Мао Цзэдун

ГЛАВА 16 РАСПАД

Через шесть недель после смерти Лю Шаоци Мао исполнилось семьдесят шесть лет. Будучи заядлым курильщиком, Председатель уже давно страдал заболеваниями органов дыхания. Но других проблем со здоровьем у него не было. Вернувшись после годового отсутствия, личный врач Мао обнаружил в коридоре, ведущем в спальню своего подопечного, настоящий гарем. Разделить свою огромную постель Председатель временами приглашал «трех, четырех, а то и пять девушек сразу».

С возрастом он становился все более капризным и непредсказуемым. От подчиненных Мао всегда ожидал умения понимать его без слов — если не с целью предвосхитить желания, то хотя бы не ошибаться в них. Ставшие на протяжении двух последних десятилетий жертвами Гао Ган, Пэн Дэхуай, Лю, Дэн и Тао Чжу не прошли это испытание. Однако сейчас разгадать действительные намерения Председателя стало еще труднее. Он не только развивал идею до логического завершения, чтобы потом мгновенно вывернуть ее наизнанку — как получилось с «Шанхайской коммуной» и армейской 1967 года чисткой «каппутистов», — что само по себе всегда заставало его последователей врасплох. Теперь Мао все чаще скрывал свои истинные помыслы либо выражал их с многозначностью дельфийского оракула — из любопытства посмотреть, как будут реагировать на них окружающие.

Из «кабинета, напоенного ароматом хризантем», начало ощущаться легкое дуновение паранойи. «В последние годы жизни, — писал один из членов Политбюро, — Председателю уже почти никто не доверял… Видели его мы весьма редко, и когда видели, то старались молчать. А вдруг он не так поймет сказанное?»

В конечном итоге коллеги Мао привыкли к роли придворных льстецов.

Лучше других с нею справлялся Чжоу Эньлай. Это он, осознав, что указание Председателя исключить Цзян Цин из состава нового Политбюро объяснялось желанием убрать с глаз явные признаки кумовства, все же оставил ее имя (как и имя супруги Линь Бяо, Е Цюнь) в списке. Это он, выступая на 9-м съезде КПК, заявил о «творческом и гениальном развитии идей марксизма-ленинизма», хотя Мао своей рукой вычеркнул эти слова из текста нового устава партии. В обоих случаях расчет Чжоу был безошибочным. То, что Председатель находил неприемлемым для облика КПК в глазах общества, радовало его слух в речах, адресованных лишь посвященным.

Но одних безошибочных расчетов было недостаточно. Возросшая подозрительность Мао потребовала от ближайшего окружения неустанной демонстрации преданности.

Чжоу стал политическим долгожителем потому, что ради сохранения доверия Председателя был всегда готов предать любого. Когда, вдоволь поиздевавшись над его приемной дочерью, хунвейбины бросили ее в тюрьму (где она умерла от жестокого обращения), Премьер не предпринял ничего, чтобы хоть чем-то помочь ей. Естественно, ведь в противном случае его могли бы обвинить в предательстве интересов политики. Детали наиболее яростных атак на Дэн Сяопина в ходе «культурной революции» были обстоятельно расписаны для «комиссии по расследованию» не Цзян Цин, а им, Чжоу[78]. В бумагах, направляемых «группе по делам культурной революции», он с особой пунктуальностью перечислил все совершенные ветеранами «ошибки». Премьер избавился от своего начальника охраны, на протяжении долгих лет бывшего для него чем-то вроде личного друга, подчинившись вскользь брошенной фразе Цзян Цин. Супруга Чжоу, Дэн Инчао, настаивала на том, чтобы телохранителя арестовали: «Не будем же мы покрывать его».

В конце 60-х годов «группа по делам культурной революции» превратилась в гнездо ядовитых гадюк похуже того, каким десятилетием раньше было Политбюро.

Объяснялось это не только отсутствием у членов «группы» всяких представлений о морали. Деятельностью новой инквизиции фактически руководила Цзян Цин. Достигнув среднего возраста, она стала мстительной, ограниченной женщиной с чудовищным самомнением. Многие из тех мужчин, которым в далеком прошлом она дарила свои ласки, оказались брошенными в тюрьмы — чтобы никто уже не услышал от них тайн ее актерской молодости. Узнав, что Чэнь Бода, испытав как-то раз на себе критику Мао, подумывал о самоубийстве, Цзян Цин расхохоталась ему в лицо: «Давай, действуй! Неужели у тебя хватит мужества наложить на себя руки?» Кан Шэн, который сделал успешную карьеру на том, что когда-то помог ей познакомиться с будущим Председателем, всегда считал Цзян Цин опасной и не заслуживающей доверия женщиной. Линь Бяо ее не выносил, а после одной из встреч в Маоцзявани пришел в такую ярость, что накричал на жену: «Чтобы ноги этой женщины в доме больше не было!» Терпение временами терял и Мао, но Цзян Цин, как и Чжоу, была ему нужна. Она была нужна и другим — как средство оказать влияние на самого Председателя. Подобно банному листу, от Цзян Цин не отставали шанхайские радикалы, мечтавшие свести давние счеты с Чжоу Эньлаем. Кан Шэн и Се Фучжи в этом от них ничуть не отличались.

До 1969 года личная вражда отступала на задний план перед общими целями борьбы против «каппутистов» и утверждением «нового порядка», но после 9-го съезда КПК она лишилась всякого декора. В составе Политбюро силы Цзян Цин и Линь Бяо были почти равны. В теории Линь считался могущественнее: за ним стояла армия, которая держала в руках страну. Зато в распоряжении Цзян Цин находился сам Председатель — он контролировал все. Однако в глазах Линя это было не так и много: Мао далеко не во всем беспрекословно подчинялся жене.

При отсутствии каких-либо политических разногласий предметом их междоусобной борьбы являлась исключительно власть. Для того чтобы завоевать благосклонность Председателя, плелись хитроумнейшие интриги. На протяжении двух последующих лет их следствием стал ряд событий, который смел в ненужную кучу тщательно разработанные Мао планы увековечения своей политики.

Все начиналось довольно просто. Опала и смерть Лю Шаоци сделали пост главы государства свободным. В марте 1970 года в качестве составной части перестройки структуры управления Мао определил основные идеи новой конституции общества. В соответствии с ними функции высшего органа власти должен был взять на себя Постоянный комитет Собрания народных представителей — китайский парламент. Предложение Председателя одобрило Политбюро, а затем и рабочее совещание ЦК КПК.

Будучи редким гостем на заседаниях Политбюро, Линь Бяо не участвовал в принятии и этого решения. Пятью неделями позже, 11 апреля, он направил Мао записку, в которой настоятельно предлагал пересмотреть его и вновь закрепить первый пост за собой. Поступить иначе, говорил Линь, будет означать «пойти вразрез с веками складывавшейся психологией масс». Другими словами, являющийся живым воплощением достижений революции, Председатель должен быть облачен в почетную тогу высших государственных полномочий. Через день Мао ответил отказом. «Проделать это во второй раз я не смогу, — заявил он членам Политбюро. — Предложение Линь Бяо неприемлемо». Чуть позже Мао еще раз подчеркнул, что пост главы государства его не интересует.

И все же Председатель был заинтригован.

Поступок Линя совершенно не вписывался в его характер. Преемника всегда отличала удивительная пассивность. «Не спеши, не лезь на рожон, жди», — увещевал он своего друга Тао Чжу, пришедшего незадолго до своей отставки к нему за советом. Предельно осторожный, Линь поставил себе за правило: никаких конструктивных предложений. К чему лишняя ответственность? «В каждый конкретный момент, по каждому важнейшему вопросу курс всегда указывает Председатель, — сказал он на 9-м съезде КПК. — Нам остается только следовать за ним».

Политическую интуицию Мао беспокоили и другие обстоятельства. После того как Линь Бяо был официально объявлен его преемником, сдержанные маршалы НОА почувствовали себя куда более уверенно и «исполнились осознанием собственной значимости», как заметил один из личных секретарей Председателя. «Они и ветры пускают с таким видом, будто подписывают императорский эдикт!» — гневно бросил Мао в узком кругу. В поездке по провинциям он был поражен, обнаружив, что повсюду его окружают военные. «Для чего нам столько солдат?» — недовольно бурчал Председатель. Ответ он, конечно, знал, ведь армия наводила порядок в стране по его личному указанию. Но в восторг его это не приводило.

Загадочными представлялись Мао и отношения Линь Бяо с Чэнь Бода — четвертым по рангу лицом в руководстве страны. Накануне 9-го съезда все бразды правления «группой по делам культурной революции» Чэнь передал Линю и его супруге Е Цюнь. Такое духовное родство вызывало в Председателе интуитивное недоверие.

Однако внешне оно никак не проявлялось. Вместо того чтобы отдать соответствующее указание, которое положило бы конец всяким спекуляциям, Председатель шел на поводу у своих сомнений. Это было его излюбленной манерой: поставить коллег в двусмысленное положение и наблюдать со стороны, как они будут из него выходить.

Линь продолжал упорствовать. В мае по его настоянию вопрос о верховном руководителе подняли еще раз, а через полтора месяца последовала новая попытка. Мао опять ответил отказом.

К этому времени проблема стала предметом ожесточенных споров между двумя группировками в Политбюро. В августе события приняли уже совсем неожиданный поворот. При поддержке Чэнь Бода У Фасянь предложил внести в конституцию пункт, где будет записано, что «труды товарища Мао Цзэдуна послужили делу творческого, гениального и всестороннего развития марксизма-ленинизма». Годом ранее Мао вычеркнул эти слова из проекта нового устава партии. Но сейчас У Фасянь заявил, что было бы несправедливо, злоупотребляя всем известной скромностью Председателя, принизить его гигантский вклад в теорию «вечно живого учения». Этот довод вынудил первоначально возражавших Кан Шэна и Чжан Чуньцяо сдаться, и на следующий день предложение прошло.

Мао держал свои соображения в секрете. Культ личности сыграл неоценимую роль в деле избавления страны от злокозненного Лю Шаоци, но какая от него польза теперь, после ухода недруга в мир иной? Для чего он Линь Бяо? В стремлении министра обороны подчеркнуть «гений» вождя, возвести его в титул главы государства вечно сомневающийся разум Мао увидел попытку вытеснить его наверх.

Определенные основания для подобного предположения имелись. С падением Лю Шаоци от плана сделать Мао Почетным Председателем партии пришлось отказаться. Идея превратить престарелого кукловода в символ китайской государственности не могла не притягивать Линь Бяо.

Заявить об этом прямо министр обороны не мог: зная Мао, он отдавал себе отчет в том, что такое предложение будет неизбежно предано анафеме. Однако неоднозначность поведения Председателя оставляла ему надежду: в конце концов вождь согласится. Чжоу Эньлай на практике неоднократно доказывал, что временами не стоит понимать слова Мао буквально, а действовать согласно велениям внутреннего голоса.

Преемнику не удалось понять одного: опыт ухода на «второй план» оказался для Председателя столь болезненным, что даже намек на его повторение был для Мао невыносим.

Заблуждение привело Линь Бяо к трагическому финалу.

23 августа 1970 года министр обороны сделал доклад на пленуме ЦК, который собрался в Лушани — там же, где одиннадцатью годами ранее закатилась звезда его предшественника Пэн Дэхуая.

Еще накануне Мао одобрил основные положения этого доклада, в том числе довольно сдержанные похвалы в адрес величия Председателя и предложение отразить его уникальные заслуги в конституции страны. По поводу многократно повторявшегося в выступлении Линя слова «гений» он не проявил и тени неудовольствия. С согласия Мао текст доклада стал рабочим документом пленума.

На следующий день в ходе группового обсуждения это слово друг за другом повторили все сторонники Линь Бяо.

Выступление Чэнь Бода произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Он с негодованием обрушился на «отдельных товарищей, возражавших против употребления термина «гений» с тайной целью опорочить идеи Мао Цзэдуна — руководящую идеологию нашей нации». Когда аудитория потребовала назвать имена, Чэнь заявил, что имел в виду прежде всего Чжан Чуньцяо.

Брошенное четвертым в партии человеком обвинение звучало весьма серьезно. Фразы, последовавшие за ним, подлили в огонь новую порцию масла. Оказывается, «пробравшихся в партию контрреволюционеров приводит в восторг мысль о том, что товарищ Мао может отказаться от поста главы государства». Слова Чэня вызвали взрыв возмущения. Группа, в составе которой проходило обсуждение, подготовила проект письма Председателю с просьбой принять на себя высшие обязанности и отдать пост заместителя Линь Бяо. В письме содержалось явно указывавшее на Чжан Чуньцяо предостережение относительно «мошенников с партийным билетом в кармане». Примеру группы Чэнь Бода последовали другие.

В целом происшедшее вполне можно было назвать «придворной склокой»; Цзян Цин позже отзывалась о нем как о «литературоведческом споре».

Но Мао воспринял дискуссию по-иному. Стремясь подтолкнуть замысел Линь Бяо к скорейшему осуществлению, Чэнь Бода нанес удар не только по ближайшему союзнику супруги Председателя, но и по человеку, которого сам Мао рассматривал в качестве одного из столпов своего политического лагеря.

Вечером 25 августа Мао созвал расширенное заседание Постоянного Комитета Политбюро, на котором Чэнь Бода обвинялся в попытке нарушить единство партии. Обсуждение доклада должно быть прекращено. Продержав коллег в полугодовых сомнениях, Мао камня на камне не оставил от их надежд на то, что он когда-либо согласится стать верховным правителем. Чэнь, который верой и правдой служил Мао с 1937 года, должен понести ответственность за «предательский удар, попытку сорвать работу пленума и распространение грязных слухов и измышлений». По распоряжению Председателя его доставили в тюрьму Циньчэн, что в окрестностях Пекина. Два месяца спустя в ходе развернутой в КПК кампании он будет назван «антипартийным элементом, маскировавшимся под марксиста карьеристом и заговорщиком».

Е Цюнь и трос других сторонников Линь Бяо в Политбюро — У Фасянь, начальник службы тыла НОА Цю Хуэйцзо и политкомиссар ВМФ Ли Цзопэн — были вынуждены покаяться в совершенных ошибках перед Центральным Комитетом.

Сам Линь Бяо вышел из схватки невредимым.

Но вспыхнувшая в Лушани ссора укрепила в голове Мао те сомнения, которые позже свели на нет его былое расположение к преемнику. У Председателя не было ни малейшего желания наблюдать за тем, как второй раз рушатся самые сокровенные планы. Он остался верен себе и не дал Линя в обиду в надежде, что тот найдет способ исправить сложившуюся ситуацию. Теоретически такая возможность существовала. Министр обороны мог прийти к Мао, признать свою неосмотрительность и недальновидность, взвалить ответственность за выпады против Чжан Чуньцяо на Чэнь Бода. Так, во всяком случае, поступил бы Чжоу Эньлай.

Линь Бяо этого не сделал — то ли из излишней самоуверенности, то ли из духа царившего в высшем руководстве взаимного недоверия.

Это стало его второй ошибкой.

В октябре, когда Мао прочел объяснения, подготовленные Е Цюнь и тремя генералами для Центрального Комитета, его негативное отношение к подоплеке событий в Лушани укрепилось. Формально четверка признала собственные грехи, объяснив их «недостаточной компетентностью», но никак не обосновала подозрительную согласованность своих действий. В пометках на полях их признаний Председатель не скрывал раздражения. Е Цюнь, писал он, «отказалась выполнить мои распоряжения, но с готовностью заплясала под дудку Чэнь Бода»; У Фасянь проявил «полное отсутствие прямодушия и стойкости».

Мао принял решение урезать власть, которую Линь Бяо приобрел над военными. В декабре ЦК провел под председательством Чжоу Эньлая рабочее совещание, которое постановило «реорганизовать» Пекинский военный округ. Командующего округом и его политкомиссара, ставленников Линь Бяо, сменили два преданных Мао генерала. Через три месяца Е Цюнь и остальные вновь выступили с самокритикой, но и она не удовлетворила Председателя. С целью еще более ослабить позиции министра обороны он дополнительно ввел своих людей в Военную комиссию ЦК.

Зимой того же года Мао дал указание не допускать больше в его покои юных участниц танцевального ансамбля НОА — они могли оказаться агентами Линя.

За пределами весьма ограниченного круга лиц никто ни в стране, ни в партии не подозревал о грядущем ненастье. Даже Чжоу Эньлай и Цзян Цин не знали, насколько серьезно Мао был озабочен возникшей проблемой. Для ЦК партии Линь Бяо по-прежнему остался «ближайшим соратником и преемником товарища Мао Цзэдуна». О попавших в опалу генералах известно только членам Политбюро: никаких отставок, «провинившиеся» продолжали исполнять свои обязанности.

Скорее всего прекрасно развитая интуиция все же подсказывала Линь Бяо, что потрясений не избежать. К марту 1971 года министр обороны погрузился в глубочайшую депрессию. Его сын, двадцатипятилетний Линь Лиго, занимавший высокую должность в руководстве ВВС, среди наиболее преданных подчиненных начал тайно обговаривать способы обеспечить незыблемость позиций отца. Линь Бяо об этих разговорах ничего, по-видимому, не знал. Тем не менее один из подготовленных единомышленниками документов включил в себя такую оценку тактики Председателя, которая поразительно точно совпадала со взглядами самого Линя:

«Сегодня он использует одни силы для того, чтобы нападать на другие, завтра же поступает наоборот. Те, кого он хочет соблазнить, слышат сегодня ласковые и медоточивые слова, а завтра по сфабрикованным обвинениям взойдут на эшафот. Вчерашние гости через день станут заключенными. Если оглянуться на прошедшие десятилетия, то найдется ли среди людей, которых он когда-то поддерживал, хотя бы один человек, кого не уничтожили как политика?.. Его бывшие секретари либо покончили с собой, либо брошены в тюрьмы. За решеткой оказались и несколько самых преданных его соратников».

Между собой Линь Лиго и его товарищи называли Председателя «В-52»: подобно совершавшим налеты на Северный Вьетнам бомбардировщикам дальнего радиуса действия, смертоносный груз Мао сбрасывал на своих противников с огромной высоты.

После долгих сомнений они пришли к выводу, что непосредственной угрозы положению министра обороны пока не существует, и после смерти Председателя Линь Бяо все же станет его наследником. Рассматривалась вероятность и более раннего перехода власти в его руки; на этот случай коллеги Линь Лиго составили план действий, названный ими «Проект 571». Однако, по общему мнению, вступить в силу этот план мог лишь в исключительных обстоятельствах: даже при успешном осуществлении за него пришлось бы заплатить «слишком высокую политическую цену».

Подобные разговоры сами по себе свидетельствовали о весьма нездоровой обстановке, сложившейся в лагере министра обороны.

В конце апреля 1971 года события приняли еще более зловещий оборот. По инициативе Председателя Чжоу Эньлай сообщил У Фасяню, Ли Цзопэну, Цю Хуэйцзо, начальнику Генштаба Хуан Юншэну и Е Цюнь о том, что они подозреваются в проведении «ошибочной политической линии» и попытке «внести фракционный раскол в ряды партии». В руки Цзян Цин Мао вложил новое оружие: ее сторонников назначили руководителями отделов ЦК по пропаганде и кадровой политике.

В течение довольно короткого времени Линь Бяо все дальше отстранялся от выработки и принятия решений. Он прекратил ходить на работу, поведение его начинало вызывать растущее недоумение. Сказавшись больным, министр обороны рассчитывал уклониться от участия в праздновании Первомая. Чжоу убеждал его прийти, и когда в нарушение протокола Линь появился на трибуне уже после Мао, Председатель встретил его пренебрежительным молчанием. За проведенный вместе час оба так и не обменялись ни словом, ни взглядом.

В начале лета Мао осознал, что открытая конфронтация становится неизбежной. Чжоу Эньлаю через месяц он сказал: «Начатое в Лушани мы не довели до конца, проблема осталась. Суть ее в том, что генералы ощущают за своими спинами мощную поддержку». Несколькими днями позже Линь Бяо вместе с семьей поехал на отдых в Бэйдайхэ. В середине августа Председатель прибыл в Ухань, где на первой из ряда встреч с местными ответственными работниками заручился поддержкой провинциального руководства и военных. На протяжении своего дальнейшего маршрута Мао неустанно повторял: в Лушани начался очередной этап той борьбы, что велась против Лю Шаоци, Пэн Дэхуая и Ван Мина. «Кое-кто, — говорил он, — вознамерился стать первым лицом в стране, расколоть партию и силой прийти к власти»[79]. Председатель не делал никаких далеко идущих выводов. Он просто указывал, что «на товарище Линь Бяо лежит определенная ответственность». Кого-то из его последователей еще можно вернуть на путь истины, кто-то же успел зайти слишком далеко. Опыт прошлого, сухо заметил Мао, учит, что «очень трудно… перевоспитать того, кто своим примером приводит общество к непоправимым ошибкам».

Вести об этих словах Председателя дошли до Бэйдайхэ лишь 6 сентября — через три недели после того, как Мао начал свою поездку. Такая медлительность свидетельствовала о крайне незначительном числе сторонников, на которых Линь Бяо мог бы рассчитывать в провинциях.

События последующих шести дней со всеми основаниями можно назвать сюрреалистическими.

В Бэйдайхэ Линь был занят в основном обсуждением матримониальных планов своих детей. Еще во время «культурной революции» он обратился к Се Фучжи с просьбой подыскать в Пекине или Шанхае симпатичную девушку-студентку, перед которой раскроется перспектива стать супругой Линь Лиго. В императорском Китае девушки знатных фамилий превращались таким образом в наложниц отпрысков Сына Неба. Подчиненные Се Фучжи перебрали несколько сотен кандидаток, но в конечном итоге Линь-младший остановил свой выбор на молоденькой артистке ансамбля танцев НОА. Столь же частая сеть была раскинута и для поисков будущего мужа дочери Линь Бяо, Линь Лихэ. Е Цюнь отвергла избранного дочерью жениха, и девушка дважды пыталась уйти из жизни. Сейчас было самое время найти половину и ей.

Поставив крест на политической карьере, министр обороны целиком отдал себя семейным заботам.

В разговорах с отцом Линь Лиго настаивал на немедленных и решительных действиях. Либо Мао будет остановлен силой, либо Линю-старшему придется уехать в Кантон и попытаться создать там новый режим. В случае неудачи можно будет найти прибежище за границей, к примеру, в Советском Союзе. Дочь рекомендовала отцу подыскать себе какой-нибудь почетный пост, подобно тому, как это сделал Чжу Дэ.

К обсуждаемому вопросу министр обороны проявлял удивительное равнодушие, складывалось впечатление, что он пришел к выводу: они неизбежно окажутся в тупике.

В среду 8 сентября он согласился написать своим сторонникам записку, где призвал их действовать «в соответствии с приказами Лиго и Юйчи». Чжоу Юйчи был коллегой его сына из Главного штаба ВВС. На большее у Линь Бяо не хватило решимости.

Предыдущий день Линь Лиго вместе с друзьями посвятил разработке плана физического устранения Мао. Сошлись в одном: самые большие шансы на удачу будут в случае нападения на специальный поезд Председателя.

Рассматривались и другие варианты, в большинстве своем настолько по-мальчишески наивные, что могли бы показаться почерпнутыми из книжки с комиксами: в ход шли огнеметы и зенитные пулеметы; намечался взрыв двигавшейся по соседней колее цистерны с бензином; в салон Председателя с крыши должны были проникнуть вооруженные автоматическими пистолетами убийцы. Благодарение Господу, что конспираторы не только не попытались воплотить хотя бы один из своих прожектов, они не утруждали себя даже сколь-нибудь серьезной подготовкой.

Вне зависимости от поверхностных впечатлений никаких идей заговора Линь Бяо не вынашивал. Этим был занят Мао.

В среду вечером Председатель получил сообщение о загадочной деятельности в Главном штабе ВВС. Подразделение личной охраны Мао приняло меры повышенной предосторожности. Изменились планы поездки, и из Ханчжоу вождь направился в Шанхай. Вместо того чтобы провести там несколько дней, в субботу утром Мао провел краткую беседу с командующим Нанкинским военным округом Сюй Шию и тут же уехал в Пекин. Ближе к вечеру воскресенья поезд прибыл на станцию Фэнтай, расположенную в южном предместье столицы. Здесь Председатель в течение двух часов разговаривал с командующим Пекинским военным округом Ли Дэшэном — речь шла о тех же вопросах, что обсуждались с руководством провинций.

Пока Мао находился в Фэнтае, Линь Бяо и с красными от слез глазами Е Цюнь принимали в Бэйдайхэ немногочисленных гостей, приглашенных по случаю помолвки их дочери.

Узнав о неожиданном возвращении Председателя, Линь Лиго в панике собрал друзей на совещание. Выход один: отец должен срочно перебраться в Кантон. Звонком в Главный штаб ВВС Линь-младший приказал немедленно выслать в Бэйдайхэ самолет. «Трайдент» приземлился в двадцать часов пятнадцать минут — в это время Мао уже подъезжал к Чжуннаньхаю.

Предполагалось, что вечер министр обороны проведет вместе с семьей и ближайшими друзьями за торжественным столом, однако вместо этого Линь Бяо повел жену и сына в дальнюю комнату особняка и закрыл ее дверь на ключ. Насколько Лиго посвятил отца в свои планы, сказать трудно. Может быть, лишь в самых общих чертах. Когда чуть позже Лихэ осознала, что ненавидимая ею мать и брат, которого она любила ничуть не больше, собираются лететь с отцом в неизвестную даль, то первой в голове ее мелькнула мысль о похищении. Девушка очень ошибалась. Линь Бяо знал, что жена и сын действовали чересчур поспешно, как знал и то, что семью его ждет самая незавидная участь. Вечером он все же смог стряхнуть с себя апатию и дал согласие лететь в Кантон. Вряд ли министр разделял оптимизм своего сына относительно нового режима. Скорее всего Кантон должен был стать промежуточной остановкой на пути в Гонконг — в эмиграцию.

В начале одиннадцатого вечера Линь Лихэ, по-прежнему уверенная в том, что отец стал заложником чуждых ему интересов, украдкой выбралась из особняка, чтобы предупредить о готовящемся начальника охраны.

Через полчаса Чжоу Эньлая, проводившего совещание в здании Всекитайского собрания народных представителей, попросили срочно подойти к телефону. Голос в трубке сообщил, что в Бэйдайхэ находится самолет ВВС НОА, который, по словам дочери министра обороны, вот-вот вывезет ее отца в неизвестном направлении, причем, вполне вероятно, сделано это будет против его воли.

Чжоу немедленно связался с У Фасянем и приказал ему запретить взлет.

Узнав об этом, Линь Бяо понял, что игра окончена. Он принял решение направиться к ближайшей границе — то есть на север, в СССР[80]. Чтобы рассеять все подозрения, Е Цюнь звонком сообщила Премьеру о намерении семьи вылететь на следующий день в Далянь. В полночь бронированный лимузин министра обороны пронесся мимо поста охраны и направился на аэродром. На огромной скорости из машины выпрыгнул один из секретарей Линь Бяо.

Невзирая на приказ Чжоу Эньлая, баки «трайдента» наполовину заполнили горючим. Линь Бяо, Е Цюнь, Лиго, один из его сослуживцев и шофер лимузина поднялись на борт, и в половину первого ночи понедельника, 13 сентября, самолет с погашенными бортовыми огнями поднялся в воздух с погруженного в полный мрак аэродрома.

Чжоу отдал приказ запретить на двое суток перемещение всех воздушных средств над территорией страны и отправился на доклад к Мао.

В то время пока он находился у Председателя, У Фасянь по телефону сообщил, что «трайдент» взял курс на Монголию, и поинтересовался, не должны ли зенитчики сбить его. Ответ Мао прозвучал с философской рассудительностью: «Тучи рождают дождь, вдовы находят новых мужей, этого уже не изменишь. Пусть летят».

В ноль часов пятьдесят минут самолет покинул пределы воздушного пространства КНР.

Из соображений безопасности Мао перебрался в зал здания Всекитайского собрания народных представителей, где вызванные в три часа ночи члены Политбюро узнали о возвращении Председателя в столицу и бегстве министра обороны.

Через тридцать часов поднятый с постели Чжоу Эньлай прочел срочную шифровку посла КНР в Улан-Баторе. Министерство иностранных дел Республики Монголия, говорилось в послании, выражает официальный протест по поводу нарушения самолетом китайских ВВС воздушной границы страны. Неподалеку от селения Ундур-Хан нарушитель потерял управление и упал на землю. Находившиеся на его борту девять человек погибли.

Работавшая на месте падения следственная комиссия обнаружила, что после того как горючее в баках «трайдента» полностью выгорело, самолет пошел на снижение и в момент посадки на неровную поверхность степи загорелся. Опознанные судебно-медицинскими экспертами КГБ тела погибших были захоронены неподалеку.

Из всех лидеров партии, прошедших за годы правления Мао через множественные «чистки», оказать сопротивление попробовал только Линь Бяо. Пэн Дэхуай и Лю Шаоци покорно склонили головы, до последней минуты сохранив в душе беззаветную преданность делу КПК. Ни один из них не пытался ни защитить себя, ни ответить ударом на удар. Даже Гао Ган, заявивший своим самоубийством своеобразный протест, все же признал сначала свою вину.

Линь Бяо оказался другим. В конечном итоге единственным оставшимся в его распоряжении средством защиты стало то, что Мао называл «последней и лучшей из тридцати шести стратагем», изложенных философом древности Суньцзы в его знаменитом «Трактате о военном искусстве», — бегство. Но этим он не унизил себя. В последний момент он пошел наперекор воле Председателя.

Мао почувствовал себя совершенно разбитым.

Его личный врач, присутствовавший в тот момент, когда Чжоу принес весть о бегстве министра обороны, много лет спустя вспоминал, какой болью исказилось лицо Председателя. Когда первый кризис миновал и четверо злосчастных сторонников Линя — генералы У Фасянь, Ли Цзопэн, Цю Хуэйцзо и Хуан Юншэн — были взяты под арест, Мао надолго слег в постель. Он провел в ней около двух месяцев, страдая от высокого давления и инфекции в легких. Как обычно, причины болезни крылись в состоянии его души. Но на этот раз до конца Председатель так и не оправился. В ноябре, когда он появился на встрече с руководителем Северного Вьетнама Фам Ван Донгом, жители страны были поражены тем, как постарело лицо смотревшего на них с экранов телевизоров Мао. Плечи его поникли, походка стала старчески неуверенной, шаткой.

В январе 1972 года умер Чэнь И. За два часа до начала похорон Мао внезапно решил, что должен на них присутствовать, несмотря на увещевания помощников, обеспокоенных близкой к нулю температурой, которая может только навредить его и без того хрупкому здоровью. Они оказались правы. Простояв на ногах всю церемонию прощания, Председатель едва двигался.

Впоследствии ходило немало слухов о том, что в январе у него случился инфаркт. На самом деле перегруженное сердце страдало от гиперемии, периодически обострявшейся из-за постоянных отказов Мао довериться опытным кардиологам. И все же главная причина нездоровья крылась в политике. Уже в августе или начале сентября, будучи готовым к конфронтации с Линь Бяо, Председатель еще не определил, каким образом окончательно решить возникшую проблему. Понизить его статус в Политбюро, подвергнуть резкой критике, но оставить все же у руководства, подобно тому, как поступили с Пэн Дэхуаем в 1959 году? Либо выбросить вон? Если продумать все детали, это тоже выход, но самый крайний: он произведет тягостное впечатление на массы. Осмелившись бежать, Линь перехватил у Председателя инициативу.

Легшее на плечи Мао бремя чуть облегчилось, когда он узнал о деятельности, развернутой сыном ослушника.

Хотя Председатель шестым чувством угадывал угрозу его личной безопасности и даже принимал соответствующие меры, детали замысла, разработанного молодым офицером ВВС, стали ему известны лишь после закончившегося трагедией бегства. Незрелый и детский по сути заговор дал Мао возможность разоблачить в министре обороны изменника, ставившего своей целью государственный переворот.

Эта версия и прозвучала в середине октября на совещаниях с партийными работниками, а чуть позже — на встречах с населением.

Но озвучить ее оказалось не так просто. Многострадальный народ мог с недоверием воспринять весть о том, что еще один ближайший соратник вождя оказался подлым предателем. Куда подевались гениальные провидческие способности Председателя, если врагами один за другим оказывались Лю Шаоци («подонок и ренегат»), Чэнь Бода («шарлатан от марксизма») и Линь Бяо («контрреволюционер и карьерист»), на протяжении десятков лет стоявшие плечом к плечу с Мао? «Сто цветов» и кампания по борьбе с «праваками» напрочь вытравили из китайской интеллигенции веру в «самого-самого-самого». Хаос и террор «культурной революции» уничтожили понятия справедливости и чести не только в рядах партии, но и в умах десятков миллионов простых граждан. Дело Линь Бяо стало последней каплей. Общество захлестнула волна глубокого цинизма. Идею Мао о новом и светлом мире не отвергла лишь молодежь — далеко не вся! — и те, кто на бесконечных «революционных» потрясениях имел возможность греть руки.

Нездоровье и очередной политический провал привели Мао в состояние, близкое к полному отчаянию. Впервые после осени 1945 года, когда Сталин пошел на предательский сговор с Чан Кайши, у Председателя опустились руки. В январе 1972 года Мао сказал потрясенному Чжоу Эньлаю, которого поставил руководить повседневной работой ЦК, что заниматься делами он уже не в состоянии — пусть Чжоу берет вес на себя. Из депрессии 1945-го его вывел американец Гарри Трумэн, направивший миссию Маршалла для посредничества в прекращении гражданской войны. Сейчас извлечь Мао из новой «черной дыры» предстояло тоже американцу. Забыть о судьбе Линь Бяо заставило Председателя невероятное, немыслимое: после двадцати лет исступленной вражды президент Соединенных Штатов Америки Ричард Никсон готовился нанести первый официальный визит в Пекин.

Бои на Даманском и последовавшее за ними резкое обострение отношений между Пекином и Москвой не могли не привлечь внимания Белого дома. Еще задолго до этого отдельные политики в США начали вслух рассуждать о необходимости поисков более взвешенного подхода к Срединному Царству. Примерно за год до визита Никсон написал фразу, которую повторил затем в своей инаугурационной речи: «Пора помочь Китаю вырваться из тисков озлобленной изоляции». В кулуарах Госдепартамента велись разговоры о возможности построения «дипломатического треугольника». Однако до того момента, когда пограничный конфликт поставил Китай и Советский Союз едва ли не на грань войны, никто не представлял, как можно будет свести три стороны в единое целое.

Первые робкие сигналы прозвучали в июле 1972 года. США пересмотрели запрет на поездки своих граждан в Китай. Тремя днями позже Пекин освободил двух американских яхтсменов, задержанных в территориальных водах Китая. В августе госсекретарь Уильям Роджерс публично объявил, что правительство страны рассматривает возможность «открытия каналов связи». Через посредничество Румынии и Пакистана в Пекин доставили и личные послания руководителя внешнеполитического ведомства. В октябре, когда напряженность в китайско-советских отношениях несколько ослабла, Никсон сделал более значимый жест: Пекину дали понять, что корабли ВМФ США, патрулировавшие по окончании Корейской войны Тайваньский пролив, будут отозваны домой.

Так начиналось то, что Генри Киссинджер называл «замысловатым менуэтом». Каждое новое па приближало его к тому, чтобы почти двумя годами позже стать первым после 1949 года в США официальным лицом, которое посетит Пекин.

Временами танцевальное действо превращалось в фарс: когда Уолтер Стессел, посол США в Варшаве, подошел на приеме к своему китайскому визави, чтобы сказать несколько слов, то с изумлением увидел, как его нссостоявшийся собеседник опрометью бросился вниз по лестнице, спасаясь от несанкционированного контакта. Временами оно сменялось трагедией: американский бизнесмен, проведший пятнадцать лет в китайских тюрьмах по обвинению в шпионаже, покончил с собой за несколько дней до готовившегося жеста доброй воли — освобождения. Были и паузы: в 1970 году из-за войны в Камбодже на шесть месяцев прекратились всякие контакты. Случались недоразумения: в том же году в день национального праздника КНР Чжоу Эньлай подвел на Тяньаньмэнь Эдгара Сноу и его супругу к Председателю, чтобы сделать памятный снимок. Подобной чести не удостаивался тогда еще ни один иностранец. «К сожалению, — признавался Г. Киссинджер, — фразы, которыми они обменялись, звучали настолько туманно, что наши грубые западные мозги ничего не поняли». А Мао просто дал понять: диалог с Америкой будет пользоваться его личной поддержкой.

Своеобычная манера речи подвела Мао и во второй раз. Беседуя с Эдгаром Сноу в декабре, он вспомнил высказанное Никсоном за пару месяцев до этого замечание: «Главное, что мне хотелось бы успеть сделать до смерти, это побывать в Китае». Председатель ответил на него Сноу так: «Я буду рад пообщаться с ним — не имеет значения, будь он туристом или президентом». Позже Сноу вручили копию официальной записи их беседы, причем попросили подождать с ее публикацией. Мао предполагал, что копия будет передана в Белый дом, но Сноу этого не сделал, и слова Председателя остались неуслышанными.

Однако весной Мао сделал столь недвусмысленный жест, что даже недалекие американцы оказались в состоянии его разгадать.

В марте 1971 года китайская команда по настольному теннису приняла участие в проходящем в Нагое чемпионате мира. Впервые за долгие годы спортсмены страны выехали за рубеж. 4 апреля один из американских теннисистов, девятнадцатилетний житель Калифорнии, мимоходом бросил своему китайскому сопернику, что с удовольствием побывал бы в Пекине. Через два дня о его желании стало известно Чжоу Эньлаю, а двенадцатью часами позже о нем узнал и Мао. Председатель и Премьер решили оставить все как есть, однако ночью, уже приняв снотворное и почти засыпая, Мао вызвал к себе медсестру и приказал ей позвонить в МИД: пусть немедленно вышлют приглашение всей команде.

Волна «пинг-понговой» дипломатии, подобно урагану, охватила весь мир.

Пекин встретил американских теннисистов с редкостным радушием. В здании Всекитайского собрания народных представителей их приветствует Премьер Госсовета. Чжоу громко заявил о том, что приезд спортсменов «открывает новую главу в истории отношений двух стран» и свидетельствует о «возобновлении нашей дружбы».

Через три месяца приехал Генри Киссинджер. Его визит проходил в тайне — в ход идет отговорка о полученном в Пакистане расстройстве желудка. По возвращении госсекретаря в Вашингтон Ричард Никсон с воодушевлением сообщил миллионам телезрителей о начавшемся диалоге и своем намерении посетить КНР не позднее весны следующего года. Для обсуждения деталей поездки президента Киссинджер вернулся в Пекин в октябре, и на этот раз китайская пресса была к нему необычайно благожелательна. Были согласованы основные положения Шанхайского коммюнике, которое станет вершиной президентского визита и определит главное содержание китайско-американских отношений до конца века.

Во время первого визита Киссинджера мысли Мао были заняты проблемой Линь Бяо, когда же госсекретарь приехал во второй раз, Председатель оказался прикованным к постели физической немощью и неврастенией. Но, несмотря на это, он нашел силы сделать едкое замечание о том, что стороны в ходе переговоров должны «избежать светских банальностей, не быть примитивно грубыми или до отвращения слащавыми».

Различия во взглядах коммюнике констатировало с той «прямотой и подчас жесткостью», которые лишь подчеркивали общность интересов двух стран в вопросе «противодействия советскому гегемонизму». Лишь проблема Тайваня формулировалась по-прежнему неоднозначно:

«Правительство США признает, что китайцы, проживающие по обеим сторонам Тайваньского пролива, являются гражданами одной страны — Китая, а остров Тайвань представляет собой часть ее территории. Соединенные Штаты не подвергают данный факт никакому сомнению и подтверждают свою заинтересованность в мирном урегулировании тайваньского вопроса силами самих китайцев».

После того как вторая поездка Г. Киссинджера завершилась, Генеральная ассамблея ООН проголосовала за исключение Тайваня из членов международной организации. Его место заняла Китайская Народная Республика.

К январю 1972 года дипломаты завершили работу по подготовке визита президента США.

Но вопрос о главном действующем лице готовящейся драмы остался открытым. Состояние Мао продолжало ухудшаться, но он по-прежнему отказывался допускать к себе докторов. 1 февраля, за три недели до прибытия Никсона, Председатель неохотно дал согласие — на следующий день потерял сознание, зайдясь в мучительном припадке грудного кашля. На ноги его поставили комплексные инъекции антибиотиков и перспектива лицом к лицу встретиться с «самым уважаемым врагом». Распухшее горло едва позволяло Мао говорить, тело оплыло настолько, что Председателю пришлось сшить новую одежду и обувь. Когда до приезда президента США осталась неделя, помощники начали заново учить Мао садиться, вставать и ходить по комнате: после долгого лежания в постели его мышцы почти атрофировались.

Но вот долгожданный день наступил. Председатель чувствовал себя как на иголках. Держа у уха телефонную трубку, он внимательно выслушивал поминутные доклады о том, как кортеж Никсона движется из аэропорта к городу. Вот машины пронеслись по пустым пекинским улицам, приближаясь к предназначенной для высоких гостей резиденции Дяоюйтай. В день приезда никакой встречи двух руководителей не планировалось, однако Мао выразил желание увидеться с президентом немедленно. По настоянию Чжоу Эньлая Никсон все же получил возможность отдохнуть от перелета и пообедать. Однако сразу после этого кавалькада из черных лимузинов «хунци»[81] доставила Никсона и Киссинджера в Чжуннаньхай, к изнывающему от нетерпения Мао. Позже в своих мемуарах Киссинджер написал:

«Стены в кабинете Мао… были скрыты за стеллажами с книгами, книги лежали на столе и на полу. Комната больше напоминала келью ученого, чем приемную всемогущего лидера самой большой в мире нации… Ввиду неожиданности нашей встречи никаких особых церемоний не было. Мао просто стоял посредине… В жизни мне не приходилось еще встречать человека, за исключением, пожалуй, Шарля де Голля, от которого исходило бы столь концентрированное ощущение воли. Рядом стояла невысокая женщина, помогавшая ему передвигаться по кабинету. В этой обстановке Мао, безусловно, доминировал — и не благодаря роскоши, которая в большинстве стран придает облик величия их лидерам, но за счет почти осязаемого, всеподавляющего стремления к превосходству».

Впечатления Никсона оказались более приземленными, но и он был поражен тем, что, по словам Киссинджера, представляло «встречу с самой историей».

Обеими руками Председатель легко сжал ладонь президента США и простоял так около минуты.

Один возглавлял цитадель международного империализма, за которой стояла самая развитая экономика и наиболее мощные вооруженные силы в мире; другой являлся полубогом для восьмисотмиллионного населения коммунистической державы, вся идеология которой заключалась в призыве покончить с господством капитализма.

Помещенная на следующий день в «Жэньминь жибао» фотография оповестила Китай и мир в целом о том, что в глобальном балансе сил произошли коренные перемены.

Первая беседа продолжалась около часа, намного дольше, чем предполагалось сдержанным протоколом знакомства. Мао едва не напугал Никсона, заявив, что предпочитает иметь дело с лидерами, придерживающимися правых взглядов, — они «более предсказуемы». Президент обратил внимание своего собеседника на то, что основная угроза обеим странам исходит не друг от друга, а от Советского Союза. Тонкий дипломат Киссинджер был поражен обманчиво небрежной манерой Мао вести разговор, в котором казавшиеся легкомысленными фразы «передавали смысл, стороной обходя всякую конкретику… и напоминали чередование теней на освещенной солнцем стене». Обеспокоенный состоянием Председателя, Чжоу сообщил Никсону, что хозяин кабинета еще не успел оправиться от бронхита, а после того как президент заметил, что Чжоу бросает выразительные взгляды на часы, высокие гости откланялись.

Все остальное оказалось намного проще; напряжение спало. Никсон и Чжоу приступили к трудоемкой закладке фундамента новых отношений. Верный тон был уже найден.

Визит президента США стал для Мао личным триумфом. За ним вскоре последовали и другие: приезд Какуэя Танаки закончился установлением дипломатических отношений с Японией, чуть позже состоялась встреча с премьер-министром Великобритании Эдвардом Хитом. Однако по значимости ничто уже для Председателя КНР не сравнится с моментом, когда прибывший в Запретный город лидер западного мира поделился с ним своей озабоченностью политикой общего врага. В 1949 году Мао настаивал, что Китаю незачем торопиться устанавливать какие-либо связи с державами Европы и Америки, что прежде всего необходимо «навести порядок дома», а потом только решать, кого и когда можно пригласить в Поднебесную. В годы, когда Запад стремился изолировать «красный» Китай, Председатель сознавал: его слова являются не более чем попыткой «сохранить лицо». Теперь же руководитель самой могущественной страны мира приехал в Пекин, чтобы с позиции равных вести разговор о сотрудничестве. Китай действительно поднялся с колен и выпрямился во весь рост. Гордость, которую испытывал Мао, абсолютно законна.

Но в каждой бочке меда своя ложка дегтя.

В статье, написанной за год до избрания его президентом, Никсон отмечал, что Америка должна начать вести дела с Китаем «как с великой и движущейся по пути прогресса нацией, не как с эпицентром мировой революции». Это и произошло. Открывая двери страны для США, Мао следовал геополитической необходимости создания общего фронта противодействия экспансионистским устремлениям Советского Союза. Однако за это приходилось платить. Председатель был вынужден расстаться с мечтой о красном Срединном Царстве, источнике надежд и вдохновения революционеров всего мира. На смену ей приходила взвешенная, расчетливая политика баланса сил, целью которой являлась не революция, а выживание.

И в беседе с Никсоном Председатель признал это: «Слова подобных мне людей звучат, наверное, как орудийные залпы. Вот, например, «люди мира должны объединиться и повергнуть империализм в прах…» — Мао и Чжоу громко рассмеялись.

В объяснение таких заявлений он мог бы, как обычно, сказать, что условием развития общества является борьба противоречий, а продвижение вперед невозможно без отхода назад. Нынешняя позиция китайского руководства и означала этот отход. Ставшая в 60-х годах излюбленной для Мао идея о том, что Китай силой своего примера поднимет пламя революционных преобразований во всем мире, оказалась несостоятельной.

Крах планов передачи власти и принесение коммунистических идеалов в жертву геополитическим интересам были не единственной брешью в политике «культурной революции».

Осенью 1971 года во время поездки по провинциям Мао неоднократно сетовал на то, что подвергшиеся несправедливым «чисткам» ветераны партии до сих пор не реабилитированы. В ноябре, после гибели министра обороны, Председатель объявил «ошибкой» расправу над маршалами и другими участниками движения «февральского обратного потока»: они всего лишь пытались «оказать сопротивление Линь Бяо и Чэнь Бода». Во время состоявшихся в январе 1972 года похорон Чэнь И Мао еще раз дал понять, что к нападкам на старую гвардию он не имел никакого отношения.

Вдохновленный наметившимися сдвигами, Чжоу Эньлай с головой ушел в перестройку системы управления и восстановление промышленного производства. Сейчас его позиции значительно усилились: из пяти членов Постоянного Комитета Политбюро выбыли трое — Линь Бяо, Чэнь Бода и Кан Шэн, у которого врачи обнаружили рак. Даже оставив в стороне призыв прикованного к постели Председателя занять его место, можно с уверенностью говорить о том, что ситуация все больше складывалась в пользу Чжоу. Смерть Линь Бяо дала Цзян Цин и радикалам возможность вновь перейти в наступление. Визит Никсона и членство в ООН доказали: политический прагматизм начал приносить результаты. Прозвучавшее в мае заключение медиков о том, что у Премьера тоже развивается рак, только прибавило Чжоу решительности. Он осознал: сейчас предоставляется последний шанс оставить свой след в мучительном процессе преобразования страны, указать обществу путь к спокойному, сбалансированному развитию и лучшей жизни.

Стратегия Премьера сводилась к тому, чтобы, используя кампанию против Линь Бяо, официально названную «критикой ревизионизма и движением за исправление стиля», начать атаку на крайне левацкие взгляды. В апреле «Жэньминь жибао» заявила о том, что «ветераны, представляющие собой неоценимый золотой фонд партии», должны быть реабилитированы и поставлены «руководить самыми ответственными участками нашей работы». На страницах газет вновь начало появляться имя виднейшего экономиста Чэнь Юня (под предлогом слабого здоровья благоразумно отказавшегося от лестных предложений занять тот или иной высокий пост). Возрос общественный спрос на высокопрофессиональные знания. Пекинское радио вело ежедневную трансляцию уроков английского языка. Впервые после 1966 года группа китайских студентов выехала на обучение за границу. Резкой критике за «левацкие» методы работы Чжоу Эньлай подверг министерство иностранных дел: «Если не остановить «левачество» сейчас, в ближайшее время мы столкнемся с засильем «праваков».

И все же Мао явно не стремился обеспечить Премьера широкой поддержкой общества. Прагматизм во внешней политике — это одно дело, отказ от достижений «культурной революции» — совсем другое. В ноябре 1972 года Председатель пришел к заключению, что маятник отклонился слишком далеко.

Несколькими днями раньше «Жэньминь жибао» опубликовала подборку статей, гневно клеймивших последователей анархизма. Их тематика знакома: репрессии против ветеранов, подрыв руководящей роли партии, разгул хаоса. Вина за все это возлагалась на «леваков». Фактически содержание статей ставило под вопрос цели и идеалы «культурной революции». 17 декабря Мао объявил, что ошибки Линь Бяо, «левацкие» по форме, являлись «правацкими по существу». Министр обороны был «ультраправым праваком», заговорщиком и изменником, поэтому критика «левых» — мысль «далеко не лучшая» в сложившихся условиях.

Через два дня Чжоу показал, из какого материала он сделан.

Он отрекся от сделанных ранее заявлений, эхом повторил слова Председателя и бросил поддержавших его сотрудников «Жэньминь жибао» на съедение волкам.

Начавшаяся кампания «критики ревизионизма» резко изменила направление. Если Премьер пытался пересмотреть саму суть политики «культурной революции», то радикалы всю вину за ее плачевные результаты возложили на Линь Бяо.

О новом курсе страна узнала в первый день нового года из передовой статьи «Жэньминь жибао», где «культурная революция» была названа «необходимой и весьма своевременной для укрепления диктатуры пролетариата, строительства социализма и борьбы с возрождавшимся капитализмом».

Однако разворот на сто восемьдесят градусов в планы Председателя не входил.

Маятник и в самом деле мог отклониться слишком далеко. Но должен ли он в обратном движении отклониться на столько же? Последние четыре года жизни Мао был одержим идеей сохранения неустойчивого равновесия между действиями оголтелых радикалов и очевидным стремлением общества к более предсказуемому и спокойному будущему.

Самым ярким свидетельством подспудно вызревавшего конфликта стал вопрос о том, кому передать власть.

В 1972 году, размышляя о предательстве Линь Бяо, Председатель мысленно перебрал все немногие варианты. Чжоу Эньлай слишком стар, слишком умерен и, в конце концов, слишком слаб — не говоря уже о его склонности к панике. Цзян Цин — убежденный радикал, и Мао прекрасно известно, что общество ее ненавидит, она отличается непомерной жаждой власти, высокомерием, тщеславием и абсолютной некомпетентностью. Яо Вэньюань может быть великолепным пропагандистом, однако управлять людьми у него получается ничуть не лучше, чем у Чэнь Бода. Среди других относительно молодых членов Политбюро более или менее сносным кандидатом оставался лишь Чжан Чуньцяо. Ему пятьдесят один год, его преданность делу «культурной революции» не вызывала сомнений; он обладает задатками настоящего лидера. Как-то раз Мао заявил, что Чжан вполне достоин занять освобожденное Линь Бяо место преемника.

И все же не на нем остановил Председатель свой выбор.

В сентябре 1972 года Мао вызвал из Шанхая одного из заместителей Чжана — Ван Хунвэня, чей «Главный штаб рабочих» шестью годами ранее осуществил первый в ходе «культурной революции» захват власти.

Член ЦК КПК Ван Хунвэнь был высоким, хорошо сложенным мужчиной, к тридцати одному году не растратившим еще юношеской пылкости. Он появился на свет в бедной крестьянской семье, принимал участие в Корейской войне, после чего партия направила его на текстильную фабрику. В глазах Мао Ван Хунвэнь являлся воплощением чистоты социального происхождения: крестьянин, солдат и рабочий. Причины, по которой его вызвали в столицу, Ван не знал и был поражен интересом Председателя к его жизни и взглядам. Ответы молодого партийного работника, видимо, пришлись вождю по вкусу, поскольку Мао заставил Вана заняться трудами Маркса, Энгельса и Ленина. Обладая довольно скудным образованием, тот оказался перед сложной и на редкость нудной задачей. Изматывающим образом действовал на Вана и привычный Председателю ночной образ жизни; в телефонных разговорах с шанхайскими друзьями он жаловался на невыносимую скуку столичной жизни. Тем не менее в конце декабря, через двое суток после семьдесят девятого дня рождения Мао, на заседании парткома Пекинского военного округа Чжоу Эньлай и Е Цзяньин представили Ван Хунвэня командному составу НОА как «молодого человека, которого рекомендует сам Председатель». Чжоу подчеркнул, что именно таких людей Председатель намерен выдвигать на руководящие посты в ЦК и его Военный совет.

Со стороны Мао это явилось не просто капризом. Статус, которым обладали Лю Шаоци и Линь Бяо, вел за собой всю партию. У Чжан Чуньцяо его не было. Фракционная борьба и преданность Цзян Цин поглотили его настолько, что Чжан оказался неспособным руководить партийными массами и установить прочный контакт с лидерами более умеренных взглядов.

Ван Хунвэнь представлял собой «темную лошадку», человека со стороны, никак не связанного с грызней различных политических группировок.

В марте 1973 года началось его вхождение во власть: по личному указанию Мао Ван постоянно присутствовал на заседаниях Политбюро. То же самое делали и другие неофиты: Хуа Гофэн и У Дэ. Впервые Хуа Гофэн обратил на себя внимание Председателя еще в 1950 году, будучи первым секретарем парткома его родного уезда Сянтань. По окончании «культурной революции» Хуа возглавил партийный комитет провинции Хунань, а после смерти Се Фучжи заменил его на посту министра общественной безопасности и переехал в Пекин. У Дэ стал первым секретарем столичного горкома. Оба были значительно старше Ван Хунвэня: Хуа Гофэну пятьдесят один год, У Дэ — шестьдесят. Оба, подобно более молодому коллеге, придерживались самых радикальных взглядов и были в состоянии обеспечить себе поддержку всех расколотых разногласиями фракций. В них Мао видел запасных игроков — на тот случай, если избранная им стратегия окажется безрезультатной.

В сложном мозаичном полотне, созданном политической волей Председателя, не хватало последнего кусочка.

12 апреля в здании Всекитайского собрания народных представителей на банкете в честь руководителя Камбоджи принца Нородома Сианука появился низенький круглоголовый человек с седеющими волосами. У него уверенная, полная сдержанного достоинства манера держаться. Дэн Сяопин, «второй по рангу в партии человек, желавший идти капиталистическим путем», месяцем раньше без всякого шума был реабилитирован и уже работал на посту заместителя Премьера Госсовета.

Шестидесятидевятилетний Дэн едва не вдвое старше Ван Хунвэня. Его возврат был ускорен отчасти необходимостью подыскать замену терявшему силы в борьбе с раком Чжоу, отчасти личным обращением на имя Председателя, в котором автор сравнивал «культурную революцию» с «огромным зеркалом, отразившим таких монстров и предателей, как Линь Бяо и Чэнь Бода». Как бы между делом Дэн вставил в письмо фразу о том, что с удовольствием вернулся бы к работе на благо партии. Однако главным доводом в пользу извлечения бывшего «каппутиста» из небытия стало для Мао осознание простого факта: без мощной поддержки Ван Хунвэнь не сможет удержать идущую ему в руки власть. По замыслу Председателя эти двое должны были работать вместе: Ван возглавит партию, Дэн — правительство. Лет через десять или пятнадцать, когда первый наберется необходимых знаний и опыта, он поведет за собой страну уже самостоятельно. Авторитет Дэна позволял держать в подчинении армию, к чему Ван Хунвэнь был пока еще не способен. Дэн умел заставить механизм государственной машины работать четко и без перебоев, Ван — нет. Если только Мао успеет передать до своей смерти Вану все полномочия лидера партии, то молодость нового преемника и его безусловная преданность высоким идеям «культурной революции» послужат надежной гарантией того, что созданное Председателем идеологическое наследие не окажется забытым.

Ни на минуту не забывая об этом, Мао привел Ван Хунвэня в огромный зал здания Всекитайского собрания народных представителей, где в обстановке строжайшей секретности с 23 по 27 августа 1973 года работал 10-й съезд КПК. Ван возглавил комиссию по выборам руководящих органов партии, его заместителями являлись Чжоу Эньлай и Цзян Цин. Он зачитал делегатам новый устав КПК, а в последний день работы съезда стал, ко всеобщему изумлению, заместителем Председателя партии и третьим, после Мао и Чжоу Эньлая, человеком в Политбюро.

Дэн Сяопин возвратился лишь в Центральный Комитет: Мао явно не хотел, чтобы он отвлекал на себя внимание, предназначенное Вану. Дэн не в обиде — его время еще придет.

Съезд предпринял конкретные шаги к реализации мечты Мао привести после его смерти к управлению страной смешанную команду радикалов и ветеранов. В Политбюро и его Постоянном Комитете сложился примерный баланс сил между группировкой Цзян Цин и «старой гвардией», во главе которой стояли Чжоу Эньлай и Е Цзяньин. Подобно Дэну, членами ЦК стали находившиеся прежде в опале многие видные деятели партии: Тань Чжэньлинь, Уланьфу, Ван Цзясян и другие.

Для того чтобы посмотреть, как Дэн и Ван будут работать вместе, осенью Мао послал обоих в поездку по провинциям. По возвращении Дэн с обычной для него прямотой сказал Председателю, что в стране существует риск возрождения милитаризма: из двадцати девяти провинциальных парткомов работой двадцати двух руководят находящиеся на действительной военной службе офицеры НОА.

Но Мао и сам пришел к такому же выводу. В декабре 1973 года он отдал команду поменять местами командующих всех восьми военных округов. На заседаниях Политбюро и Военного совета ЦК Председатель объяснил, что необходимо более четко определить круг обязанностей для командиров и для политработников. Дэн Сяопин, которого Мао назвал «человеком редких дарований», отныне присутствовал на совещаниях как военного, так и политического руководства армии. Помимо этого, он же взял на себя и обязанности начальника Генерального штаба НОА.

В апреле 1974 года Дэн во главе официальной делегации КНР отправился в Нью-Йорк для участия в Генеральной ассамблее ООН. Там он представил международному сообществу новые взгляды Председателя на глобальное соотношение сил: его концепцию «трех миров». Согласно ей, к «первому миру» относятся две сверхдержавы: США и Советский Союз. Другие развитые в экономическом отношении государства, как капиталистические, так и социалистические, составляют «второй мир». В «третий» же входят развивающиеся страны.

Двумя месяцами позже, когда уже совсем тяжело больного Чжоу Эньлая надолго поместили в онкологическую клинику, Мао поручил Ван Хунвэню заниматься вопросами повседневной деятельности Политбюро, а Дэн Сяопин возглавил работу правительства.

В июне 1974 года политический тандем, на который Председатель возлагал столько надежд, приступил к работе. Союз двух деятелей был неустойчив и зыбок. Дэн так и не стал членом Политбюро, звезда Ван Хунвэня взошла исключительно благодаря Мао. И все же установилось пусть хрупкое, но согласие, которое требовалось Мао для осуществления дважды потерпевших крах планов передачи власти.

Карточный домик в третий раз оказался возведенным на песке.

Фатальная брешь в логике умозаключений Председателя была пробита столь присущими ему колебаниями между крайним радикализмом и до обыденности скучным здравым смыслом. Пока все бразды правления находились в его руках, как было в 1973–1974 годах, соперничающие группировки в руководстве, отражавшие суть этого мировоззренческого конфликта, еще как-то уживались друг с другом. Но когда силы начали уходить, физическая слабость уже не давала Мао возможности в полную меру использовать свой авторитет. Фракции радикалов и умеренных со все большей очевидностью превратились в смертельных врагов.

Вместо того чтобы возвыситься над схваткой, как рассчитывал Председатель, Дэн Сяопин и Ван Хунвэнь оказались вовлеченными в нее.

Как это часто бывало и в прошлом, выбор поля боя сделал сам Мао. В мае 1973 года на рабочем совещании ЦК он предложил начать кампанию критики умершего две с половиной тысячи лет назад Конфуция. Поводом послужило то, что Линь Лиго неоднократно сравнивал Председателя с Цинь Шихуаном, первым императором династии Цинь, который «сжег все книги и закопал ученых живыми в землю». Его сравнение Мао всегда находил для себя весьма лестным. Однако на сей раз он интерпретировал метафору таким образом, что Линь Бяо и сын, выступая против Цинь Шихуана, становились тем самым на сторону Конфуция и превозносимой им системы феодального землевладения. Как это часто бывает, суть оказалась несколько сложнее своей видимости. Проводя параллели между Линь Бяо и Конфуцием, Председатель поступил в полном соответствии со старой поговоркой, призывавшей, «указывая на тутовое дерево, поносить иву». Главной мишенью для нового движения должен был стать не Линь Бяо и не Конфуций: эту роль Мао отвел Чжоу Эньлаю.

Напрямую об этом не произносилось ни слова. Но в состоявшейся летом беседе с Чжан Чуньцяо и Ван Хунвэнем, подчеркивая необходимость скорейшего развертывания критики Конфуция, Мао сделал весьма прозрачный намек. Внезапно он завел речь о том, что МИД давно уже не советуется с Председателем по «важнейшим вопросам», а это с неизбежностью ведет к «новой вспышке ревизионизма». Ответственность за работу МИДа лежала на Чжоу. Именно в его стенах Премьер годом ранее призывал к борьбе с «левачеством», и Мао не забыл прозвучавших там слов. Кампанией критики Конфуция Председатель как бы предупреждал Чжоу и других ветеранов: не пытайтесь поставить под вопрос завоевания «культурной революции».

Неожиданный удар подорвал силы и без того больного Премьера. Когда в ноябре 1973 года Г. Киссинджер в шестой раз приехал в Пекин, он нашел Чжоу «необъяснимо сомневающимся в себе самом». Куда-то без следа исчезли его язвительность и остроумие. Во время обсуждения проблемы Тайваня, написал Киссинджер позже, он впервые почувствовал готовность собеседника продолжить нормализацию китайско-американских отношений без условия разрыва существующих связей между Вашингтоном и Тайбэем (на следующий день ее проявил и Мао). Однако что то в их разговоре — китайские протоколы не уточняют, что именно, — насторожило двух присутствовавших на беседе чиновников МИДа, и на следующий день Мао доложили о «неправомочных заявлениях» Премьера. В декабре Председатель решил, что Чжоу должен признать допущенные ошибки. Созвали заседание Политбюро, на котором Цзян Цин обвинила его в предательстве и «безудержном стремлении как можно быстрее занять место товарища Мао Цзэдуна». Ее слова в адрес человека, находившегося в последней стадии рака, звучали полным абсурдом. И тем не менее она призвала развернуть против Премьера такую же борьбу, что велась с Лю Шаоци и Линь Бяо.

Но тут вмешался Мао. В беседе с Чжоу и Ван Хунвэнсм он сказал, что единственной личностью, претендующей на пост Председателя, является сама Цзян Цин. Безусловно, отмстил он, в некоторых вопросах Чжоу был не прав, однако нет никакой необходимости отстранять его от руководящей работы.

Несмотря на эти заверения, очень скоро всю полноту ответственности за деятельность МИДа Премьер передал Дэн Сяопину, а в стране полным ходом началась кампания «критики Линь Бяо и Конфуция».

Для Председателя ее цели остались неизменными: окончательно разбить «ревизионизм» и отстоять завоевания «культурной революции». Вместе со своими сторонниками Цзян Цин видела в ней удобное средство подорвать позиции Премьера, изолировав тем самым и набиравшего силу Дэн Сяопина: в нем радикалы усматривали основное препятствие на собственном пути к верховной власти.

В результате на общество выплеснулся мутный поток исторических и политических инсинуаций, сопровождаемый мелочными нападками на личность Премьера. Радикалам было необходимо вывести массы из состояния покоя, сделать то же, чего добился Мао своим лозунгом «Бунт — дело правое», семью годами ранее призвавшим под флаги «культурной революции» миллионы хунвейбинов. Действия Цзян Цин оказались настолько эффективными, что, узнав о произошедших в отдельных районах страны вооруженных столкновениях, Председатель был вынужден разослать провинциальным парткомам директиву, запрещавшую создание массовых организаций.

Будучи крайне недовольным попытками радикалов свести кампанию к вульгарной борьбе между фракциями, 20 марта 1974 года Мао направил записку Цзян Цин. Он справедливо считал супругу той скрытой силой, которая приводила в движение весь неспокойный политический механизм:

«Долгие годы я предупреждал тебя относительно ряда моментов, но ты предпочитала пропускать мои слова мимо ушей. Есть ли какой-нибудь смысл в наших встречах?.. Мне восемьдесят лет, я серьезно болен, но тебя это нисколько не волнует. Сейчас ты купаешься в куче всяких привилегий, но что будет с тобой после моей смерти? Подумай об этом…»

Впервые после визита Никсона Председатель пожаловался на состояние здоровья. Он потерял в весе около пятнадцати килограммов, одежда свободно болталась на его усохшем теле. Мао изнуряло малейшее физическое усилие. Во время работы 10-го съезда КПК кислородные подушки лежали в лимузине, за три минуты доставлявшем Председателя из Чжуннаньхая в здание Всекитайского собрания народных представителей, в расположенный там его личный кабинет; одна была спрятана в трибуне, с которой он выступал. Временами Мао начинал заговариваться. Его голос сел, речь стала настолько неразборчивой, что сейчас Председателя с трудом понимало даже ближайшее окружение.

Киссинджер вспоминал те усилия, с какими давались Мао фразы: «Слова исходили из его уст как бы с величайшей неохотой, они вырывались некими сгустками, каждый из которых требовал накопить сначала достаточно сил, а уж потом выталкивать звуки наружу».

Затем начало быстро сдавать зрение. Врачи обнаружили у Председателя катаракту. К лету 1974 года Мао уже Гючти ослеп и с трудом различал поднесенный к лицу палец. Проведенная через год операция на правом глазу лишь частично вернула способность видеть.

Недуги делали его все более нелюдимым и замкнутым. Тремя годами ранее Мао пригласил к себе в качестве компаньонки интеллигентную, уверенную в себе молодую женщину по имени Чжан Юйфэн, с которой познакомился еще до «культурной революции». В то время Чжан работала проводницей его личного поезда, а теперь стала не только секретарем, но и доверенным лицом Председателя. Она зачитывала доставляемые фельдъегерской службой документы Политбюро, передавала окружающим отданные невнятным голосом Мао распоряжения. Когда он был уже не в состоянии разжевывать твердую пищу, Чжан кормила Председателя с ложечки. Она же помогала ему совершать утренний туалет и принимать ванну.

Однако и в этом полубеспомощном состоянии властный характер Мао ничуть не изменился. Дэн Сяопин и Ван Хунвэнь очень скоро испытали его на себе.

К отвращению и негодованию Председателя, его молодой шанхайский протеже вместо того, чтобы стать независимой и самостоятельной фигурой, по недомыслию (если не с расчетом — принимая во внимание его прошлое) заключил прочный союз с Цзян Цин и другими радикалами.

На состоявшемся 17 июля 1974 года заседании Политбюро Мао еще раз выразил недовольство действиями супруги, которая, по его словам, «представляет не меня, а только саму себя». Он впервые упрекнул Ван Хунвэня в «сколачивании крошечной фракции из четырех человек». Впоследствии ее назовут «бандой четырех».

Сразу после заседания Председатель уехал в Ухань, а оттуда — в Чанша, где провел осень и зиму. К тому времени в дополнение к прочим напастям — пролежням, инфекции в легких, недостатку кислорода в крови — врачи нашли у Мао болезнь Герига[82]: редкое и неизлечимое расстройство нервной системы, приводящее к параличу органов дыхания. Медицинский консилиум пришел к выводу, что жить Председателю осталось не более двух лет.

Об да приговоре Мао ничего не было известно. Но ощущение нарастающей слабости ясно давало понять: если у вождя есть дополнительные соображения по вопросу передачи власти, то озвучить их необходимо было как можно быстрее.

Принятое решение ускорило ход дальнейших событий.

4 октября Мао назначил Дэн Сяопина первым заместителем Премьера Госсовета, то есть фактическим преемником Чжоу. Это привело Цзян Цин в ярость, и двумя неделями позже на заседании Политбюро она подвергла проводимую Дэном политику в области внешней торговли таким нападкам, что тому не осталось ничего иного, как выйти из зала. На следующий день Ван Хунвэнь полетел в Чанша, где заявил Председателю, что втайне от членов Политбюро прибыл к нему от имени Цзян Цин, Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюаня, крайне обеспокоенных действиями Дэн Сяопина и Чжоу Эньлая. По мнению четверки, Чжан Чуньцяо куда лучше Дэна справится с обязанностями главы правительства. Чжоу же, искусно притворяясь больным, вступил в сговор с другими ветеранами, и взятый ими курс весьма напоминал ситуацию 1970 года в Лушани.

Лучшего доказательства глупости Ван Хунвэня Председателю не требовалось. Гонец возвратился в Пекин с гневной отповедью и наказом не идти в будущем на поводу у Цзян Цин.

На протяжении последующих двух с половиной месяцев она еще трижды попыталась убедить Мао в том, что Дэн ненадежен и вместо него следует опираться на деятелей с более радикальными взглядами. Однако эти попытки лишь добавили Председателю решимости. Мао пришел к выводу, что Дэн должен также стать его заместителем по партии, возглавить Военный совет ЦК и быть утвержденным на посту начальника Генерального штаба. Цзян Цин в его глазах слишком честолюбива и стремится, заняв место мужа, подмять под себя всю партию. «Не пытайся создать свой закулисный кабинет, — сказал ей Мао. — Уж очень много вражды вокруг тебя». В пику супруге он начал превозносить Дэна как «человека выдающихся талантов, имеющего к тому же твердые идеологические убеждения».

В первые дни января 1975 года решения Мао утвердил пленум ЦК — последний, работой которого руководил Чжоу Эньлай. Впредь председательствовал на заседаниях высших органов партии и правительства не Чжоу или Ван Хунвэнь, а Дэн Сяопин.

Ван ушел на задний план.

Однако Мао не расстался окончательно с мыслью о создании некоей коалиции. Столь первоначально располагавший к себе радикал из Шанхая в нее не вошел — уж больно он недалек. Не могло идти речи и о Цзян Цин. В ноябрьском послании к Председателю она, решившись заняться самокритикой, написала: «Я довольно бестолкова и не способна реально оценивать складывающуюся объективную ситуацию». Мао был полностью согласен. Человек она, безусловно, преданный, но чересчур властолюбивый, некомпетентный и озлобленный. Как-то раз Мао сильно озадачил Генри Киссинджера, сказав, что Китай — страна бедная, но «чего у нас хватает с избытком, так это женщин». Если у Америки появится вдруг в них нужда, Председатель с радостью окажет услугу, тогда в «Штатах начнется такое, что Белый дом забудет о Пекине». В январе 1975 года Мао уже ничуть не сомневался в том, что любые его планы передачи власти обречены на провал, если в них хоть какое-то участие примет Цзян Цин.

Оставался один Чжан Чуньцяо. Неосознанные колебания заставили Председателя остановить выбор на Ван Хунвэнс, но сейчас вновь все менялось. Дэну требовался противовес. Так Чжан Чуньцяо стал вторым заместителем Премьера и начальником Главного политического управления НОА.

Формирование нового правительства и восстановление государственного аппарата[83], фактически уничтоженного в ходе «культурной революции», заставило Мао вернуться к вопросам экономики.

Перед Председателем опять возник призрак «ревизионизма». Он привел цитату из Ленина: «Капитализм ежедневно и ежечасно зарождается в недрах мелкотоварного производства». В который раз крестьяне лишились своих земельных наделов, правительство запретило на селе рыночную торговлю. Однако основной упор Мао продолжал делать на «единство, стабильность и развитие». С одобрения Председателя Чжоу Эньлай представил ВСНП программу «модернизации сельского хозяйства, промышленности, обороны, научных исследований и технологии, которая должна завершиться до конца столетия и выдвинуть нашу экономику на уровень передовых стран». При поддержке Ли Сяньняня и Е Цзяньина Дэн провел следующие десять месяцев в неустанных усилиях обеспечить воплощение грандиозного плана в жизнь. Цзян Цин и здесь пыталась ставить палки в колеса, но время от времени Мао одергивал ее.

Кампания «критики Линь Бяо и Конфуция» постепенно затихла. Чжоу был уже слишком болен, чтобы представлять для радикалов хоть какой-нибудь интерес.

Сознавая это, Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюань положили начало новому движению борьбы с «эмпиризмом», за которым стояла решимость Дэн Сяопина заниматься в первую очередь насущными проблемами каждодневной жизни, а не тратить силы на прояснение политических и идеологических нюансов. Председатель обвинил обоих в «убогом понимании марксизма-ленинизма» и отметил, что догматизм ничуть не лучше эмпиризма, а «истинное зло — ревизионизм — включает в себя и то и другое».

По возвращении в Пекин 3 мая 1975 года Мао повторил эти слова членам Политбюро, в последний раз председательствуя на его заседании. В присутствии коллег он обвинил радикалов в создании «банды четырех» и сравнил их поведение с действиями своего старого соперника Ван Мина. Присутствующие молча выслушали зловещее предупреждение, впервые прозвучавшее в Лушани перед началом кампании против Чэнь Бода: «Вместо того чтобы тонуть в болоте ревизионизма, займитесь-ка лучше марксизмом; объединяйте свои силы и бойтесь раскола; будьте открытыми, избегайте интриг и заговоров».

Летом политическое везение радикалам изменило.

В конце мая и июне Цзян Цин и трос ее ближайших сподвижников по указанию Мао подвергли себя самокритике перед членами Политбюро. Примерно в это же время Председателю стало известно, что Роксана Уиткс, известная в США феминистка, занимавшаяся исследованиями Китая, готовит к изданию книгу о Цзян Цин. Материалами послужили интервью, тремя годами ранее данные ею без всякого ведома Мао. Новость взбесила его. «Она невежа и ничего не смыслит в делах! — бушевал Председатель. — Немедленно вышвырните ее из Политбюро! Мы разведемся, каждый пойдет своим путем!» Медленно умиравший от рака Кан Шэн понял Мао слишком roi буквально и через неделю написал ему письмо, в котором сообщал, что имеются неопровержимые доказательства принадлежности Цзян Цин и Чжан Чуньцяо к гоминьдановской агентуре, оставленной чан-кайшистами в Шанхае еще в 30-х годах. Смельчаков доставить это послание адресату не нашлось, и вскоре Кам Шэн ушел в мир иной. Мао до конца своих дней так ничего и не узнал.

Цзян Цин продолжала вести себя так, будто поднятая шумиха не имела к ней отношения. Она сознавала — так же, впрочем, как и сам Мао, — что, кроме нее и группы близких к ней радикалов, у Председателя нет никого, в чьи руки можно было бы передать перед смертью гордое знамя «культурной революции». Проклятия проклятиями, но Цзян Цин по-прежнему была необходима вождю.

В сентябре она и ее последователи предприняли еще одну попытку доказать, что затеянная Дэном модернизация идет вразрез с «пролетарской линией» Председателя. Летом Мао в течение нескольких недель с удовольствием слушал, как Чжан Юйфэн читала ему вслух главы «Речных заводей», повествовавших о приключениях разбойников — «героев Ляншаньбо». Их главарь Сун Цзян ценой предательства своего покровителя Чао Гая получил высочайшее помилование, за что Мао причислил его к «ревизионистам». Значимость книги, по словам Председателя, заключалась в «ярком описании капитулянтского духа ревизионизма».

Такая оценка привела к публикации ряда маловразумительных и якобы научных статей, в которых стремление Дэна восстановить экономический порядок названо капитуляцией перед капитализмом и предательством идеалов «культурной революции». Ситуация достигла полного абсурда, когда месяцем позже на совещании ЦК Цзян Цин объявила: «Сун Цзян просто подставил Чао Гая вместо себя. Есть ли здесь сейчас люди, которые хотят превратить Председателя Мао в такое же подставное лицо? Я уверена — есть!»

На первой странице текста ее выступления Мао своим размашистым почерком напишет: «Дерьмо! Удар мимо цели!» — и запретит его распространение.

Однако и во взглядах Председателя начали происходить пусть медленные, но перемены. Несмотря на весьма презрительное отношение к развернутой радикалами полемике, Мао проявил первые признаки обеспокоенности тем, что Дэн зашел чересчур далеко. Уж слишком большое значение придавал он улучшению условий жизни, временами совсем забывая о классовой борьбе. Племянник вождя Мао Юаньсинь, отвечавший за непосредственную связь Председателя с Политбюро, начал играть на опасениях дяди, утверждая, что после смерти Мао Дэн намерен полностью отказаться от великого наследия «культурной революции».

В скором времени Дэн и сам уже ощутил явственный политический сквозняк. В октябре 1975 года он обратился к группе высокопоставленных государственных чиновников со словами: «Кое-кто говорит, что мы стоим… за старые порядки. Пусть треплют языками, пожалуйста… Самос худшее, что может случиться, — это очередная смена власти. Не пугайтесь. Если вы проделали хорошую работу, за нес не жалко поплатиться должностью».

Перемены заметило и ближайшее окружение Мао: Председатель сделался беспокойным и раздражительным.

Причиной уже которого по счету кризиса стала мелочь. Мао обратился к Дэн Сяопину с просьбой провести среди членов Политбюро дискуссию по вопросу оценки «культурной революции». По его мнению, результаты на семьдесят процентов состоят из достижений и на тридцать — из ошибок. Дэн благоразумно отказался от поручения: большую часть того славного периода он «отсутствовал». Однако в его отказе Председатель увидел нежелание Дэна связывать себя признанием сколь-нибудь положительной роли «великого и всеочищающего движения масс». Напрямую Мао ни разу не упомянул об этом инциденте, лишь пару дней спустя бросил племяннику: «Среди некоторых товарищей из высшего руководства я замечаю две точки зрения на «культурную революцию», сдержанное недовольство и полное отрицание».

До фразы «каппутисты так и продолжают идти по капиталистическому пути» осталось сделать всего один шаг.

Отвлеченный диспут в университете Цинхуа, где руководителем парткома был ярый приверженец Цзян Цин, послужил для Мао поводом обвинить Дэн Сяопина в поддержке тех, кто, «нападая на политику радикалов в области образования, острие своих ударов направляют в грудь мне». В конце ноября точка зрения Председателя стала известной совещанию Политбюро и Военному совету ЦК, проходившему под руководством недавно занявшего пост министра общественной безопасности Хуа Гофэна, который не примкнул еще ни к одной из двух враждовавших группировок. Мао проинструктировал его передать собравшимся, что «в партии есть люди, негативно относящиеся к «культурной революции»… Они стремятся свести с нею счеты и пересмотреть уже данную ей оценку». Эти слова стали сигналом к еще одной кампании против «правого уклона и попыток отмены принятых справедливых решений». Дэн Сяопин опять впал в немилость.

К концу года в прессе появились осторожные упоминания о новом курсе, Дэна лишили всех его многочисленных полномочий. В очередной раз строившиеся Мао планы передачи власти закончились полным провалом. Ван Хунвэнь оказался изначально неготовым к высокой миссии, получивший свободу действий Дэн доказал свою явную неблагонадежность.

В это время умер Чжоу Эньлай.

Как и многие долго ожидаемые события, его смерть привела к ряду быстрых и глубоких последствий. С точки зрения политики откладывать выбор нового Премьера было более невозможно. В плане эмоциональном скорбь, охватившая нацию, несмотря на разверзшуюся после «культурной революции» бездну цинизма, свидетельствовала не только о личных симпатиях народа, но и о поддержке взглядов, в которых правящая верхушка видела для себя необъяснимую, но явную опасность. После того как 9 января 1976 года радио и телевидение сообщили стране траурную весть, жители Пекина понесли венки и сделанные из белой бумаги цветы к высящемуся в центре Тяньаньмэнь Памятнику народным героям. Двумя днями позже вдоль всего пути следования кортежа к месту кремации выстроились миллионы горожан.

Мао никогда не испытывал к Чжоу Эньлаю особой привязанности. Не очень тронула его и смерть старого соратника. Персоналу Чжуннаньхая не разрешили даже надеть черные нарукавные повязки. Пресса опубликовала весьма сдержанное правительственное сообщение, заводам и фабрикам было рекомендовано воздержаться от проведения траурных митингов.

На состоявшейся 15 января в здании Всекитайского собрания народных представителей церемонии прощания Дэну было дозволено зачитать краткий текст официального некролога. Это оказалось его последним появлением перед публикой. Чувствуя себя слишком слабым, чтобы присутствовать, Мао ограничился посланием венка.

Страна с нетерпением ждала, когда будет произнесено имя нового Премьера. В Китае, как и за рубежом, большинство полагали, что им станет Дэн Сяопин. Радикалы возлагали надежды на Чжан Чуньцяо.

Мао не назвал ни первого, ни второго.

21 января он сообщил Политбюро, что готов поддержать кандидатуру Ху а Гофэна.

Этот шаг был не настолько неожиданным, каким мог показаться даже в то время. В качестве своего возможного преемника Председатель рассматривал Хуа еще весной 1973 года — на случай, если Ван Хунвэнь не оправдает возлагавшихся на него надежд. Чуть позже Хуа Гофэн стал членом Политбюро, а в январе 1975 года Мао сделал его одним из двенадцати заместителей Премьера. Хуа представлял собой дружелюбного, флегматичного склада человека, способного администратора, обладающего редким для партийных иерархов даром поддерживать нормальные взаимоотношения с коллегами. Поручив ему провести совещание по критике Дэн Сяопина, Мао нашел Хуа удобным и почтительным. Он — нейтрален. В отличие от Ван Хунвэня и Дэн Сяопина Хуа был в состоянии поставить себя выше фракционной борьбы.

Тем не менее действовал Председатель весьма осторожно. Он не спешил. Из сделанного 3 февраля официального сообщения страна узнала лишь о том, что Хуа Гофэн назначен исполнять обязанности Премьера. Первым его заместителем все еще оставался Дэн Сяопин. Хотя набирала силу кампания, обличавшая Дэна как «нераскаявшегося каппутиста», имя его еще не было произнесено. Председатель дал понять, что не считает ветерана партии «антагонистом», что остается возможность исправить «ошибки». В сложное уравнение, выражавшее суть процесса передачи власти, входили и Хуа, и Дэн, и радикалы, однако в начале 1976 года Мао еще не знал, как будут взаимодействовать между собой компоненты.

Весной у Дэна появилось странное ощущение, что все это уже когда-то с ним было. Десятью годами ранее, в еще только разгоравшемся пламени «культурной революции», он оказался в сходной ситуации: числясь членом Постоянного Комитета Политбюро, Дэн стал объектом яростных нападок радикалов, а судьба его находилась в руках непроницаемого и насмешливого Мао. Но теперь появилось весьма существенное различие: в 1966 году полный бодрости и сил Председатель с интересом наблюдал за тем, как страна погружалась в пучину неизвестности. В 1976 году он уже стоял на краю могилы.

Мао сохранял полную ясность разума. Обойтись же без физической помощи он уже не мог: правая сторона тела была частично парализована, почти не повиновался язык.

Посетивший Председателя в январе Р. Никсон позже писал, что «нельзя было без боли смотреть на то, как он с большим трудом издавал почти нечленораздельное мычание». Чжан Юйфэн выучилась читать по губам, однако в отдельные дни не помогало и это. Тогда Мао приходилось выводить карандашом в блокноте каракули, которые его помощница потом старательно расшифровывала. Много лет спустя Чжан Юйфэн поделилась трогательными воспоминаниями о последнем встреченном Мао китайском Новом годе:

«Не было ни гостей, ни родственников. Последний праздник весны Председатель встретил с теми, кто помогал ему просто жить. Поскольку у него уже не работали руки, праздничным ужином я кормила его с ложечки. Было трудно заставить Председателя раскрыть рот и проглотить пищу. Опираясь на меня, он перебрался с постели в кресло, откинул голову и долго сидел, не проронив ни звука… Неожиданно откуда-то издалека донеслись разрывы фейерверков. Низким и хриплым голосом Председатель попросил меня запустить из окна несколько шутих… Когда первая из них взорвалась во дворе, на старом и покрытом морщинами лице появилось слабое подобие улыбки».

Отдавая себе отчет в том, что смерть может настигнуть Председателя в ближайшие месяцы, Дэн Сяопин принял решение держаться до последнего. Если осенью 1966 года ему пришлось униженно признавать несуществующие ошибки, то теперь все нападки обвинителей Дэн встречал с презрительным достоинством. На мартовском заседании Политбюро, которое подвергло старого бойца оскорбительной критике, он демонстративно снял слуховой аппарат и отказался отвечать. Своих обидчиков он просто не слышал.

Выход из тупика прокладывали те, кого Председатель всегда называл «героями, движущими локомотив истории вперед», и чьи надежды и устремления он так часто оставлял без внимания, — простые люди, народ. Это был уже не тот народ, что с восторгом и энтузиазмом приветствовал «культурную революцию». Постоянные призывы к «бунту» и «походу против течения» сделали свое дело: они подорвали ту слепую веру в авторитеты, которая на протяжении тысячелетий являлась неотъемлемой частью национальной психологии.

Во времена умоисступляющих пропагандистских кампаний, бесплодных политических движений и абсолютно нечитаемой прессы Чжоу Эньлай для многих в стране был истинным героем, и не потому, что его авторитета не коснулась грязь громких публичных обвинений. Место в сердцах людей Чжоу обеспечили его личные достоинства. Весной 1976 года по стране ходили возмущенные разговоры об оскорбительной сдержанности, с которой газеты сообщали о церемонии похорон, об удивившей всех непродолжительности официального траура. В конце марта, накануне праздника Цинмин — Дня поминовения усопших, — началось стихийное движение в память ушедшего Премьера. В целях предосторожности радикалы отдали приказ закрыть кладбище, где состоялась кремация, а партийные активисты всячески отговаривали население от проведения каких-либо поминальных ритуалов.

Искру к этому готовому вспыхнуть труту поднесла 25 марта шанхайская «Вэньхуэйбао», опубликовавшая по указке Чжан Чуньцяо статью, где Чжоу тоже причислили к «каппутистам».

В нескольких городах, расположенных в долине Янцзы, прошли шумные демонстрации протеста. Сотни нанкинских студентов обклеивали стены домов дацзыбао с обвинениями в адрес Чжан Чуньцяо. Рядом с ними вешали и другие, в которых авторы превозносили достоинства первой жены Председателя, Ян Кайхуэй и едко высмеивали Цзян Цин. Власти немедленно срывали дацзыбао, а студенческим вожакам предъявляли обвинение в «контрреволюционной деятельности». Пресса получила жесткое указание ничего не сообщать об инциденте. Тогда студенты исписали возмущенными лозунгами стены железнодорожных вагонов и междугородных автобусов. 31 марта вести о событиях в Нанкине достигли Пекина, где на площади Тяньаньмэнь уже несколько дней щли несанкционированные митинги. В апреле негодование общества стало еще более враждебным, слышались выпады не только против «бешеной императрицы» Цзян Цин и окруживших ее «волков и шакалов» — раздавалась критика в адрес самого Председателя. Городские власти наложили запрет на возложение венков, но жители оставили его без внимания. В воскресенье 4 апреля, в день праздника Цинмин, вокруг Памятника народным героям выросла двадцатиметровая гора из тысяч венков — дань уважения Чжоу Эньлаю. До наступления ночи на площади побывали около двух миллионов человек.

Поздним вечером созвали экстренное заседание Политбюро. На нем отсутствовали Дэн и его сторонники: Е Цзяньин, Ли Сяньнянь и командующий теперь уже Гуанчжоуским военным округом Сюй Шию. Мэр Пекина У Дэ обвинил Дэна в провоцировании беспорядков. Обвинение беспочвенное, однако оно отражало настроения большинства: подобные симпатии к Чжоу и его политике неизбежно вели к усилению позиций Дэн Сяопина, а это было недопустимо.

Заседание признало демонстрации «реакционными» и посчитало необходимым убрать с площади все венки. Заручившись одобрением Мао, городские власти за ночь успели очистить Тяньаньмэнь.

Наутро у ступеней здания Всекитайского собрания народных представителей собралась недовольная толпа из десятков тысяч человек. Люди требовали вернуть венки к монументу. Во второй половине дня настроения толпы стали еще более беспокойными. Митингующие перевернули автобус милиции и подожгли несколько джипов. В половине седьмого вечера У Дэ через громкоговорители обратился к толпе с призывом разойтись. Многие ушли, но около тысячи упрямцев все же остались на площади. Через три часа фонари уличного освещения погасли, под звуки военного марша к зданию Всекитайского собрания направились отряды милиции и войск Пекинского гарнизона. В эту ночь арестовали примерно семьсот человек.

Политбюро собралось вновь и пришло к выводу, что ответственность за «контрреволюционное выступление» должен нести Дэн Сяопин.

Двумя днями позже объявил свою волю и Мао.

Беспорядки на Тяньаньмэнь Председатель расценил как «новую выходку реакционеров». Снятому со всех постов Дэну он оставил партийный билет — чтобы посмотреть, «как он будет себя вести». Мао до сих пор лелеял надежду на то, что Дэна еще было можно использовать, что он одумается. К этому времени Дэн Сяопин уже находился в Кантоне, под надежной защитой Сюй Шию. Там он в безопасности пробыл до осени, несмотря на активные попытки радикалов свести счеты со старым врагом.

Хуа Гофэн официально занял пост Премьера Госсовета и стал первым заместителем Председателя партии. Мао принял окончательное решение: Хуа — его четвертый и уже последний преемник.

Прошло три недели, и 30 апреля 1976 года Председатель дрожащей рукой вывел шесть иероглифов своего политического завещания: «Ни баньши, во фанейнь» — «Если дело в твоих руках, я спокоен».

Следующие четыре месяца он провел в мучительном ожидании смерти.

12 мая после краткой встречи с премьер-министром Сингапура Ли Куан Ю у Мао случился инфаркт. После него он встал на ноги и через две недели нашел силы поговорить пару минут с пакистанским лидером Зульфикаром Али Бхутто. Выглядел Председатель изможденным, лицо его было безжизненно, глаза прикрыты. Он решил, что никаких встреч и приемов больше не будет. В конце июня на его сердце обрушился новый инфаркт, более тяжелый. 6 июля в возрасте восьмидесяти девяти лет умер Чжу Дэ. Тремя неделями позже в городе Таншань произошло землетрясение, в котором погибли более четверти миллиона человек. Подземный толчок докатился и до столицы. Из «кабинета, напоенного ароматом хризантем» Мао перевезли на больничную койку правительственной клиники, в Чжуннаньхае: ее сейсмоустойчивое здание должно было выдержать новый натиск стихии.

Летом, скорее всего в июне, Мао вызвал к себе Хуа Гофэна, Цзян Цин и несколько других членов Политбюро. Лежа в постели, он с трудом выговорил слова последнего завета:

«За свою жизнь я успел сделать две вещи. Прежде всего: я десятилетиями дрался с Чан Кайши и в конце концов загнал его на острова… Потом мы вошли в Пекин и заняли Запретный город. Мало кто не сочтет это достижением… Вторая вещь, которая мне удалась, вам хорошо известна. Это «культурная революция». У нес почти не осталось сторонников и полно противников. Но вопрос еще не закрыт. Ее наследие должно быть передано в руки следующих поколений. Как передать его? Если не выйдет мирным путем — тогда через смуту. Допустить здесь ошибку означает пролить реки крови. Только небу известно, как вы поступите».

Ощущая приближение смерти, Мао уже почти не сомневался в том, что делу «культурной революции» не суждено пережить его надолго. Сердце еще надеялось, но сохранившая ясность мышления голова знала: если что-то и будет спасено, то сущность великой идеи уйдет вместе с ним.

Самовлюбленная и бесчувственная Цзян Цин подтверждала его опасения.

Председателю всегда удавалось обуздывать непомерное честолюбие радикалов. Его основной соперник Дэн Сяопин ушел в глубокую тень. Е Цзяньин, ближайший сторонник Дэна, оставаясь министром обороны, фактически утратил повседневный контроль за работой Военного совета. Хуа Гофэн был достаточно гибок, чтобы за издержки поддержания непрочного баланса сил платила в основном старая гвардия.

Однако Цзян Цин и Чжан Чуньцяо, гордые сознанием силы и собственной значимости, были абсолютно не заинтересованы в создании какого бы то ни было тактического альянса. Цзян уже видела себя Председателем партии, «красной императрицей», подобной супруге Лю Бана — основателя династии Хань, занявшей после смерти мужа его престол. Чжан станет ее первым министром, а главой государства они сделают Ван Хунвэня. Хуа Гофэн, «обходительный мужчина из того же теста, что и Маленков», как презрительно отзывалась о нем Цзян Цин, был серьезной помехой для всех троих. В течение всего лета, когда Мао уже не мог знать, чем занята его жена, не говоря уже о том, чтобы хоть как-то ее контролировать, — Цзян Цин неустанно копала своему врагу глубокую яму.

Действия «красной императрицы» подтолкнули Хуа в объятия ее противников. В июле, после того как Цзян Цин пошла на него в открытую атаку на заседании Госсовета, Хуа Гофэн вместе с руководителем службы охраны Ван Дунсином уже обсуждал возможные пути избавления от злобной мегеры. Такой же разговор состоялся у Е Цзяньина с Не Жунчжэнем и группой высших армейских чиновников.

Независимо друг от друга они пришли к одному выводу: пока жив Мао, придется потерпеть.

2 сентября у Председателя произошел обширный инфаркт. Вечером 8-го числа члены Политбюро медленно прошли у постели Мао. Е Цзяньин уже приближался к двери, когда его вдруг окликнула Чжан Юйфэн. Глаза Председателя были широко открыты, он пытался что-то сказать, но из горла рвались лишь неясные хриплые звуки. Тремя часами позже, в первые минуты нового дня — 9 сентября — гордое сердце вздрогнуло. За пером кардиографа потянулась ровная линия.

Все закончилось.