социальному и экономическому освобождению… Лозунг интеллигенции может быть лишь один: «В массы!» Кто отрывается от масс, тот лишает себя социальной опоры».

Для Центрального Комитета КПК, связанного по рукам и ногам инструкциями Коминтерна, «идеология, отражающая конкретные условия Китая», была заведомой ересью. Спасение могли принести стране не апатичные и аморфные «массы», а возглавлявший их городской пролетариат.

Конфликт обозначился особенно рельефно, когда Мао передал свою статью «Анализ классового состава китайского общества» в партийный журнал «Сяндао». Чэнь Дусю наотрез отказался публиковать ее, объяснив это тем, что автор «явно переоценивает роль крестьян».

Расхождение позиций Мао и шанхайского руководства КПК было бы менее драматичным, если бы не проблема единства в самом партийном центре. К началу 1926 года работа партии была почти парализована внутренними склоками, в которых политика густо перемешивалась с вопросами личных взаимоотношений. Чэнь Дусю и Пэн Шучжи боролись с Цюй Цюбо, Цай Хэсэнь ненавидел соблазнившего его жену Пэна, Чжан Готао завидовал всем.

Политические взгляды центра и Кантонского комитета КПК расходились настолько, что М. Бородин позже скажет: «Такое впечатление, что имеешь дело с двумя партиями». Гипотетический спор с Мао, даже если бы он и состоялся, прошел бы совершенно незамеченным. Значимым для лидеров КПК было лишь то, что Мао умудрился занять в Гоминьдане сразу несколько весьма ответственных постов.

В апреле, когда коммунисты с опасением ожидали очередного каприза Чан Кайши, Мао держался в тени. Посланный в Кантон улаживать ситуацию Чжан Готао вспоминал, как «от начала до конца переговоров Мао хранил упорное молчание, набираясь, видимо, опыта на будущее».

После месяца утомительной торговли между Чан Кайши (намекавшим на возможность полного разрыва с Россией) и М. Бородиным (он контролировал поток поступавшего в Гоминьдан российского оружия) стороны достигли компромисса — с явным перевесом в пользу первого. 15 мая заседание ЦИК Гоминьдана приняло ряд резолюций, лишавших коммунистов права возглавлять отделы партии и занимать более трети ответственных постов в рабочих комиссиях. Запрещалось также создание коммунистических фракций в гоминьдановских организациях; члены партии обязывались воздерживаться от вступления в ряды КПК. В свою очередь, Чан Кайши согласился повести борьбу с правым крылом Гоминьдана, и многие его лидеры были действительно арестованы или отправлены в ссылку. Российская сторона подтвердила обязательство взять на себя материальное обеспечение Северного похода.

Руководство КПК единодушно, что случалось весьма редко, выступило против. Чэнь Дусю вновь предложил отказаться от стратегии «внутреннего блока» и восстановить полную независимость партии. На продолжении сотрудничества с Чан Кайши настоял тогда И. В. Сталин. По язвительному замечанию Бородина, теперь КПК была «обречена играть в революции роль кули». Тот момент стал поворотным в истории отношений китайских коммунистов с Москвой. До марта 1926 года рекомендации, которые Коминтерн направлял в адрес КПК, были в целом хорошо взвешенными и реалистичными, чего нельзя сказать о взглядах неопытного руководства в Шанхае. После же «переворота» политика России в отношении Китая стала для кремлевских правителей просто забавой или продолжением сталинского конфликта со старыми врагами Троцким и Бухариным.

Из клубка этих противоречий Мао удалось выйти куда с большим достоинством, чем он предполагал. Как коммунист, он вынужден был оставить пост заведующего Отделом пропаганды Гоминьдана, но сохранил должность директора Института крестьянского движения и остался членом одноименной комиссии.

Такое решение свидетельствовало о высокой оценке роли крестьянства в предстоявшем Северном походе. В 1926 году Мао являлся для Гоминьдана одним из немногих авторитетов в вопросах крестьянской политики. О ее проблемах он читал лекции в офицерской школе Второго (Хунаньского) корпуса Национальной революционной армии, в Институте молодежи и средней школе при Гуандунском университете. Российские советники Чан Кайши настаивали на том, что поход завершится успехом лишь при условии широкой поддержки крестьянства. Полностью разделяя их точку зрения, Мао постоянно требовал, чтобы Комиссия по крестьянскому движению уделяла «максимум внимания тем районам, по которым пройдет маршрут похода».

9 июля 1926 года отряды 75-тысячной революционной армии начали операцию по разгрому северных милитаристских группировок и воссоединению всей страны под гоминьдановским флагом.

Спешка с выступлением в поход преследовала цель воспользоваться ситуацией в Хунани, где местный военачальник Тан Шэнчжи уже отбивал атаки вторгшихся с севера отрядов У Пэйфу. Но вынужденная торопливость оправдала себя: к концу месяца провинция полностью оказалась в руках южан. Облаченный в легкую серую накидку, главнокомандующий Чан Кайши триумфально вступил в Чанша. Вместе с ним прибыла группа российских военных советников, которыми уже руководил Василий Блюхер. Эти двое прекрасно ладили: будущий генералиссимус передал под начало Блюхера все вопросы тактики боевых действий.

Вместе с членами ЦИК Мао присутствовал на параде по случаю выдвижения армии в поход, однако в других политических мероприятиях Гоминьдана не принимал никакого участия.

Он с головой ушел в работу с крестьянством, которое, как и предполагалось, начало играть все более заметную роль в продвижении революционных войск на север. После того как корпус Чан Кайши оставил позади Сянтань, Мао направил в родную деревню Шаошань пятьдесят слушателей своего института ознакомиться с деятельностью крестьянских ассоциаций. Через месяц в журнале «Нунминь юньдун» («Крестьянское движение») он опубликовал статью, где впервые определил землевладельцев как основное препятствие в деле революционных перемен и назвал крестьян главным орудием их уничтожения:

«Вплоть до сегодняшнего дня еще находятся люди — даже внутри революционной партии, — которые не понимают, что величайшим врагом революции в экономически отсталом, полуколониальном государстве является феодально-патриархальный класс землевладельцев. Именно он служит надежной основой реакционного правительства внутри страны и его империалистических покровителей за ее рубежами. Без устранения этой основы невозможно разрушить всю возведенную на ней пирамиду. Наши милитаристы — всего лишь охранные псы своих феодальных сюзеренов. Заявлять о необходимости избавиться от власти милитаристов, оставив в неприкосновенности класс крупных землевладельцев, — значит не видеть различий между главным и второстепенным, между причиной и следствием».

Логика привела Мао к неизбежному выводу: все остальное, в том числе и пролетариат, отходит перед данной проблемой на задний план. Он даже не пытался замаскировать этот факт: «Классовая борьба крестьянства по природе своей отлична от рабочего движения в городах». Цель последнего — не свержение господства буржуазии, а завоевание права создавать свои профсоюзы. Крестьяне же вели элементарную борьбу за выживание:

«Хотя все мы знаем, что рабочие, студенты, мелкие и средние торговцы должны подняться в яростную атаку на компрадоров и империализм в целом, хотя мы знаем, что рабочий класс является естественным вождем других революционных классов, без широкого крестьянского движения против привилегий крупных землевладельцев окончательно покончить с господством милитаристов и империалистов будет невозможно».

Этот аналитический вывод вызревал у Мао в течение долгих месяцев. Но если в феодализме китайской деревни основное препятствие для дела революции видели многие, то постичь сущность этого тезиса и довести его до логического завершения (неприемлемого по своей идеологии для КПК и по чисто практическим мотивам — для Гоминьдана), кроме Мао, не пытался никто.

Статья в «Нунминь юньдун» не вошла в сборники трудов Мао, выходившие в 40-е и 50-е годы, — она была слишком неортодоксальна. И все же пришедший двадцатью годами позже под покровом чистейшей идеологической нравственности триумф коммунизма начался с мобилизации широких слоев крестьянства, а вовсе не городского пролетариата.

Пока Мао оттачивал интеллектуальное оружие своей будущей стратегии, слушатели Института крестьянского движения уходили все дальше в глубь сельских районов Хунани, Хубэя и Цзянси, чтобы после прохода отрядов Чан Кайши помочь местным жителям создать свои ассоциации.

Успешно шли дела и на полях битвы. 12 августа Чан Кайши проводит в Чанша военное совещание, которое назначило нового губернатора Хунани Тан Шэнчжи командующим объединенной группировки войск, куда вошли его собственные отряды и части Гоминьдана. Цель группировки — занять город Ухань. Командование силами северян взял на себя лично генерал У Пэйфу, но его солдаты не выдержали натиска противника, и в начале октября задача была выполнена. После двухнедельной остановки армии Чан Кайши продолжили продвижение на север и в ноябре взяли столицу провинции Цзянси город Наньчан. Таким образом, к ноябрю Гоминьдан подчинил себе все соседние с Гуандуном провинции. В руках противоборствующей стороны оставались лишь северные районы Фуцзяни — да и то лишь на несколько недель.

На протяжении всего этого периода КПК оставалась в стороне от происходящего. В сентябре Кантонский комитет партии, представлявший, у кого в Гоминьдане сосредоточена реальная власть, призвал центр пересмотреть политику объединения с левым крылом союзников. Его доводы (позднейшие события подтвердят их) сводились к следующему: лидеры левых гоминьдановцев представляют собой сборище «случайных людей, лишенных каких-либо принципов и идеологии, постоянно ссорящихся между собой на почве личных интересов». Чэнь Дусю уже в который раз ощутил неловкость своего положения — опять приходилось защищать ненавистный ему единый фронт лишь потому, что на его сохранении настаивал Коминтерн.

Симпатии Мао лежали на стороне кантонцев. Не хуже, чем им, ему были известны лицемерие, склочность и себялюбие гоминьдановских леваков. К тому же Мао хорошо знал, что в их партии сделать карьеру он уже не сможет: срок его директорских полномочий в Институте крестьянского движения закончился, а другой работы не было.

И все же помощь пришла именно от крестьян.

Вызванный Северным походом взрыв активности сельского населения убедил руководство КПК в том, что крестьянское движение представляет собой действительно мощную силу, оказавшуюся, к сожалению, под знаменами Гоминьдана. В ноябре Чэнь Дусю предложил составить такую программу работы с крестьянами, которая будет отражать все их интересы и не станет поводом для преждевременного раскола между КПК и левым крылом Гоминьдана. Оставалось решить: кому поручить эту деликатную миссию? Прочитав уже известную статью в «Нунминь юньдуй», Цюй Цюбо, который был весьма близок с Войтинским и пользовался высоким авторитетом среди шанхайского руководства, пришел к выводу: самая подходящая кандидатура — это Мао Цзэдун.

Через несколько дней Мао отправился на борту парохода в Шанхай, а ожидающая третьего ребенка его супруга уехала с матерью и сыновьями в Хунань. 15 ноября 1926 года Центральное Бюро объявило Мао о его назначении на пост секретаря комиссии КПК по крестьянскому движению.

Так закончился период двадцатитрехмесячной самоизоляции от политической жизни. Для Мао он оказался плодотворным. Вновь назначенный секретарь обрел прочную веру в высокий революционный дух крестьянства, получил бесценный опыт работы среди высшего руководства огромного и сложного партийного механизма, научился манипулировать кадрами и читать меж строк строгих резолюций. После долгих заигрываний с леваками Гоминьдана ему было приятно найти пусть небольшую, но такую уютную нишу в обжитом лоне партии.

С этого дня Мао ощущал в себе постоянно крепнущую преданность не просто идее коммунизма, но всему населению огромной страны, пытающемуся ценой беспримерных усилий приблизить свое светлое будущее.

Через десять дней после своего назначения Мао отправился в Ухань. По решению партии город должен был стать основной базой деятельности нового комитета. По дороге он проезжал через Наньчан, ставший штаб-квартирой Чан Кайши.

Скрытая внутрипартийная борьба между левым и правым крылом Гоминьдана привела к тому, что каждый из соперников решил основать собственную столицу. Чан Кайши при поддержке Тань Янькая остановил свой выбор на Наньчане, куда должны перебраться лидеры националистического крыла и члены гоминьдановского правительства. Левое же крыло сформировало, по совету М. Бородина, Временный объединенный совет, который принял резолюцию о переводе партийных и правительственных органов в Ухань.

Руководство КПК видело в происшедшем расколе подтверждение правильности своего курса на поддержку левых. На состоявшемся в Ханькоу пленуме ЦК Чэнь Дусю, отмечая слабость и нерешительность своих союзников, сделал особый акцент на том, что бросить их сейчас на произвол судьбы «будет означать то же самое, что и отказаться есть соевый творог в надежде получить через неделю мясо». Коммунисты должны помочь левому крылу Гоминьдана дать отпор возглавляемым Чан Кайши «новым правым». «Существование левого крыла, — зафиксировал пленум в своей резолюции, — обеспечивает нам единственную возможность сотрудничества с Гоминьданом».

Этот осторожный оптимизм отчасти можно объяснить подобным взрыву ростом рядов КПК за два предыдущих года. С едва ли тысячи членов к моменту проведения 4-го съезда численность партии возросла до 7500 человек через год и до 30 тысяч к декабрю 1926 года — во многом благодаря началу Северного похода. Не менее важным было и то, что около тысячи командиров частей, политработников и офицеров Национальной революционной армии также являлись членами КПК. Руководимый Чжоу Эньласм Комитет по военным делам ЦК КПК уже начал формировать из них полковые «звенья», то есть подпольные ячейки партии.

Слабым местом разработанной Чэнь Дусю и поддерживаемой за его спиной Коминтерном стратегии являлась предпосылка, что не имеющий собственной армии левый фланг Гоминьдана ухитрится каким-то образом поставить вооруженного до зубов Чан Кайши под свой контроль. Выступая в дебатах, Мао не преминул указать на это логическое несоответствие: «В распоряжении правых есть войска, у левых нет ничего. С одним-единственным взводом правые окажутся непобедимыми». Чэнь Дусю вышел из себя и назвал замечание Мао «абсурдным», правда, так и не объяснив почему.

Через несколько недель природа раскола в Гоминьдане несколько прояснилась, и руководство КПК было вынуждено признать, что его надежды на возрождение левого крыла не оправдались, а позиции правых продолжали укрепляться. Из этого следовал лишь один вывод: партии необходимо приложить все усилия к тому, чтобы доказать Гоминьдану и его левому крылу свою верность союзническим обязательствам.

Публичные высказывания. Мао тоже звучат крайне осторожно, если не примирительно. Выступая на 1-м съезде Хунаньской крестьянской ассоциации, состоявшемся вскоре после декабрьского пленума, он заверил аудиторию, что «время свергнуть власть помещиков еще не пришло. Требования о снижении арендной платы и повышении расценок труда сельских работников абсолютно законны, но в интересах революции сейчас необходимо пойти на некоторые уступки землевладельцам».

Уже через два месяца Мао изменил взгляды на противоположные. Партия, заявил он, должна либо коренным образом пересмотреть свою политику, либо просто уйти со сцены:

«В самое ближайшее время в центральных, северных и южных провинциях Китая поднимутся на борьбу сотни миллионов крестьян, и натиск их будет столь стремительным, что противостоять ему не сможет ни одна. сила. На пути к свободе они сметут все преграды и отправят в могилу империалистов, помещиков и продажное чиновничество. Они проверят на прочность наши революционные партии, чтобы принять их или отвергнуть. Пойдут ли они за нами? Позволят ли нам плестись в хвосте? Или окажутся против? Пока еще у нас есть возможность выбора — но с ним нельзя медлить».

Эти слова звучат как откровение. Столь разительная смена позиции произошла в результате месячной поездки по сельским уездам Хунани, которую Мао совершил в январе — феврале 1927 года. По возвращении он доложил Центральному Комитету, что «реальная картина крестьянского движения абсолютно не похожа на то, о чем говорят в Ханькоу или Чанша». Представленный партии «Отчет о крестьянском движении в Хунани» — более 20 тысяч слов! — стал блестящим образчиком игры ума человека, скрупулезно проанализировавшего огромные объемы информации. «Я собирал факты на встречах с самыми авторитетными селянами и нашими коллегами из крестьянского движения. Я очень внимательно слушал и получил массу материалов».

Движение, по рассказам собеседников Мао, прошло две стадии развития. С января по сентябрь 1926 года крестьянские ассоциации только создавались, сначала нелегально, затем, после Северного похода, уже открыто. В октябре крестьяне повсеместно приступили к активным действиям. Если в конце лета количество членов ассоциаций не превышало четырехсот тысяч, то к концу года оно выросло до двух миллионов. В центральных районах Хунани старые феодальные порядки рухнули:

«Выступления были главным образом направлены против местных богатеев и не признававших никаких законов помещиков, однако вместе с тем крестьяне выражали резкое возмущение всеми патриархальными институтами. Выступления часто носили стихийный характер: те, кто подчинялся крестьянским массам, выживали, кто был против — погибал. Привилегии, которыми крупные землевладельцы пользовались на протяжении сотен лет, навсегда ушли в прошлое. В деревнях ассоциации стали единственной реальной властью, решавшей все вопросы крестьянской жизни — вплоть до супружеских ссор. Священными считались даже ветры, пускаемые членом ассоциации…»

В спорах с теми, кто обвинял движение в излишней жестокости и требовал ввести его в цивилизованные рамки, Мао ревностно защищал действия крестьян:

«Суть в том, что широкие массы сельских тружеников расправили наконец плечи, чтобы выполнить свою историческую миссию. И это прекрасно. Бояться совершенно нечего. Что угодно, только не страх. Успех демократической революции на тридцать процентов определяется действиями горожан и военных, а остальные семьдесят принадлежат крестьянству. Да, его борьба не всегда ведется по четким правилам, крестьяне могут ворваться в дом ненавистного помещика, заколоть его свиней и вынести из амбаров все зерно. Они могут даже поваляться на роскошных постелях богатейских дочек. При любой попытке спровоцировать их крестьяне схватят своих притеснителей, наденут им на головы бумажные колпаки с перечислением совершенных грехов и проведут в таком виде по деревням. Да, в каком-то смысле это — террор…

Многие считают, что крестьяне заходят слишком далеко и в стремлении исправить зло не соблюдают границ разумного. При кажущейся своей логичности такая точка зрения абсолютно ошибочна.

Революция — это не приглашение к ужину, не занятия живописью или вышивкой, она не может быть беззаботной и ласковой, сдержанной и справедливой, вежливой и исполненной достоинства. Революция — это взрыв насилия, освобождающий один класс от господства другого. Если крестьяне откажутся от применения грубой прямолинейной силы, то они не свергнут тысячелетнюю власть помещиков. Избыток жестокости им необходим… Собственно говоря, без краткого периода террора в сельской местности нам не обойтись. Для исправления зла нужна решимость переходить границы разумного…»

О том, каким должен быть этот террор, Мао говорил в последнем разделе своего отчета. Видя в свержении власти помещиков основную цель крестьянского движения, он перечислил девять методов ведения победоносной борьбы — от публичного порицания до тюремного заключения и смертной казни: «Расстрел одного местного богатея или помещика громким эхом отзовется по всей стране. Это очень эффективный способ избавиться от феодальных пережитков. Подавить контрреволюцию надежнее всего можно публичной казнью хотя бы одного-двух реакционеров в каждом уезде — ведь они-то, будучи у власти, не моргнув глазом расправлялись с сотнями крестьян. Кто посмеет сейчас утверждать, что угнетенные, поднявшись на борьбу, не могут расстрелять парочку своих притеснителей?»

Крестьянское движение ставило перед собой множественные задачи: снижение арендной платы за землю и процентов по долгам, борьба со спекуляцией зерном, замена отрядов помещичьей милиции боевыми дружинами крестьян, вооруженных длинными обоюдоострыми секирами, создание новой сельской администрации во главе с деревенскими сходами. Помимо экономики и политики важным ориентиром была социальная сфера: крестьянские ассоциации боролись с опиекурением и азартными играми, рушили веками слагавшиеся родовые и религиозные авторитеты:

«Жизнь человека в Китае определяется тремя типами авторитета: 1) государственный политический авторитет; 2) родовой авторитет; 3) религиозный авторитет. У женщин есть и четвертый — авторитет мужа. Эти четыре разновидности являются воплощением феодально-патриархальной идеологии, опутавшей своими прочными нитями весь китайский народ, особенно крестьянство. Стержень всей системы — политический авторитет помещиков. Если сломать его, то падут и остальные… Из поколения в поколение крестьянство собственными руками лепило себе идолов, сейчас пришло время своими же руками свергать их, и крестьянам нет нужды приглашать для этого кого-то со стороны».

Мао всю жизнь оставался под впечатлением увиденного и услышанного в той месячной поездке по Хунани. Он понял, что управление революцией не должно продумываться до мелочей, в нем неизбежно присутствует некая избыточность; он станет часто цитировать Мэнцзы: «Суть нашей политики очень проста: «Натянуть тетиву, но не пускать стрелу, выбирая момент упреждения». Вожди указывают цели, однако движут революцию вперед массы, и только в случае крайней необходимости им можно дать команду нажать на тормоза.

Весьма примечателен тот факт, что в отчете слышится едва ли не гимн насилию. Годом раньше, в январе 1926 года, Мао говорил: «При определенных обстоятельствах, когда мы сталкиваемся с наиболее оголтелыми реакционерами, борьба с ними должна вестись до логического конца», не конкретизируя, что под этим имеется в виду. Всего через шесть месяцев на лекции в Институте крестьянского движения он уже отбросил недомолвки и впервые призывал использовать против контрреволюционеров «самые бесчеловечные методы». Если помещики — основная преграда, то убрать ее крестьянство должно только методами революционного насилия. Его истоки кроются в той же классовой ненависти, что двигала большевиками, ниспровергшими власть российской буржуазии.

Представленный Мао в ЦК КПК отчет был настолько зажигательным, что многих заставил сомневаться, стоит ли делать его доступным для простых членов партии. Цюй Цюбо отзывался о нем в высшей степени положительно, у Чэнь Дусю и Пэн Шучжи имелись серьезные возражения. Мао признавал, что мощь крестьянского движения оказалась неожиданной даже для самих ассоциаций, что в деревнях «царила анархия». Напуганный размахом красного террора, Гоминьдан во всех творившихся беззакониях винил коммунистов. К тому же очень скоро стало понятно, что смертные казни из исключительной, по словам Мао, меры наказания превратились в привычный инструмент расправы с неугодными: отца Ли Лисаня, ставшего к тому времени членом ЦК, не спасло от самосуда и письмо, которое сын направил в местную крестьянскую ассоциацию.

Между тем из Москвы подоспели новые, совершенно неожиданные инструкции. До сих пор обозначенная Сталиным линия Коминтерна сводилась к сдерживанию крестьянского движения — из опасений, что оно может подорвать союз между КПК и Гоминьданом. Теперь же Коба объявил это «грубейшей ошибкой». Полученные в Шанхае тезисы требовали совершенно обратного: «Страхи того, что обострение классовой борьбы в деревне приведет к ослаблению антиимпериалистического фронта, являются абсолютно безосновательными… Отказ от развития аграрной революции — преступление». Требование Коминтерна сохранить единый фронт вступало в явное противоречие с агрессивной тактикой действий коммунистов.

Руководство КПК приняло компромиссное решение. В марте «Сяндао» опубликовало две первые части отчета Мао. Завершающий же раздел, где автор призывал к массовым казням помещиков и высмеивал левое крыло Гоминьдана за то, что «они посходили с ума от страха перед восставшими народными массами», журнал опустил.

Мао все ближе сходился с Цюй Цюбо, а его отношения с Чэнь Дусю носили чисто формальный характер. «Если бы крестьянское движение было более организованным и имело достаточно оружия для ведения классовой борьбы, — сказал он десятью годами позже Эдгару Сноу, — то возникновение руководимых коммунистами районов продолжилось бы по всей стране. Но Чэнь Дусю выступил тогда против. Он не понимал роли крестьянства в революции и очень недооценивал его возможности».

Отчасти это объяснялось тем, что Чэнь и Центральное Бюро КПК столкнулись в то время с более насущными проблемами. 17 февраля войска националистов заняли Ханчжоу, главный город провинции Чжэцзян, а на следующий день их передовые отряды находились всего в сорока километрах от Шанхая. Уверенные в том, что город вот-вот падет, лидеры профсоюзов объявили при поддержке коммунистов всеобщую забастовку. Но Чан Кайши в Шанхай не вошел, а начальник шанхайского гарнизона Ли Баочжан выслал против бастующих карательную экспедицию, действия которой американский корреспондент наблюдал в пяти минутах ходьбы от центра города:

«Палачи с широкими саблями в сопровождении отряда солдат подвели своих жертв — профсоюзных активистов — к оживленному перекрестку и заставили встать на колени. Затем части из них отрубили головы и, подняв их на высоких бамбуковых пиках, отряд промаршировал до следующего перекрестка, где казнь возобновилась. Прохожие были в ужасе».

К тому времени Центральное Бюро и российские советники, по-видимому, независимо друг от друга пришли к выводу, что компромисс с Чан Кайши невозможен. КПК и левому крылу Гоминьдана предлагалось изыскать возможность отстранить ставшего неудобным генерала от власти. Момент для этого был выбран довольно удачный: Чан Кайши терял поддержку своих самых стойких сторонников, которых отталкивали непомерные амбиции главнокомандующего, его навязчивая идея устранить с политической сцены М. Бородина и скрытое противодействие возвращению Ван Цзинвэя. Наблюдатели за границей считали, что центр революционной деятельности перемещается из Наньчана в Ухань и Чан Кайши не в силах остановить этот процесс.

В марте в Ханькоу начал работу 3-й пленум Гоминьдана, большинство делегатов которого представляли левые и коммунисты. Чан Кайши вместе с председателем Постоянного комитета Чжан Цзинцзяном от участия в пленуме отказались. В их отсутствие делегаты учредили новый высший орган партии — Политический Совет, где левое крыло закрепило за собой наиболее ответственные посты. Пленум также предпринял ряд шагов, направленных на осуществление контроля гражданской власти за действиями военных. Коалиция КПК с левым крылом Гоминьдана начала приносить первые реальные плоды. Двое коммунистов, Тань Пиншань и Су Чжаочжэн получили министерские портфели в новом правительстве националистов, на чем уже с начала года настаивал Бородин (а за его спиной и Москва). Возвращение из Европы Ван Цзинвэя во многих вселило надежды на то, что двое лидеров сумеют все же прийти к согласию, которое Чан Кайши годом раньше разрушил своим переворотом.

3-й пленум с куда большей готовностью, чем КПК, принял многие идеи Мао, вынесенные им из поездки по Хунани: деревенские сходы, создание крестьянских отрядов самообороны, конфискация и перераспределение земель. Признав вопрос о земле коренным вопросом революции, делегаты, заявили, что «до его окончательного разрешения борьба со старым обществом будет продолжаться». Но несмотря на категоричность формулировки, о методах разрешения не было сказано ни слова.

По завершении работы пленума к Мао вместе с детьми приехала Ян Кайхуэй. Семья сняла дом в Учане, где Мао руководил работой вновь открытого Института крестьянского движения. В начале апреля появился на свет третий сын, Аньлун. Жизнь снова вошла в нормальную колею.

В день рождения сына Мао, 4 апреля 1927 года, Ван Цзинвэй и Чэнь Дусю обнародовали в Шанхае совместное заявление, подтвердившее общность стоящих перед двумя партиями целей. Их шаг вызвал волну противоречивых слухов, зарубежная пресса говорила о коммунистическом заговоре и планах нового переворота. Устами Бухарина газета «Правда» утверждала, что «хотя различия неизбежны, они не дают повода для пессимизма». Делегатам закрытого совещания в Москве Сталин сказал: «У Чан Кайши есть только один путь: поддержать революцию. Пусть доиграет свою роль до конца, а потом его выжмут как лимон и просто отбросят в сторону. Крестьянин держит старую клячу до тех пор, пока она носит ноги. Так же поступим и мы».