Мао Цзэдун

ГЛАВА 12 БУМАЖНЫЕ ТИГРЫ

Конфликт, сотрясавший Китай с лета 1946-го по весну 1950 года, ни в коей мере не походил на те схватки и войны, которые Мао вел ранее. В Цзинганшани, в Цзянси и на северо-западе целью Красной армии было защитить и обеспечить жизнедеятельность советских, районов. В Яньани задача состояла «на семьдесят процентов из увеличения численности личного состава, на двадцать процентов — из борьбы с Гоминьданом, и на десять — из организации отпора Японии». Теперь же перед Мао впервые встала проблема не подчинения себе сельских районов страны, но обеспечения власти в городах — гигантских аккумуляторах силы пролетариата, откуда коммунисты были жестоко вытеснены двумя десятилетиями раньше.

Девять месяцев Красная армия, переименованная теперь в Народную Освободительную Армию (НОА), была вынуждена сдавать свои позиции. В Маньчжурии, где Чан Кайши разместил свои отборные силы, коммунисты потеряли почти все завоеванное, сохранив за собой лишь расположенный неподалеку от границы с Советским Союзом Харбин. С огромным трудом созданные базы в Эюйвани оказались в руках националистов, которые установили свой контроль и над пограничными территориями провинций Шаньси, Хэбэй, Шаньдун и Хэнань. В декабре 1946-го уверенный в незыблемости своей власти Чан Кайши пообещал Маршаллу, что к осени следующего года военная угроза со стороны коммунистов будет полностью нейтрализована. Публично он объявил об этом после падения Яньани. Предупреждения американцев о том, что отступающая армия вовсе не выказывает никаких намерений сложить оружие, остались без внимания.

Стратегия генералиссимуса заключалась в захвате важнейших городов и железных дорог к северу от Янцзы и продвижении в глубь сельскохозяйственных районов. Власть в деревнях передавалась в руки полиции. Мао издал строжайший приказ, запрещавший войскам НОА вступать в бой с гоминьдановцами без стопроцентной уверенности в своей победе:

«Окружив подразделение противника (бригаду или полк), мы никоим образом не должны стремиться к одномоментному его уничтожению. Это будет означать дробление наших сил и затруднять достижение конечного результата. В такой ситуации нам необходимо сосредоточить силы, в пять-шесть раз превосходящие противника, и обрушить на одно (не два!) слабейшее его место весь огонь нашей артиллерии. Только после этого атака частей НОА закончится желанной победой… Когда мы разобьем полк, у врага станет одним полком меньше. Когда мы разобьем бригаду, он недосчитается бригады. Вот каким путем армия обеспечит себе победу. Действуя иначе, мы обрекаем себя на поражение».

К февралю 1947 года из двухсот восемнадцати участвовавших в кампании бригад националисты потеряли более пятидесяти. Как и пятнадцатью годами раньше в Цзянси, сдававшиеся части националистов почти целиком вливались в НОА и служили для нес основным источником новой живой силы.

Оставив Яньань, руководство КПК из соображений безопасности решило разделиться. Мао возглавил так называемый Фронтовой комитет, оставшийся в северной части провинции Шэньси. Лю Шаоци, заботам которого была поручена Рабочая комиссия ЦК, отправился в Цзиньчацзи, расположенный на территории современного Хэбэя, в пятистах километрах к востоку. Сопровождавший Фронтовой комитет Сидней Риттенберг восхищался тактикой Председателя, хотя и находил ее устрашающей:

«С противником Мао увлеченно играл в кошки-мышки. Открытым текстом он беззаботно слал в эфир радиограммы о всех своих перемещениях, стараясь никогда не опережать части Гоминьдана более чем на суточный переход. Ему было прекрасно известно, что командовавший националистами Ху Цзуннань станет в глазах генералиссимуса героем, если сумеет захватить неуловимого Мао. На эту карту Председатель и ставил. На каждой лагерной стоянке он обязательно дожидался того момента, когда разведчики сообщат о том, что противник находится на расстоянии часового марша, и только после этого неторопливо надевал куртку, садился в седло и вел небольшой отряд дальше, максимально запутывая следы… Окончательно измотав гоминьдановцев, Мао заманивал их в ловушку, где Пэн Дэхуай наносил стремительный удар по врагу».

Методы, которые Мао освоил в Цзинганшани и отточил во время Великого похода, продолжали приносить свои плоды. В радиограмме Пэн Дэхуаю он называл их «тактикой истощения», вынуждавшей противника тратить силы и запасы продовольствия на изнурительные погони.

Продвижение гоминьдановцев вперед начало замедляться. Мао (как и американцы) предвидел это еще осенью. Войска Чан Кайши оказались слишком рассредоточенными, их коммуникации были чрезмерно растянуты. Позже генералиссимус признал, что отправка отборных его сил на северо-восток без должного укрепления позиций в прилегающих провинциях Северного и Центрального Китая явилась серьезнейшим стратегическим просчетом. Положение националистов осложнялось и патологическим недоверием их лидера к маньчжурскому населению. Когда гоминьдановцы ставили на руководящие посты уездной администрации чужаков, то это моментально лишало их поддержки местной элиты. Но основным фактором неудач Чан Кайши была та легкость, с которой НО А перешла от тактики партизанской войны к широкому использованию крупных мобильных формирований. Сказывался опыт, приобретенный коммунистами в ходе борьбы с японцами, укрепившаяся дисциплина в армии и выкованное в ходе чисток «единство цели».

К лету отступление закончилось. Части НОА начали обратное движение.

Линь Бяо в молниеносном наступлении перерезал основные линии маньчжурских железных дорог и отбросил националистов на двести пятьдесят километров к югу. Форсировав Хуанхэ, в Хэбэй вошел Одноглазый Дракон Лю Бочэн, а Чэнь И привел свои подразделения в Шаньдун. На севере Не Жунчжэнь захватил Шицзячжуан, ставший первым сданным гоминьдановцами крупным городом Центрального Китая. В руках коммунистов оказалась важнейшая железнодорожная магистраль «север — юг», связывающая Пекин с Уханью. В декабре 1947 года Мао доложил партии, что убитыми и ранеными противник потерял более шестисот сорока тысяч, а около миллиона его солдат сдались сами.

В войне, с ликованием отмечал он, наступил перелом. «Годом раньше враг торжествовал, американские империалисты готовы были в пляс пуститься от радости. Теперь же их всех охватило уныние. Теперь они безутешно причитают и бормочут о кризисе».

На протяжении всей весны и лета 1948 года НОА закрепляла достигнутые успехи. К концу марта почти вся Маньчжурия — за исключением Чанчуня и Шэньяна — перешла под контроль войск Линь Бяо. Националисты не могли ни отойти, ни получить подкрепление. На юге НОА возвратила себе большинство районов Шаньси и Хэбэя, весь Шаньдун и значительные территории Хэнани и Аньхоя. 25 апреля коммунисты вновь вошли в Яньань. Мао подсчитывал точное количество гоминьдановских бригад, которые предстоит уничтожить для окончательной победы. В марте он предсказывал, что власть Гоминьдана рухнет в середине 1951 года. Восемью месяцами позже этот срок переносится на осень 1949-го.

Даже его поражала скорость, с которой ослабевало сопротивление националистов.

Одной из причин падения их боевого духа было общее ухудшение атмосферы, воцарившейся в гоминьдановских армиях после того, как в Тихоокеанскую войну вступили США. Военачальники Чан Кайши потеряли всякий интерес к борьбе с японскими оккупантами, вполне резонно полагая, что рано или поздно с ними расправятся союзники. По признанию одного из генералов, «войска расслабились и думают только об удовольствиях… У них не осталось никакого желания воевать и подвергать опасности собственные жизни». Ситуация ухудшалась некомпетентностью военного руководства. Командующий войсками США в Китае генерал Ведемейер называл офицерский корпус Чан Кайши «бездарным, вялым, необученным, мелочным и абсолютно неэффективным». А вот что говорил сам генералиссимус: «Я целые ночи провожу без сна, размышляя о тех безрассудствах, которые они могут совершить. Глупцы! Что бы они ни начинали, все оборачивается» полным идиотизмом, и самое для них лучшее — это не предпринимать ничего вообще». Однако постоянное стремление Чан Кайши руководить буквально веем душило в его подчиненных даже зачатки инициативы.

Проблемы, с которыми столкнулись националисты, обострялись никуда не годной организацией их разведывательной службы. Развернутые Кан Шэном кампании по борьбе со «шпионами Гоминьдана» при всей их гротескности привели к тому, что агентура Чан Кайши так и не смогла проникнуть даже в низовые партийные организации КПК. Командование же вооруженных сил Гоминьдана было, наоборот, наводнено тайными сторонниками коммунистов. Ближайший помощник Чан Кайши, начальник его Генерального штаба Лю Фэй — типичнейший кадровый гоминьдановский военный и высокомерный бюрократ — являлся агентом Кан Шэна, как, впрочем, и руководитель отдела военного планирования Гоминьдана Го Жугуй. Перед началом гражданской войны командование НО А было прекрасно осведомлено о каждом шаге, который собирались предпринять националисты.

Не менее важным фактором стало и падение боевого духа гоминьдановской армии, строившейся на основе воинской повинности. Рекрутов по деревням собирали вооруженные отряды; оставались необработанными поля, лишались кормильцев семьи. В сборных пунктах, где предполагалось обучение начальной воинской подготовке, новобранцев содержали под усиленной охраной. Кое-где у них даже в холодные зимние ночи изымали одежду, лишая тем самым возможности дезертировать. «Эти бедолаги, — писал один американский наблюдатель, — были вынуждены спать совершенно голыми. На площади в двенадцать — пятнадцать квадратных метров их набивалось по сорок — пятьдесят человек. Сержант объяснял, что так им теплее, а сон от этого становится крепче». Надев форму, привязанные к одной веревке наподобие узников, рекруты шли своим ходом в части, располагавшиеся иногда на самом фронте, в сотнях километров от дома. Многих шатало от голода и жажды: продовольственные пайки продажное офицерство с удовольствием продавало на сторону. В переходе от Фуцзяни к Гуйчжоу из тысячи рекрутов до места назначения добрались немногим более сотни, в другой группе из семисот остались живы лишь семнадцать. Таких случаев было множество. За пару лет до гражданской войны от общего числа призванных в течение года полутора миллионов человек до частей дошла едва ли половина: остальные погибли в пути либо дезертировали. Прибыв на фронт, многие при первой возможности ударялись в бега. Ежемесячно из гоминьдановских частей дезертировали около шести процентов новобранцев. Те же, кто оставался в строю, страдали от недоедания и полного отсутствия медицинского обеспечения. Полковник Баррет сообщал, что неоднократно наблюдал, как «солдаты националистов без сил падали, а многие и умирали, пройдя всего лишь милю».

Встречая такое к себе отношение, войска и вели себя соответственно. Вот что вспоминал один из сотрудников «миссии Дикси»:

«Я побывал в нескольких оставленных коммунистами деревнях, занятых и разграбленных солдатами Чан Кайши. То, что не могло быть вывезено на украденных повозках с волами, представляло собой просто никому не нужный хлам… Оставляемое в амбарах зерно смешивалось с навозом и человеческими экскрементами, колодцы засыпались землей… Сельскую школу солдаты превратили в нужник и измазали калом все стены — так они поступали повсюду. Молодая женщина рассказала о том, как рота гоминьдановцев тащила ее за собой из форта в форт, ежедневно насилуя. Семидесятипятилетняя старуха, оставшаяся в деревне одна, пожаловалась, что не может сидеть, поскольку была многократно изнасилована».

Население некоторых уездов, обозленное неспособностью Красной армии защитить крестьян от подобных зверств, обращало свой гнев на коммунистов. К той же тактике гоминьдановцы прибегали в Цзянси пятнадцатью годами ранее.

На это Мао ответил возобновлением деятельности по земельной реформе, отложенной в долгий ящик на период единого фронта. Вновь начались массовые митинги — «суды» над местными тиранами и другими «вредными элементами». Партия шла на сознательное обострение классовых отношений в деревне — с тем чтобы привлечь на свою сторону широкие слои беднейшего крестьянства.

В городах чанкайшистский режим также не отличался особой прозорливостью: диктатура одной партии поддерживалась действиями тайной полиции и репрессиями против инакомыслящих. Страну захлестнула волна съедавшей все заработки гиперинфляции: для финансирования гражданской войны правительство печатало ничем не обеспеченные деньги. Пронизавшая все сферы жизни коррупция превратила законный бизнес в лишенную смысла трату средств и сил. Теперь противниками Гоминьдана стали те слои и группы населения, которые всегда служили надежной опорой правления националистов.

Эти симптомы свидетельствовали о серьезной болезни общества, но основная ее причина крылась в самой природе созданной Чан Кайши системы власти. Она оказалась слишком слабой и рыхлой для того, чтобы утвердить свою волю силой. Она была слишком продажной и равнодушной к вопросам благосостояния нации, чтобы обеспечить себе широкую гражданскую поддержку.

Однако все это еще не превращало правящий режим в безделицу, от которой можно легко отмахнуться. Наряду с почти небоеспособными, почти голодающими регулярными войсками Чан Кайши располагал хорошо обученными и вооруженными элитными частями, храбро сражавшимися против японцев и не растерявшими своего мужества перед лицом внутреннего противника. По подсчетам Государственного департамента, США безвозмездно передали Гоминьдану вооружения и армейской экипировки на сумму около трехсот миллиардов долларов, а коммунисты приводили и более высокую цифру. В июне 1947 года Чан Кайши лично объявил, что его вооруженные силы обладают «безусловным преимуществом» над НОА в вопросах опыта и способов ведения боевых действий, что же касается накопленного военного потенциала, то у националистов его «в десять раз больше».

Мао противопоставил этому «коллективную силу масс». Для победы ее оказалось более чем достаточно.

Двумя годами ранее, в ходе работы 7-го съезда КПК, он напомнил делегатам древнее сказание о «наивном старце из Северных гор», которому вид на раскинувшуюся к югу долину преграждали две уходившие ввысь вершины. Вместе с сыновьями старец взялся за кирку, чтобы срыть исполинов до основания. Когда односельчане подняли его на смех, старик сказал: «Когда я умру, на мое место встанут сыновья, с их смертью дело продолжат внуки и дети их детей… Как бы высоки ни были эти пики, они уже никогда не станут еще выше. Каждый новый удар кирки будет делать их ниже и ниже. Но в таком случае почему же нельзя в конечном счете сровнять их с землей?» Тронутое его неколебимой верой, Небо послало двух святых, которые перенесли обе вершины в другое место:

«Тяжким, мертвым грузом легли сегодня те две горы на плечи китайского народа. Одна из них называется «империализм», другая — «феодализм». Коммунистическая партия Китая давно поставила перед собой цель стереть эти громады в песок. «Мы должны проявить настойчивость и не ослаблять своих усилий, и тогда сам Создатель проявит к нам благосклонность. Создателем же для нас являются широчайшие народные массы. Если они встанут плечом к плечу, устоит ли перед ними любая гора?»

Предание о «наивном старце» на всю оставшуюся жизнь служило Мао олицетворением его собственных титанических усилий изменить огромную страну. Капитуляция Японии в августе 1945 года и падение тремя с половиной годами позже режима Чан Кайши лишь укрепили его убежденность в том, что для человеческой воли нет ничего невозможного. Решающим фактором победы над Японией, любил подчеркивать Мао, стала вовсе не атомная бомба, а сжатая в кулак воля масс:

«Атомная бомба — это бумажный тигр, которым американские реакционеры пытаются запугать народы мира. За внушающим страх видом ничего не кроется. Само собой, атомная бомба является оружием массового уничтожения, однако исход войны определяют люди, а не новый вид оружия.

Все реакционеры — бумажные тигры. Гитлер тоже был бумажным тигром, как и Муссолини, как и японские милитаристы. Чан Кайши — бумажный тигр… Мы привыкли полагаться на самую простую еду и обычные винтовки, но история еще докажет, что наше просо и винтовка в конечном итоге окажутся куда сильнее самолетов и танков Чан Кайши… Причина очевидна: реакционеры представляют собой мрачное прошлое, мы же устремлены вперед, к свету».

Проникшись неистребимой верой в правоту собственного дела, НО А осенью 1948 года начала готовиться к битвам, которым суждено было определить судьбу современного Китая.

Общий план кампании Мао набросал еще в сентябре. В соответствии с ним силами семисоттысячной армии первым наносит удар Линь Бяо — в Цзиньчжоу, хорошо укрепленном железнодорожном узле на пути из Пекина в Маньчжурию. После длившегося более суток боя 15 октября город пал. Однако затем события приняли неожиданный для Мао поворот. На помощь из Шэньяна в Цзиньчжоу выдвинулась стотысячная колонна гоминьдановцев. Сделав вид, что уходит на юг, Линь Бяо отвел основные силы к северу и в самом неожиданном месте обрушил на противника всю свою мощь. Враг был полностью уничтожен. После недолгой осады войска НОА вошли в Чанчунь, а 2 ноября заняли и Шэньян. К Линь Бяо пришла заслуженная слава величайшего полководца. В течение всего семи недель Чан Кайши потерял всю Маньчжурию и полмиллиона своих отборных солдат. Военная ситуация изменилась за одну ночь. По всему фронту националисты начали беспорядочное отступление, и впервые за время гражданской войны численное преимущество оказалось на стороне НОА.

По приказу Чжу Дэ Линь Бяо совершил ускоренный тысячекилометровый марш на юг, чтобы взять в плотное кольцо Тяньцзинь и Пекин. Здесь его Северо-Восточная армия соединилась с частями Полевой армии Не Жунчжэня. Объединенной группировке коммунистов, насчитывавшей около миллиона человек, противостояли шестисоттысячные силы Чан Кайши.

Мао составил план новой операции. Перед Линь Бяо встала задача отрезать противнику все пути отхода. Националисты, по словам Мао, вели себя как «встревоженные звуком спущенной тетивы птицы». Атака на них должна была начаться лишь после того, как кольцо окружения замкнется полностью. Цель наступления — Тяньцзинь, а не Пекин, как предполагал Чан Кайши.

Тем временем в семистах километрах к югу в битву вступили Центральная и Восточная армии под командованием Лю Бочэна и Чэнь И.

Кампания, получившая название Хуайхайской, велась на территории четырех провинций: Аньхой, Хэнань, Цзянсу и Шаньдун. На востоке граница поля боя проходила по Великому каналу, на юге — по реке Хуай. Длилась она чуть более двух месяцев. С каждой из сторон в ней принимали участие около полумиллиона чсловек, но коммунисты пользовались мощной поддержкой двух миллионов добровольцев из крестьян, которыми командовал Фронтовой комитет во главе с Дэн Сяопином. Как и в Маньчжурии, бой начался с удара по наиболее слабому подразделению противника. Направленные к ней группы поддержки были блокированы партизанскими отрядами, а брошенные на подкрепление регулярные части угодили в гигантскую ловушку, расставленную Лю Бочэном под Сюйчжоу. К 10 января, когда кампания уже завершилась, Гоминьдан потерял убитыми и ранеными более двухсот тысяч солдат, триста тысяч сдались НОА в плен.

Пока Чан Кайши приходил в себя после очередного поражения, Линь Бяо продолжал сжимать тиски вокруг двух городов на севере страны. Тяньцзинь пал 15 января, а через неделю начальник Пекинского гарнизона генерал Фу Цзои подписал акт о сдаче города командованию НОА, чем спас его от ожесточенного артиллерийского обстрела. Двести тысяч гоминьдановских солдат влились в армию Линь Бяо, сам же Фу Цзои позже получил необременительную должность в новом правительстве коммунистов.

За день до сдачи Пекина Чан Кайши подал в отставку со всех государственных постов, оставшись лишь номинальным руководителем партии.

За четыре месяца его потери составили полтора миллиона человек. Коммунисты, бывшие двумя с половиной годами ранее готовыми довольствоваться второразрядными постами в коалиционном правительстве, требовали теперь судить генералиссимуса как военного преступника, настаивали на отставке кабинета министров и приостановлении действия старой конституции. Остатки гоминьдановской армии должны были полностью войти в состав НОА. Начавшиеся мирные переговоры с Ли Цзунжэнсм, преемником Чан Кайши, зашли в тупик. 21 апреля армия Лю Бочэна форсировала Янцзы и через три дня заняла Нанкин. 3 мая пал Ханьчжоу, 27-го — Шанхай. К этому времени у Чан Кайши уже созрело решение оставить материк и перенести штаб-квартиру Гоминьдана на Тайвань. Там генералиссимус проведет долгие годы в ожидании неизбежной, по его мнению, войны между США и СССР, которая позволила бы ему с триумфом вернуться в страну и вернуть утерянное.

Вместе со своим Верховным главнокомандующим Китай покинули военно-воздушные силы, военно-морской флот, несколько лучших дивизий и более трехсот миллионов долларов в золоте, серебре и иностранной валюте. Лишившись всех средств, сопротивление националистов лишилось и сил.

Битва за Китай закончилась.

Падение режима Чан Кайши поставило Мао и всю партию перед проблемой управления огромной страной, которую опустошила десятилетиями тянувшаяся война и где проживала почти четверть населения планеты. Прежде всего предстояло решить: как быть с городами?

Городская жизнь никогда не привлекала Мао. Нелюбовь к ней зародилась еще в юности, когда он впервые побывал в Пекине и Шанхае. В городе Мао ощущал себя неотесанным крестьянским сыном, окруженным изощренными пройдохами. Да, он учился в Чанша, жил и работал в Кантоне и Ухани, но город всегда оставался для него чужим. На протяжении гражданской войны стратегия Мао постоянно сводилась к установлению контроля над селом — города могут подождать. За исключением принятого в августовской панике 1945 года решения о проведении восстаний в оккупированных японской армией городах (к счастью, от них отказались, избежав тем самым трагических последствий) Мао сохранял свой осторожный и взвешенный подход вплоть до конца 1948 года. Партия рекомендовала НО А «занимать в первую очередь небольшие городки и сельские районы; очередь крупных городов придет позже».

Однако в марте 1949 года с новой остротой встал вопрос о переносе центра тяжести всей партийной работы в города.

В ряде выступлений перед партийными работниками Мао развернул политическую и экономическую программу действий новой власти. Партия, указывал он, должна обратить особое внимание на повышение уровня жизни в городах — чтобы завоевать расположение и симпатии городского населения. Важнейшие отрасли промышленности, равно как и принадлежащие иностранному капиталу компании будут национализированы, но все другие формы капиталистического производства не претерпят никаких изменений. Управление страной перейдет в руки коалиционного правительства, состоящего в основном из коммунистов и включающего в себя некоторое количество представителей других прогрессивных партий. Речь главным образом шла о бывших членах левого крыла Гоминьдана, выражавших интересы национальной буржуазии и либеральной интеллигенции. Создаваемая система власти явится «демократической диктатурой народа», означавшей, как и в Китайской Советской Республике, что далеко не все в равной мере получат доступ к плодам демократии:

«Реакционеры заявляют: у вас диктаторские замашки. Именно так, уважаемые господа… Право выражать свое мнение принадлежит исключительно народу. Что такое «народ»? В современном Китае это рабочий класс, трудовое крестьянство, мелкая и национальная буржуазия. Под руководством… Коммунистической партии данные классы объединятся, чтобы осуществить свою диктатуру над лакеями империализма: классом землевладельцев, бюрократическим капиталом, гоминьдановскими реакционерами и их прихвостнями. Только сила народа может заставить их встать на правильный путь… Демократическая система строится на власти широких народных масс… Право голоса принадлежит только народу, но никак не реакционерам. Вот вам две составные части демократической диктатуры народа: демократия для народа и диктатура для реакционеров».

Эти слова Мао отрезвляющим душем упали на головы тех, кто был не согласен с его взглядами. Во всеуслышание заявляя о том, что человек подлежит наказанию лишь в случае, когда он преступает закон, Мао тут же подчеркивал: правосудие является инструментом классового насилия.

И тем не менее в 1949 году большинство населения страны, да и значительная часть проживавших в Китае иностранцев восприняли зарю коммунистического правления не как начало репрессий, но как избавление от насквозь прогнившего режима националистов.

Британский журналист Алан Уиннингтон, сопровождавший первый вступивший в Пекин полк НОА, писал о «толпах ликующих, смеющихся и выкрикивающих приветственные лозунги людей, которые запрудили все улицы». Другой европеец, Дерк Бодд, занимавшийся научными исследованиями в университете Цинхуа, отмечал в своем дневнике: «Город вздохнул с облегчением. У меня нет и тени сомнения в том, что коммунисты пришли сюда при поддержке огромной части населения всей страны». Капитан гонконгского судна, прибывшего в Тяньцзинь вскоре после победы революции, был поражен новыми порядками: портовые и таможенные чиновники не только категорически отказывались от взяток, они не соглашались принять от иностранца даже сигарету.

Поддержание атмосферы неподкупной честности, трудолюбия и скромности в стране, на протяжении веков известной продажностью своих чиновников, представляло для Мао важнейшую задачу. Он предупреждал партию: перед нами раскрылись совершенно новые земли, и неизвестно, какие опасности нас там поджидают:

«С победой в наших рядах могут обнаружиться высокомерие, желание облачиться в тогу героя, стремление почивать на лаврах, погоня за радостями жизни и отвращение к тяжелому ежедневному труду… Отдельные члены партии, выстоявшие под пулями врага и заслужившие своей храбростью безусловное уважение, будут не в силах противостоять засахаренным стрелам буржуазии… Все мы должны проявить высочайшую бдительность. С оружием в руках добытая победа — это всего лишь первый шаг в великом походе на десять тысяч ли. Хвастаться тем, что мы сделали этот первый шаг, — непростительная глупость. Чувство законной гордости придет много позже… Китайская революция — величайшее достижение, но наш путь на ней не заканчивается, впереди еще ждут огромные трудности. Нам необходимо не только разрушить старый мир, мы должны создать новый».

Вот почему, говорил Мао, партийным работникам следует забыть на время о том, что они знают хорошо, и начать осваивать то, чего они не знают. В России, напоминал он, после победы революции коммунисты тоже не имели никакого опыта в экономическом строительстве, однако недостаток знаний не помешал им создать «огромное и могущественное социалистическое государство». Что удалось России, то будет по силам и Китаю.

Во второй половине дня 1 октября 1949 года с башни Ворот Небесного Спокойствия на площади Тяньаньмэнь в Пекине, окруженный высшими руководителями Коммунистической партии, Мао Цзэдун официально провозгласил образование Китайской Народной Республики.

За десять дней до этого заседание Политбюро ЦК КПК одобрило текст новой Конституций. Постоянным местом пребывания правительства основной документ определил город Пекин, бывший столицей Китая на протяжении двух династий — Мин и Цин. Мао Цзэдун стал главой государства.

На заседании Мао скажет:

«Китайский народ, составляющий четвертую часть всего человечества, выпрямился во весь рост. Китайцы всегда были великой, храброй и трудолюбивой нацией, которая только в новое время позволила обогнать себя другим… Но сегодня мы сплотили наши ряды и разбили внутреннего и внешнего врага. Уже никогда более не станем мы нацией униженных и оскорбленных».

1 октября под ласковыми лучами осеннего солнца перед стотысячной толпой, зажатой стенами узкой тогда площади, своим высоким голосом с явственным хунаньским выговором Мао повторил: «Мы, четыреста семьдесят пять миллионов китайцев, поднялись с колен и заявляем: впереди нас ждет светлое будущее!»

К этому моменту руководство партии готовилось несколько месяцев, примеряя, по словам пекинцев, «новые одежды». С площади были убраны ряды древних шелковиц, ямы и выбоины залили бетоном, уложили бордюрный камень. В центре поднялись стальные мачты с прожекторами. Огромный, в два этажа высотой, портрет Чан Кайши, выполненный на сваренных металлических листах из разрезанных бензиновых бочек, был заменен таким же по размерам портретом Мао. После речей начался военный парад. Его открыла конница НОА, за которой потянулись длинные колонны захваченных у гоминьдановцев американских грузовиков и танков. Следом на площадь ступили горожане, громко скандировавшие: «Да здравствует Председатель Мао!» В ответ из репродукторов неслось: «Да здравствует Народная Республика!» В наступивших сумерках небо над городом озарилось сполохами фейерверков. На площади появились гимнасты с разноцветными бумажными фонариками, разрисованные красными звездами и пролетарской эмблемой серпа и молота. По словам поэтически настроенного очевидца, они выстроились в форме «гигантского корабля новой китайской государственности, стремительно несущегося по сине-зеленым волнам». Над крытыми желтой черепицей дворцами Запретного города поплыли звуки музыки, заглушаемые время от времени мощным хором голосов, с торжеством выпевавших имя Мао.

Советский Союз на следующий день стал первой страной, признавшей новое государство. Поздравления прислали братские партии, начиная от Рабочего комитета Коммунистической партии Таиланда и заканчивая Лейбористской партией Великобритании. Мао начал готовиться к своему первому зарубежному визиту — в Москву.

Столь смелое решение оставить страну, где еще не закончилась гражданская война, свидетельствовало о той уверенности, которую Мао внушали его товарищи по партии, и об огромном значении для него предстоящей поездки. К концу 1949 года большая часть территории Юго-Западного Китая по-прежнему находилась в руках националистов. Попытка НОА занять остров Цзиньмэнь (Цюэмой), расположенный напротив побережья Фуцзяни, была отбита и стоила коммунистам жизней около девяти тысяч солдат. В середине ноября Чан Кайши прилетел с Тайваня в провинцию Сычуань, где Гоминьдан основал временную столицу страны. 6 декабря, когда Мао садился в специальный поезд, который доставил его в Москву, генералиссимус еще находился в Сычуани.

Визит в Советскую Россию четко обрисовал приоритеты Мао во внешней политике.

Новое коммунистическое правительство в сложном мире дипломатических отношений не могло позволить себе идти дорогой, проложенной националистами. Для того чтобы искоренить из памяти нации все воспоминания о вековом унижении, Мао требовался чистый лист, или, другими словами, полный разрыв с Западом. Незадолго до визита в Москву, в беседе с А. И. Микояном, старейшим членом Политбюро ЦК КПСС, которого Сталин направил в ознакомительную поездку по Китаю, Мао объяснял своему гостю, что внешнеполитический курс вновь создаваемого правительства предполагает определенную степень дипломатической изоляции. Помощь России, сказал он, будет всячески приветствоваться, однако, пока Китай не «наведет порядок в собственном доме», об установлении отношений с другими странами не может быть и речи. Китай сам определит время, когда империалистические государства получат приглашение направить в Пекин своих послов. А до тех пор их бывших официальных представителей, равно как и их подданных, правительство КНР почтительно попросит вернуться на родину.

Новый Китай, новое «Срединное Царство», заставит варваров терпеливо ожидать своей очереди у закрытых ворот — так же, как это было при императорах древности.

Летом в одной из речей Мао растолковал исторический смысл уже сформировавшегося решения:

«Реакционеры говорят: вы клонитесь в одну сторону. Они правы. На заборе долго не просидишь. Все страны мира, без исключений, склоняются либо в сторону империализма, либо в сторону социализма. Любой нейтралитет — это не более чем притворство, никакого третьего пути просто не существует… Мы являемся составной частью антиимпериалистического фронта, возглавляемого Советским Союзом, и только от этого фронта мы ждем действительно дружескую помощь. От империалистов нам ничего не нужно».

В этих словах присутствовал небольшой, но весьма значимый нюанс. Мао говорил «склоняться», а не «войти» в монолитный блок. Китай может быть частью антиимпериалистического фронта так же, как КПК ранее являлась частью единого фронта с Гоминьданом. Ни в том, ни в другом случае нельзя говорить об идентичности политики участвовавших сторон. Участие во фронте означало для Мао не только известное единство, но и вполне конкретную борьбу.

Он еще не забыл о том, как Сталин предал интересы Китая.

Собственно говоря, Старший брат сам напомнил об этом: весной Сталин настаивал на том, чтобы Мао не посылал свои войска через Янцзы и довольствовался контролем над северной половиной Китая. Это, говорил он, будет благоразумнее: не стоит провоцировать Америку. Однако Мао, как и сам Сталин, знал, что разделение Китая на руку России, но никак не Китаю. «Есть друзья истинные, — подчеркнул Мао в беседе с Анастасом Микояном, — а есть мнимые. Мнимые по виду очень похожи на друзей, но говорят они одно, а имеют в виду совершенно другое. Мы не дадим себя провести».

Пятью месяцами позже, когда НОА с триумфом прошла по южным провинциям страны, Сталин произнес нечто вроде извинения. Прибывшему в Москву Лю Шаоци он сказал: «Победитель всегда прав. Сейчас у меня такое ощущение, что в прошлом мы вам немного помешали… Мы вас очень мало знали и, вполне вероятно, совершали некоторые ошибки».

16 декабря 1949 года, после того как часы на Спасской башне Кремля пробили полдень, украшенный алыми флагами локомотив медленно подтянул специальный поезд из Пекина к перрону Ярославского вокзала. Стоял жуткий мороз.

Мао был полон тревожных предчувствий. Несколькими днями раньше, прогуливаясь по платформе в Свердловске, он внезапно пошатнулся, на побелевшем лице выступил крупный пот. Сопровождавшие помогли Мао войти в вагон и сообщили, что он простудился. Застарелая неврастения дала о себе знать и на Урале. Несмотря на все свои недостатки, Сталин оставался для Мао живым воплощением коммунистической идеи. Отношения, которые сложатся между ними на протяжении последующих недель, определят, наполнится ли политика «склонения в одну сторону» реальным содержанием.

Для советского руководства Мао представлял собой загадку — он был вторым по значимости лидером коммунистического мира и одним из немногих, кто пришел к власти без всякой помощи Кремля. Может, он своего рода развлекающийся марксизмом оригинал? В таком случае его будет нелегко вписать в привычную для Москвы систему вещей. Или это второй Тито, чья вызывающая непокорность привела годом ранее к тому, что Югославия оказалась в полной изоляции от коммунистического лагеря?[61] Сталину требовалось подвести под их отношения соответствующую его взглядам базу.

Когда в шесть часов вечера двери Екатерининского зала в Кремле распахнулись, Мао увидел перед собой не только Иосифа Виссарионовича Сталина, но и все Политбюро ЦК КПСС в полном составе. Исключительная встреча для исключительного гостя.

Хозяин Кремля с кавказским радушием приветствовал Мао как «лучшего сына китайского народа», однако буквально в следующие минуты разговора, уверенный в том, что речь неизбежно зайдет о различиях их взглядов[62], он вставил фразу, с которой уже обращался к Лю Шаоци: «Теперь вы — победитель, а победитель всегда прав. Так уж повелось».

Потекла в высшей степени официальная, если не чопорная, беседа, в ходе которой Сталин осведомился, что Мао в результате визита хотелось бы получить. «Нечто такое, что не только аппетитно выглядит, но и действительно приятно на вкус», — ответит тот. Выслушав перевод, шеф НКВД Л. Берия захихикал. Сталин попросил объяснить, что под этими словами имеется в виду, но пускаться в подробности Мао не захотел. В конце длившегося два часа разговора советский руководитель был вынужден поинтересоваться, располагает ли Китай собственной метеорологической службой и не согласится ли гость, чтобы Россия издала переводы его трудов.

На самом деле Сталину было прекрасно известно, чего ожидал от него Мао. Китай рассчитывал на то, что Москва аннулирует подписанный с Чан Кайши Договор о советско-китайской дружбе и заключит новый, выдержанный в духе взаимоотношений, которые должны существовать между братскими социалистическими странами.

Однако Сталин вовсе не стремился к этому. Его нежелание формально объяснялось тем, что договор с Чан Кайши вытекал из трехсторонних соглашений, достигнутых в Ялте. Вот почему, как было сказано Мао, отказ хотя бы от одного пункта даст США и Великобритании законные основания поставить под вопрос и другие параграфы, в частности касающиеся советских прав на бывшие владения Японии на Курилах и Южном Сахалине. Сталин произнес эту громкую фразу намеренно, давая ею понять: если Мао хочет новых отношений с Москвой, то строиться они будут на условиях России. Существующий договор оставался в силе; признавая его, Мао тем самым признавал и ведущую роль Сталина. Лишь для того, чтобы подсластить пилюлю, Сталин заметил, что правительствам обеих стран никто не помешает в неформальном, рабочем порядке наполнить подписанный документ более современным содержанием.

Подобные словесные игры были хорошо знакомы Мао.

Еще в 1938 году, когда Сталин заявил, что инцидент в Сиани являлся частью японского заговора, Мао, подтвердив правоту такого суждения, ответил ему услугой за услугу. Тогда он считал это необходимым. Чуть позже он заметил: «Наши отношения со Сталиным — это отношения отца и сына. Или кошки и мыши».

Однако сейчас ставки в игре были неизмеримо выше. Взаимоотношения с СССР являлись краеугольным камнем политики Мао в контактах со всеми остальными странами мира. Если Китай так и останется в положении подчиненного, то чего ради вершилась революция? Если Россия будет упрямо придерживаться старых обязательств, то что заставит капиталистические страны строить новый фундамент отношений с Китаем?

Но смутить Мао было весьма нелегко. В своей обычной манере, избегая лобовых столкновений, он перешел к излюбленным иносказаниям и начал задавать вопросы относительно того, стоит ли вызвать в Москву и Чжоу Эньлая. Приезд Чжоу будет означать, что Москва готова обсуждать положения нового договора, негативный ответ оставит все без изменений.

Две следующих недели никаких переговоров не велось.

На личной даче Сталина, расположенной в березовом лесу неподалеку от Москвы, Мао был предоставлен самому себе: то ли почетный гость, то ли пленник. 21 декабря его пригласили на семидесятилетний юбилей великого вождя, где Мао произнес приличествующую столь торжественному моменту речь. Приглашение явилось лишь знаком вежливости, поскольку от запланированной на 23-е число беседы Кремль внезапно отказался. Это привело Мао в ярость. Стуча кулаком по столу, он кричал в присутствии навестивших его московских чиновников: «У меня здесь всего три дела: есть, спать и облегчать желудок!» Но когда через два дня Сталин позвонил ему, Мао уклончиво ушел в сторону от обсуждения политических вопросов. На его ответный звонок в Кремле сообщили, что «Иосифа Виссарионовича сейчас на месте нет».

Поистине византийский поединок двух характеров, когда каждая из сторон испытывала терпение другой, мог бы длиться и длиться, если бы западные журналисты, озадаченные отсутствием Мао на публике, не распустили слухи о том, что он находится под домашним арестом. Чтобы опровергнуть досужие домыслы, Сталин приказал направить к гостю корреспондента ТАСС. В беседе с ним Мао дал понять: он готов оставаться в Москве столько времени, сколько потребуется для того, чтобы достичь соглашения. И Сталин сдался. 2 января 1950 года Молотов сообщил Мао: Чжоу Эньлай может выезжать, старый договор будет аннулирован и вместо него подписан новый. «А как же Ялта?» — наивно поинтересовался Мао у Сталина двумя днями позже. «К черту Ялту!» — ответил ему глава страны.

Трудно сказать, что заставило Сталина изменить свое решение. Основной причиной этого Мао посчитал нетерпеливую готовность Великобритании установить с Китаем дипломатические отношения, поскольку Сталин очень опасался, что Пекин вот-вот бросится в объятия Запада. Но «отец народов» вполне мог просто устать и сказать себе: с пустыми руками Мао все равно не уедет.

Как бы то ни было, шестью неделями позже, 14 февраля 1950 года, Чжоу Эньлай и А. Вышинский в присутствии Сталина и Мао подписали новый Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи. Вечером того же дня, в нарушение всех традиций кремлевского протокола, Сталин присутствовал на приеме, устроенном Мао в банкетном зале гостиницы «Метрополь». Покидать Кремль для главы государства было делом столь непривычным, что службе охраны пришлось установить специальную перегородку из пуленепробиваемого стекла, отгородившую лидеров двух стран от остальных приглашенных. В результате провозглашаемых тостов никто не слышал до тех пор, пока стекло — по просьбе Мао — не убрали.

И вновь картина всеобщего удовлетворения не совсем точно отражала действительность. Переговоры оказались мучительно трудными. Николай Федоренко, бывший тогда переводчиком Сталина, позже вспоминал, что комната, где они велись, напоминала «сцену из какого-то демонического спектакля». Мао настаивал на том, чтобы Советский Союз взял на себя твердое и недвусмысленное обязательство прийти на помощь Китаю в случае нападения на него США. Сталин согласился, но потребовал дополнить этот параграф условием: «В случае объявления сторонами состояния войны»? Еще более распалило Мао стремление Сталина получить особые привилегии в Синьцзяне и Маньчжурии. Сталин, в свою очередь, лишний раз убедился в том, что Мао — коммунист так себе, нечто вроде китайского Емельяна Пугачева. Впоследствии Мао будет жаловаться товарищам по партии: «Он не поверил нам. Он решил, что наша революция — фикция».

Но «модус вивенди» был все же достигнут. Тронувшись в долгий обратный путь, Мао с удовлетворением констатировал: под новое положение Китая в мире подведен надежный фундамент. С прекращением гражданской войны правительство сможет все внимание обратить теперь на восстановление разрушенной экономики, сделать первые неуверенные шаги по дороге к социализму.

Через четыре месяца, 25 июня 1950 года, в 4.40 утра началась Корейская война.

Известие это не застало Мао врасплох. Шестью неделями раньше в Пекине побывал Ким Ир Сен. Он сообщил, что Молотов одобрил проведение военной операции с целью объединить полуостров. Но лукавый Сталин и здесь поставил свое условие: прежде всего Ким Ир Сен должен заручиться согласием Мао. «Если ты получишь по зубам, — якобы было сказано корейскому лидеру в Кремле, — то я и пальцем не шевельну». Получалось так, что выручать соседа из беды пришлось бы Мао Цзэдуну. Однако в Пекине Ким Ир Сен ни словом не обмолвился об этом условии Сталина.

Перспектива новой войны не привела Чжуннаньхай[63] в восторг. И не только потому, что невозможно было предвидеть реакцию США. В то время Китай сам стоял на грани военного вторжения на Тайвань. Рассказ Ким Ир Сена показался Мао настолько не внушающим доверия, что он обратился к Сталину с просьбой подтвердить свое одобрение планов корейского руководства. Москва так и сделала, но в ответной телеграмме Сталин подчеркнул: «Окончательное решение этого вопроса должно быть принято корейскими и китайскими товарищами совместно». Отказ Китая означал бы, что начало операции по меньшей мере откладывается. Подобная ситуация не оставляла Мао никакого выбора. В Маньчжурии плечом к плечу с бойцами НОА сражались сто тысяч корейских солдат. Как Мао мог сказать Ким Ир Сену, что ему лучше не пытаться освободить свою родину? Нет, в Северной Корее хорошо знали, что согласие Китая им гарантировано.

Но стороны так и не доверились друг другу до конца. По распоряжению Ким Ир Сена китайцев держали в неведении относительно сроков начала операции и на пушечный выстрел не подпускали к ее военному планированию.

А для Чан Кайши война на Корейском полуострове была даром небес. Полугодом ранее Гарри Трумэн дал однозначно понять, что в случае нападения на Тайвань США будут сохранять нейтралитет. В апреле китайские войска предприняли крупномасштабную высадку морского десанта на остров Хайнань, расположенный неподалеку от побережья провинции Гуандун. В течение двух недель они полностью подавили сопротивление националистов, их потери составили около тридцати трех тысяч человек убитыми и ранеными. Выглядело это как генеральная репетиция перед вторжением на Тайвань. Следующим шагом можно было ожидать захват Цюэмоя и других прибрежных островов, а через год последовал бы главный удар.

Ситуация в Корее все меняла. Вашингтон еще мог закрыть глаза на то, что по общему признанию являлось продолжением гражданской войны в Китае. Но вряд ли стоило ожидать от США такого же поведения, если бы коммунистический режим в северной части полуострова решился бы на неприкрытую агрессию против юга — фактического протектората Америки. 27 июня Белый дом заявил, что направил в Южную Корею свои войска, а 7-й флот США возьмет под свой контроль Тайваньский пролив.

Реакция Мао на эти заявления оказалась достаточно сдержанной. Для защиты мостов через реку Ялу китайские части противовоздушной обороны были передислоцированы на приграничную полосу Северной Кореи, а в Маньчжурию направлено подкрепление с юга. Комментируя эти меры, один из китайских военачальников сказал, что «зонт лучше всего приготовить еще до того, как пойдет дождь». От планов высадки десанта на остров Цюэмой пришлось отказаться.

В конце июля, наблюдая за победоносным продвижением северокорейских войск на юг, Мао начал испытывать чувство нарастающей тревоги. Ему лучше, чем Ким Ир Сену, было видно, что коммуникации армии становились чрезмерно растянутыми и все более подверженными неожиданному удару американцев. 4 августа на заседании Политбюро Мао впервые поставил вопрос прямой военной помощи Северной Корее — невзирая на риск ответного ядерного удара. США. Проблема заключалась в том, говорил он, что если Америка победит, то это лишь разожжет ее аппетиты. Китай окажется под угрозой налетов американской авиации на Маньчжурию и города Восточного побережья, через Тайваньский пролив на материк высадится морская пехота националистов. Вполне вероятно, что в конфликт будут вовлечены и французские войска, пытающиеся подавить выступление Хо Ши Мина во Вьетнаме.

Через две недели у Мао появились новые основания для опасений. Один из военных советников Чжоу Эньлая был уверен в том, что командующий войсками США генерал Дуглас Макартур начнет действовать в Инчонс, на узком перешейке к югу от 38-й параллели, по которому преходила граница между двумя странами. Посмотрев на карту, Мао согласился с аналитиком и отдал НОА приказ направить к маньчжурской границе дополнительные полмиллиона солдат и готовиться к войне.

Затем он направил послание Ким Ир Сену.

Стратегически, говорилось в письме, США действительно представляют собой бумажного тигра. Однако в тактическом плане «Америка — это живой, разъяренный тигр, привыкший к человеческому мясу». Корейским друзьям необходимо перегруппировать силы и быть готовыми отразить нападение с моря: «С точки зрения тактики иногда грамотнее отступить, чем нападать… Перед вами серьезный противник. Не забывайте, вы боретесь против самого олицетворения империализма. Будьте готовы к худшему».

Ким Ир Сен оставил предупреждение без внимания. Как и Сталин. 15 сентября в Инчоне началась высадка морского десанта, захватившая, северокорейскую армию врасплох. Пхеньян пребывал в панике. Ким Ир Сен направил в Пекин двух офицеров, и не с просьбой, а, скорее, с мольбой о помощи. Сталин дал ему знать, что окажет поддержку авиацией, если только Мао согласится послать в Корею свои сухопутные войска.

Следующие несколько недель оказались для Мао самыми тяжелыми после драматических событий осени 1945 года, когда капитулировала Япония. Он забыл о сне. Гао Гану, отвечавшему за боеготовность расквартированных в Маньчжурии войск, Мао сказал, что интервенции, по-видимому, уже не избежать. Однако для восстановления экономики Китаю был жизненно необходим мир. Со времени падения династии Цин страна фактически находилась в состоянии непрекращавшейся войны. Перед партией стояла задача вернуть Тибет и Тайвань, в провинциях бесчинствовали около миллиона бандитов, промышленность лежала в руинах, население городов задыхалось от безработицы, а в центральных районах Китая свирепствовал голод.

Продовольствия не хватало даже в Пекине. Множились акты саботажа, приписывавшиеся агентам Гоминьдана. Запас доброй воли, накопленный новой властью в ходе борьбы с коррупцией, стабилизации национальной валюты и оживления основных социальных функций государства, подходил к концу.

Но в конце сентября жребий все же был брошен.

Аналитики Мао подсчитали, что в течение первого года войны страна потеряет шестьдесят тысяч убитыми и сто сорок тысяч ранеными. В распоряжении американцев имелась самая современная военная техника, однако на стороне китайской армии был высокий патриотический дух, огромные резервы живой силы и лучшие навыки в ведении партизанской войны, которой неизбежно закончился бы надвигавшийся конфликт. НОА могла использовать традиционную тактику Мао «концентрации превосходящих сил против наиболее уязвимых точек врага». Эта тактика давала возможность наносить противнику все возрастающие потери в живой силе, и продолжение войны неизбежно вызвало бы в Америке бурный протест общественного мнения. Аналитики считали, что китайская армия должна вступить в боевые действия сразу после того, как американцы пересекут 38-ю параллель и углубятся на территорию Северной Кореи — в таком случае Пекину не пришлось бы тратить много сил для политического обоснования своего шага.

30 сентября части южнокорейских войск ступили в Северную Корею. Через сутки, когда китайское руководство праздновало первую годовщину Народной Республики, Ким Ир Сен направил в Пекин гонца с вестью, что находится на грани полного поражения. «Если наступление с юга продолжится, — писал он, — у нас не хватит сил остановить врага».

На следующий день Мао обратился к расширенному заседанию Секретариата ЦК[64]:

«Проблема, которая сейчас стоит перед нами, заключается не в том, стоит ли посылать в Корею наши войска, но в том, как быстро мы сможем это сделать. Разница в один день имеет принципиальное значение… Сегодня нам нужно решить два вопроса: когда части НОА войдут в Корею и кто будет ими командовать».

Однако если для Мао неизбежность ввода войск не оставляла ни малейших сомнений, у других членов высшего китайского руководства были свои взгляды. На заседании Политбюро от 4 октября большинство присутствовавших высказались против его планов, приводя те же политические и экономические доводы, что Мао сам рассматривал в августе.

Самым большим скептиком оказался Линь Бяо. Если Ким Ир Сену не устоять, заявил он, то будет куда разумнее провести линию обороны по реке Ялу. Пусть корейцы ведут партизанские действия с территории Маньчжурии.

Мао его предложение не понравилось. В этом случае, говорил он, Китай упустит инициативу: «Мы будем сидеть на берегу Ялу годами, не имея ни малейшего представления о том, когда враг нанесет удар». В глазах Мао Линь Бяо был первым кандидатом на должность командующего экспедиционным корпусом, но под предлогом нездоровья Линь отказался. Взамен Мао назвал Пэн Дэхуая. С опозданием прибыв самолетом из Сиани, Пэн поддерживал точку зрения Мао: никакими уступками Америку уже не остановить. На следующий день Политбюро приняло решение о начале военной акции.

Двумя днями позже американские войска — Первая кавалерийская дивизия — пересекли 38-ю параллель. США смогли убедить ООН в том, что цель их операции — объединение Кореи. 8 октября Мао отдал приказ о высылке в Северную Корею экспедиционного корпуса, названного добровольческой армией. Такое определение должно было подчеркнуть высокоморальный характер миссии, продиктованной необходимостью крепить международную коммунистическую солидарность. «Неофициальность» предпринятого шага лишала США оснований для нанесения ответного удара по Пекину. Предполагалось, что реку Ялу корпус пересечет 15 октября.

Однако за три дня до начала экспедиции Мао внезапно остановил продвижение войск и вызвал Пэн Дэхуая в Пекин для «повторного рассмотрения вопроса».

Причиной тому была Москва. Вновь встал вопрос об обещанной Советским Союзом военной поддержке. 1 октября находившийся на отдыхе в Сочи Сталин направил Мао телеграмму: «По-моему, наши корейские друзья оказались в отчаянной ситуации… Думаю, что вам немедленно следует направить к 38-й параллели пять или шесть дивизий». Для Мао проблема заключалась не в просьбе Сталина, а в том, что он ни словом не обмолвился о своих обязательствах, данных сразу после событий в Инчоне.

Мао решился на блеф. Он ответил Сталину, что большинство членов Политбюро ЦК КПК выступают против высылки войск, а для детального объяснения ситуации в Москву срочно вылетает Чжоу Эньлай.

Встреча Чжоу со Сталиным произошла в Сочи 10 октября. В соответствии с полученными от Мао инструкциями Чжоу фактически представил ультиматум. Китай, говорил он Сталину, с пониманием отнесется к желанию СССР, если Россия сдержит слово и обеспечит поставки оружия и окажет поддержку с воздуха. В противном случае Пекин будет вынужден отказаться от операции.

К изумлению и ужасу Чжоу Эньлая, Сталин лишь согласно кивнул.

Поскольку, заявил он, для Китая такая помощь оказывается непосильной, пусть корейцы решают свои проблемы сами. Ким Ир Сен может вести партизанскую войну.

У Чжоу, должно быть, дрожали руки. В течение десятичасовых переговоров, закончившихся в пять утра банкетом с огромным количеством спиртного, ему удалось получить всего лишь новые обещания. В подписанной им и Сталиным телеграмме Мао говорилось о том, что Москва предоставит оружие и направит свои самолеты для защиты китайских городов. О воздушной поддержке Кореи в телеграмме и не упоминалось. На словах Сталин объяснил Чжоу: российским летчикам необходимо время, чтобы как следует подготовиться к сложному заданию. Но на деле суть заключалась в другом: даже с помощью Китая, решил Сталин, Северная Корея все равно может потерпеть поражение. Участие в конфликте советской авиации приведет в таком случае к обострению отношений с США.

Отказ Сталина выполнить принятые на себя обязательства стал в глазах Мао новым актом предательства.

В 1936 году в Сиани, как и в 1945-м в Маньчжурии, речь шла о борьбе КПК за власть. Но теперь Китай стал уже суверенным государством, и с Россией его связывали союзнические отношения. Мао сделал вывод: доверять такому партнеру, как Советский Союз, Китай уже никогда не сможет.

И все же в конечном итоге Пекин сдался. Блеф Мао закончился ничем. Китай слишком глубоко увяз в корейской проблеме для того, чтобы решиться на сколь-нибудь серьезные изменения выработанного курса. В пятницу 13 октября Мао известил Чжоу Эньлая, что войска двинутся к 38-й параллели в любом случае. Это произвело впечатление даже на Сталина. «Значит, на китайских товарищей все же можно положиться», — якобы сказал он.

Однако этим проблемы Мао не исчерпывались. Его военачальников весьма тревожила перспектива американских бомбардировок при полном отсутствии поддержки с воздуха. 17 октября армейское руководство направило Пэн Дэхуаю предложение отложить начало операции до весны будущего года. Но поскольку войска Южной Кореи уже подошли вплотную к Пхеньяну, выбора у китайской армии не оставалось. На следующий день, выслушав доклад Пэн Дэхуая, Мао сказал: «Несмотря ни на какие трудности, мы своего решения не изменим. Отсрочек не будет». По его настоянию совещание военных согласилось, что выход экспедиционного корпуса состоится под покровом темноты 19 октября. Через тридцать часов начальник Генерального штаба НОА Не Жунчжэнь сообщил: войска переправляются через реку Ялу.

Впервые за много недель Мао заснул успокоенным.

Разразившаяся война оказалась на редкость примитивной.

После царившей в конце октября и начале ноября неразберихи оборонительных действий Пэн Дэхуай отдал приказ об отступлении. Макартур рвался к реке Ялу: «Мои парни должны встретить Рождество дома!» Но очень скоро американцы обнаружили, что Мао вновь прибег к излюбленной тактике «глубокого заманивания». На рассвете 25 ноября добровольческая армия перешла в контрнаступление. Через десять дней, потеряв около тридцати шести тысяч убитыми и ранеными (потери США составили двадцать четыре тысячи), объединенная группировка оставила Пхеньян.

Победа далась Пэн Дэхуаю дорогой ценой. Добровольческая армия тоже несла высокие потери, ее бойцы и командиры страдали от недостатка продовольствия и теплой одежды. И все же после семинедельной войны практически вся Северная Корея была освобождена.

На предложение Пэн Дэхуая остановить боевые действия до начала весны Мао ответил приказом продолжать движение вперед. Советский Союз все же начал ограниченную воздушную поддержку, Сталин дал обещание увеличить поставки оружия. Крайне неохотно Пэн согласился с требованием Мао и в канун Нового года объявил новое наступление. По его расчетам американцы в это время будут больше заняты празднованиями, а не войной. Через пять дней северокорейские и китайские войска заняли столицу Южной Кореи, Сеул, оттеснив противника на сто пятьдесят километров к югу. И вновь Пэн Дэхуай остановил своих людей. Вне себя от негодования, Ким Ир Сен направил жалобу Сталину, однако тот неожиданно поддержал решение Пэна.

Месяцем позже американцы нанесли ответный удар. Пэн настаивал на отходе, следуя традиционной тактике Мао жертвовать территорией ради выигрыша во времени, что сослужило хорошую службу в борьбе коммунистов против Чан Кайши и японских оккупантов. Однако сам Мао был категорически против. Ему во что бы то ни стало необходимо было удержать Сеул и 38-ю параллель, ставшие ярким символом быстро обретшего мощь нового Китая.

В многочисленных телеграммах Пэн пытался объяснить, почему продолжение сопротивления не имеет смысла: «У нас не хватает одежды, продовольствия и боеприпасов. Солдаты не могут идти по снегу босиком». В тридцатиградусные морозы замерзали насмерть тысячи бойцов.

Впервые за долгую политическую карьеру Мао позволил политическим соображениям взять верх над его военным чутьем.

В конечном итоге Пэн Дэхуаю пришлось оставить не только Сеул, но и всю восточную часть Корейского перешейка вместе с обширными территориями севера страны. Менее чем за четыре месяца добровольческая армия потеряла сто сорок тысяч человек. Вдоль 38-й параллели американцы выстроили линию мощных укреплений. В июле 1951 года начались переговоры о мире, однако обе стороны никак не могли согласиться с мыслью, что сделали все возможное. Споры длились еще два года, прежде чем (уже после смерти И. В. Сталина и прихода в Белый дом Дуайта Эйзенхауэра) США и Китай, невзирая на протесты Севера и Юга Кореи, договорились о прекращении огня.

Пэн Дэхуай и другие военачальники НОА, на себе испытавшие преимущества новых военных технологий, ушли из Кореи абсолютно убежденными в том, что способы ведения войны кардинально изменились. Следующие пять лет Пэн провел на посту министра обороны и приложил все усилия к тому, чтобы превратить НОА в современную профессиональную армию.

Мао же сделал из войны в Корсе совершенно иные выводы. То, что плохо вооруженные китайские «добровольцы» смогли остановить великолепно подготовленную американскую армию, лишь подтверждало: исход войны определяется не оружием, а силой духа.

«Мы добились замечательной победы, — воскликнул он осенью. — Что ж, мы померялись силой с американской военщиной. Если вам не приходилось иметь с нею дело, то она в состоянии привести в страх… Но теперь мы знаем, что империализм США не так и страшен. Сейчас китайский народ организован, и его уже не возьмешь на испуг. Тот, кто его рассердит, в полной мере испытает на себе силу его гнева».

Стремление Мао к быстрым результатам было лишь частью более широкого стратегического замысла. Теперь, когда Китай «поднялся во весь рост», Мао требовалось вернуть стране былое величие. Корея, как и Вьетнам на протяжении веков были вассальными придатками могущественной империи. Вступив осенью 1950 года в войну, Китай преследовал цель не только не допустить установления у себя под боком враждебного, проамериканского правительства. Вопросы национальной безопасности требовали возвращения стране статуса сюзерена. По этой же причине Мао направлял военных советников и к Хо Ши Мину — Вьетнам тоже должен был вернуться в лоно великой империи.

По окончании войны в Корее США перестали быть для Мао единственным «бумажным тигром». Громадные перемены произошли и в его отношении к Советскому Союзу. Предотвратив падение Северной Кореи, Китай фактически спасал Москву. Кремлевские наследники Сталина смотрели теперь на восточного соседа с большим уважением и некоторой опаской. Если немощный Пекин мог действовать с подобной решительностью, то чего России ждать от него в будущем, когда он окрепнет? Для Мао уже не существовало авторитета Советского Союза. СССР не только проявил свое коварство, втянув Китай в конфликт, от которого сам предпочел держаться в стороне.

Однако внешне ничего не изменилось. Для восстановления экономики Китай отчаянно нуждался в помощи Москвы. В обстановке холодной войны ему просто не к кому было больше обратиться. Но семя пренебрежения Мао уже бросил в почву.

В войне Китай потерял двести пятьдесят тысяч ранеными и сто сорок восемь тысяч убитыми, среди которых был и старший сын Мао — Аньин.

Вернувшись пятью годами ранее из Москвы, Аньин работал с крестьянством, а затем на пекинской фабрике, где стал вторым секретарем партийной организации. Осенью 1950 года, с согласия отца, он отправился в Корею. Пэн Дэхуай отказался выполнить просьбу Аньина о зачислении в пехотный полк — это было слишком опасным — и оставил его при себе в качестве знающего русский язык офицера связи. 24 ноября 1950 года, менее чем через пять недель после начала операции, расположенный на заброшенном золотом прииске штаб Пэн Дэхуая подвергся американской бомбардировке. Сам Пэн и большая часть его подчиненных успели укрыться в тоннеле, Аньин же вместе еще с одним офицером остался в деревянной хибаре, куда прямым попаданием угодила зажигательная бомба.

Вечером Пэн Дэхуай направил Мао телеграмму о гибели сына, в которой предложил захоронить погибшего на поле боя, как и других павших в Корее солдат. Получив это известие, секретарь Мао Е Цзылун тут же связался по телефону с Чжоу Эньласм, а тот после краткого совещания с коллегами дал согласие на похороны. Мао решили пока ничего не сообщать.

Вот почему, когда тремя месяцами позже Пэн при встрече в Пекине покаялся, что не смог уберечь его сына, Мао будет поражен жестокой новостью. Сына больше нет. «Он сгорбился, — вспоминал позже Пэн, — руки тряслись так, что не могли зажечь спичку. Несколько минут мы просидели молча. Затем Мао поднял голову. «Ведя революционную войну, — проговорил он, — всегда платишь какую-то цену. Аньин стал одним из многих тысяч… Не стоит относиться к нему как-то иначе лишь потому, что он был моим сыном».

Революция действительно требовала жертв: в 1930 году вместе с Ян Кайхуэй погибла приемная сестра Мао Цзэцзянь, младший брат Цзэтань был убит в стычке с националистами в 1935 году, второй брат, Цзэминь, пал от руки синьцзянского милитариста Шэн Шицая в 1942-м. Другой сын, Аньцин, страдал умственной неполноценностью. Дочери Ли На и Ли Минь находились под сильнейшим влиянием Цзян Цин, и это беспокоило Мао все больше.

Взаимоотношения Мао с Аньином никогда не были простыми и безоблачными. Требовательный отец настаивал на том, чтобы дети его являлись примером для окружающих и ничем не выделялись из своих сверстников. Телохранитель Ли Иньцяо вспоминал сказанные им Аньину слова: «Тебе не повезло, ты — сын Мао Цзэдуна!» По возвращении Аньина в Китай отец стал ближе, роднее, С его потерей оборвалась еще одна будившая в Мао нормальные человеческие чувства струна.

Потоки крови, пролитой во время становления Народной Республики, не иссякли и с окончанием войны в Корее. Последовавшие за нею политические и экономические кампании вносили в скорбный список все новые и новые имена.

Весной 1950 года Мао призвал партию отдать все силы утверждению коммунистических норм жизни на обширных территориях Центрального и Южного Китая, где проживало более трехсот миллионов человек. Первым шагом в этом деле должно было стать «установление социального порядка», то есть «полное уничтожение бандитов, шпионов, местных тиранов и деспотов» наравне с секретными агентами националистов, «распространявших антикоммунистические слухи, занимавшихся экономическим саботажем и убийствами партийных работников». Определенные основания для таких обвинений у Мао имелись. В течение 1950 года в сельских районах страны были убиты более трех тысяч чиновников, собиравших с крестьян продовольственный налог.

Первоначально наведение порядка планировалось постепенным и осторожным, наказанию должны были подвергнуться лишь отъявленные злодеи и признанные главари, к обманутым массам, недовольным новым режимом, партия могла проявить милосердие.

Но война в Корсе изменила все. По всему Китаю прошли многотысячные антиамериканские марши. В центре Пекина были установлены два гигантских чучела небритых, с позеленевшими от злобы лицами Трумэна и Макартура, тянувших обагренные кровью руки к Китаю. Многие жители страны слали на фронт небольшие посылки с трогательными посланиями: «Я сберегла этот кусок мыла для вас, чтобы вы могли выстирать забрызганную кровью врага форму и вновь пойти в бой». В фонд победы рабочие перечисляли часть заработка, крестьяне клялись увеличить производство зерна и мяса и отправляли армии излишки продовольствия.

Своя роль — негативная — была отведена и иностранцам. Много лет прожившему в Китае итальянцу предъявили обвинение в попытке покушения на жизнь Мао во время военного парада 1 октября. Суд признал несчастного вместе с его соседом по дому виновными в организации шпионажа в пользу США, после чего двух мужчин возили по Пекину в открытом джипе, а затем расстреляли в парке у Храма Неба. Двое других, итальянский священник и француз, владелец книжного магазина, оказались за тюремной решеткой как соучастники. То, что никакого заговора не существовало и все дело было чистейшей воды фикцией, не имело значения. Партийная «Жэньминь жибао» («Ежедневная народная газета») из номера в номер публиковала судебные отчеты, что помогало обосновать дальнейшее ужесточение порядков.

Масла в огонь подлили и последовавшие затем утверждения, будто во время войны США использовали в Корее бактериологическое оружие, а пленных китайских солдат отправляли на ядерный полигон в Неваду, чтобы испытать на них поражающий эффект атомной бомбы. В самых удаленных уголках Китая население негодовало и возмущалось бесчеловечной жестокостью американцев. Те же, кто не пылал ненавистью, немедленно заносились в списки неблагонадежных.

Кампания по подавлению контрреволюционной деятельности подняла температуру и без того накаленной атмосферы до предела. Всего за полгода были расстреляны либо доведены до самоубийства около семисот десяти тысяч человек, обвиненных в связях с Гоминьданом.

По меньшей мере полтора миллиона сгинули в специально построенных лагерях, где проводилось так называемое «перевоспитание трудом».

Событиями дирижировал сам Мао, непрерывно рассылавший директивы с точными указаниями того, что нужно делать. Так, в январе 1951 года, когда в активности масс наметился определенный спад, он настоял на том, чтобы смертные приговоры приводились в исполнение без всякого промедления: «Если проявить слабость, нерешительность и излишнюю мягкость по отношению к нашим заклятым врагам, то это обернется катастрофой». Однако через два месяца он решил нажать на тормоза: «Торопливость несет в себе наивысшую опасность. Какая разница, казнить контрреволюционера сегодня или завтра. Но… необоснованный арест или приговор дадут обратный эффект». В мае Мао предложил откладывать исполнение приговора, поскольку «многочисленные казни лишают нас источника дармовой рабочей силы». Прошел еще месяц, и кампания разгорелась с новой силой. «С целью сохранения общественного спокойствия, — заявил он, — приговоры должны приводиться в исполнение немедленно».

Резкий сдвиг влево произошел и в проведении земельной реформы.

Последняя установка Мао требовала «избегать преждевременного разрешения назревавших конфликтов». Едва ли не в каждой китайской деревне находились один-два помещика, которых разъяренная толпа с пристрастием судила на массовых митингах, а потом тут же убивала — вместо того чтобы публично казнить позже. К концу 1952 года, когда реформа была завершена, в стране таким образом расправились с миллионом землевладельцев и членами их семей, но и данная цифра представляется далекой от реальности. Фактическое число жертв, видимо, в два или три раза выше. За три года, прошедших с момента образования КНР, класс землевладельцев, составлявший большую часть китайского общества со времен династии Хань, просто перестал существовать.

В отличие от практики, бытовавшей в Советском Союзе, Мао настаивал на том, что ведущая роль в подобных кампаниях принадлежит не органам безопасности, а народу. Довод у него был тот же, что в 1927 году в Хунани или в 1930-м в Цзянси: крестьяне, обагрившие руки кровью своих притеснителей, окажутся куда более преданными делу революции, нежели сторонние наблюдатели.

Еще более грандиозная задача стояла перед партией в городах. По словам Мао, там было необходимо «вычистить остатки той нечисти, что сохранилась от прогнившего старого режима».

С этой целью осенью 1951 года он провозгласил начало новых движений: «трех против» (против коррупции, бюрократии и против чрезмерных затрат материальных средств), целью которого было «предотвратить разложение… кадровых работников»; «пяти против» (против взяточничества, неуплаты налогов, мошенничества, растрат и утечки государственных секретов), направленное на борьбу с классом капиталистов, чьи «засахаренные стрелы» несли наибольшую опасность обществу. Третьей кампанией стало очередное «движение по исправлению стиля», скопированное, по сути, с яньаньского «чжэнфэна» и призванное изменить образ мыслей городской интеллигенции, в первую очередь тех, кто обучался на Западе. В новом обществе должно царить единомыслие, в котором нет места различным буржуазным идеям.

И вновь главными действующими лицами становились не государственные или партийные органы, а те самые мужчины и женщины, против кого новые чистки направлены — не считая, конечно, «широких народных масс, обеспечивающих повсеместное проведение политики партии в жизнь. В «трех» и «пяти против» рабочие обличали своих директоров, кадровые партийные работники — друг друга, детей поощряли доносить на родителей, жены не щадили своих мужей. Активисты движений создавали «ударные группы охоты на тигров», которые тащили фактических и предполагаемых виновных на суд масс.

В стране установилась удушливая атмосфера террора. Мао объявил, что уличенные в незначительных ошибках и прегрешениях подлежат критике и перевоспитанию в трудовых лагерях, в то время как «для злейших врагов расплатой за содеянное будет смерть». Многие не выдерживали психологического давления. «Три» и «пять против» унесли несколько сот тысяч жизней, а с занимавшихся «незаконной» деятельностью частных компаний было взыскано штрафов примерно на два миллиарда долларов США — сумму по тем временам немыслимую. Выжившие получили наглядный урок заботы партии о народе.

Буржуазия, объяснял летом 1952 года Мао, уже не может считаться союзником пролетариата, она стала объектом непримиримой борьбы рабочего класса.

Подход к интеллигенции был иным. Ей предстояло очиститься от буржуазной идеологии, в особенности от вредного поветрия индивидуализма, от проамериканизма, объективизма и забыть о «пренебрежении к человеку труда». На общих собраниях критики и самокритики эти слова повторялись снова и снова. Любое проявление свободомыслия расценивалось как «несогласие с идеями Мао Цзэдуна» и жестоко каралось.

Мао удалось поставить города под полный контроль партии — вне зависимости от войны в Корее. Произойди эти события в мирное время, список их жертв вряд ли стал бы короче. Сломить скрытое сопротивление помещиков, капиталистов и высокопоставленного чиновничества все равно было необходимо. Вовсе не война явилась причиной введения жесткой прописки, обязательной. регистрации в полиции и усиления системы общественной безопасности, занятой составлением подробнейшего досье на каждого, но вооруженный конфликт в Корее значительно облегчил стоявшую перед партией задачу.

Участие в нем НОА вернуло народу забытое ощущение национальной гордости, новую власть были вынуждены теперь уважать даже те, кто раньше не испытывал никакой симпатии к коммунистам. Героические жертвы, понесенные на поле боя, помогали Мао объяснить крайние меры, к которым он прибегал во внутренней политике.

Внешняя угроза со стороны Америки способствовала постепенной трансформации общества, она давала Мао возможность более быстрыми темпами двигаться вперед. К осени 1953-го, через четыре года после образования КНР, ценой по крайней мере двух миллионов жизней созданный Мао режим стал куда более прочным, чем казалось из Шицзячжуана. Там, перед выездом в покоренный Пекин, по собственному признанию Мао, он вместе с Чжоу Эньлаем ощущал себя «студентом, отправлявшимся в столицу держать императорский экзамен».

Первый зачет был уверенно сдан. Выраженная в человеческих жизнях цена успеха значила не так уж много.