Мао Цзэдун

ГЛАВА 8 ФУТЯНЬ: ПОТЕРЯ НЕВИННОСТИ

Переход после 1927 года к стратегии, навязанной партийному руководству практическими нуждами революции и необходимостью выжить, сопровождался фундаментальными переменами в природе самой партии.

Лидеры КПК называли процесс преобразований «большевизацией», и термин этот довольно точно передавал суть: нововведения сознательно преследовали цель претворить в жизнь практику большевиков и создать сильную, централизованную политическую машину. Сказывались и иные факторы. Развернутая Сталиным кампания против Троцкого и Бухарина явила собой образец внутрипартийной борьбы, по законам и логике которой в конце 1929 года в троцкизме были обвинены Чэнь Дусю и Пэн Шучжи. Через пятнадцать месяцев правоуклонистами назовут Хэ Мэнсюна и Ло Чжанлуна — близкого друга Мао со времен учебы в Чанша.

И без того напряженная атмосфера еще более раскалялась жестокостью китайской революции. «Белый террор» в городах (где с середины 1927 года власти начали безжалостно истреблять коммунистов) и в деревне (где отряды милитаристов и помещичья полиция сжигали дотла дома заподозренных в сочувствии к КПК) накладывался на постоянную для «красных зон» опасность уничтожения армиями националистов.

К моменту состоявшегося в середине 1928 года 6-го съезда партии тактика принуждения и насилия уже была признана неэффективной. После захвата в апреле 1928-го города Тинчжоу Мао заверял ЦК в том, что весть о сожжении Красной армией пятисот домов и казни более тысячи горожан является «нс заслуживающим доверия вымыслом, поскольку на самом деле были расстреляны всего пять настоящих реакционеров и сожжены пять домов». Террор должен стать неотъемлемой частью революционного дела, говорил он, «для расправы с помещиками и их приспешниками Красной армии необходимы карательные отряды». Однако террор этот может быть направлен исключительно против классового врага.

Предостережения остались без внимания, и довольно скоро революционное рвение стерло различия между врагами и сторонниками построения нового светлого будущего страны. Меры исключительные становились повседневной нормой.

Рубикон был перейден в феврале 1930 года на расширенном совещании Фронтового комитета в Питоу. Созванное Мао совещание для обсуждения лилисаневской тактики захвата крупных городов особо остановилось на, казалось бы, очень узком вопросе: жизнь партийных организаций в районах, прилегающих к Дунгу и Цзиани. Подписанный Мао документ Фронтового комитета пояснял:

«В партийных организациях на севере и юге провинции сложилась критическая ситуация. Руководящие партийные органы всех уровней переполнены крупными землевладельцами и зажиточными крестьянами и проводят откровенно оппортунистическую политику. Без срочного очищения своих рядов мы не сможем продвигаться к намеченным партией величайшим целям, делу революции будет нанесен тяжелый удар. Веем сознательным коммунистам необходимо подняться и свергнуть всевластие оппортунистического руководства, изгнать из своих рядов представителей господствующих классов и… активно большевизировать партию».

За политической фразеологией скрывались две проблемы. Руководители местных парторганизаций в штыки встречали все попытки Мао усилить власть состоявшего в основном из хунаньцев Фронтового комитета и оказывали значительное противодействие жесткому курсу земельной реформы, которая грозила благосостоянию их семей.

Для Мао все они были «узколобыми верхоглядами», ставившими свои клановые интересы выше интересов партии. Либо эти «оторвавшиеся от масс партийные бонзы» подчинятся коллективной воле, либо будут уничтожены.

Совещание приняло решение распустить руководящие органы местных партийных организаций и учредить новый Специальный комитет юго-западных районов Цзянси. Во главе его встал Лю Шици, молодой хунансц, женатый на сестре Хэ Цзычжэнь. Секретная директива совещания предписывала физическое устранение наиболее одиозных, на взгляд Мао, фигур, известных как «Великая четверка из Цзянси».

Почему Мао решил нарушить неписаный закон, по которому не полагалось убивать своих товарищей по партии? Ключ к ответу можно найти в резолюции, составленной шестью неделями раньше в Гуйтяне. Она содержала суровое предупреждение тем членам партии и бойцам Красной армии, кто испытывал «присущее индивидуалистам отвращение» к дисциплине: «Вы превращаетесь в пособников контрреволюционеров». Из этого чисто сталинского оборота Мао со временем создал стройную и гибкую теорию «антагонистических противоречий между нами и противником» — наряду с «обычными противоречиями среди трудового народа». Нов 1930 году еще было достаточным просто заявить, что коммунисты, не согласные с политикой партии, автоматически попадают в разряд «врагов» и заслуживают соответственного отношения. Процедура «юридического» доказательства политической вины представляла собой театр абсурда, постановки которого служили высокой цели воспитания масс. В ходе подготовки спектакля партийные лидеры, и Мао в том числе, заявляли, что обвиняемый предстанет перед «открытым судом и будет приговорен к смерти» (возможность других наказаний дух резолюции и не предполагал).

Для Китая юридическая правомочность власти всегда была слабым местом, взятые же партией на вооружение принципы большевизма искоренили даже то немногое, что имелось.

Открытая поддержка Мао принципов революционного насилия внутри партии явилась шажком к той дороге, по которой он пошел десятью годами позже, когда понял, что отрицавшийся в юности за приверженность к крайним мерам марксизм — это единственный путь к спасению страны. Табу на убийство товарища отмирало постепенно: сначала в теории — если вспомнить, как Мао защищал жестокость крестьянской жакерии в Хунани. Затем и на практике — в ходе боевых действий. Теперь же, в 1930 году, определение «врага» становится в устах Мао совершенно расплывчатым.

Сделанный им «шажок» имел весьма далеко идущие последствия для армейских организаций и всей партии в целом.

Получив благословение на чистку, Лю Шици с охотой принялся за работу, и через несколько месяцев из рядов партии были исключены сотни помещиков и крепко стоящих на ногах крестьян. В мае в партийной документации впервые начали появляться упоминания о таинственной организации «АБ-туаней»[41], члены которой прокрались в руководство парткомов уездов Цзиань, Аньфу, Юнфэн и Синго. Эта организация, известная позже как «Антибольшевистская лига» (буквы «А» и «Б» означали соответственно высший и низший уровень членства, наподобие степеней посвящения у масонов), состояла из представителей крайне правого крыла Гоминьдана. Основанная в Цзиани в 1926 году, лига была почти неизвестна за пределами Цзянси, где наряду с другими реформистскими движениями она пыталась противостоять росту влияния коммунистов. Вступление в политическую схватку новой силы логически вполне объяснимо, сомнения вызывало лишь количество членов лиги.

К октябрю, когда отряды Красной армии захватили Цзиань, более тысячи коммунистов в юго-западных районах провинции Цзянси были приговорены партией к смерти как «тайные агенты «АБ-туаней».

Какую роль в их «разоблачении» сыграл Мао, сказать трудно. На первый взгляд, существуют свидетельства его непосредственного участия. Даже если не принимать во внимание тесную связь Мао с Лю Шици, Фронтовой комитет нес полную ответственность за работу Специального комитета юго-западных районов Цзянси. В июле, когда Красная армия продвигалась на север, к Наньчану, Мао получал подробные разведывательные донесения о деятельности «АБ-туаней». Но в то время широкие аресты ее членов еще не сопровождались их массовыми казнями. Партийная чистка становилась по-настоящему кровавой лишь после ухода армии.

Толчком послужило возвращение в Цзянси Ли Вэньлиня, чьим отсутствием и объяснялся стремительный взлет Лю Шици. Выходец из зажиточной крестьянской семьи, тридцатилетний Ли Вэньлинь был одним из основателей «красной зоны» в Дунгу и произвел на Мао самое положительное впечатление еще весной 1929 года, когда армия, уходя от преследования чанкайшистов, пришла на юго-запад провинции. Летом на совещании руководителей советских районов в Шанхае Ли Вэньлинь завязал дружбу с Ли Лисансм. В августе, пока Мао находился в поездке по Хунани, он сменил Лю Шици на посту секретаря Специального комитета, который принял курс Ли Лисаня на захват армией городов и решение о проведении радикальной земельной реформы. Вскоре после этого Ли Вэньлинь стал и руководителем провинциального «комитета действия».

Одним из первых актов новых властных структур стал приказ о применении «самых жестоких пыток» с целью выявления агентов «АБ-туаней». В тексте приказа подчеркивалось, что допросам должны быть подвергнуты и те, кто «в своих словах представляются нам самыми преданными, прямодушными и положительными товарищами». Число казненных росло день ото дня, поскольку каждое признание вело к арестам новых жертв, а каждая жертва на допросах тоже не молчала. Когда в октябре Мао приезжал в Цзиань, то столкнулся с ситуацией намного более запутанной и сложной, чем та, какой он представлял ее себе в начале чистки. Если в то время проблема заключалась лишь в просочившихся в местные парткомы «крупных землевладельцах и зажиточных крестьянах», то сейчас Мао сообщил в ЦК, что «на руководящих постах остались лишь гоминьдановские агенты, занятые организацией покушений[42], пытающиеся установить связь с «белыми» армиями и строящие заговор с целью уничтожения очагов советской власти».

В ответ на их действия Мао принял решение об углублении чистки. 26 октября вместе с Ли Вэньлинсм он обратился с призывом «изгнать богатеев-контрреволюционеров из местных советских органов, казнить всех агентов Гоминьдана и начать активную кампанию по выявлению враждебных элементов в Красной армии».

Через четыре дня наметившееся было единство действий Мао расколол сам, предложив партийным организациям провинции тактику «глубокого заманивания противника». Для тех, чьи деревни стояли на маршрутах продвижения гоминьдановских войск, новый курс нес смертельную опасность, в которой окажутся с приходом врага их ближайшие родственники, дома и угодья. Когда Красная армия начала отступать на юг перед надвигавшимися отрядами Чан Кайши, в частях запахло мятежом.

В Хуанпи, где армия должна была перегруппировать силы и заняться подготовкой к предстоящим боям, политотделы приступили к так называемой кампании по консолидации, в ходе которой предполагалось избавиться от всех, кто вызывал хотя бы малейшие сомнения. Первым не выдержал допроса командир полка Гань Личэнь. После жестоких побоев он признался в том, что являлся агентом «АБ-туаней». Ничего другого от него и не требовалось. Перед лицом превосходящих сил противника Красная армия начала погружаться в бездны чистки.

Языки ее пламени беспристрастно пожирали бойцов и командиров, в каждой части были созданы «комитеты по борьбе с контрреволюционными элементами». Из воспоминаний Сяо Кэ, командира дивизии, ставшего впоследствии одним из высших военачальников Национально-освободительной армии Китая:

«В то время почти все силы я отдавал проблеме агентов Гоминьдана. В моей дивизии были расстреляны шестьдесят человек… Дивизионный партком принял решение прибавить к ним еще столько же. На следующее утро я отправился на доклад в Военный совет 4-й армии. Там мне заявили: «Вы и так уже хорошо поработали. В отношении тех, чье рабоче-крестьянское происхождение не вызывает сомнений, можно ограничиться лишь признанием…» Когда я вернулся в расположение дивизии, арестованных уже вели на казнь. Я предложил парткому отложить ее и вновь рассмотреть их дела. В результате более тридцати человек были освобождены, но оставшихся расстреляли. Всего же из семи тысяч личного состава 4-й армии на казнь отправились от тысячи трехсот до тысячи четырехсот человек».

Из страха показаться слабовольными политработники пытались превзойти в своем рвении друг друга. Один из них приговорил к расстрелу четырнадцатилетнего подростка — за обеды, которые тот приносил офицерам, позже разоблаченным как «агенты Гоминьдана». Ребенка спасло вмешательство политкомиссара армии. После допроса командира одной из рот перестало существовать все его подразделение. Чуть более недели ушло на то, чтобы почти четыре с половиной тысячи бойцов и командиров Первой фронтовой армии признались в тайных связях с Гоминьданом. Болес двух тысяч из них были расстреляны.

Начавшийся девятью месяцами ранее спор о земельной реформе, подогретый соперничеством между хунаньцами и выходцами из Цзянси, вызвал к жизни кровавое чудовище партийной чистки.

Категории «богатей», «контрреволюционный элемент» и «агент Гоминьдана» стали, по сути, неразличимы. На тончайшие местные различия накладывался суровый отпечаток идеологической подоплеки диспута между Мао и Ли Лисанем, чью точку зрения поддержали провинциальные лидеры партии. В охватившей армию паранойе обвинение в принадлежности к «агентам Гоминьдана» было отличным средством покончить с теми, кто позволял себе усомниться в правильности стратегии, предложенной Мао… Чистка стала для его оппонентов настоящей кровавой баней. Впереди Красную армию ждали события в Футяни.

Небольшой торговый городок Футянь лежит на берегу Фушуй, притока реки Гань, на западном склоне Байюньшань. У древнего каменного моста полощут выстиранное белье женщины; по пологому склону поднимаются кривые улочки, застроенные серыми кирпичными домиками, кое-где видны несколько лавок.

С вершины горы, покрытой зарослями бамбука, сосен и пихты, можно рассмотреть поселки четырех соседних уездов. Среди папоротников звонко журчат струи горных ручьев. Летом на лежащих внизу рисовых полях гнут спины худые и низкорослые крестьяне в широких соломенных шляпах, дающих хоть какое-то укрытие от беспощадных лучей солнца. Зимой долина превращается в вязкое морс грязи. Дорога из Дунгу становится непроходимой, и попасть сюда можно лишь по равнине с запада или, в высокую воду, по реке.

После ухода Красной армии из Цзиани «комитет действия» провинции Цзянси разместился в Футяни.

В воскресенье, 7 декабря 1930 года, во главе роты бойцов из Хуанпи прибыл один из политработников Мао — Ли Шаоцзю. Он привез два письма ГФК, адресованные представителю провинциального руководства Цзэн Шаню и начальнику отдела пропаганды «комитета действия» Чэнь Чжэнжэню. Оба — твердые сторонники Мао, обоим приказано взять под арест Ли Бофана (предполагаемого резидента агентурной сети Гоминьдана в «комитете действия»), Дуань Лянби (его подчиненного) и Се Ханьчана (начальника политотдела 20-й армии и тоже агента Гоминьдана). Имена были под пыткой названы их раскаявшимися сообщниками.

Верный чувству долга, Ли Шаоцзю окружил штаб. Десяток вооруженных бойцов вывели из него трех подозреваемых и пять других членов «комитета действия». Каждому из арестованных было чуть больше двадцати. На вопрос о причине ареста Ли лаконично дустал из кобуры пистолет.

В сопровождении роты восьмерых мужчин доставили в особняк, где в прежние времена заседал местный суд. Стену зала украшало шелковое полотнище с вытканными золотом иероглифами: «Обитель искренности и справедливости».

Сбоку от невысокого помоста — просторная, отделанная деревом ниша, в которой на протяжении веков служители закона во славу императора пытками вершили правосудие. Устроившись в кресле председателя, Ли начал допрос с Дуань Лянби. Позже в своих воспоминаниях Дуань написал:

«Он спросил меня:

— Дуань Лянби, ты — агент Гоминьдана? Имей в виду, признание избавит тебя от пытки.

Я твердо ответил:

— Вы знаете мою биографию и то, как я работал. Ведите свое расследование. Если бы я был агентом Гоминьдана, я совершил бы преступление против пролетариата. В таком случае можете вообще ко мне не прикасаться — просто дайте оружие, и я сам пущу себе пулю в лоб.

Ли бросил:

— У меня нет возможности вступать с тобой в дискуссию, зато есть семь видов пытки, — и пустился в подробный рассказ о том, что меня ждет.

Я сказал:

— Начинайте. Мне нечего бояться. Что бы вы ни делали, я…

Он не дал договорить, приказав солдатам сорвать с меня одежду и поставить на колени. Первая пытка называлась у них «взорвать пехотную мину»[43]. Затем они жгли мое тело свечами для благовоний… Я подумал: что ж, пусть меня замучат до смерти. В этом мире смерть все равно неизбежна. Вопрос только в том, как ее принять. Большие пальцы обеих рук были сломаны и болтались на полосках кожи. Обожженное тело представляло сплошную рану. Я истекал кровью.

Удары внезапно прекратились, и я услышал голос Ли:

— Лянби, я вижу, ты хочешь умереть, но это вовсе не то, что мне нужно. Сначала тебе в любом случае придется признать свое предательство и чистосердечно рассказать все о вашей шпионской сети. Иначе ты очень долго будешь висеть между жизнью и смертью».

Подобные методы вовсе не были плодом извращенной фантазии палача Ли Шаоцзю — он всего лишь следовал инструкции Фронтового комитета, одобренной лично Мао: «Со смертью ответственных работников не спешить; выжать предварительно из них максимум информации… Пользуясь ею, можно сделать более разговорчивыми других арестованных…»

Эта практика применялась повсюду. Проведенное партией через полтора года расследование пришло к выводу: «Все дела об агентах Гоминьдана были раскрыты на основе признаний обвиняемых. В ходе получения и проверки сведений не всегда проявлялось должное терпение… В основном использовался метод «кнута и пряника». «Пряник» означал признание, полученное путем хитрости, бамбуковой же плетью обвиняемого, подвешенного за связанные за спиной руки, избивали до тех пор, пока он не начинал говорить. Если это не приводило к желаемому результату, в ход шли свечи для благовоний или керосиновая лампа. Наиболее мучительной была пытка, при которой ладони арестованного прибивали к столу, а затем загоняли ему под ногти тонкие бамбуковые иглы. Каждая из пыток имела свое название: «посадить в седло», «полет на самолете», «лягушка утоляет жажду», «обезьяна хватает себя за почки»… Пытки являлись единственным способом получить признание от упорствующих».

Как и многие другие, признался и Дуань; свою совесть он мог успокаивать тем, что назвал своими сообщниками лишь семерых арестованных вместе с ним. Имевший фотографическую память Ли Бофан избрал иной путь и привел своих мучителей в замешательство списком едва ли не из тысячи фамилий.

Утром 8 декабря Ли Шаоцзю, пользуясь полученной в ходе допроса информацией, продолжал аресты, и в допросах уже принимал участие Цзэн Шань — вместе с Бо Гу, прибывшим из Хуанпи секретарем Мао. К концу недели в бамбуковых клетках, установленных во дворе здания суда, томились сто двадцать человек, среди них жены Ли Бофана и других подозреваемых. Женщин пытали с еще большей жестокостью: солдаты резали им груди и жгли половые органы.

Затем, повинуясь инструкциям Фронтового комитета, Ли Шаоцзю отправили в Дунгу для участия в чистке 20-й армии. Здесь его ждала роковая ошибка. Среди названных Се Ханьчаном заговорщиков оказался командир батальона Лю Ди. Выходец из Чанша, он умудрился убедить своего земляка Лив том, что пал жертвой клеветы. Но, выйдя на свободу, Лю Ди поднял мятеж и повел колонну из четырехсот бойцов на штурм здания суда. После длившегося всю ночь боя, в котором было убито более сотни охранников, тяжелые ворота судебного присутствия раскрылись, и искалеченные, но живые члены «комитета действия» обрели спасение.

На экстренном заседании они решили отвести 20-ю армию за реку Гань в Юнъян — подальше от цепких рук Мао. На площади перед зданием суда развевались транспаранты: «Долой Мао Цзэдуна! Поддержим Чжу Дэ, Пэн Дэхуая и Хуан Гунлюэ!» В ЦК партии ушел призыв освободить Мао от всех занимаемых постов. Когда весть об этом достигла Хуанпи, командующие трех армий заявили о своей солидарности с Мао и отказались поддержать требования бунтовщиков. Попытки внести раскол в высшее армейское руководство продолжались в виде писем, утверждавших, что Мао приказал Бо Гу собрать показания, свидетельствующие о принадлежности Чжу, Пэна и Хуана к агентурной сети Гоминьдана. Видимо, измышления были слишком грубыми, чтобы им поверили; Фронтовой комитет обвинял руководителей мятежа в антипартийном заговоре и попытке разложить армию. Возникла патовая ситуация: 20-я армия на одном берегу реки Гань, верные Мао части — на другом. Каждая из сторон считала себя истинным проводником политики партии.

Ни события в Футяни, ни лившаяся рекой кровь в армии не могли остановить Мао, решительным образом громившего войска Чан Кайши, который предпринял первую попытку окружить революционные силы. Болес того, трагедия, похоже, способствовала успеху коммунистов: прошедшие горнило чистки бойцы и командиры превратились в спаянную железной дисциплиной силу, готовую костьми лечь на пути врага.

Однако о снисхождении к вероотступникам из Юнъяня не могло быть и речи. Когда в начале 1931 года Сян Ин прибыл в базовый лагерь «красной зоны», первой его задачей стало нейтрализовать «футяньских демонов». Укрепивший свой авторитет последними победами, Мао чувствовал, что пролитой крови уже достаточно. Арестованный в Хуанпи Ли Вэньлинь был освобожден с испытательным сроком, а Ли Шаоцзю отделался выговором за «превышение должностных полномочий». 16 января 1931 года новый состав Центрального Бюро, назвав инцидент в Футяни «антипартийным выступлением одиночек», объявил об исключении из партии Лю Ди и четырех других главарей мятежников. В решении отмечалось, что «до сих пор отсутствуют всякие доказательства принадлежности бунтовщиков к агентам Гоминьдана». На протяжении последующих шести недель Сян Ин попытался навести мосты, роняя осторожные намеки на то, что обманутые могут рассчитывать на объективную партийную оценку их действий.

Для Мао такой подход был равнозначен самоотречению, слова Сян Ина приводили его в ярость, ведь основной причиной событий в Футяни стала фракционная борьба. Однако в вопросе обоснованности кампании против гоминьдановской агентуры Сян Ин безоговорочно поддержал точку зрения Мао, как и большинство членов партии в целом. Аресты подозреваемых продолжались весь январь и февраль. Даже засевшие в Юнъянс, заверяя руководство в своей невиновности, признавали, что репрессии были необходимы:

«Мы не отрицаем: гоминьдановская агентура создала в Цзянси разветвленную организацию, щупальца которой протянулись и в советские районы. В борьбе с нею мы принимали самое активное участие… Товарищ Дуань Лянби был первым, кто открыто выступил против агентов Гоминьдана в Специальном комитете провинции Цзянси. Теперь его же обвиняют в предательстве…»

То, что бывшие руководители «комитета действия», пройдя через пытки, все же находили в себе силы ратовать за продолжение чистки, говорит многое о царивших в «красной зоне» умонастроениях. В марте 1931 года большинство лидеров мятежников сложили оружие и покорились воле партии, уверенные в том, что справедливость восторжествует.

К несчастью, их возвращение в лоно совпало с известием об участи Ли Лисаня. Новое шанхайское руководство заняло в отношении футяньских событий крайне жесткую позицию. Происшедшее рассматривалось теперь как «продолжение антикоминтсрновской, антипартийной линии Ли Лисаня», направленной на «развал Красной армии и уничтожение советских районов». В апреле Лю Ди предстал перед военным трибуналом. Комиссия под председательством Чжу Дэ приговорила его к смертной казни, и Лю Ди был обезглавлен. Тогда ему еще не исполнилось и двадцати пяти лет. Такое же суровое наказание постигло Ли Бофана и двух других военачальников.

Правильность выбранного курса подтвердило расширенное совещание Центрального Бюро партии, проходившее под бдительным оком делегатов 4-го пленума:

«Агенты Гоминьдана создали внутри КПК собственную маленькую партию и под флагом революции развернули оголтелую контрреволюционную деятельность. Закономерен вопрос: как такое стало возможным? Главные причины этого заключаются в следующем: крупные землевладельцы и зажиточное крестьянство обнаружили, что просочиться в ряды партии не составляет особого труда… С развитием революции эти элементы неизбежно пойдут дорогой предательства. Кроме того, партия следовала глубоко ошибочной политической линии Ли Лисаня. Третий момент: в прошлом мы не уделяли достаточно внимания очищению наших рядов от прокравшихся враждебных элементов. Разоблаченных агентов расстреливали на месте — вместо того чтобы получить от них ценную информацию о сообщниках… Вот почему здоровый организм партии оказался пораженным изнутри столь опасной болезнью…»

Возглавлявшийся Мао Фронтовой комитет был удостоен самой высокой похвалы за правильный, политически выверенный курс и четкую классовую позицию в вопросе о футяньском мятеже. На себя же Центральное Бюро наложило суровую епитимью за «примиренческую политику в отношении Ли Лисаня и глубоко ошибочный подход к оценке событий в Футяни, спровоцировавший в партийных организациях всех уровней обывательски благодушную реакцию на присутствие в их рядах агентов Гоминьдана».

Резолюция, в которой говорилось о том, что «линия Ли Лисаня и деятельность «АБ-туаней» являются двумя сторонами одной медали», давала в руки Мао и нового партийного центра огромные преимущества. Теперь у Мао имелись все основания заявлять, что цель чистки — вовсе не искоренение фракционных разногласий, но защита принципиальной линии партии. Вернувшаяся из России в Шанхай когорта сталинистов ставила основной своей задачей углубить процесс большевизации партии, для чего в первую очередь требовалось выявить сторонников Ли Лисаня и сломить скрытое сопротивление вольнодумцев. Другими словами, КПК предстояло стать послушным орудием проведения в жизнь принципов ленинизма. Сведенное лишь к проискам гоминьдановской агентуры все многообразие оппозиционных взглядов и течений значительно облегчало выполнение этой грандиозной миссии.

Начавшаяся незадолго до совещания чистка в результате приняла невиданные масштабы. Несмотря на неоднократные попытки ввести ее в контролируемое отделами политической безопасности русло, необразованные, часто неграмотные чиновники местных комиссий по чистке обрели прямо-таки безграничную власть. Смерть приходила к людям без всякого предупреждения. Инспектор ЦК КПК сообщал:

«Те, кто выражал недовольство политикой партии во сне, кто не хотел нести транспаранты с лозунгами, держался в стороне от массовых шествий или не являлся на партийные собрания… арестовывались как агенты «АБ-туаней». Население пребывало в таком страхе, что многие отказывались от предлагаемой новой работы даже в тех случаях, когда их ждало повышение — риск быть обвиненным в пособничестве АБ-туаням для новичка всегда выше… В разгар чистки опасность представлял даже обычный разговор с собеседником. Простые члены партии часто не ходили на собрания, если на них не присутствовал какой-нибудь высокий чин, который мог бы потом подтвердить, что именно говорили и слушали присутствовавшие.

Во второй половине лета отдел политической безопасности провинции Цзянси внес предложение об аресте каждого зажиточного крестьянина с целью выяснения его принадлежности к «АБ-туаням». Работники отдела прямо говорили о том, что лучше расстрелять сотню невиновных, чем оставить на свободе одного злодея… Партийные и революционные органы были абсолютно вольны арестовывать, допрашивать, выносить и приводить в исполнение приговоры. Преданность делу революции доказывалась лишь активным участием в объявленной на «АБ-туаней» охоте».

Когда допрашиваемых начинали пытать с целью получить от них детали организации агентурной сети, большинство называли своих знакомых либо пытались вспомнить фамилии партийных чиновников. Чтобы хоть как-то обезопасить себя от наветов, последние глубоко в столы прятали нагрудные значки со своими именами.

В ходе третьей кампании Чан Кайши у партийных следователей уже не оставалось времени для допросов. Некоторые части Красной армии объявляли своеобразную перекличку: признавшимся в принадлежности к «АБ-туаням» гарантировалось прощение, отрицавшие свою с ними связь подлежали расстрелу.

В июле подразделения 20-й армии, которые после футяньских событий ушли в Юнъян, получили срочный приказ вернуться в базовый лагерь, чтобы дать отпор наступавшим отрядам Чан Кайши. 23-го числа у Пинаньчжая, в тридцати пяти километрах от Юйду, они соединились с частями Мао. Их командир Цзэн Бинцюнь, поддерживавший связь с Центральным Бюро, был уверен в том, что политическая буря миновала его подчиненных. Но вскоре прибывших разоружили, а командиров, в том числе и самого Цзэн Бинцюня, арестовали; рядовых бойцов перевели в другие части. Через несколько часов 20-я армия просто перестала существовать. Никогда больше в вооруженных силах нового Китая не звучало ее наименование.

Месяцем позже военный трибунал под председательством Мао объявил перед многотысячной толпой в городе Байша смертный приговор Ли Вэньлиню, Цзэн Бинцюню и трем его офицерам.

Об общем количестве казненных в ходе продолжавшейся все лето и начало осени 1931 года чистки можно только догадываться. Ее жертвами пали четыреста военнослужащих 20-й армии и сотни бойцов и командиров 35-й армии, набранной из жителей Цзянси. А ведь были и другие подразделения. Только в трех уездах из имевшихся в Цзянси двадцати провинциальная партийная организация лишилась трех тысяч четырехсот своих членов. В сентябре инспектор ЦК КПК сообщал в центр, что «девяносто пять процентов ответственных работников парткомов и Лиги молодежи юго-западных районов Цзянси признались в связях с «АБ-туанями». Те из современных китайских историков, кто располагает более или менее объективной информацией, называют цифру в «несколько десятков тысяч» человек.

Ближе к концу года, когда сомкнутое националистами вокруг Красной армии кольцо окружения начало ослабевать, кампания чистки пошла на убыль, и первые роли в ней играл уже не Мао. В декабре он прилагал все усилия для обеспечения более действенного глобального контроля и составил «Временную процедуру учреждения юридических органов и рассмотрения дел контрреволюционеров». Цель — «защита прав трудового народа». Документ лишал чиновников низшего ранга права выносить приговоры, предусматривал возможность апелляций и запрещал применение пыток. В отсутствие других новые правила получили широкое одобрение, хотя и содержали множество туманных формулировок и лазеек. Они четко определяли, что решающим фактором для вынесения решения о наказании виновного служит его классовое происхождение. Этому принципу была суждена долгая жизнь. Землевладельцы, зажиточные крестьяне и другие «социально опасные последыши капитализма» заслуживали смерти; «дети трудового народа» получали шанс начать новую жизнь.

В январе 1932 года из Шанхая в качестве секретаря Центрального Бюро приехал Чжоу Эньлай. На повестке дня впервые официально встает вопрос о масштабах и методах чистки:

«Убийства ни в чем не повинных людей Бюро признает чудовищной трагедией. Они привели к панике среди членов партии, причем подверженными ей оказались даже некоторые руководящие органы. Задача чистки заключалась вовсе не в попытке изолировать оппонентов и завоевать расположение народных масс, обманутых контрреволюционерами. Напрасные жертвы подорвали авторитет партии и ее силы противостоять классовому врагу. Средневековая жестокость стала самой серьезной нашей ошибкой».

Сожаление, по сути своей, выражалось по поводу неорганизованных убийств. Центральное Бюро и сам Чжоу Эньлай неоднократно подчеркивали, что кампания против контрреволюционеров в целом «ведется абсолютно правильно». В некоторой корректировке нуждается лишь метод — и не с целью скорейшего завершения чистки, а для того чтобы сделать ее более эффективной.

Весной кампания возобновилась, правда, без первоначальной спешки. В мае 1932 года приговоренным к смертной казни Ли Вэньлиню, Цзэн Бинцюню и трем другим публично отрубили головы, в назидательных целях предварительно проведя всех пятерых по деревням. На протяжении двух последующих лет, когда чистка близилась уже к завершению, отделы политической безопасности рассматривали в среднем около пятисот дел в месяц, что автоматически означало смерть восьмидесяти, а то и сотни человек.

Смертные казни в Цзянси явились лишь фрагментом огромного и ужасающего своей жестокостью полотна. В западной Фуцзяни по подозрению в симпатиях к социал-демократам были убиты более шести тысяч членов партии. На старой базе армии Пэн Дэхуая вдоль границы между Цзянси и Хунанью истребили десять тысяч. В ста километрах к северо-востоку от Ухани выпускник Пекинского университета Чжан Готао, член Постоянного Комитета Политбюро и один из основателей партии, руководил чисткой, в ходе которой расстались с жизнью около двух тысяч «предателей, агентов «АБ-туаней» и лазутчиков вражеских организаций». Позже его политический комиссар Чэнь Чанхао пояснил:

«Революционная активность растет на глазах… Наш противник уже убедился в том, насколько бесполезны и смешны его аэропланы, пулеметы и винтовки. Поэтому-то он и вынужден засылать в наши советские органы и Красную армию своих всевозможных реформистов, агентов «АБ-туаней» и прочую шваль… Они действительно представляют серьезную опасность. Легко распознать врага, когда он атакует тебя в открытую, с помощью аэропланов и пулеметов, но не так просто рассмотреть реформиста, гоминьдановского шпиона или другого наймита в соседе. Вот до чего коварен противник!»

После того как на северо-востоке Цзянси были «вычищены» несколько тысяч контрреволюционеров, инициатор кампании, Цзэн Хунъи, перебрался в Фуцзянь, где отправил на казнь еще две тысячи «реформистов и агентов «АБ-туаней».

Менталитет чистки медленно распространялся по всем находившимся под влиянием коммунистов районам страны. До 1937 года, когда политическая ситуация в Китае резко изменилась, противоборствующие группировки Красной армии периодически грызлись друг с другом, подчас теряя больше своих товарищей в этих распрях, нежели в боях с отрядами националистов.

Поводы для очередных чисток были самыми разными: несогласие относительно принципов проведения земельной реформы, тонкости этнических взаимоотношений, политические споры о лилисаневщине. Варьировались и методы проведения кампаний. «Выбей из него признание, — поучал подчиненных начальник отдела политической безопасности восточной Фуцзяни, — выбив, поверь ему и убей доносчика. А если он не признается — убей все равно». Движущая сила любой чистки всегда оставалась одна: ожесточенная борьба местного лидера за власть. Подчиненные должны подчиняться.

Частичным объяснением происходившего в начале 30-х годов в «красных зонах» Китая может служить заразительный пример сталинизма, влияние сталинской риторики — но лишь частичным. Великая чистка в Советской России началась через четыре года после событий в Футяни — с убийства С. М. Кирова. Превращение руководства КПК из группы идеалистов и благонамеренных интеллектуалов в закаленных большевиков, не боявшихся пролить кровь тех, кто оказывался впоследствии самыми преданными их сторонниками, имело куда больше общего с ситуацией внутри страны.

Решающим фактором была гражданская война. Исторически сложилось так, что на войне расстреливают дезертиров, дурно обращаются с пленными и вообще редко принимают в расчет основные права человеческой личности. Война между коммунистами и националистическим правительством Чан Кайши вообще не признавала никаких правил.

В начале 1931 года глава службы безопасности Политбюро ЦК КПК Гу Шуньчжан, обучавшийся своему мастерству у российских коллег во Владивостоке, по заданию партии отправился в Ухань с целью осуществить покушение на Чан Кайши. Он решил действовать под видом бродячего фокусника. Однако специальные службы Гоминьдана опознали Гу по фотографии. В апреле он был арестован и согласился на перевербовку. По оценкам французского разведцентра в Шанхае, на протяжении трех месяцев в результате его предательства погибли несколько тысяч членов Коммунистической партии, в число которых попал и Генеральный секретарь КПК Сян Чжунфа — его расстреляли в июне.

Противная сторона тоже не сидела сложа руки. Через день после того как Гу Шуньчжан перешел на сторону Гоминьдана, без следа исчезла его семья. Пять месяцев спустя обнаженные и обезглавленные тела его родных были обнаружены в развалинах дома на территории французской концессии, в яме, засыпанной трехметровым слоем земли и обломков бетона. Попавший в руки гоминьдановцев исполнитель приговора сообщил, что казнь состоялась по прямому указанию Чжоу Эньлая. В живых остался лишь младший сын изменника — да и то потому, что палачу не хватило решимости расправиться и с ним. После допроса тайный агент КПК указал еще пять мест, где были погребены трупы партийных работников, убитых по приказу Чжоу «для поддержания дисциплины». Только когда из земли извлекли около тридцати тел, местная полиция приняла решение прекратить дальнейшие поиски.

В беспощадной внутрипартийной борьбе уничтожение семьи Гу Шуньчжана было не исключением, а правилом.

Варварскими методами не брезговал и Гоминьдан. В Хубэе националисты схватили жену командира Красной армии Сюй Хайдуна и продали ее какому-то местному богачу в качестве наложницы. Более шестидесяти других его близких и дальних родственников, включая детей и младенцев, были выслежены и зверски убиты. В ноябре 1930 года, после неудачной попытки Мао захватить Чанша, гоминьдановский губернатор приказал обезглавить его супругу Ян Кайхуэй. Ее родственникам удалось спрятать сыновей Мао и переправить их в Шанхай, где несколькими месяцами позже младший, четырехлетний Аньлун, умер от дизентерии. Националисты не поленились даже перекопать могилы родителей Мао.

На родине Сюй Хайдуна резня, по выражению Эдгара Сноу, носила «характер ритуального жертвоприношения». В других «красных зонах» гоминьдановцы тоже придерживались принципа, который сами определяли как «осушить пруд, чтобы выловить всю рыбу»: расстреливали все мужское население, сжигали дома и уничтожали — либо вывозили — запасы продовольствия. Под корень срубались огромные лесные массивы, что вынуждало партизан уходить все выше в горы, где, лишенные укрытий, они становились мишенью, доступной для снайперов противника. Уцелевших жителей деревень сгоняли в загоны для скота под круглосуточную охрану солдат и помещичьей полиции. Женщин и девочек продавали как проституток или рабынь — до тех пор, пока встревоженный жалобами иностранных миссионеров Чан Кайши не положил конец этой практике.

В самом начале войска националистов вели подсчет своих жертв по отрезанным головам; когда же это стало причинять им неудобства — избыток поклажи! — вместо голов они принялись отрезать уши. Командир одной из дивизий докладывал, что в доказательство мужества своих подчиненных собрал семьсот фунтов вражеских ушей. В хубэйском уезде Хуанань были убиты более ста тысяч жителей; в Хунани, в окрестностях города Синь — восемьдесят тысяч. Из миллиона жителей приграничных районов Хунани и Хубэя в живых остались всего десять тысяч. На склонах гор и двадцать лет спустя можно было видеть разрушенные деревни и торчащие из земли человеческие кости.

Жутких картин опустошительного разорения Мао своими глазами видел не так много. Когда кровавая драма вплотную приблизилась к Цзянси, отряды Красной армии уже ушли из провинции. Но окружавшая лидеров партии и самого Мао атмосфера изменилась весьма незначительно.

На протяжении всей многовековой истории Китая, бывшей, как знал Мао из трудов жившего при династии Сун летописца Сыма Гуана, «зеркалом современности», народные восстания всегда подавлялись с исключительной жестокостью. Бойня, которую устроил Чан Кайши в «красных зонах», была лишь слабым отражением ужасов восстания тайпинов. Чанкайшисты собирали отрезанные уши; в XVII веке генерал Ли Цзычэн усмирял Сычуань, отрубая у мятежников ноги, а когда любимая наложница возмутилась его бесчеловечным варварством, он собственноручно лишил обеих ступней и ее. Националисты охотились за семьями лидеров партии — при Цинах родственники взбунтовавшихся ученых и генералов вырезались до девятого колена. Даже квоты на число жертв чистки, при всей их схожести с практикой НКВД[44], были впервые введены именно в Китае.

Эта пропитанная запахом крови атмосфера страха, в которой коммунисты вели свою борьбу, являлась неотъемлемой частью исторического наследия страны. Оторванные от своих семей, жен и детей, молодые мужчины (никому из них не было тогда и сорока лет), стоявшие у руководства партией, всю свою энергию и силы отдавали борьбе. Их непримиримая целеустремленность не оставляла места для моральных устоев, по которым жил остальной мир. В Красной армии многие полки состояли из сирот, движимых лишь чувством классовой мести. Ненависть — очень мощное оружие, вне зависимости от того, направлено оно на внешних или внутренних врагов.

Не все лидеры партии одинаково относились к происходившему. Некоторые, подобно Гао Цзинтану, в кампаниях чисток ощущали себя как рыба в воде, распространяя вокруг такие волны параноидального страха, что когда в 1937 году ЦК КПК попытался возобновить контакты с оставшимися в «красных зонах» партизанами, первых посланцев партии убивали, видя в них провокаторов и шпионов. Другие же, к примеру, Чэнь И, бывший комиссаром у Чжу Дэ, к методам террора прибегали крайне редко — если вообще прибегали.

С Мао все было намного сложнее. С одной стороны, ему требовалась «железная дисциплина», с другой — он продолжал верить, что Красная армия должна формироваться на добровольных началах и жить под руководством правильных идей и мудрых военачальников. Большевизм для него являлся не просто орудием завоевания власти, в нем Мао видел моральную силу, способную возродить китайское общество. В теории он нашел способ примирить взаимоисключающие, казалось бы, противоречия между дисциплиной и свободой, силой власти и волюнтаризмом — твердо придерживаясь познанного в годы студенчества принципа единства противоположностей. Но на практике эти противоречия вступали в неизбежный конфликт. Так было в начале 30-х годов в Цзянси, так продолжалось и на протяжении всей его долгой жизни.

В трудные моменты Мао всегда вспоминал урок, преподанный ему крестьянским движением в Хунани зимой 1926 года. «Для исправления зла нужна решимость переходить границы разумного», — написал он тогда. С этой точки зрения кровавые чистки нежелательны, но безусловно необходимы.

Примерно так же обстояло дело и с весьма удобным понятием агента «АБ-туаней». Изначально Мао, как и другие лидеры партии, мог вполне искренне верить, что «АБ-туани» представляли собой реальную опасность делу революции. Но он не был настолько ограничен, чтобы продолжать верить в это после того, как не обнаружилось ни одного доказательства правоты данного тезиса (за исключением полученных под пыткой признаний). В конечном итоге между «реформистами», «социал-демократами» и другими «вражескими наймитами» не прослеживалось никакой разницы — ярлыки служили одному: обозначить цель очередной атаки. Позже Центральное Бюро признало, что «в ходе кампании против «АБ-туаней» имели место терминологические ошибки». Однако и они, сделал вывод Мао, были неизбежны. Такие «ошибки» будут «иметь место» и во всех его последующих политических акциях.