Мао Цзэдун

ГЛАВА 15 КАТАСТРОФА

В феврале 1965 года Председатель послал Цзян Цин в Шанхай. Она должна проложить идеологический бикфордов шнур — в нужный момент Мао подожжет его, и Китай охватит всепожирающее пламя «великой пролетарской культурной революции».

Огнивом, которым была высечена первая искра, явился брошенный Мао шестью годами ранее призыв к партии следовать примеру Хай Жуя — императорского чиновника династии Мин. Пэн Дэхуай понял призыв Председателя слишком буквально, за что и понес справедливое наказание. Но идея не оказалась забытой: в 1959–1960 годах появился ряд литературных произведений, развивавших тему, среди них наиболее видное место занимает драма известного писателя и историка У Ханя. В кругу приближенных Мао многие, в том числе и Цзян Цин, считали, что «Разжалование Хай Жуя» было аллегорической защитой попавшего в опалу Пэн Дэхуая. Председатель, которому драма чрезвычайно понравилась, поднял их рассуждения на смех. Однако в начале 1965 года любимое произведение раскрыло перед ним новые возможности.

У Хань пользовался известностью не только как историк. Занимая пост заместителя мэра Пекина, он являлся, по сути, человеком Пэн Чжэня. Пэн, первый секретарь Пекинского горкома партии, был вторым лицом в Секретариате ЦК — сердце огромной партийной машины. Подобно большинству высших руководителей, он представлял собой человека замкнутого и малообщительного. Отсутствие преданных друзей делало его фигуру весьма уязвимой.

Мао понял, что атака на У Ханя может послужить клином, который разобьет империю Пэна. За спиной Пэна стоял Лю Шаоци.

В Шанхае Цзян Цин воспользовалась услугами леворадикального журналиста Яо Вэньюаня, чьи гневно бичующие буржуазную интеллигенцию статьи привлекли внимание Председателя еще в ходе кампании против «праваков». В условиях чрезвычайной секретности — сказавшись больным, Яо отправился в санаторий — Цзян Цин получила от него объемистый публицистический шедевр, обличающий драму У Ханя как «ядовитый сорняк на ниве китайской литературы».

Труд Яо Вэньюаня доводился до ума в течение всего лета. Статья переписывалась десять раз, причем последние три варианта принадлежали перу самого Мао. Когда в конце августа она приняла законченный вид, Председатель заставил себя ждать еще долгих три месяца. За это время он принял дополнительные меры предосторожности и отослал находившегося с 1959 года под домашним арестом Пэн Дэхуая на незначительный пост в отдаленный сычуаньский гарнизон.

10 ноября 1965 года, пока Пэн Чжэнь и У Хань разъезжали по стране, статью Яо опубликовала шанхайская газета «Вэньхуэйбао». По личному распоряжению Мао из нее выбросили все ссылки на дело Пэн Дэхуая: самое мощное оружие должно храниться в резерве. В статье Яо Вэньюань обвинял У Ханя в том, что поддержка, которую оказывал Хай Жуй крестьянству, больше напоминает апологию идеи частнособственнического фермерского хозяйства. Следовательно, вся драма являет собой продолжение «борьбы класса капиталистов против диктатуры пролетариата… Она оказывает значительное воздействие на умы людей, отравляя сознание общества. Если мы не сможем найти эффективное противоядие, делу построения социализма будет нанесен непоправимый вред».

Произведенный Яо Вэньюанем бортовой залп вызвал в Пекинском горкоме партии оцепенение.

Предполагалось, что последние установки отдела пропаганды ЦК запрещают публичные выпады в адрес известных личностей. Поскольку выяснить, кто одобрил подобную статью, оказалось невозможным, по возвращении в Пекин Пэн Чжэнь приказал газетам, в том числе и «Жэньминь жибао», не перепечатывать се. Через несколько дней он запретил и распространение статьи в виде брошюры. Его распоряжение заставило Мао пожаловаться: Пэн душит культурную жизнь столицы, «сквозь оставленное им игольное ушко не просочится и капля воды».

Председателю ничего не стоило отдать соответствующий приказ, однако сыграть в открытую он был еще не готов. Вместо этого Мао выставил на сцену своего вечного миротворца — Чжоу Эньлая. 28 ноября Чжоу собрал в Пекине совещание, на котором после высказанных в адрес Яо Вэньюаня упреков в том, что он «позволил себе оскорбления и неприкрытый шантаж», указал правильный подход к решению литературных споров: «в нашем обществе существует свобода критики и контркритики». Двумя днями позже статья Яо Вэньюаня появилась на страницах «Жэньминь жибао» в сопровождении одобренного самим Чжоу комментария.

Капля все же просочилась.

В тот же день, когда в Шанхае вышел наделавший столько шума номер «Вэньхуэйбао», на заседании Постоянного комитета Политбюро Мао объявил об отставке Ян Шанкуня, возглавлявшего общий отдел ЦК КПК. В качестве предлога было выдвинуто то обстоятельство, что в 1961 году Ян отдал приказ оборудовать подслушивающими устройствами личный поезд Председателя. Мао знал об этом давно, но на протяжении четырех лет абсолютно ничего не предпринимал. Сейчас он перешел к действиям потому, что общий отдел, главный нервный центр партии, должен был оказаться в более надежных руках. На смену Ян Шанкуню пришел Ван Дунсин, командир гвардейского полка — войсковой части 8341, — обеспечивавшего безопасность высших партийных и государственных работников. В ближайшем окружении Мао Ван Дунсин находился уже более двадцати лет, и его преданность не вызывала у Председателя никаких сомнений.

Через четыре недели пришла очередь еще одного сановника. Ло Жуйцин начал свою карьеру в Цзянси еще в начале 30-х годов. Когда Линь Бяо занял пост министра обороны, Ван стал начальником Генерального штаба. Однако вскоре между обоими военными обнаружились разногласия: должна ли НОА быть прежде всего орудием защиты государства либо политическим инструментом партии? Затем Ван совершил новую ошибку: он настоятельно рекомендовал Линь Бяо «больше внимания уделять собственному здоровью». На заседании ПК Мао поддержал просьбу Линя отстранить начальника Генштаба от исполнения его обязанностей. Вскоре была создана «следственная комиссия», которая под руководством Чжоу Эньлая и Дэн Сяопина начала «убеждать» Вана признаться в стремлении занять место министра обороны.

К середине декабря 1965 года высшее руководство страны всеми силами пыталось понять, что лежит в подоплеке кадровых перемен. Ветеран партии Ян Шанкунь был наказан за ошибки прошлого. В угоду Линь Бяо Председатель распрощался с Л о Жуйцином. Подогреваемые Мао споры о литературе вполне могут означать готовящуюся атаку на партийную организацию столицы.

Единственным, кто не мучил себя особыми раздумьями, был Лю Шаоци. Еще в начале ноября обостренный инстинкт самосохранения подсказал ему необходимость отдалить от себя Пэн Чжэня. Уж если грянет политическая буря, то пусть его, Лю, она обойдет стороной.

В этой до предела сгустившейся атмосфере Председатель сделал второй шаг.

Незадолго до Нового года, беседуя в Ханчжоу с Чэнь Бода и работниками редакции партийного журнала «Хунци» («Красное знамя»), Мао сказал, что в статье Яо Вэньюаня упущено главное. Вся суть драмы У Ханя заключается в ос названии. «Хай Жуй был разжалован императором Цзяцином, — подчеркнул Мао. — Мы же разжаловали Пэн Дэхуая. Выходит, что Пэн — настоящий Хай Жуй». Таким образом, вопрос об У Ханс приобретал уже не литературоведческую, но политическую окраску.

В январе наступило относительное затишье. О рассуждениях Мао Политбюро ничего не было известно, и когда секретарь Чэнь Бода написал статью, где без указания на источник изложил взгляды Председателя, Пэн Чжэнь, пустив в ход связи в отделе пропаганды ЦК, добился отмены ее публикации. Однако остановить атаку, начавшуюся на самого У Ханя, он был не в состоянии. Февраль приносит новые дурные вести. При полной поддержке Линь Бяо Цзян Цин организовала в управлении НОА по культурно-массовой работе движение по борьбе с «феодальным и капиталистическим мышлением». Кампания критики У Ханя поднялась на еще более высокий уровень.

Первый секретарь Пекинского горкома партии предпринял отчаянную и, видимо, запоздалую попытку перехватить инициативу.

На протяжении предыдущих восемнадцати месяцев Пэн Чжэнь возглавлял в ЦК «группу по делам культурной революции», которую Мао создал для «противодействия ревизионизму в области культуры и искусства». По предложению Пэна, эта же «группа» вырабатывала и основные направления идеологических дискуссий. «Февральская линия», как были названы принятые «группой» решения, подтвердила: «между идеями Мао Цзэдуна и буржуазным мировоззрением идет титаническая борьба», а творчество У Ханя «свидетельствует о глубоких политических заблуждениях известного историка». Однако авторы документа тут же подчеркивали, что «академические споры должны решаться принятыми в науке, а не в политике методами».

8 февраля Пэн полетел в Ухань, чтобы доложить Мао о проделанной работе. Председатель не одобрил ее, но и не сделал ни одного замечания, лишь спросил, не является ли У Хань «антипартийным элементом» — уж больно двусмысленно звучит его фраза о «разжаловании». В заключение разговора Мао отметил, что при отсутствии фактов, указывающих на какую-либо связь между автором драмы и Пэн Дэхуасм, историк может и дальше «служить народу на посту заместителя мэра столицы».

Предупредив, по его мнению, политическое ненастье, Пэн Чжэнь возвратился в Пекин.

На протяжении нескольких последующих недель слышались слабые отголоски надвигающейся грозы. Мао посетовал, что «Жэньминь жибао» является всего лишь «полумарксистской газетой», вновь напомнил Чжоу Эньлаю и Дэн Сяопину о «чрезмерно закрученных» Пэн Чжэнем гайках.

Однако Пэн испытал бы значительно большую тревогу, если бы знал о том, что Председатель одобрил программный документ, подготовленный вскоре после ряда встреч Цзян Цин с руководством НОА. В директиве говорилось: «Начиная с 1949 года общество оказалось под жестким влиянием черной, антипартийной, антисоциалистической линии, идущей вразрез с идеями Председателя Мао». Поскольку за вопросы культуры Пэн начал отвечать с июля 1964 года, ответственность за сложившуюся ситуацию нес и он — наравне с отделом пропаганды ЦК, возглавлявшимся кандидатом в члены Политбюро Лу Динъи. Документ недвусмысленно означал грядущий глобальный пересмотр всей сложившейся системы культурных ценностей.

Следующий шаг Мао сделал в конце марта, когда Лю Шаоци отправился в месячную поездку по странам Азии. Председатель дал понять, что партия должна отказаться от «февральской линии», поскольку она «затушевывает классовую природу существующих противоречий». У Хань и интеллигенция с таким же, как у него, складом ума являются «учеными тиранами», находящимися под защитой «партийного тирана» Пэн Чжэня. Мао угрожал разогнать не только «группу по делам культурной революции», но и весь отдел пропаганды ЦК, названный им «чертогами владыки преисподней». Та же участь, по его словам, ждала и Пекинский горком партии.

Эти взгляды Председателя формально были изложены Кан Шэном на заседании Секретариата ЦК, прошедшем 9 апреля под председательством Дэн Сяопина.

Кан перечислил «ошибки», допущенные Пэном в деле У Ханя, а Чэнь Бода напомнил заседанию все его «извращения» политической линии партии, имевшие место с 30-х годов. Присутствовавшие решили передать вопрос на рассмотрение Политбюро. Через две недели, когда Лю Шаоци возвратился из Бирмы, он обнаружил, что ареопаг ожидал его в Ханчжоу, куда для вынесения окончательного приговора Мао созвал членов Постоянного комитета. Там Председатель объявит свою волю: Пэн Чжэнь и его сторонники должны быть подвергнуты суровой чистке, а Лю Шаоци сообщил об этом решении расширенному заседанию Политбюро, которое месяцем позже, в отсутствие Мао, собралось в Пекине.

Начавшееся 4 мая заседание длилось более трех недель.

Главными обвинителями на нем выступили Кан Шэн, Чэнь Бода и прибывший из Шанхая Чжан Чуньцяо. Возникновение и действия «антипартийной клики Пэн Чжэня — Лу Динъи, — Ло Жуйциня — Ян Шанкуня» было признано доказательством расцветавшего в Центральном Комитете ревизионизма, об опасности которого товарищ Мао Цзэдун предупреждал полутора годами ранее в ходе дебатов по вопросу «движения за социалистическое воспитание». Названные члены партии сначала испытали на себе справедливое возмущение масс, а затем были освобождены от всех постов. Чжоу Эньлай обвинил четверку в «следовании по капиталистическому пути». Линь Бяо мелодраматически заговорил о «запахе пороха» и «планах переворота, которые включали в себя физическую расправу с деятелями партии и государства, захват власти и восстановление капиталистических порядков».

16 мая заседание утвердило циркуляр ЦК КПК, знаменовавший собой официальное начало «великой революции за установление пролетарской культуры». Документ вызревал в течение месяца, не менее семи раз Мао редактировал его собственноручно. На первое место, говорилось в циркуляре, выходит вопрос: «претворять в жизнь или отвергнуть курс товарища Мао Цзэдуна на культурную революцию». Предателями оказались не только Пэн Чжэнь и его сторонники. В партии и правительстве нашлось немало таких «руководителей, которые избрали капиталистический путь развития общества»:

«Эти змеями проползшие в партию представители буржуазии… представляют собой кучку контрреволюционеров-ревизионистов. Дождавшись удобного момента, они будут пытаться захватить власть и превратить диктатуру пролетариата в диктатуру класса капиталистов. Некоторых из них мы уже разоблачили; другие только ждут своей участи. Отдельные еще пользуются доверием и считаются нашими преемниками. Это люди типа Хрущева, они до сих пор находятся в наших рядах. Партийные кадры всех уровней должны уделить этому вопросу особое внимание».

Циркуляр сообщал о роспуске возглавлявшейся Пэн Чжэнсм «группы по делам культурной революции» и о создании нового органа — с тем же названием, но под руководством Чэнь Бода, заместителями которого были названы Цзян Цин, Чжан Чуньцяо и еще двое ответственных партийных работников. Кан Шэн получил пост советника «группы». Пэн Чжэнь и его последователи оказались выброшенными в пустоту: кто-то отправился за решетку, кто-то — под домашний арест. Создана специальная комиссия по расследованию их «антипартийного поведения».

В середине мая 1966 года Мао указал партии самую общую цель столь долго вынашиваемого замысла: отстранение от власти так называемых каппутистов («идущих по капиталистическому пути»), лелеявших планы повернуть колесо истории вспять. Однако никто, включая самых близких Председателю людей, не знал, что заставило его избрать такую непостижимо сложную и беспощадную тактику.

Еще менее предсказуемым был ее конечный результат.

Одним из соображений, которыми руководствовался Мао в своих казавшихся абсолютно лишенными всякой логики действиях, являлся древний философский наказ: «Подвергай все сомнению».

Закончись атака на У Ханя неудачей, ее можно было бы объяснить излишним рвением Цзян Цин, чья активность на поприще преобразований в области культуры сделала из нес весьма удобного «козла» отпущения. Право нанести Пэн Чжэню последний удар Председатель с присущим ему благоразумием предоставил Лю Шаоци, по обыкновению скромно отойдя в сторону. Кто из руководства осмелится сказать теперь, что с Пэном поступили несправедливо, если самая грязная работа была выполнена их собственными руками?

Но имелась и другая, более весомая причина.

Во время последней схватки в высшем эшелоне власти, имевшей место в 1959 году, победа осталась за Председателем потому, что он поставил перед Политбюро вопрос о доверии к самому себе. Его соперник Пэн Дэхуай, вспыльчивый старый вояка, своим острым языком был способен превратить во врагов даже собственных друзей. Мао не составило особого труда представить Пэна в виде основной угрозы единству партийных рядов. Теперь же по всем объективным критериям обоснования готовящихся действий были не просто шаткими — их просто не существовало. Мао требовалось избавиться от Лю Шаоци, чей авторитет уступал лишь его собственному, и Дэн Сяопина — хотя ни тот, ни другой никогда не бросали вызова политике Председателя. Оба пользовались безусловной поддержкой старого поколения руководителей. Отсутствовали любые мало-мальски объяснимые поводы, пользуясь которыми Мао смог бы убедить своих коллег в том, что эти двое должны уйти.

Поскольку лобовая атака оказалась невозможной, Председатель решил прибегнуть к давно проверенной и надежной тактике партизанской войны. В конце концов, «война — это тоже политика», — писал он. Похоже, Лю Шаоци и в голову не приходило, что разворачивавшиеся на его глазах события являлись лишь прологом к главной битве. Он видел перед собой Председателя, охваченного стремлением революционизировать культуру и искусство, — Пэн Чжэнь сам виноват, что оказался у него на пути.

Если бы члены высшего партийного руководства, высказав общую точку зрения, остановили бы Мао на уже достигнутом, это могло бы предотвратить надвигавшуюся на них катастрофу. Но такой поступок означал столкновение с Председателем лицом к лицу. Постоянному Комитету Политбюро на это не хватило мужества.

Тот же крутой замес из трусости и себялюбия с новой силой дал о себе знать и в 1966 году. Начавшаяся с подачи услужливого Линь Бяо канонизация Мао и его трудов приняла такие масштабы, что выступить против решился бы только блаженный. Председатель предусмотрел все. Отсутствие Лю накануне совещания в Ханчжоу означало, что времени организовать сопротивление у потенциальных противников нет. Последовавшее затем заседание Политбюро в Пекине по настоянию Мао было расширенным: помимо членов Политбюро, в нем приняли участие около шестидесяти отобранных лично Председателем человек. Не имея права голоса, они играли толпу, в присутствии Которой деловая дискуссия теряла всякий смысл.

И все же существовали вполне отчетливые признаки того, что новая кампания не будет похожа ни на одну предыдущую. Однако руководство оставило эти тревожные предупреждения без внимания. Никого не насторожил ни более резкий язык, на котором велась полемика, ни ее эмоциональный накал, годный на то, чтобы наэлектризовать массы, но вряд ли уместный в рамках обсуждения политического вопроса. С самого начала в невообразимой мешанине переплелись личные амбиции, идеологические разногласия и проблемы государственного строительства. Еще более запутанной делало картину участие в кампании Цзян Цин и целой когорты ее доверенных лиц. Одно из заседаний Политбюро Линь Бяо открыл обвинением своего оппонента в клевете: тот заявил, будто к моменту вступления в брак его супруга уже не была девственницей.

В мае произошло и другое событие, которое могло бы насторожить обычно бдительного Лю Шаоци в отношении зревших в голове Председателя планов.

На страницах газет появилась новая статья Яо Вэньюаня, где критике подвергался уже не У Хань, а двое его коллег: Дэн То, бывший одно время редактором «Жэньминь жибао», с кем Мао разругался по поводу отказа опубликовать материал о начале кампании «ста цветов», и новеллист Ляо Моша, который вел в газете сатирическую колонку под рубрикой «Заметки из деревни трех семей». Колонка, по уверениям Яо, эзоповым языком нападала на самого Председателя: в отточенных веками традициях она, «указывая на тутовое дерево, поносила иву».

Никакой основы под этим обвинением скорее всего не было. Хотя отдельные материалы с заголовками типа «Путь разумного правителя и путь тирана» или «Амнезия» (избавить от которой может только «уход на покой») казались написанными в такой манере, какая ассоциировалась лишь с Мао. Однако в то время никто в Китае не усматривал подобной связи, равно как не видел в «Разжаловании Хай Жуя» и намека на реабилитацию Пэн Дэхуая. Фельетоны служили забавной карикатурой на мелких чиновников, чья ограниченность едва не вошла в поговорку и сравнивалась с «тремя годами непрерывных стихийных бедствий».

Статья была написана Яо Вэньюанем с дальним прицелом.

Если член Политбюро Пэн Чжэнь начал проводить в жизнь свою «черную, антипартийную и антисоциалистическую линию», если группа писак в течение четырех лет безнаказанно высмеивала Председателя в различных буржуазных листках, то почему Лю Шаоци, человек, которому товарищ Мао доверил всю партию, не предпринял ничего, чтобы остановить этот произвол?

Ответов было два. Либо Лю являлся абсолютно некомпетентным руководителем, либо он стоял в одном строю с противниками Председателя.

Расставив фигуры на доске, Мао готовился начать свою дьявольски хитроумную партию.

14 мая Кан Шэн направил свою жену Цао Иоу в Пекинский университет с заданием познакомиться с секретарем парткома философского факультета, женщиной по имени Не Юаньцзы. Через десять дней, после того как Цао заверила свою новую подругу в высокой поддержке, Не Юаньцзы и группа ее студентов выпустили первую «дацзыбао» («газету больших иероглифов»), где ректор университета профессор Лу Пин обвинялся в противодействии указаниям Председателя относительно развертывания «культурной революции». Дацзыбао поместили на ту же «стену демократии», где девятью годами ранее расцветали «сто цветов». Она призывала студентов и преподавателей «решительно, тщательно и безжалостно расправиться со всеми демонами и чудищами, со всеми подобными Хрущеву контрреволюционерами-ревизионистами. Вы должны довести социалистическую революцию до конца!».

Возглавляемый тем же Лу Пином партком университета приходит в неистовство. На следующее утро более сотни расклеенных тут и там дацзыбао с гневом обличали Не Юаньцзы.

1 июня пришла обещанная «высокая поддержка».

Мао собственноручно завизировал написанную Не дацзыбао и приказал зачитать ее текст по радио — пусть слова правды услышит вся страна. «Жэньминь жибао», редактором которой за два дня до этого стал Чэнь Бода, объявил Пекинский университет «антипартийным и антисоциалистическим бастионом», а Лу Пина — «главарем черной банды». Не Юаньцзы мгновенно стала знаменитостью, из самых дальних уголков страны к ней шли тысячи телеграмм со словами восхищения и поддержки. Толпы студентов из других высших учебных заведений Пекина стекались к университету, чтобы увидеть героиню, услышать ее совет: как быть с упорствующими в своем невежестве парткомами их институтов.

Наслушавшись рассказов родителей, ученики средних школ действовали еще энергичнее.

В конце мая сообразительный, но так и оставшийся безымянным старшеклассник средней школы при университете Цинхуа пустил в оборот словечко «хунвейбин» — «красный охранник». Начатое им движение охватило пекинские школы подобно пожару. Масла в огонь подлила развернувшаяся кампания безудержного восхваления Мао. Зачинателем его стал Линь Бяо, который 18 мая в обращенной к членам Политбюро речи констатировал: «Председатель Мао является гением нашей эпохи… Одна оброненная им фраза превосходит по мудрости десять тысяч наших!» Крик души министра обороны поддержала «Жэньминь жибао»: «Председатель Мао — это красное солнце, горящее в наших сердцах. Идеи Мао Цзэдуна — животворный источник… Тот, у кого хватает дерзости противостоять ему, должен быть стерт в порошок». Труды Мао оказались «даром, цена которого выше золота», его «слово звучит как зовущий в бой барабан», его «высказывание — сама истина».

С тревогой и растущим недоумением следили за развитием событий Лю Шаоци и Дэн Сяопин.

Уже весной в воздухе начал витать удушливый запах жестокости, с которой в масштабах всей страны развернулась охота на ревизионистских ведьм. В попытке покончить с жизнью из окна верхнего этажа выбросился бывший начальник Генерального штаба Ло Жуйцин. Попытка закончилась неудачей, он лишь сломал обе ноги; «разоблачительные» процессы против него продолжились. После публикации статьи Яо Вэньюаня наложил на себя руки Дэн То. Менсе чем через неделю наступила очередь Тянь Цзяина, личного секретаря Мао: узнав, что его причислили к «правакам», он ночью пустил себе пулю в лоб. Для политических движений в Китае всегда были характерны самоубийства, однако после случая с Гао Ганом в 1954 году партия успела забыть о подобных трагедиях. Смерть Дэн То и Тянь Цзяина рассматривалась в обществе как традиционный для китайского ученого способ выразить протест против творящейся несправедливости.

Мрачные события в жизни политической элиты сопровождались ростом бунтарских настроений в высших учебных заведениях и школах.

Лю и Дэну было хорошо известно — девятью годами ранее они своими глазами наблюдали за ходом кампании «ста цветов», не говоря уже о собственном опыте, приобретенном в студенческие годы, — с какой скоростью искра, брошенная в среду молодежи, охватывает пламенем всю страну. А сейчас Чэнь Бода, с явного одобрения Мао, опубликовал в «Жэньминь жибао» зажигательные передовые, которые придали вспыхнувшему огню новые силы. В подобных условиях самой разумной практикой была организация «рабочих групп», осуществлявших непосредственную чистку пораженных заразой ревизионизма парткомов. В Пекинском университете такая работа уже велась. Но являлось ли это тем, что имел в виду Председатель?

Лидеры «переднего края» пребывали в растерянности.

Мао же находился в Ханчжоу. Выехав из столицы в ноябре, он, по-видимому, и не собирался возвращаться. В телефонном разговоре Лю упрашивал его приехать в Пекин, чтобы направлять движение лично. Мао ответил, что предпочитает еще на некоторое время задержаться на юге и предоставляет центральному руководству полную свободу действий. Через несколько дней, надеясь получить более детальные инструкции, Лю и Дэн вылетели в Ханчжоу, однако ничего нового от Мао они не услышали. Правда, Председатель снизошел до объяснений, заявив, что «рабочие группы — это неплохо, необходимо лишь проследить, чтобы решение об их организации принималось без всякой спешки». Фраза прозвучала с обычной для Мао многозначительностью.

Тем не менее в высшие учебные заведения столицы и других крупных городов направили отряды кадровых партийных работников и членов Коммунистического союза молодежи. Перед ними поставили задачу: восстановить порядок и установить четкий контроль за ходом движения.

Ортодоксальный командный подход плохо сочетался с яростным вдохновением студенчества, умело подогреваемым «Жэньминь жибао» и другими газетами. Реальные нужды молодежи в поле зрения «рабочих групп» не попадали. Накануне «культурной революции» проблемы, возникшие в китайских университетах в ходе предыдущих кампаний, не только не были разрешены — они обострились еще более. Слова Мао о том, что партийные бюрократы в учебных заведениях ведут себя подобно «ученым тиранам», нашли громкий отклик среди тех, кто так или иначе пострадал от множественных прихотей университетского начальства. В высшей школе процветало кумовство, бездарные преподаватели находились под покровительством руководства, а умы оригинальные и неординарные всячески вытеснялись. Излюбленным методом обучения оставалась та же, что и в 30-х, механическая зубрежка, не чреватая никакими политическими неожиданностями. Попасть в состав «рабочей группы» считалось большой удачей, а поскольку экономика все еще пребывала в трясине, находилось очень немного тех, кто позволял себе пренебрегать своими почетными и прибыльными обязанностями.

В течение весьма короткого времени в учебных заведениях вспыхивали бурные конфликты. В недовольных студентах «рабочие группы» увидели «антипартийных и антисоциалистических элементов». Наиболее радикально настроенная молодежь считает подчиненных Лю «черной бандой», сговорившейся с «прогнившими парткомами». К концу июня около сорока «рабочих групп» студенты с позором и избиениями вытолкали за пределы университетских городков. В ответ Лю Шаоци объявил тысячи молодых людей «праваками», а их активистов будут сурово «прорабатывать» на «митингах борьбы с вредными элементами». На выступавших в поддержку студенчества преподавателей вешали ярлыки «контрреволюционеров».

Оглядываясь на события тридцатипятилетней давности, трудно понять, как Лю и Дэн смогли столь ошибиться в намерениях Председателя.

Однако в то время вся грандиозность замысла Мао была непостижима не только для его соперников — она ускользала и от наиболее преданных ему людей. То, что Председатель решил повести массы против самой партии, не укладывалось в головах даже скептически настроенных членов Политбюро. Когда Лу Пина и шестьдесят других членов «черной банды» поставили в Пекинском университете на колени, надели на головы бумажные колпаки, измазали сажей лица, на спины повесили дацзыбао с перечислением всех их грехов и толпа начала пинать несчастных, рвать им волосы, а потом с ревом протащила по улицам, не только Лю Шаоци, но и Чэнь Бода вместе с Кан Шэном расценили случившееся как «контрреволюционный бунт» и потребовали сурово наказать его организаторов.

Пока Мао наслаждался пейзажами Ханчжоу, каждый из членов высшего руководства страны по-своему объяснял происходящее. Для Люи Дэна оно являлось зловещим повторением «ста цветов», очередной попыткой «выманить змею из ее гнезда» и преподать хороший урок одураченной «ревизионистами» молодежи. Чэнь Бода и Кан Шэн осознали, что Председатель стремится ограничить, урезать власть Лю Шаоци. По их мнению, Мао хотел сделать свою политику более радикальной, и только. Речи о сносе всей партийной машины и быть не могло.

Но уже не за горами время, когда все они распростились со своими иллюзиями.

Расставленная Председателем ловушка вот-вот захлопнется. За четверть века до этого он сказал Кан Шэну в Яньани: «Дыни созрели. К незрелым не стоит даже и наклоняться. Дойдут — и сами отвалятся от стебля».

16 июля в окрестностях Ухани Мао вошел в мутные воды Янцзы. Подхваченный течением реки, за час с небольшим он проплыл около девяти миль. Этот заплыв должен был символизировать бодрость духа и готовность снова вступить в схватку. Фотография семидесятидвухлетнего Председателя, рассекающего покрытую легкой рябью гладь воды, появилась во всех газетах, на экранах кинотеатров мелькали кадры новостей.

Через два дня, не потрудившись оповестить Лю Шаоци, Мао возвратился в Пекин.

Вечером он отказался от встречи с главой страны и пригласил в свой кабинет Чэнь Бода и Кан Шэна.

Наутро Лю Шаоци узнал, что направление в учебные заведения «рабочих групп» было ошибкой. Прибывшая в Пекинский университет Цзян Цин на встрече со студенческими активистами заявила: «Кто не с нами — пусть отойдет в сторону! Кто хочет делать революцию — становитесь в наши ряды!» Со страниц «Жэньминь жибао» Чэнь Бода успокоил молодежь: «митинг борьбы» против Лу Пина был актом революционным, а не контрреволюционным. 25 июля Мао распорядился отозвать «рабочие группы» из всех учебных заведений: предпринятый Лю Шаоци шаг явился «ошибкой в политической линии». Двумя днями позже Цзян Цин, Чэнь Бода и Кан Шэн во главе «группы по делам культурной революции» направились в Пекинский университет и на массовом митинге призвали студентов «преодолеть все преграды, раскрепостить мышление и довести революцию до конца».

Вскоре на встрече с активистами «культурной революции» в здании Всекитайского собрания народных представителей Лю Шаоци подверг суровой критике свои ошибки, допущенные в организации деятельности «рабочих групп». Но в словах его слышалась обида и запоздалое осознание того, что Председатель намеренно подставил самого преданного ему человека. «Вы спрашиваете, как должна осуществляться наша революция, — обратился он к залу. — Скажу вам честно: я не знаю. Думаю, что многие товарищи из центра, многие члены «рабочих групп» тоже не знают этого». В результате, подчеркивал Лю, «даже когда вы не совершаете никаких ошибок, кто-нибудь сверху скажет: и все-таки они есть».

1 августа Председатель созвал пленум Центрального Комитета — первый за четыре года, — чтобы утвердить политическую и идеологическую базу «великой пролетарской культурной революции». В своем докладе Лю вновь признал ошибочность подхода к деятельности «рабочих групп». Вновь, как и в июле, он объяснил упущения недостаточной ясностью цели, а не принципиальными ошибками в политической линии. Начавшееся после доклада обсуждение показало, что аудитория во многом разделяла его взгляды.

Через три дня Мао созвал расширенное заседание ПК Политбюро. На нем он сравнил предпринятые «рабочими группами» акции с подавлением студенческого движения чанкайшистским Гоминьданом. Лю и Дэн занимались «неприкрытым террором», отмстил Председатель и с угрозой добавил: «Демоны и чудовища есть и среди присутствующих». На слова Лю, что он готов нести всю ответственность, Мао только фыркнул: «Ты установил в Пекине настоящую диктатуру. Отличная работа!»

Его подстрекательское заявление было услышано. Как и в случае с Пэн Дэхуасм, гнев Мао привел аудиторию в состояние транса.

На следующий день, чтобы закрепить достигнутый результат, Председатель распорядился повторить фразу в тексте дацзыбао, озаглавленной «Огонь по штабам!». Уже с середины июня, говорилось в ней, «отдельные товарищи из руководства» — те самые, кто уже выступал против политики Мао в 1962-м (отстаивая фермерские хозяйства) и в 1964-м (по вопросу «движения за социалистическое воспитание»), — теперь ополчились на «культурную революцию» и пытаются установить диктатуру буржуазии. «Они поставили зло на место добра, черное на место белого. Они душат революцию и слова не дают сказать тем, чье мнение отличается от их собственного. Они развернули белый террор, превозносят капитализм и клевещут на пролетариат. Поразительная злобность!» Название дацзыбао ни у кого не оставляло сомнений: неупомянутые «товарищи из руководства» свили свое буржуазное гнездо в штабе партии.

Дацзыбао подтвердила то, что Лю Шаоци начал смутно осознавать несколькими днями раньше: Председатель решил избавиться от него.

Имевшиеся у Лю сторонники в Политбюро, в первую очередь Дэн Сяопин, и кое-кто из ЦК ожидали, что топор опустится и на их головы. Этого не произошло. Мао по-прежнему не хотел рисковать. По его команде Чэнь Бода, Кан Шэн, министр общественной безопасности Се Фучжи и другие радикалы весь огонь сосредоточили на Лю. Мало кто из них отдавал себе отчет, в чем же все-таки заключались ошибки главы государства. Но защитить Лю не попытался ни один. В течение тридцати двух лет, начиная с Великого похода, никто из вступивших в схватку с Мао не выходил из нес победителем. Вряд ли кому пришло в голову, что август 1966 года, превративший партию и всю страну в Молох, является лучшим временем для того, чтобы помериться силами с Председателем.

Ближе к вечеру Мао послал за Линь Бяо самолет в Далянь, где тот вместе с семьей спасался от летней жары. В аэропорту его встретил Чжоу Эньлай и по дороге в Пекин вкратце обрисовал сложившуюся ситуацию. Затем, уже во время личной встречи с Мао, министр обороны узнал, что вот-вот займет место Лю Шаоци и станет заместителем руководителя партии. Представляя себе все опасности столь головокружительного взлета, Линь Бяо под предлогом нездоровья попытался отказаться. Но Председатель уже принял решение.

8 августа ЦК с покорным единодушием утвердил детализированный самим Мао документ, известный как «Шестнадцать пунктов». Документ стал развернутой программой действия, которое в течение трех последующих лет будет разворачиваться в масштабе всей страны. Так начиналась «великая смута» — «далуань».

«Культурная революция», говорилось в «Шестнадцати пунктах», явится «великой революцией, которая устремится в глубину человеческих сердец, бурным, непреодолимым потоком, напрочь сметающим буржуазную и феодальную идеологию. Она утвердит пролетарское мировоззрение и водрузит над человечеством Красное знамя идей товарища Мао Цзэдуна». В ходе этой идущей от самых низов общества революции широкие народные массы добьются своего полного освобождения. «Доверьтесь массам, — призывал Мао партию, — положитесь на них, уважайте их инициативу, забудьте о страхах и не опасайтесь волнений». Почти то же самое он говорил в 1957 году. Теперь же его авангардом стала «революционная молодежь — дерзкие и отважные первопроходцы». У нес уже иные задачи, совсем не те, что выдвигал Мао перед буржуазной интеллигенцией в ходе кампании «ста цветов». На острие атаки находились не праздность и высокомерие партократов, а «все те руководители, которые пошли по капиталистическому пути».

Председатель еще не был готов во всеуслышание заявить о том, что их предводителем является Лю Шаоци. Но когда пленум избрал новый состав Политбюро — по списку, в нарушение требований устава КПК, подготовленному не организационным отделом партии, а Цзян Цин, — со второй ступеньки иерархической лестницы Лю переместился на восьмую.

«Передний край» и «второй план» ушли в прошлое. Единственным заместителем Мао стал Линь Бяо — он занял пост вице-председателя партии. Премьер Госсовета Чжоу Эньлай остался по-прежнему третьим в списке, но, подобно вечно жалующимся на здоровье Чэнь Юню и Чжу Дэ, лишь рядовым членом Постоянного Комитета. К этим троим присоединились убежденные сторонники Председателя Чэнь Бода, Кан Шэн и первый секретарь Гуандунского провинциального комитета Тао Чжу, занявший в Секретариате место Пэн Чжэня. Неожиданное повышение получил Дэн Сяопин: несмотря на тесные связи с Лю, он передвинулся с седьмого места на шестое.

До Дэна руки Председателя еще не дошли.

1 августа, в день открытия пленума, Мао обратился в письме к «красным охранникам» средней школы при Университете Цинхуа со словами «горячей поддержки». Его послание стало сигналом, по которому зародившиеся в Пекине организации хунвейбинов начали победоносное шествие по стране.

Через две недели на площади Тяньаньмэнь состоялся первый из десяти грандиозных маршей. Со всех концов Китая на него съехались около миллиона хунвейбинов? В полночь 17 августа отряды школьников и студентов, распевая революционные песни, с красными флагами и портретами Председателя в руках прошли по главной улице столицы Чанъань дацзе — «Проспекту Великого Спокойствия». Мао появился перед ними в первых лучах восходящего солнца. В начале шестого утра он вышел из ворот Запретного города, недолго пообщался с толпой и поднялся на башню Тяньаньмэнь, где его уже ждали гордые своей миссией представители «красных охранников».

Чтобы подчеркнуть боевой дух происходящего, Председатель облачился в зеленую униформу НОА. Последний раз он делал это при отправке в 1950 году «добровольцев» в Корею.

Митинг начался со звуков гимна «Алеет Восток». Восторгами толпы мастерски дирижировали Чэнь Бода и Линь Бяо, громко скандируя: «Мао — это наш великий вождь, великий учитель, великий кормчий и великий военачальник!» Поднявшаяся из толпы школьница булавками прикрепила к рукаву Председателя красную повязку с белыми иероглифами «хун», «вей» и «бин». Стоящая внизу толпа неистовствовала. Мао не произнес ни слова — в этом не было никакой нужды.

«Я хочу сообщить вам великую новость — с ее величием не сравнится даже небо, — говорил школьник в типичном письме домой. — Сегодня я видел нашего самого-самого-самого-самого дорогого и любимого вождя — Председателя Мао! Товарищи, честное слово, я видел Председателя Мао! Я так счастлив, что сердце мое готово выпрыгнуть из груди… Мы все прыгаем от радости! Мы поем песни! Посмотрев на наше Красное Солнышко, я как сумасшедший носился по улицам Пекина… Я видел его так четко, так ясно, и он выглядел таким могущественным… Товарищи, как мне описать, что я испытал в тот момент? Я не смогу сегодня заснуть! Пусть сегодняшний день будет днем моего рождения! Я начал новую жизнь!»

Весь город был охвачен могучим порывом преданности и энтузиазма. В густом тумане исступленного восторга очень немногие сохранили остроту зрения, позволившую одному из студентов записать через несколько недель в своем дневнике: «Великая культурная революция — это не массовое движение, а поступь одного-единственного человека, под дулом винтовки гонящего массы вперед». Глаза подавляющего большинства людей оказались закрытыми. Для штурма новых политических высот Мао удалось-таки собрать свою партизанскую армию. Целое поколение молодых китайцев во имя Председателя готово было и умирать, и убивать — все равно.

И они убивали.

Кровь пролилась буквально через несколько дней после митинга. Первой жертвой хунвейбинов стал известный писатель Лао Шэ, автор романов «Рикша» и «Записки о Кошачьем городе». Его и еще тридцать других представителей творческой интеллигенции затащили во двор бывшего конфуцианского храма в Пекине и подвергли унизительной процедуре стрижки «по фасону инь-ян», обрив половину головы. Затем на лица им выплеснули пузырьки черной туши, а на грудь повесили таблички с надписью «Семя демонов и змеиное отродье». После этого хунвейбины поставили свои жертвы на колени и принялись хлестать их прутьями и кожаными ремнями. Шестидесятисемилетний Лао Шэ потерял сознание. Когда утром следующего дня писателя принесли домой, одежда его была так пропитана кровью, что жене его пришлось разрезать заскорузлую корку ножницами. Через сутки Лао Шэ покончил с собой, бросившись в воду неглубокого пруда рядом с Запретным городом.

Подобная судьба ждала многих. В Пекине вряд ли можно было найти квартал, где «красные охранники» не забили бы насмерть хотя бы одного жителя. В конце августа в течение всего лишь четырех дней в пригороде от рук хунвейбинов пали триста двадцать пять человек, среди которых оказались шестинедельный младенец «из семьи реакционеров» и разменявший девятый десяток старик.

Умудренное жизненным опытом поколение было поражено внезапностью трансформации: вчерашние робкие и полные светлых идеалов молодые люди за одну ночь превратились в разъяренных, жаждущих крови дьяволов. Мао же видел в этом свидетельство «боевого духа китайской нации». Сколько раз в прошлом, начиная с «движения 4 мая» 1919 года и кончая кампанией «ста цветов», спокойные студенческие городки в течение нескольких часов становились вулканами клокочущей ненависти и разнузданной политической агитации? Сейчас же, в 1966 году, путь молодежи указал самый могущественный человек — великий Председатель Мао: «Революция — это акт насилия, в результате которого один класс свергает господство другого». Линь Бяо убеждал вождя навсегда покончить с «четырьмя старыми»: старым мышлением, старой культурой, старыми традициями и старым укладом. Министр общественной безопасности Се Фучжи отдал милиции распоряжение предоставить хунвейбинам полную свободу действий:

«Следует ли наказывать «красного охранника», который убил человека? На мой взгляд, если человека убили, значит, он мертв, и только. Нас это не касается… Если ненависть масс к вредным элементам не знает предела, зачем же пытаться остановить ее? Народная милиция должна стоять на стороне «красных охранников», поддерживать с ними связь, сочувствовать им и снабжать их необходимой информацией, особенно о пяти вредных категориях: землевладельцах, богатых крестьянах, контрреволюционерах, вредных элементах и «праваках».

Подобная откровенность была редка даже в те времена. Но ведь Се фактически повторил слова самого Мао, произнесенные в 1949 году, когда, поясняя сущность «демократической диктатуры народа», Председатель заявил: «Государственный аппарат, включая… народную милицию и суды… является инструментом одного класса для подавления другого. Этот инструмент — насилие…»

Насилие, революция и власть составляли то триединое начало, с помощью которого Мао на протяжении весьма долгой карьеры реализовывал свои политические воззрения.

В 60-х насилие служило тем же целям, что и в крестьянском движении в Хунани в далеком 1926-м, в Цзянси в 30-х и в ходе земельной реформы 40-х и 50-х годов. Огнем и железом истреблявшие врагов Председателя хунвейбины целиком отдали себя беззаветному служению идеям Мао. Кан Лин, «красный охранник» из Сычуани, вспоминал впоследствии, как шестнадцатилетним школьником он прошел обряд посвящения:

«Шестидесятилетнего учителя Чэня, страдавшего от гипертонии, затащили на второй этаж школы и принялись избивать кулаками и швабрами, которыми моют пол… Несколько раз он терял сознание, но в лицо ему плескали холодной водой, и Чэнь приходил в себя. Он почти не мог двигаться: ступни были изрезаны осколками стекла, из них торчали шипы акации. Почти не смолкая, Чэнь кричал: «Что же вы не убьете меня? Убейте, убейте!» Так продолжалось часов шесть, после чего он потерял над собой всякий контроль и лежал в жиже собственных экскрементов. Подростки попытались вставить ему в задний проход палку, и учитель вновь, уже в последний раз, потерял сознание. На него опять вылили воду, но было уже поздно… Многие бросились бежать кто куда. Убийцы казались растерянными. Один из них… позвал школьного врача, который в конце концов нацарапал свидетельство о смерти: летальный исход вследствие внезапного гипертонического приступа… Когда в школу пришла жена Чэня, то, прежде чем получить тело, ей пришлось подтвердить причину смерти своей подписью на свидетельстве…

Ночью меня мучили кошмары, но наутро я все же собрался с силами и пошел в школу смотреть продолжение жуткого спектакля… Дней через десять я привык: меня не бросало в дрожь от нечеловеческого вопля, я не испытывал тошноты при виде перепачканного кровью тела».

Жертвами толпы хунвейбинов становились в первую очередь преподаватели со связями в «буржуазной среде», члены «демократических партий», причисленные к «пяти черным категориям» (позже их станет семь: прибавятся «предатели и шпионы», а затем и девять: «капиталисты и гнилая интеллигенция»). Часто объекты травли указывались парткомами, надеявшимися таким образом отвлечь внимание «красных охранников». Вскоре при поддержке милиции и сочувствовавших хунвейбинам военных физическая расправа стала нормой. Переживший «культурную революцию», но оставшийся заботами своих учеников хромым, один из преподавателей позже вспоминал:

«Раз в три-четыре дня группу учителей вели на стадион и публично расстреливали… Некоторых закапывали в землю живыми. Нескольких человек затащили на крышу здания, усадили на пачки динамита и самих несчастных заставили поджечь их. Раздался чудовищный взрыв. Когда пыль осела, я увидел висевшие на ветвях деревьев части человеческих тел: руку, ногу… В общей сложности у нас были убиты более сотни школьных работников».

Для подростков физическое уничтожение тех, в ком они видели вершителей своих судеб, служило лучшим свидетельством ниспровержения старого общества и победы всего нового и прогрессивного. «Бунт — дело правое», — написал Мао в декабре 1939 года. Вторую жизнь его фразе дала «Жэньминь жибао», а хунвейбины воспринимали ее как собственную. Публично унижая свою жертву — в тех случаях, когда ее не лишали жизни, — они как бы предостерегали общество: никто не имеет права оставаться безразличным к тем грандиозным переменам, что начал великий Председатель. Подобно некоторым сценам из пекинской классической оперы, террор хунвейбинов нес и «воспитательную» нагрузку.

Однако по прошествии некоторого времени «культурная революция» начала пожирать своих отпрысков.

Сначала раскол в рядах «юных бунтовщиков» произошел из соображений классовой ненависти: дети рабочих, крестьян и солдат не потерпели соседства с выходцами из семей «реакционеров», затем начались и фракционные расхождения, за которыми стояли интересы различных политических и военных группировок — как провинциальных, так и более широких. Насилие, направлявшееся вовне, оборачивалось вовнутрь. К середине осени многие отряды хунвейбинов создали «исправительные центры» и «карантины», где неустойчивых и сомневающихся ждало перевоспитание, а явных противников — жестокая кара. Вот что писал пятнадцати летний Гао Юань после того, как разыскал там кое-кого из своих приятелей:

«Некоторые со связанными за спиной руками валялись на полу, другие висели на переброшенных через потолочные балки веревках. Больше всего меня поразил вид семнадцатилетней Суньин: она без сознания лежала на полу в луже крови. Брюки и трусы с нес были спущены, блузка разорвана. Тело представляло сплошной синяк… Мучители засовывали в ее половые органы грязные носки и ивовые прутья. Суньин истекала кровью…»

Его друга Цзунвэя уложили на кровать: он умирал. Гао бросился за врачом:

«Разрезав ножницами штанины его брюк, докторша остолбенела. Посмотрев, я понял почему: на ногах Цзунвэя зияли сквозные дыры диаметром с карандаш, кожа вокруг них была выжжена, на ее месте виднелось нечто вроде округлого бугорка из свиного фарша. Дыры сочились смешанной с гноем кровью. «Чем же они его так изувечили?» — пробормотала докторша. Оглянувшись по сторонам, я указал ей на щипцы, которыми ворошат в печке уголь».

Среди многих тысяч погибших той осенью был и молодой человек, с восторгом писавший домой о встрече с Председателем. Не прошло и трех недель после нового «дня рождения», как он был изуродован в драке, после чего покончил с собой.

«Группа по делам культурной революции» предприняла вялую попытку остановить кровавую междоусобицу. Председатель на нес никак не реагировал: в большом деле издержки неизбежны.

Хунвейбиновские вожаки творили ничуть не больше того, чем занимался сам Мао, отдавая приказы «вычистить «АБ-туаней» и «подавить контрреволюционную деятельность» в Футяни. Конечно, это не лучший способ борьбы с оппонентами или переметнувшимися в стан врага, однако такие действия были необходимостью — в какой-то мере даже желанной — для осуществления «революционного штурма», в ходе которого «юные генералы» выковывали в себе качества настоящих борцов. Для Мао «культурная революция» представляла собой отчаянную попытку возродить былую славу дней пьянящей борьбы за власть.

В конце августа Мао принял решение даровать «красным охранникам» право бесплатного и неограниченного проезда на железнодорожном транспорте. Пусть пекинская молодежь разнесет благую весть о «культурной революции» по всей стране, пусть провинциальные юноши приезжают в столицу набираться опыта у своих сверстников и послушать на Тяньаньмэнь пылкие, зовущие в будущее речи Председателя. Ошалевшие от непривычной свободы, миллионы молодых людей устремились в Шаошань, чтобы своими глазами увидеть место, подарившее миру самого-самого-самого. Оттуда их путь лежал в Цзинганшань и дальше. Многие преодолевали его пешком, желая на себе почувствовать испытания, выпавшие на долю революционных предков[74].

Развернувшаяся кампания против «четырех старых» возродила в памяти Мао десятилетие иконоборчества, закончившееся с началом «движения 4 мая».

Если Мао вместе с однокашниками гордо отрезал знак маньчжурского владычества — косу, то «красные охранники» объявили войну «гонконгским прическам, гонконгской моде, штанам ковбоев, остроносым ботинкам и туфлям на высоком каблуке». Один из отрядов хунвейбинов призывал «заткнуть таким образом каждую щелочку, ведущую в капитализм, раздавить все яйца в паучьем гнезде ревизионизма». На уличных углах появились «исправительные посты», где прохожим, возмущавшим своим внешним видом добропорядочных граждан, обривали наголо головы. Если полвека назад начатое Чэнь Дусю «движение за новую культуру» ратовало за переход с классического вэньяня[75] на разговорный язык, то теперь страну охватила охота к перемене имен: старые «феодальные» вывески магазинов сменялись звучными современными названиями типа «Вэйдун» («Защитим Мао Цзэдуна»), «Ханьбяо» («Сплотимся вокруг Линь Бяо»), «Юнгэ» («Непрерывная революция») и так далее. Данные родителями имена дети меняли на «Хунжун» («Красная слава») или «Сяндун» («Лицом к востоку»). Дорога вдоль ограды советского посольства получила название «Антиревизионистской улицы», основанная в 1921 году фондом Рокфеллера пекинская городская больница стала госпиталем «Антиимпериализм». Хунвейбинам удалось революционизировать даже светофоры: на красный свет полагалось теперь идти. Вперед! Так продолжалось до тех пор, пока Чжоу Эньлай не объяснил, что красный цвет лучше привлекает внимание, поэтому человек должен все-таки остановиться. Именно Чжоу распорядился об охране Запретного города силами военных — в противном случае вооруженные кирками хунвейбины разнесли бы в прах уникальные памятники древности. Другим историческим шедеврам повезло куда меньше. По всему Китаю в городах сносились надвратные башни и храмы, осквернялись могилы, шли в переплавку бронзовые статуи, в груды развалин превращались кумирни и монастыри, безжалостная рука соскабливала со стен рисунки и сутры.

Но если поколение Мао удовлетворялось разграблением святилищ (причем сам Мао выступал против, доказывая, что придет время, и люди сами во веем разберутся), «красные охранники» грабили и частные дома. Осенью 1966 года от четверти до трети всех пекинских жилищ подвергались регулярным обыскам хунвейбинов. Вызывало подозрение, а значит, подлежало конфискации абсолютно все: предметы антиквариата, каллиграфические свитки, иностранная валюта, золото и серебро, ювелирные изделия, музыкальные инструменты, живопись, фарфор, старые фотографии, манускрипты, научная литература. То, что не уносили с собой, ломали и разбивали вдребезги. В Шанхае такие обыски дали «культурной революции» тридцать две тонны золота, сто пятьдесят тонн жемчуга и нефрита, четыреста пятьдесят тонн ювелирных изделий и более шести миллионов долларов США наличными деньгами. Наиболее дерзких владельцев лишали жилища и выдворяли из города, «преступники» помельче просто навеки расставались со своим достоянием. Даже такие человеческие слабости, как разведение цветов, любовь к канарейкам, собакам и кошкам, хунвейбины расценивали как «феодальные извращения».

Книги были предметом их особой ненависти. Еще в студенческие годы Мао говорил, что «все сборники поэзии и прозы, вышедшие после династий Тан и Сун, должны быть сожжены» (включая, видимо, и его любимые «Сон в Красном тереме» и «Речные заводи»), потому что «прошлое мешает жить настоящему», а суть революции заключается в том, чтобы «поставить на смену старому новое».

Но в 1917 году он только рассуждал об этом. Хунвейбины 1966 года действовали.

На центральных площадях китайских городов высились горы книг, добытых в храмах и библиотеках, магазинах и частных домах. Кан Лин вспоминал о сцене, имевшей место в начале сентября в Амос:

«В груду было свалено множество вещей: деревянные таблички с именами предков, банкноты Гоминьдана, ярко раскрашенные костюмы национальных меньшинств… кости для игры в мацзян, колоды карт, пачки импортных сигарет. Но больше всего в ней валялось книг и резных фигурок. В городских библиотеках не осталось ни одного тома: в желтых и черных обложках, все они, ядовитые творения человеческого разума, были здесь. Большая их часть представляла собой вручную переплетенные фолианты. Своей очереди отправиться в огонь ждали «Сутра золотого лотоса», «Троецарствие», «Рассказы о людях необычайных». Около шести вечера на груду вылили литров пятьдесят керосина и подожгли. Языки пламени взметнулись на три этажа вверх… Костер полыхал трос суток».

Позже книги стали отправлять в переработку на бумажные фабрики. Многие уникальные тексты времен династий Тан и Сун были потеряны навсегда.

Однако основное различие между иконоборчеством времен юности Мао и осатанелым нигилизмом порожденных амбициями Председателя «красных охранников» заключалось в другом. Старшее поколение бунтовало, чтобы освободить себя от оков закосневшего конфуцианства и устремиться к безграничной свободе мысли, приветствующей появление любой новой идеи.

Хунвейбины же ампутировали эту свободу в зародыше, предложив обществу вместо нес систему взглядов Мао — столь жесткую, что на ее фоне любой конфуцианский начетчик выглядел глашатаем вседозволенности. Цель у них была одна: уничтожить прошлое, «сжечь книги и закопать живьем ученых в землю», как за две тысячи лет до этого поступил первый император Китая Цинь Шихуан. Пусть страна станет, по выражению Председателя, «чистым листом бумаги», на котором можно будет написать священные тексты марксизма-ленинизма и идей Мао Цзэдуна.

Чтобы заполнить вакуум, образовавшийся в результате победоносного устранения «четырех старых», Мао провозгласил курс на «четыре новых»: новую идеологию, новую культуру, новые традиции и новые привычки.

На практике это означало абсолютное возвеличение Председателя и его идей. Перед Мао уже не благоговели — его обожествляли.

Придя на рабочие места, люди выстраивались перед портретом любимого вождя и троекратно кланялись, мысленно испрашивая «указаний», которые помогли бы справиться со стоящими перед ними задачами. Ритуал повторялся вечером — в форме доклада о достигнутых результатах. О прощении молили жертвы хунвейбинов. На городских вокзалах портрету трижды должны были поклониться отправляющиеся в путь пассажиры — в противном случае их просто не пускали в вагон. В сельских местностях свиней клеймили иероглифом «чжун» («верность») — в знак того, что гений Председателя Мао признают даже бессловесные твари. Его работы называли не иначе, как «драгоценными трудами», появление в продаже каждой новой предварялось пышной церемонией. Вся страна заучивала наизусть изречения из «маленьких красных книжечек», без круглого значка с портретом Мао люди не выходили на улицу. Операторы телефонных станций приветствовали абонентов фразой «Мао чжуси ваньсуй!» («Да здравствует Председатель Мао!»). Обязательной цитатой из трудов вождя начинались деловые письма. «Маленьким красным книжечкам» приписывалась магическая сила: с ее помощью хирурги проводили операции, прозревали слепцы и начинали слышать глухие. Газеты сообщали о вставшем на ноги паралитике, а однажды цитатник совершил и чудо воскрешения.

Во всем этом для Китая не было ничего нового. В школе Мао и сам каждое утро кланялся портрету Конфуция, а в 20-е годы собрания членов Гоминьдана начинались с поклона портрету Сунь Ятсена. Культ самого себя пытался, правда, безуспешно, ввести и Чан Кайши. Тысячу двести лет назад «танец верности» исполняли при дворе династии Тан. В знак почтения слова императора всегда выделялись в тексте более крупными иероглифами (что в XIX веке служило причиной бесконечных дипломатических споров с послами Запада).

Была какая-то ирония в том, что Председателю, для того чтобы обустроить свой новый мир, пришлось вернуться мыслями в далекое прошлое, когда Китаем правил «Сын Неба». Теперь же он превратился в «Красное солнце наших сердец», а созданная им система безграничной власти и преданности революционным идеалам прямой дорогой вела страну в светлое общество его мечты.

К концу 1966 года в ногу с Председателем уверенно шагал весь Китай.

Божественная аура Мао и фанатизм «красных охранников» сгустили атмосферу в стране настолько, что люди лишились возможности поднять голову. Душа Председателя была полна ликования. Отмечая свой семьдесят третий день рождения, Мао произнес тост за «развертывание всеохватной и всенародной гражданской войны», а Чжоу Эньлай в сжатой форме выразил кредо нации: «То, что соответствует идеям товарища Мао Цзэдуна — истинно, что им противоречит — ложь».

В Центральном Комитете, как, собственно, и во всей партии, радикалов было не так уж много. Сама вероятность новых потрясений приводила чиновников в трепет. Иллюзиями на этот счет Председатель себя не тешил. «Если вам предложат развести костер и взойти на него, вы подчинитесь? — скептически спрашивал он своих подчиненных в июле. — Ведь в конечном итоге всех вас все равно сожгут».

Вот почему Мао сделал ставку на молодежь.

К октябрю 1966 года тактика хунвейбиновского террора, обращенная уже не столько на учителей, сколько на должностных лиц и кадровых работников провинциальных парткомов, начала вселять тревогу в сердца многих сторонников Лю Шаоци. На рабочем совещании ЦК Лю и Дэн в очередной раз подвергли себя самокритике: впервые против них было выдвинуто обвинение в попытке «восстановления капиталистической диктатуры». Вскоре после этого организационный отдел ЦК дал негласное распоряжение вывесить в центре Пекина дацзыбао, где обоих назвали по именам. Официально ничего не изменилось: и Лю, и Дэн сохранили свои посты. Но 1 октября, в день национального праздника, когда Лю Шаоци, глава государства, стоя рядом с Мао, приветственно махал рукой толпе, находившийся чуть в стороне Сидней Риттенберг заметил, что «в глазах его затаился страх».

Несмотря на мощный революционный подъем, Председатель начал понимать, что сил одних только «красных охранников» недостаточно для того, чтобы сдвинуть баланс политических сил в нужную ему сторону. В августе он как бы про себя заметил: «Несколько месяцев беспорядков — и провинциальные чинуши не удержатся». Осенью Мао осознал: времени эта задача потребует куда больше.

Следуя стратегическому замыслу, Председатель начал исподволь переводить взгляд в сторону ветеранов партии, а в одной из своих речей даже извинился перед ними за возникающие время от времени недоразумения:

«Неудивительно, что вы, старые и заслуженные бойцы, не всегда понимаете происходящее. Слишком много бурных событий, слишком быстро появляется новое. Я и сам не предполагал, что страна превратится в кипящий котел… А поскольку теперешний хаос — это дело моих рук, я не обижусь, услышав от вас горькие слова. Но что сделано — то сделано. Конечно, какие-то ошибки совершали и вы… но ведь их можно исправить. Кто-нибудь подрывает ваш авторитет? Не я и, думаю, не «красные охранники». Понимаю, что вам сейчас трудно, так же трудно, как и мне. Вы беспокоитесь — я тоже. Мне не в чем винить вас, товарищи».

Подобным образом Мао мотивировал и то, что случай с Лю и Дэном отличался от дела Пэн Чжэня. «Эти двое действовали открыто, — заявил он. — Они еще могут исправить допущенные ошибки… Тогда все войдет в норму».

Одновременно Председатель считал необходимым предпринять некоторые шаги, чтобы укрепить позиции радикалов.

Хунвейбины получили указание расширить свою классовую базу. Их первоначальный лозунг — «Если отец является героем, то сын по крайней мере — смельчак; если отец — реакционер, то и сын — выродок» — объявлен «идеалистическим» и «принадлежащим к эпохе феодализма». Миллионы изгнанных из рядов личной гвардии Мао молодых людей, не испытывавших особых симпатий к представителям партийной иерархии, стали на сторону радикалов.

Некоторые ответственные работники, которые не проявили достаточного энтузиазма в борьбе с «каппутистами», были исключены из партии, и их судьба послужила предостережением остальным: дело революции требует полной самоотдачи.

Первой жертвой новой чистки стал возглавлявший Хубэйскую провинциальную партийную организацию Ван Жэньчжун, кого Мао лично назначил заместителем руководителя «группы по делам культурной революции». Ему было предъявлено обвинение в том, что он «препятствовал обмену опытом» среди различных отрядов «красных охранников». Затем наступил черед Тао Чжу, четвертого в списке партийной иерархии после Мао, Линь Бяо и Чжоу Эньлая. Соратники обнаружили вдруг, что Тао является «стойким приверженцем линии Лю и Дэна». Его взгляды на «культурную революцию» Мао находил слишком ограниченными, к тому же Ван попытался взять под защиту ветеранов. Хунвейбинам этого было более чем достаточно для того, чтобы навесить на него ярлык «буржуазного ангела-хранителя» и «двуликого Януса». Маршал Хэ Лун, также член Политбюро, был обвинен в сговоре с Пэн Чжэнсм. Даже восьмидесятилетнего Чжу Дэ дацзыбао называли «старой свиньей»[76] и «черным полководцем, выступающим против линии Председателя». Кадровых работников рангом пониже — членов ЦК, работавших в столице, — «красные охранники» вытаскивали на «митинги борьбы», где надевали на них шутовские бумажные колпаки и подвергали словесным и физическим, оскорблениям.

В декабре «группе по делам культурной революции» Мао отдал распоряжение привезти Пэн Дэхуая из Сычуани в столицу. В военной казарме на окраине города его допрашивали о преступных связях с Лю Шаоци и Дэн Сяопином.

Выбор очередной жертвы определялся отчасти личными мотивами (Чэнь Бода давно испытывал неприязнь к Тао Чжу; Ван Жэнь-чжун позволил себе непочтительное высказывание в адрес Цзян Цин; жены Хэ Луна и Лины Бяо ненавидели друг друга еще с Яньани), отчасти соображениями политического характера: авторитет ветеранов типа Хэ Луна и Чжу Дэ Линь Бяо рассматривал как помеху на пути установления его личного контроля над НОА. Однако имелась и общая причина. Вот что говорил шанхайский радикал Чжан Чуньцяо:

«Цель нашей культурной революции — окончательно свергнуть всевластие этих старых перечниц Чжу Дэ, Чэнь И и Хэ Луна. Они уже ни на что не способны! Чжу — отъявленный милитарист; Чэня всегда интересовала только карьера; Хэ Лун — обыкновенный бандит. Кому они сейчас нужны? Никому».

Все они олицетворяли «старое мышление», которое «культурная революция» была призвана разрушить. Некоторым, подобно Чжу Дэ, удалось избежать физических издевательств — по личному распоряжению Мао. В отношении же других Председатель оставался верен своему принципу «доверять массам, полагаться на них и уважать их инициативу». Он не часто отдавал распоряжения об арестах, зато предоставлял радикалам полную свободу действий.

Оказывая все более сильное давление на ветеранов, Мао приказал «группе по делам культурной революции» активизировать кампанию травли Лю Шаоци и Дэн Сяопина.

На состоявшейся 18 декабря встрече с Куай Дафу, вожаком хунвейбинов университета Цинхуа, Чжан Чуньцяо высказал точку зрения Председателя: «Не отступайтесь от тех работников центрального аппарата, которые продолжают упорствовать. Ославьте их! Превратите их в пугала! Не останавливайтесь на полпути!» Через несколько дней многотысячная толпа студентов в сопровождении машин с громкоговорителями прошла по центру Пекина, обклеивая заборы и стены домов дацзыбао, призывавшими свергнуть «бешеную клику Люи Дэна». Цзян Цин убедила присоединиться к кампании даже дочь Лю Шаоци от первого брака, также студентку Цинхуа. Отказ, предупредила она, будет означать «недостаток революционной искренности». 3 января 1967 года на внутренней стороне стены, ограждавшей Чжуннаньхай, появилась подписанная девушкой и ее братом дацзыбао с заголовком «Полюбуйтесь на мелкую душонку Лю Шаоци!». Типографские оттиски с нее хунвейбины рассылали по всей стране. В тот же день около тридцати членов бунтарской группы «Непокорные из Чжуннаньхая», сформированной при поддержке Мао из молодых сотрудников аппарата ЦК и телохранителей, ворвались в особняк главы государства и в течение часа всячески поносили Лю, заставляя его нараспев повторять за ними изречения из «маленькой красной книжечки».

Тремя днями позже личная гвардия Мао нанесла новый удар. По анонимному телефонному звонку Ван Гуанмэй, супруга Лю, бросилась в Пекинский госпиталь, куда, по словам звонившего, привезли ее сбитую машиной дочь Пинпин. Оказавшись в больнице, вместо девочки Ван обнаружила там толпу хунвейбинов из Цинхуа, которые насильно увезли женщину в университет на «митинг борьбы».

В это время созданная по указанию Председателя специальная «комиссия по расследованию дела Пэн Чжэня» тщательно изучала прошлое Ван Гуанмэй. Оказалось, что она появилась на свет в уважаемой и состоятельной семье, а образование получила в школе американских миссионеров. Кан Шэн, персонально отвечавший перед Мао за вопросы политической безопасности, увидел в этом обстоятельстве прекрасную возможность возбудить дело о шпионаже. Чуть позже «комиссия» попыталась доказать, что Лю предал дело коммунизма еще в 20-х годах, когда занимался подпольной партийной работой в контролируемых «белыми» районах.

Через неделю после инцидента с Ван Гуанмэй Мао в последний раз пригласил Лю Шаоци в «напоенные ароматом хризантем покои».

Ощущение триумфа всегда пьянило Председателя не хуже самого изысканного вина.

Он заботливо осведомился о здоровье Пинпин (прекрасно зная о том, что «несчастный случай» был чистой воды фальсификацией) и завел разговор о «добрых старых временах». Лю обратился к нему с просьбой освободить его от всех постов и позволить вместе с семьей уехать в Яньань или в родную деревню в Хунани, чтобы заняться там крестьянским трудом. Прикуривая одну сигарету от другой, Мао хранил молчание. И только когда Лю уже направился к выходу, Председатель сказал ему вслед: «Продолжай учиться и береги здоровье». Через пять дней, 18 января, линия спецсвязи, соединявшая Лю Шаоци с членами Политбюро и самим Мао, отключилась.

Пришло время полной изоляции.

Зимой Мао вложил в руки радикалов еще одно, более мощное оружие.

Одновременно с ростом числа отрядов хунвейбинов начали создавать свои бунтарские организации работники заводов и фабрик, уволенные с предприятий из-за неприязненных отношений со своими парткомами. В начале ноября тридцатитрехлетний шанхайский текстильщик Ван Хунвэнь сколотил так называемый «Штаб революционных рабочих». Когда городские власти отказались признать новый орган, Ван послал делегацию в Пекин. Шанхайский горком партии отдал срочный приказ не отправлять поезд, и в знак протеста тысячи рабочих легли на рельсы, более чем на тридцать часов перекрыв все движение. Прибывший разрядить обстановку Чжан Чуньцяо поддержал требования «Штаба» и предложил первому секретарю горкома Цао Дицю публично покаяться в своих ошибках. Двумя днями позже Мао одобрил принятые Чжаном меры. Со страниц «Жэньминь жибао» он объявил, что у рабочих есть законное право создавать свои массовые организации.

Очень скоро «цзаофани» («бунтовщики»), как они себя называли, разделились, подобно «красным охранникам», на несколько соперничавших друг с другом групп: «революционные бунтовщики» требовали слома всех существующих структур власти, а «пролетарские революционеры» предпочитали сохранить руководящую роль партии.

С конца ноября шанхайский «Штаб» при поддержке «группы по делам культурной революции» развернул все более обостряющуюся борьбу со своими консервативными противниками из «Красного полка», за спиной которых стоял горком партии. 30 декабря на улицах города между членами двух враждующих группировок произошли множественные столкновения. Остановилась работа предприятий, был парализован морской порт, где в ожидании разгрузки скопилось более сотни иностранных судов. Из железнодорожных депо не выходили локомотивы. Высланные после неудачи «большого скачка» в деревню рабочие начали требовать права вернуться в город. 3 января 1967 года Ван Хунвэнь взял под свой контроль шанхайскую прессу: сначала «Вэньхуэйбао», а двумя днями позже — орган ЦК КПК «Цзефан жибао» (газету «Освобождение»).

В ситуацию посчитал необходимым вмешаться Мао. Он направил в Шанхай Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюаня, пояснив, что горком партии будет неизбежно разогнан и им предстоит создать «новый орган политической власти». Цзаофани получали ощутимую поддержку. Двумя днями позже на центральной площади Шанхая собрались несколько сот тысяч человек. Митинг объявил, что горком партии потерял право руководить городом и власть перешла в руки «революционных бунтовщиков».

Примеру Шанхая последовала вся страна. Действия цзаофаней Мао назвал «великой революцией рабочего класса, свергнувшего господство своих поработителей». Председатель привел старую поговорку: «Смерть мясника не означает, что теперь придется есть свиное мясо вместе со щетиной». Смысл ее сводился к тому, что, даже если будут разогнаны все провинциальные партийные комитеты, страна все равно продолжит движение вперед. На протяжении трех последующих недель цзаофани захватили власть в семи провинциях и крупных городах, включая Пекин.

Возникала проблема: кто — взамен ушедших парткомов — возьмет на себя организацию повседневной жизнедеятельности?

Ни Мао, ни цзаофани ответа на этот вопрос не знали. Только 5 февраля 1967 года Чжан Чуньцяо удалось с помощью частей НОА установить достаточный контроль над ситуацией и объявить о создании Шанхайской народной коммуны.

Идя на такой шаг, Чжан был полностью уверен в безоговорочной поддержке Мао. За несколько дней до этого Чэнь Бода сказал ему в телефонном разговоре, что Председатель вот-вот даст добро на организацию народной коммуны в Пекине, и Шанхай должен последовать опыту столицы. В «Шестнадцати пунктах» содержался призыв учредить «систему всеобщих выборов, подобную той, что имелась в Парижской коммуне», — она дала возможность создать такие органы местной власти, которые станут «мостом между партией и массами». Появившиеся в ходе «большого скачка» коммуны являлись самым ярким воплощением китайской модели развития социалистической революции. В 1958 году Мао с нетерпением ожидал дня, когда «города и села всей страны станут коммунами».

Но против всяких ожиданий ход мысли Председателя принял совершенно иное направление. По городам и провинциям страны рассылалось указание Мао воздержаться от повторения шанхайских событий. Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюань срочно вызвали в Пекин. Там они услышали объяснение:

«Возникает целый ряд проблем, о которых вы, к моему удивлению, совершенно не подумали. Если по всему Китаю будут созданы народные коммуны, то не придется ли изменить название страны, превратив Китайскую Народную Республику в «Китайскую Народную Коммуну»? Признают ли нас в этом случае другие государства? А вдруг СССР откажется, зато Британия и Франция согласятся? Что мы будем делать с нашими посольствами в других странах? Стоит ли мне продолжать?»

Доводы звучали смехотворно, и Мао понимал это. В международных отношениях новое официальное название страны ничего не изменяло. Тем не менее хунвейбины разнесли слова Председателя по всему Китаю, и коммуна как форма организационной ячейки общества была отвергнута. К подобному повороту вынуждали непреодолимые, так сказать, форс-мажорные обстоятельства: какими бы благими намерениями ни руководствовался вождь, они отступали на задний план перед объективными внешними условиями.

Но реальное положение дел объяснялось совсем другими факторами. Действия шанхайских лидеров заставили Мао заглянуть в бездну, и открывшаяся его взгляду картина ничем не привлекла Председателя.

Парижская коммуна с ее свободными выборами и ничем не ограниченной политической активностью граждан означала, что управлять массами будут сами массы. Собственно говоря, это полностью отвечало логике принципа Мао «доверять массам и полагаться на них», который стал фундаментом всей «культурной революции». Однако с чем же тогда оставалась партия? Председатель так и заявил Чжан Чуньцяо: «Ведь должна же быть партия! Должно быть ядро, не важно, как мы его назовем». Свободные выборы оказались не более чем утопической мечтой. Слом старой машины управления мог выглядеть сколь угодно прогрессивным, Ho.no сути своей он оборачивался происками «стремящихся к анархии реакционеров».

Еще раз Мао продемонстрировал качества искушенного политика. Возраст никак не сказался на его чутье. Стороннему наблюдателю «культурная революция» могла бы показаться результатом погружения в пучины старческого маразма, однако каждый новый шаг Председатель делал с величайшей осмотрительностью. С самого начала он ясно даст понять: грядущее разрушение в конечном итоге приведет к созиданию, «великий хаос», как он заявил в июле 66-го, уступит место «великому умиротворению». Мао держался в тени, предоставляя всю грязную работу другим, готовый, когда придет время, выйти на свет и реабилитировать оставшихся в живых для строительства новой партии. Он начал игру, с условиями которой были согласны даже жертвы наподобие Хэ Луна и Пэн Дэхуая, поскольку они хорошо знали: спасти их может только Председатель — если у него вдруг появится такое желание. Верить в то, что он непричастен к творящейся в стране жестокой несправедливости, было в их интересах.

Отказ Мао от химерической идеи превратить весь Китай в подобие Шанхайской коммуны явился результатом благоразумия или страха, а может, и смеси того и другого.

«Культурная революция» оказалась у Рубикона: ее компас был утерян, вдохновляющие идеи потускнели и выцвели. Оказавшись перед лицом возможности в перспективе остаться вообще без инструментов управления, Мао предпочел взяться за старые, пусть треснувшие, но все еще годные к применению рычаги. По его настоянию Чжан Чуньцяо объявил об учреждении нового органа власти — Шанхайского революционного комитета, созданного на основе «тройственного союза» между цзаофанями, представителями НОА и старыми кадрами партии. Так же назывались административные аппараты, создаваемые коммунистами в городах и селах сорока годами ранее.

Ловкость, с которой Мао объяснил необходимость смены курса причинами дипломатического порядка, никого не могла обмануть. Наблюдая за становлением ревкомов, ультралевые члены хунвейбиновских организаций начали разговоры о «реставрации капитализма». И хотя население страны восприняло их слова с недоверием, с февраля 1967 года на идеологическом фронте Председатель начал отступать. Борьба против «каппутистов» постепенно свелась к привычной драке за власть.

Мгновенным и наиболее явным результатом выхода на политическую арену страны революционных комитетов стал новый виток насилия.

В провинциях хунвейбины и цзаофани удвоили свои усилия по ниспровержению парткомов. Первые секретари партийных организаций Шаньси и Юньнани кончили жизнь самоубийством, Ли Баохуа, руководителя парткома провинции Аньхой, провезли через весь Пекин на открытой платформе грузовика, как преступника перед исполнением приговора. Очередное указание Председателя предлагало цзаофаням ускорить захват власти на местах. В столице перед Западными воротами Чжуннаньхая собралась многотысячная толпа, которая требовала выдачи Лю Шаоци и Дэн Сяопина общественности для проведения над ними суда на «митингах борьбы». Министра угольной промышленности Чжан Линьчжи хунвейбины заставили носить отлитую из чугуна фуражку весом около шестидесяти килограммов, а потом ногами и палками забили насмерть.

Постепенно в смуту втянулась и почти не принимавшая прежде участия в беспорядках НОА. В январе Мао одобрил приказ Линь Бяо о смещении Лю Чжицзяня, руководителя армейской «группы по делам культурной революции». Так началась довольно непродолжительная кампания против укрывшихся в военной среде сторонников «реакционной буржуазной линии Лю Шаоци». Случай с Лю Чжицзянем послужило иллюстрацией той дилеммы, разрешить которую Мао пытался в течение восьми месяцев. Позволить ли армии участвовать в «культурной революции»? Или из соображений национальной безопасности продолжать крепить боеготовность и воинскую дисциплину?

Преступление Лю Шаоци, за которое он заплатил семью годами тюрьмы, состояло в том, что глава государства не допускал глумления курсантов военных училищ над заслуженными ветеранами армии. В этом его поддерживали Е Цзяньин, руководивший повседневной работой военных советов округов, и трое других маршалов НОА: Чэнь И, Не Жунчжэнь и Сю Сянцянь. Цзян Цин и Чэнь Бода видели в них «основное препятствие делу революции в армии».

Мао совершил двусмысленный ход. Через десять дней после освобождения от должности Лю Шаоци он одобрил директиву ЦК, в которой запрещались все «нападки на руководящие органы НОА со стороны отдельных граждан и общественных организаций». Однако ввиду отсутствия четких разъяснений из центра в директиве обнаружилось немало лазеек. На «митинг борьбы» курсанты затащили представителей командования Нанкинского военного округа. Командующий округом генерал Сюй Шию пригрозил, что в случае повторения подобных инцидентов он отдаст войскам приказ открывать огонь. Нечто подобное происходило в Фучжоу и Шэньяне. Чуть позже с целью помощи шанхайским радикалам Мао распорядился, чтобы армия оказала поддержку «левым». Участие НОА в политической борьбе поставило ее на грань неминуемого конфликта с множественными группировками хунвейбинов, чего высшее военное руководство всеми силами старалось избежать.

Опуская детали, можно с уверенностью говорить о том, что к концу января 1967 года возглавлявшие военные округа ветераны НОА, многие из которых преданно служили Мао еще со времен Великого похода, начали испытывать серьезное недовольство.

Первые беспорядки вспыхнули в Синьцзяне, где командир полка отдал подчиненным приказ усмирить разбушевавшихся в городе Шихэцзы радикалов. В результате столкновения с войсками несколько сотен человек получили огнестрельные ранения. В Сычуани вооруженные хунвейбины при поддержке цзаофаней осадили военные казармы. Вмешательство соседнего гарнизона заставило их сложить оружие, вожаки были арестованы и брошены в тюрьмы. На территории граничащей с Тибетом отдаленной провинции Цинхай командир части направил своих солдат окружить здание редакции местной газеты, где захватившие его радикалы учинили физическую расправу над журналистами и убили несколько человек. Встретив сопротивление, солдаты открыли огонь. Под пулями погибли сто семьдесят девять человек и примерно столько же были ранены. За попытку захвата редакции партийной газеты в Ухани власти при помощи военных арестовали более тысячи цзаофаней, многие из которых получили длительные сроки заключения, других же вынудили публично покаяться. Подобные инциденты имели место и в семи других провинциях.

Параллельно «февральским погромам», как в народе называли эти стычки, ширилось движение «февральского обратного потока». Искру уронил по неосторожности сам Мао, разразившись потоками брани на Цзян Цин и Чэнь Бода за их роль в деле Тао Чжу. Отстранение Тао от должности Председатель приветствовал, из себя его вывело то, что жена и ближайший помощник решили действовать без предварительной консультации с ним. Чэнь поступил как «настоящий оппортунист», а Цзян Цин «в полной мере проявила свою амбициозность и абсолютное непонимание ситуации». Даже Линь Бяо, пытавшийся поначалу взять Тао под защиту, получил нагоняй за «неспособность своевременно информировать» Мао. Все еще сидевшие в Политбюро консерваторы — четыре маршала и несколько заместителей Премьера Госсовета — восприняли (к сожалению, ошибочно) этот сигнал как свидетельство того, что вызывающая наглость радикалов переполнила чашу терпения Председателя. Когда речь об этом зашла на январском заседании Военного совета, Е Цзяньин ударил кулаком по столу с силой, от которой в кистевом суставе его правой руки появилась трещина. В ходе состоявшегося 14 февраля рабочего совещания Политбюро и «группы по делам культурной революции» он еще раз, при поддержке Сюй Сянцяня и Чэнь И, предупредил об опасности анархии. Неужели провозглашение Шанхайской коммуны, спросил маршал, означает, что партия и армия стали никому не нужны? Ответ на его вопрос не решился дать ни один из присутствовавших.

Через два дня заместитель Премьера Госсовета Тань Чжэньлинь, старый соратник Мао, который был председателем Совета рабочих и крестьянских депутатов еще в Цзинганшани в 1927 году, вступил в серьезную ссору с Чжан Чуньцяо. Долго сдерживаемый гнев вырвался наружу:

«Массы здесь, массы там! Ты посылаешь руководство партии к черту! По-твоему, освобождать себя массы будут сами, обучать себя сами и вести революцию дальше тоже сами. Разве это не метафизика? В дома ветеранов с сорокалетним стажем врывается бесчинствующая толпа, их родные и близкие в ужасе бегут прочь… Более жутких моментов партия еще не переживала».

Горечь, вызванную действиями Цзян Цин, Чэнь Бода и «группы по делам культурной революции» Тань Чжэньлинь выплеснул на следующий день в письме на имя Линь Бяо:

«У них нет ни малейшего представления о сострадании и жалости: одно слово — и человек прощается с жизнью… Видно, дела в партии идут совсем плохо… Ставить к стенке за малейшую провинность? Неужели они и в самом деле победят? Не верю. У нашего Премьера большое сердце, оно дождется светлых дней. Только вот долго ли еще ждать нам? Нет! Тысячу раз нет! Я так не выдержу!»

Первым побуждением Мао было расценить эти слова как «брюзжание старого солдата». Поразмыслив, Председатель, однако, решил поступить по-другому. Из двадцати одного члена Политбюро, которые заняли свои должности полугодом ранее, четверо уже лишились постов: Лю, Дэн, Тао Чжу и Хэ Лун. Четверо других — Чэнь Юнь, Дун Биу, Лю Бочэнь и Чжу Дэ — не отличались излишней активностью, они были нейтральны. Зато из тринадцати оставшихся в течение нескольких последних дней семеро решились пойти против «культурной революции».

В ночь на 19 февраля Мао вызывает к себе Е Цзяньина и двух других недовольных: отвечавшего за финансы Ли Сяньняня и министра планирования Ли Фучуня. Помимо них, Председатель пригласил Чжоу Эньлая вместе с двумя ведущими партийными радикалами.

«Какое же руководство вам по вкусу?» — со стариковской раздражительностью спросил вызванных вождь. Может, они хотят привлечь к управлению страной Ван Мина? Или русских с американцами? Если же они намерены вернуть Лю Шаоци и Дэн Сяопина, с угрозой говорил Мао, то он уйдет в Цзинганшань — чтобы начать новую партизанскую войну. То же самое Председатель обещал восемью годами ранее в Лушани. Сейчас он решил просто поиграть, развлечься.

Объявив ультиматум, Мао в гневе захлопнул за собою дверь.

На самом деле по всем затронутым вопросам — о роли партии, месте в обществе армии и отношении к ветеранам — симпатии Председателя находились на стороне Е Цзяньина и его сотоварищей. Двумя неделями ранее он с возмущением обрушился на выдвинутый шанхайскими лидерами лозунг «Сомневаться в каждом и свергать все авторитеты». Ветераны были включены в «тройственный союз» по его настоянию, а что считалось правильным в провинции, не должно терять своих качеств и в центре. Мао знал: существует разумный предел бесконечным испытаниям армейской элиты на преданность. Оказывать на маршалов излишнее давление не входило в его интересы. Никакого снисхождения не заслуживал лишь Тань Чжэньлинь, позволивший себе сравнить Цзян Цин с императрицей У династии Тан, женщиной, прославившейся в истории Китая злобным и совершенно несносным характером.

На протяжении следующего месяца старая гвардия усердно посещала длившиеся ночь напролет семинары, на которых члены «группы по делам культурной революции» с пристрастием разбирают все совершенные ветеранами ошибки. С улицы до сидящих в здании ЦК партии доносились крики толпы хунвейбинов, требующих свержения «прислужников ревизионизма». И все же в отличие от Тао Чжу и Хэ Луна ничего более ужасного «перевоспитываемым» не угрожало. В конце апреля Председатель вновь призвал ветеранов — за исключением Тань Чжэньлиня — к себе, на «встречу по случаю восстановления единства», где прозвучали слова о том, что никаких «заговоров за спиной партии» они, конечно же, не составляли. В такой форме Мао попытался принести бывшим соратникам свои извинения.

И все же действия ветеранов имели далеко идущие последствия.

В марте 1967 года Политбюро уже не функционировало. Мао не хотел брать на себя риск внезапно оказаться в одиночестве против большинства. Заседания Политбюро сменились расширенными совещаниями Постоянного комитета или «группы по делам культурной революции», работу которой возглавлял теперь Чжоу Эньлай.

Одновременно с этим развернутая против ветеранов кампания дацзыбао заставила армейскую элиту перейти на оборонительные позиции и послужила источником новых сил для воинствующих «леваков». Мао пришел к убеждению, что военные, стремившиеся в ходе «февральских погромов» восстановить стабильность, были излишне активны в своих действиях. Офицеры, которые при подавлении беспорядков проявили особое рвение — в том мс числе и командир полка из Цинхая, — были объявлены «ультраправыми элементами» и преданы суду военного трибунала. Линь Бяо, ранее поддерживавший попытки командующих военными округами положить конец разнузданным выходкам радикалов, предупреждал теперь армию об опасности «милитаризации преступной линии Лю Шаоци и Дэн Сяопина». 1 апреля Мао одобрил директиву, где указывалась недопустимость «навешивания спорных ярлыков на общественные организации». Военным частям, которые прежде имели право открывать огонь для подавления «реакционеров», запрещалось применять оружие при любых обстоятельствах, даже в целях самообороны.

Во фракционной борьбе между различными бунтарскими группировками нарастала волна насилия. Оружие выкрадывали с военных складов, из направляющихся с грузом помощи во Вьетнам эшелонов. В окрестностях расположенного на Янцзы города Иби-ня произошли вооруженные стычки с участием десятков тысяч человек. В Чунцине враждующие группировки обстреливали друг друга из зенитных пулеметов. В Чанша для этого применяли управляемые снаряды. Об одном из таких сражений вспоминал позже очутившийся в его пекле тринадцатилетний Лян Хэн:

«Когда в городе начались перебои с электричеством, я вышел из дома, чтобы купить керосину… Навстречу мне мимо редакции «Хунань жибао» бежали человек пятьдесят, волоча за собой пулеметы. В руках какого-то коротышки был флаг с иероглифами «отряд молодых охранников»: так называлось одно из подразделений группы «Свежий ветер над рекой Сян». Почти поравнявшись со мной, парни открыли стрельбу по противоположному концу улицы…

Их врага я не видел, но ответил он тем же. У меня на глазах коротышка рухнул и покатился по асфальту, как сухое полено. Кто-то подхватил выпавший из его рук флаг, но пуля сразила и его. Я увидел, как древко моментально оказалось в руках третьего…

Но вот «молодым охранникам» удалось скрыться за ближайшим углом. Там их ждали товарищи с носилками и несколько грузовиков. Те, у кого кончились патроны, принялись ломать деревянные ящики с боеприпасами. По земле покатились маленькие, но длинные снарядики с заостренным концом…

В это время с грузовиков снимали три небольших, поблескивавших черной краской орудия. Парни стали требовать, чтобы сидевшие в машинах солдаты показали, как с ними обращаться.

Солдаты отказывались. Тогда «охранники» решили попробовать сами. Они сделали три выстрела, но каждый раз снаряд уносило куда-то в сторону… Все это было для меня ужасно интересным, только потом один рабочий рассказал, как застрелил своего стоявшего напротив друга — потому что не умел обращаться с пулеметом…

Откуда-то появился человек, которого они называли «командиром Таном», обезумевшего вида парень с двумя пистолетами за ремнем. Его сопровождала небольшая группа «охранников». «Быстрее, быстрее! — с яростью кричал он. — Отходим!» Все полезли в грузовики, вышвырнув из кузовов на землю пропитанные кровью и гноем бинты. Заревели моторы…

Стрельба сотрясала город весь день, а к ночи по небу расплылось удивительное оранжевое зарево. Утром мы узнали, что члены организации «Молодая Чанша» выпустили по расположенной на площади Первого мая текстильной фабрике зенитную ракету «земля — воздух». Оказывается, фабрика была занята «Союзом городских рабочих». Ее четырехэтажное здание сгорело дотла».

«Всеобъемлющая и всенародная гражданская война», за которую предыдущей зимой поднимал тост Председатель, стала реальностью.

В самый ее разгар Мао отправился в двухмесячную поездку по провинциям, чтобы собственными глазами посмотреть на ход развития «культурной революции». Первую остановку он сделал в Ухани — как раз в то время, когда в городе произошли вооруженные столкновения между группой цзаофаней-консерваторов, называвшей себя «Миллионом героев», и радикалами из «Главного штаба рабочих», лидеры которого были арестованы и помещены в тюрьму еще в дни «февральских погромов». Наиболее драматические события имели место в июне, когда в результате одной из стычек более сотни человек погибли, а три тысячи получили ранения.

О прибытии Мао город ничего не знал, на предпринятые властями чрезвычайные меры безопасности жители не обратили внимания. Персонал правительственной дачи на Восточном озере был сменен полностью: охрана Председателя опасалась, что среди уборщиц или поваров могут оказаться пособники контрреволюционеров.

В понедельник 18 июля после двухдневных бесед с местным руководством Мао пришел к выводу, что оказавший поддержку «Миллиону героев» начальник Уханьского гарнизона Чэнь Цзайдао совершил ряд ошибок и должен выступить с публичной самокритикой, а «Главный штаб рабочих» должен рассматриваться в качестве ядра, объединяющего все «левые» силы. «Миллиону героев» следует не соперничать, а объединиться с ним. В конце концов, говорил Председатель, и те, и другие являются рабочими, и интересы обеих группировок ничуть не противоречат друг другу. Точку зрения Мао донес до масс Ван Ли, ведавший в «группе по делам культурной революции» вопросами пропаганды. На следующий день министр общественной безопасности Се Фуч-жи в деталях разъяснил позицию Председателя парткому военного округа.

Чэнь Цзайдао с вердиктом Мао согласился. «Миллион героев», не зная, что решение принято самим великим вождем, — нет.

Ночью тысячи его членов на военных грузовиках и пожарных машинах подъехали к штабу военного округа и потребовали, чтобы Ван Ли вышел к ним на переговоры. Не дождавшись его, «герои» отправились в резиденцию на Восточном озере и взяли в осаду здание, в котором он проживал. Цзаофани и понятия не имели, что не далее чем в пятидесяти метрах от них находился Председатель. Вместе с военными из ближайшей части они ворвались в дом, вытащили Вана из постели и привезли его на «митинг борьбы», где главного идеолога жестоко избили и сломали ему ногу. На протяжении трех последующих суток сотни тысяч членов «Миллиона героев» плечом к плечу с вооруженными солдатами стройными колоннами маршировали по городу, требуя отставки Се Фучжи, Ван Ли и других радикалов из «группы по делам культурной революции».

Мао не угрожала никакая опасность. Даже если бы она и существовала, он вряд ли обратил бы на нес внимание: тремя месяцами ранее Председатель до смерти напугал своих подчиненных, заявив, что массы, появись у них такое намерение, могут смело идти на штурм Чжуннаньхая.

Радикалы же увидели в этих событиях блестящую возможность призвать к широкой кампании по искоренению «консерватизма» в армии.

Беспорядки в Ухани Линь Бяо и Цзян Цин расценили как дерзкий мятеж. Мао, ранним утром вылетевший в Шанхай, отнесся к их мнению с пренебрежением: если бы Чэнь Цзайдао, заметил он, намеревался поднять бунт, то даже не подпустил бы Председателя к самолету.

На следующий день цзаофани освободили Ван Ли, и вместе с Се Фучжи тот прибыл в Пекин, где обоих встретили как героев. В сопровождении высшего руководства страны Линь Бяо вышел на Тяньаньмэнь к митингу, собравшему более миллиона человек, чтобы заклеймить Уханьский военный округ в «варварских и фашистских методах обращения с представителями центра».

С вызванного в столицу Чэнь Цзайдао публично сорвали погоны, но не объявили, по личному указанию Мао, контрреволюционером. Когда курсанты военных училищ попытались вновь вытащить его на «митинг борьбы», начальник Пекинского гарнизона Фу Чунби спрятал Чэня в лифте, остановленном между этажами военной гостиницы.

«Миллиону героев» повезло куда меньше. «Главный штаб рабочих» учинил в У хани погром, в котором погибли более шестисот цзаофаней. В целом же арестам, избиениям и пыткам в провинции подверглись сто восемьдесят четыре тысячи человек.

Несмотря на личное расположение к Чэнь Цзайдао, Председатель оказал полную поддержку усилиям Линь Бяо «покончить с горсткой пробравшихся в армию каппутистов». Фразу эту впервые употребил Линь Лиго, сын министра обороны, в статье, опубликованной в «Жэньминь жибао» на следующий день после событий в У хани. Обеспокоенный явной беспомощностью «левых» в военном отношении, в середине июля Мао предложил Чжоу Эньлаю раздать рабочим и студентам оружие. Чжоу промолчал, но несколькими днями позже Цзян Цин выдвинула в газетах лозунг «Нападать — доводами, обороняться — силой», который станет для радикалов обоснованием перехода к методам вооруженной борьбы.

4 августа в личном письме к супруге — Цзян Цин зачитала его на заседании Постоянного комитета — Мао пошел еще дальше. «Левым» необходимо дать в руки оружие, писал он, поскольку весьма значительная часть армии симпатизирует цзаофаням-консерваторам. Совершаемые рабочими кражи оружия «особой опасности не представляют». Массы имеют право всеми доступными им средствами отстаивать законность и порядок.

В этой неспокойной обстановке партийный журнал «Хунци» опубликовал передовую статью, посвященную отмеченной 1 августа сороковой годовщине образования НОА. Из статьи следовало, что основная стоящая перед страной задача — повести беспощадную борьбу против «каппутистов» в армии.

Прочитав ее, Мао изменил свои планы.

Второй раз он пришел к выводу, что «культурная революция» стоит у Рубикона. Второй раз раздалась команда отступить.

Подобные маневры Председатель всегда объяснял диалектикой: когда явление достигает высшей точки развития, оно переходит в свою противоположность. Так, в феврале 1967 года он пришел к решению сохранить руководящую роль партии. Теперь же, когда спустя полгода вся партийная иерархия была фактически уничтожена, Мао признал необходимым сохранить единственный оставшийся инструмент власти — армию. К этому его подталкивал не страх перед надвигающейся анархией, а политический инстинкт. В попытках поддержать баланс между активностью радикалов и стабильностью ситуации в армии Председатель позволил радикалам дойти до предела. Сейчас маятник должен начать движение в противоположную сторону.

11 августа Мао дал понять, что курс на искоренение «пробравшихся в армию каппутистов» стратегически ошибочен. Брошенного походя замечания оказалось достаточно для того, чтобы Цзян Цин и Линь Бяо тут же отказались от своей идеи. Через несколько дней в редакцию «Хунци» принесли злополучный номер журнала, на обложке которого рукой Председателя начертано: «Ядовитый сорняк». Статья была написана героем уханьских событий Ван Ли, редактором «Хунци» Линь Цзе и членом «группы по делам культурной революции» Гуань Фэном. Вскоре все трое оказались под арестом. Против Вана ко всему прочему выдвинули обвинение в поддержке предпринятой летом попытки группы «леваков» сместить Чэнь И с поста министра иностранных дел. Неудачная попытка привела к тому, что хунвейбины дотла сожгли особняк британской миссии — в знак протеста против массовых арестов радикалов в Гонконге. Беспорядки творились и перед посольствами Бирмы, Индии и Индонезии. Они привели Мао в ярость: Китай не соблюдал принятые на себя международные обязательства. Председатель лишний раз утвердился в намерении сохранить армию в качестве реальной и дисциплинированной силы.

Февральский отход от принципов «Шанхайской коммуны» объяснялся причинами дипломатическими. В августе для защиты армии Мао прибег к другому средству.

Вся вина за бесчестящие страну выходки радикалов была возложена на ультралевацкую организацию «группа 16 мая». Организация не являлась плодом одной лишь фантазии Председателя: насчитывавшая около сорока человек, она была создана хунвейбинами весной на базе Пекинского института стали. Ее члены расклеивали по городу дацзыбао, в которых Чжоу Эньлай объявлялся «тайным заправилой» движения «февральского обратного потока». Подобным же нападкам подвергали его и другие радикальные группировки — с молчаливого одобрения Цзян Цин, для которой Чжоу являлся основной помехой на пути осуществления ее политических планов. Но Мао приказал Чэнь Бода опубликовать заявление, где Премьер назван «надежным членом пролетарского штаба, возглавляемого самим Председателем», и всякая нежелательная агитация тут же прекратилась. К августу о «группе 16 мая» уже не было слышно, во всяком случае, она не имела никакого отношения к Ван Ли, Гуань Фэну или другим высшим чиновникам, объявленным позже ее руководителями. Однако на подобные мелочи тогда не обращали внимания. Намного важнее была подоплека происходящего. Начиная с сентября 1967 года, после того как Мао лично назвал группу «контрреволюционной кликой с явно враждебными замыслами», она превратилась в удобный инструмент борьбы против малейших проявлений — реальных или вымышленных — политического несогласия.

В сентябре Председатель подписал директиву, запрещающую «левым» организациям захватывать и применять оружие. Войска вновь получили право открывать огонь в целях самозащиты. По распоряжению мужа Цзян Цин произнесла речь, в которой предала анафеме методы вооруженной борьбы, а идею «покончить с горсткой каппутистов в армии» назвала «расставленной «праваками» ловушкой для истинных революционеров». Массы не должны видеть армию в черном цвете, говорила она, ведь ее воины — это дети всего народа.

Проблем армейского руководства ее речь не решила. Но нависшая над военными с начала года угроза отступила.

Отречение от принципов движения «февральского обратного потока» не только спровоцировало радикалов на массовые выступления против армии. Оно дало толчок новой волне критики Лю Шаоци и буржуазной идеологии.

Кампанию начала 1 апреля 1967 года пространная статья в «Жэньминь жибао», написанная главным пропагандистом «группы по делам культурной революции» Ци Бэньюем. Не называя Лю по имени, автор говорил об «одном из высших руководителей партии, идущем по капиталистическому пути». Статью под заголовком «Патриотизм или измена?» Мао редактировал лично. Как и вся ведшаяся в период «культурной революции» полемика, тематика статьи была крайне туманной. Речь в ней шла о снятом в 1950 году фильме, раскрывавшем картину жизни страны во времена императора Гуансюя. Председатель назвал фильм «по духу предательским», поскольку он «оклеветал и очернил Боксерское восстание». Лю же, по слухам, с ним не согласился. Ихэтуани, говорилось в статье, являлись революционерами — такими же, как и «красные охранники», и высказанное Лю одобрение фильма уже тогда свидетельствовало о его готовности изменить родине. 6 апреля «Непокорные из Чжуннаньхая» второй раз явились в дом Лю Шаоци и учинили ему допрос по сущности выдвинутых Ци Бэныосм обвинений. На следующий день Лю повесил на стену дома дацзыбао, в которой отрицал всякие антипатриотические намерения. Через несколько часов дацзыбао была сорвана, а 10 апреля его супругу Ван Гуанмэй хунвейбины отвезли на десятитысячный «митинг борьбы» в университет Цинхуа. Чтобы высмеять ее «буржуазные вкусы», на женщину надели шелковое платье, шелковые чулки и туфли на высоком каблуке, а на шею заставили повесить «ожерелье» из шариков для пинг-понга.

Атаку подхватила пресса. В мае книгу Лю «Как стать настоящим коммунистом» газеты назвали «ядовитым сорняком, приносящим огромный вред марксизму-ленинизму и идеям Мао Цзэдуна». Председатель расценил ее как «направленную против марксизма-ленинизма обманчивую идеалистическую писанину».

В июле кампания против Лю достигла апогея. Накануне отъезда Мао в Ухань хунвейбины из Пекинского института аэрокосмической техники при поддержке «группы по делам культурной революции» у Западных ворот Чжуннаньхая организовали «передовой командный пост по обузданию Лю Шаоци». Десятки установленных на автобусах громкоговорителей день и ночь сотрясали округу маоистскими лозунгами. 18 июля на прилегающих улицах собралась многотысячная толпа, требующая расправы над «изменником». Ночью «Непокорные из Чжуннаньхая» провели в правительственном квартале «обвинительное заседание», на котором Люи его жена в полном молчании простояли более двух часов, отвешивая своим судьям поясные поклоны. Личный врач Мао своими глазами видел, как солдаты охраны с интересом наблюдали за начавшимся вскоре избиением супругов. На Лю разорвали рубашку и таскали его за волосы. Через две с половиной недели экзекуция повторилась. На этот раз хунвейбины поставили мужа и жену в позу «ласточки» и устроили им допрос по делу о «государственной измене». Такому же унижению подверглись Дэн Сяопин, Тао Чжу и их супруги.

Конечно, подобное обращение нельзя было и сравнивать с тем, что испытывали на себе чиновники более низкого ранга. Однако к тому времени Лю пошел уже восьмой десяток. Он стоял на коленях перед написанными хунвейбинами дацзыбао, а бесновавшиеся юнцы рвали на голове старика волосы и пинали его. Когда с поврежденной ногой Лю с большим трудом добрался до дома, его оплывшее лицо было землисто-серого цвета.

7 августа он написал Мао прошение об отставке.

Ответа Председателя Лю Шаоци так и не получил. Вскоре Ван Гуанмэй оказалась в тюрьме, а детей вывезли на «перевоспитание» в деревню. «Обвинительные заседания» более не проводились, и долгие дни Лю проводил в полном одиночестве в своей опустевшей квартире. «Комиссия по расследованию» продолжала собирать «доказательства измены», которые смогут объяснить официальную причину снятия его с должности главы государства.

С углублением процессов «культурной революции» этот недавно созданный орган начал приобретать все большее влияние. Возглавляемая Чжоу Эньлаем комиссия отчитывалась непосредственно перед самим Председателем. Но очень скоро на практике она стала безраздельной вотчиной Кан Шэна. Вместе с отрядами хунвейбинов и цзаофаней комиссия проводила в жизнь установки шефа политической полиции по обеспечению «диктатуры пролетариата».

Сфера ее деятельности, первоначально включавшая в себя лишь долгое разбирательство с Пэн Чжэнсм, на смену которому пришли Лю Шаоци и Ван Гуанмэй, весной 1967 года значительно расширилась.

Одним из первых открытых Кан Шэном громких дел явился так называемый «процесс над отступниками». В их число вошли высшие партийные чиновники (всего шестьдесят один человек), среди которых оказались бывший министр финансов Бо Ибо и руководитель организационного отдела ЦК Ань Цзывэнь. Все они в 30-е годы сидели в пекинской тюрьме. С согласия тогдашнего лидера КПК Чжан Вэньтяня, к мнению которого присоединились и все (включая Мао) члены Политбюро, Лю Шаоци, являвшийся руководителем Северного Бюро, позволил им отказаться от членства в рядах партии, чтобы ускорить тем самым выход на свободу. Состоявшийся в 1945 году 7-й съезд КПК подтвердил правильность принятого Лю решения.

Когда Кан Шэн впервые поднял вопрос о пересмотре дела, Мао не согласился. Но к февралю 1967 года сомнения оставили его. Месяцем позже «группа по делам культурной революции» приняла директиву, где шестьдесят один ответственный партийный работник был назван «кликой предателей, купивших свободу ценою измены делу партии». Мао, Чжоу Эньлай и Кан Шэн, как и все остальные высшие руководители, прекрасно знали, что обвинение высосано из пальца. Но оно помогало дискредитировать в глазах общества Лю Шаоци и его сторонников.

В отличие от Сталина Мао, казалось, не проявлял особого интереса к тому, как именно обращались с его жертвами. Руки Кан Шэна были развязаны: он имел в своем распоряжении готовых на любое насилие хунвейбинов и искушенных в тонких материях допросов и пыток профессионалов. Сидя в камере, Бо Ибо на обрывках газет вел подобие дневника, верно рассчитав, что его мучители сохранят их, и в один прекрасный день, когда политические ветры переменятся, эти записи станут частью другого обвинительного заключения:

«Сегодня избиение продолжилось. Все тело покрыто ссадинами и язвами, одежда превратилась в лохмотья. Когда голова закружилась, я, по-видимому, качнулся, и на меня обрушился град ударов. На днях мне заломили руки за спину и заставили совершить «полет на самолете»: я расставил ноги, согнулся и выставил голову вперед, у них это называлось еще и «ласточкой». Затем меня начали таскать за волосы, пинать и избивать. Пальцы не могут удержать ручку… Как же я напишу им признание?»

Для расследования дел Пэн Дэхуая и Хэ Луна были созданы две другие комиссии. В июле 1967 года, когда от Пэна потребовали признаться в заговоре против Председателя, в ходе допроса ему сломали четыре ребра. Получив отказ в медицинской помощи, в тюремной больнице от острого приступа диабета умер Хэ Лун.

Кан Шэн проведет новые расследования. Розыски корней зла начались в подпольной деятельности партии 20-х и 30-х годов. В восточных районах Хэбэя они привели к арестам восьмидесяти четырех тысяч человек, из которых без малого три тысячи были расстреляны, умерли от пыток или покончили жизнь самоубийством. В Гуандуне на допросы вызвали семь тысяч двести членов партии, для восьмидесяти пяти они закончились смертью. В Шанхае обвинения предъявили шести тысячам человек, в большинстве своем — «пособникам Гоминьдана» (благо в то время существовал «единый фронт»). «Предателями» окажутся более половины. Беспристрастные следователи раскрыли в Синьцзяне заговор еще одной «клики отступников», а на северо-востоке страны каншэновские ищейки раскопали совершенно фантастический случай. Они обнаружили в армии группу старших офицеров, «последователей маньчжурского милитариста Чжан Сюэляна», замышлявших физическое устранение Линь Бяо. Военный трибунал приговорил всех к расстрелу. В Юньнани борьба с «предателями» привела к репрессиям против четырнадцати тысяч ответственных партийных работников. Но самый небывалый размах чистка приняла во Внутренней Монголии. Стремясь доказать, что руководивший парткомом провинции кандидат в члены Политбюро Уланьфу создал «черную партию», которая намерена отстранить от власти КПК, аппарат политической охранки арестовал более трехсот пятидесяти тысяч человек. Четверть из них допросы и пытки превратили в калек, а для шестнадцати тысяч мерой наказания стала смерть.

В распоряжении «комиссий по расследованию» не было никаких фактов. Они руководствовались полученными в ходе пыток признаниями и нагромождением вырванных из контекста событий случайностей. Во «всеохватной и всенародной гражданской войне» Мао возвращался к логике и методам прошлого, к практике кровавых чисток 30-х годов. Вновь развязанный террор должен был очистить страну и подготовить ее к вступлению в лучезарное будущее.

Осенью 1967 года закончился первый, столь богатый событиями год «культурной революции». Вероломный Лю Шаоци был нейтрализован и не представлял более никакой опасности, его союзники были либо уничтожены, либо томились в лагерях и тюрьмах, а жалкие остатки воображаемых или реальных сторонников разметал пунктуальный и методичный Кан Шэн. Отряды хунвейбинов и цзаофаней положили конец всевластию ветеранов партии в провинциях.

В триаде «борьба, критика и преобразования», служившей основой для всех начинавшихся Председателем политических движений, борьба свою функцию выполнила полностью. Критика еще продолжалась, но на первый план уже выходили реальные преобразования. Отжившее «старое» должно было уступить место прогрессивному «новому».

Хаос, охвативший страну, где основные общественные институты — за исключением армии, тайной полиции и аппарата экономических министерств — были полностью уничтожены, предоставлял для созидателей даже слишком широкое поле деятельности. Совершая в сентябре 1967 года поездку по провинциям, Мао издал директиву, требующую от не прекращавших бесконечную распрю хунвейбинов и цзаофаней объединиться и заключить «великий союз». В Пекине и Шанхае процесс слияния закончился довольно быстро, хотя кое-где студенты еще продолжали вступать в стычки с рабочими. Армии приказано соблюдать нейтралитет; противоборствующие группировки направили своих делегатов в столицу, где под бдительным оком «группы по делам культурной революции» переговоры шли до тех пор, пока стороны не пришли к взаимоприемлемому компромиссу.

В целях укрепления единства «группа» отказалась от терминов «консерваторы» и «радикалы». Утвердили некую «местную» классификацию: так, в Аньхое наряду с «хорошими отрядами» («хао пай») существовали и «пускатели ветров» («пи пай»). Различие между ними заключалось в том, что радикалы называли захват власти в провинции делом «хорошим», а консерваторы считали его «нс стоящим и пускания ветров». И все же, несмотря на вмешательство таких высоких покровителей, как Цзян Цин и Кан Шэн, прийти к согласию аньхойским группировкам удалось лишь через четырнадцать месяцев. К осени 1967 года «революционные комитеты» создали лишь в шести провинциях. Между хунвейбинами и другими массовыми организациями повсюду продолжались споры относительно того, кому принадлежит ведущая роль и кого из ветеранов провинциального руководства поддерживать.

Чтобы добавить отзвук стали в приказ Председателя навести «железный порядок», рамки развернутой против ультралевацкой «группы 16 мая» кампании значительно расширились. Зимой Ци Бэньюй присоединился к своим арестованным ранее коллегам Ван Ли и Гуань Фэну: всех троих признали «вдохновителями деятельности «черной» банды». На протяжении четырех последующих лет подозрение в причастности к «преступлениям группы 16 мая» пало более чем на десять миллионов человек, три миллиона, или каждый двадцать пятый городской житель, будут арестованы. В министерстве иностранных дел, где, как предполагалось, влияние Ван Ли было наиболее сильным, сквозь тонкое сито чистки прошли более двух тысяч дипломатов и кабинетных чиновников. Сам масштаб кампании означал, что роль главного дознавателя взяла на себя армия. Она же возглавила начатое весной 1968 года движение за «классовую чистоту рядов», которое привело к арестам еще почти двух миллионов человек, причисленных к «шпионам», «вредным элементам» и «новым контрреволюционерам». Десятки тысяч безымянных жертв, не выдержав избиений и пыток, накладывали на себя руки. Выживших отправляли в лагеря.

Других бросали в тюрьмы за действия, так или иначе связанные с ходом «культурной революции»: новые установки Министерства общественной безопасности рассматривали любую критику в адрес Мао, Линь Бяо и других высших руководителей страны как «происки контрреволюционеров». Соответствующий документ газеты опубликовали в январе 1968 года, хотя драконовские законы вступили в силу лишь к концу года.

И все же, несмотря на предпринятую массированную атаку, далеко не все складывалось так, как рассчитывал Мао. Кампания против «группы 16 мая» дала консерваторам повод поставить под вопрос некоторые аспекты проводимой центром политики «культурной революции». Группа из девяносто одного высокопоставленного сотрудника МИДа, куда входили и многие послы, написала дацзыбао в поддержку тех «умеренных» членов Политбюро, которые подверглись резкой критике в ходе движения «февральский обратный поток». То же самое сделали и несколько отрядов хунвейбинов. В «крайнем левачестве» дацзыбао обвиняли возглавившего по приказу Мао Пекинский ревком Се Фучжи и других радикалов в Шанхае и Сычуани.

Свое контрнаступление Председатель начал с самой неожиданной стороны.

Линь Бяо мастерски использовал предоставившиеся ему в ходе «культурной революции» возможности укрепления контроля над армией. Исключительно удачная для него последовательность событий сложилась в 1967 году, когда сочувствовавший радикалам танцевальный ансамбль НОА взбунтовался во время выступления труппы соперников-консерваторов. Как стало известно, несколько частенько наведывавшихся в спальню Мао девушек-соперниц смогли убедить Председателя в правоте их идеологической позиции. Линь Бяо, а за ним и «группа по делам культурной революции» мгновенно перевели стрелки. Любовная афера закончилась чисткой, в ходе которой министр обороны избавился от начальника Главного политического управления НОА, известного своим независимым мышлением генерала Сяо Хуа.

В начале 1968 года Линь Бяо решил, что настало время заменить и начальника Генштаба Ян Чэнъу, получившего свой пост после отставки Л о Жуйцина. Ян стал легендой еще во время Великого похода, будучи командиром батальона и прославившись переправой через реку Даду и штурмом перевала Лацзыкоу. Как и Сяо Хуа, Ян отличался самостоятельностью суждений, что в глазах Линь Бяо само по себе вызывало подозрения. Сомневался министр обороны и в двух других генералах. Начальник Пекинского гарнизона Фу Чунби взял после уханьских событий под свою защиту Чэнь Цзайдао, а политкомиссар ВВС Юй Лицзинь разругался со своим командующим У Фасянем, который являлся личным другом Линь Бяо.

Председатель был только рад обнаружить три новые жертвы в то самое время, когда разворачивавшейся против «правого» уклона кампании требовались хоть какие-нибудь мишени.

21 марта 1968 года Цзян Цин и Кан Шэн произнесли речи, в которых утверждали, что «отдельные руководители» пытаются пересмотреть вердикт, вынесенный в отношении «февральского обратного потока». На следующий день газеты сообщили о смещении с занимаемых постов Ян Чэнъу, Юй Лицзиня и Фу Чунби за совершенные ими «серьезные ошибки». Четырьмя днями позже жители Пекина прочитали дацзыбао, где все трос обвинялись в «крайне правом консерватизме». Так по всей стране началось движение против «правого поветрия пересмотра принятых правильных решений».

Вскоре после этого начальником Генерального штаба стал один из наиболее убежденных сторонников Линь Бяо, командующий Кантонским военным округом генерал Хуан Юншэн. Чуть позже Мао отдал распоряжение передать функции Постоянного комитета Военного совета ЦК его общему отделу, возглавлявшемуся У Фасянем и состоявшему исключительно из восторженных поклонников Линь Бяо. С этого момента Е Цзяньин, Сюй Сянцянь и другие маршалы были полностью отстранены от принятия важнейших решений.

И все же полного контроля над армией Линь Бяо установить так и не удалось. Ее численность — более пяти миллионов человек, — а также особенности структуры и исторические традиции каждого из военных округов означали, что за исключением Мао (и, на весьма короткий период, Чжу Дэ) другой личности, способной утвердить в НОА свой авторитет; не существовало. Однако в 1968 году при Линь Бяо в решении общегосударственных вопросов армия играла небывало важную роль.

Летом Председатель предпринял самые активные действия для наведения порядка в Шэньси, объятой пламенем настоящей гражданской войны, затем в Гуандуне, где с судов, доставлявших военную помощь во Вьетнам, начала загадочным образом пропадать тяжелая артиллерия. Зато в результате ожесточенной борьбы между враждующими политическими группировками отдельные кварталы Нанкина превратились в руины. Для усмирения разбушевавшихся хунвейбинов и цзаофаней в город вошли регулярные войска. Подписанная Председателем директива от 3 июля потребовала от них немедленно положить конец произволу и насилию. В наиболее неспокойных уездах провинции работали «военные контрольные комиссии», рассматривавшие дела тех, кто продолжал оказывать сопротивление. В Гуаней начиналась открытая резня, приводившая в отдельных районах к политическому каннибализму: предполагаемых «предателей» цзаофани не только убивали, но и поедали их печень — точно так же, как сорока годами ранее делали последователи Пэн Пая в Хайлуфэне. На отказывавшихся принять участие в кровавом пиршестве вешали ярлык «двуличных друзей революции»[77].

Армия наводила дисциплину также в школах и высших учебных заведениях, где с начавшимися двумя годами ранее студенческими волнениями были прекращены все занятия.

Такая озабоченность вопросами образования привела к другому инциденту, не столь трагичному, как события в Гуаней, но не менее поразительному.

В конце июля Мао отдал распоряжение направить тридцать тысяч рабочих и военнослужащих НОА в университет Цинхуа, где радикально настроенные «красные охранники» так и не сложили оружия. В процессе установления законности и порядка десять человек погибли, а более сотни получили ранения. В знак одобрения проделанной работы Председатель послал «спасательной команде» плоды манго, полученные несколькими днями ранее в дар от пакистанской делегации.

Милость вождя была встречена со всей почтительностью, предписываемой «Лицзи» — «Книгой ритуалов», составленной в IV веке до н. э., память о которой считалась вытравленной кострами «культурной революции». Подобно святым реликвиям — зубу Будды или гвоздям креста с Голгофы — плодам поклонялись до тех пор, пока они не начали гнить, после чего манго покрыли слоями воска и выставили на всеобщее обозрение, а их «копии» распределили среди городских организаций.

Безусловно, возобновление занятий в учебных заведениях способствовало нормализации жизни общества, но оно не решало проблемы миллионов молодых людей, которые двумя годами ранее, забыв о теории, перешли непосредственно к практике «революционного строительства».

Уровень безработицы среди городской молодежи еще до начала бурных событий поставил власти перед необходимостью выработки программы добровольного переселения выпускников школ в деревню. Последовавшие затем политические катаклизмы сделали поиск работы в городах почти бессмысленным. В 1967 году производство промышленной продукции сократилось на четырнадцать процентов и через год все еще продолжало падать.

Осенью 1968 года рамки программы значительно расширились: в течение двух последующих лет на село должны были выехать более пяти миллионов молодых людей, причем сейчас их согласия уже никто не спрашивал. Создали параллельную программу, согласно которой в «школы 7 мая» отправили несколько миллионов кадровых работников и представителей интеллигенции. Идею создания таких «школ» Председатель высказал в письме к Линь Бяо от 7 мая 1967 года: «Эти бездельники должны поучиться у крестьян, пожить с ними одной жизнью». То, что крестьянство относилось к вновь прибывающим, как к навязанному чиновниками новому бремени, сути дела не меняло. Для Мао такое решение было весьма удобным: в плане идеологическом оно помогало преодолеть пресловутый барьер между городом и деревней, с точки зрения политики курс вынуждал «разжиревшую от городской жизни» бюрократию обрести в тяжелом ручном труде качества истинных пролетариев. Решался и социальный вопрос: города покидали как бывшие хунвейбины, так и их бывшие жертвы.

И опять ключевая роль в этом «переселении народов» была отведена армии.

Молодежь работала в армейских подсобных хозяйствах, расположенных в самых удаленных районах страны. Под бдительным присмотром офицеров НОА «школы 7 мая» энергично перевоспитывали «вычищенных» из рядов общества «вредных и неустойчивых элементов». В структуре каждого государственного учреждения, начиная с министерств и кончая редакциями газет — не говоря уже о заводах и фабриках, — появились армейские «рабочие группы».

Но заметнее всего влияние НОА сказывалось на местной и провинциальной администрации. Половину членов ревкомов составляли офицеры — против трети бывших хунвейбинов и цзаофа-ней и лишь пятой части ветеранов. В «постоянных комитетах», исполнявших функции провинциальных органов власти, три четверти ответственных работников являлись военнослужащими. На местах их доля была еще выше: в сельских уездах Хэбэя (других там фактически не существовало) люди в погонах возглавляли девяносто восемь процентов ревкомов. Большая часть страны жила по законам казармы.

Такой ценой удалось остановить сползание в анархию. Другого способа вернуть к жизни обескровленное общество в Китае не существовало.

В начале сентября 1968 года объявили об учреждении двух последних из двадцати девяти провинциальных революционных комитетов: в Тибете и Синьцзяне. «Группа по делам культурной революции» сообщила: «Вся страна стала красной». Двумя днями позже Чжоу Эньлай обратился к массовому митингу в Пекине со словами: «Нам удалось справиться с последствиями антинародного, антипартийного заговора предателей, решивших пойти по капиталистическому пути».

Сцена для политической развязки, к которой Мао целеустремленно шел почти четыре года, была готова.

13 октября 1968 года ЦК КПК — вернее, то, что от него осталось, — созвал в Пекине свой 12-й пленум. Через горнило чисток не прошли и две трети его состава, а из оставшихся на пленуме присутствовали всего сорок членов руководящего органа партии, что для кворума было явно мало. Мао решил исправить ситуацию. В нарушение устава КПК он лично перевел десять кандидатов в полные члены и пригласил в зал более восьмидесяти офицеров НОА и председателей ревкомов. Приглашенные участвовали в обсуждениях, но не имели права голоса.

Перед пленумом стояли три задачи: одобрить смещение Лю Шаоци, утвердить Линь Бяо в качестве нового преемника и окончательно осудить «февральский обратный поток» вместе с его следствием — мартовским 1968 года «правым уклоном».

Но главным, конечно, являлся вопрос о Лю Шаоци. Цзян Цин, которая лично руководила деятельностью «группы по расследованию», подготовила три объемистых тома документов — полученных под пыткой признаний, — свидетельствовавших, что в интересах Гоминьдана Лю предал партию по крайней мере трижды: в 1925 году в Чанша, в 1927-м — в Ухани и в 1929-м — в Шэньяне. Чтобы добыть данные о событиях сорокалетнсй давности, следователи Кан Шэна допросили двадцать восемь тысяч человек, большая часть которых была затем отправлена в лагеря. Мэн Юнцянь, один из главных свидетелей, в 1929 году отбывавший вместе с ЛЮ заключение, подвергался непрерывному допросу в течение семи суток. В результате он почел за благо признаться, что на путь предательства оба встали в гоминьдановском застенке. Выйдя из лагеря, Мэн отказался от своих показаний, но страна так и не узнала об этом.

Сознавая недостаточную убедительность собранных материалов, Цзян Цин перечислила в своем докладе и последние, наиболее яркие доказательства измены: связь с «секретным агентом американского империализма Ван Гуанмэй», пересылка «ценной информации» гонконгской резидентуре ЦРУ и «бешеное сопротивление пролетарской революционной линии Председателя Мао». Документальные подтверждения этих обвинений будут опубликованы позже, заявила Цзян Цин. Подготовка публикации, видимо, продолжается до сих пор.

Пленум проголосовал за «исключение Лю Шаоци из рядов КПК» и постановил освободить его от всех занимаемых постов как «изменника, предателя и… лакея империализма, современного ревизионизма и гоминьдановских реакционеров». В принятой резолюции подчеркивалось, что партия должна «до конца свести счеты с ним и его пособниками». Однако голосование оказалось не совсем единодушным. Чжоу Эньлай, Чэнь И, Е Цзяньин и другие ветераны партии послушно подняли руки, но в зале нашлась пожилая женщина, которая предпочла воздержаться. Впоследствии ее тоже подвергли «чистке».

Утверждение Линь Бяо прошло без всяких неожиданностей.

Серьезные разногласия вызвал вопрос об отношении к «умеренным» членам Политбюро. Цзян Цин и Кан Шэн давно настаивали, чтобы очередной съезд КПК значительно ограничил роль старой партийной гвардии. Заручившись поддержкой Линь Бяо, они дали указание своим сторонникам начать в ходе групповых дискуссий массированную атаку на ветеранов. Так и произошло. Чжу Дэ в лицо был назван «матерым правым оппортунистом», который выступал против Мао еще в Цзинганшани; Чэнь Юнь был обвинен в саботаже политики «большого скачка»; четверо маршалов, инспирировавших «февральский обратный поток», преследовали, оказывается, цель «пересмотреть вынесенный партией вердикт по делам Лю Шаоци, Дэн Сяопина и Тао Чжу».

Однако весь этот пафос не произвел на Председателя особого впечатления. Ветераны, заметил он, просто пользовались правом высказывать свое мнение. Даже Дэн Сяопина нельзя ставить в один ряд с Лю Шаоци, подчеркивал Мао.

В вопросе с Дэном он занял подобную точку зрения в самом начале «культурной революции». В 1967 году Мао отверг предложение Кан Шэна назначить еще одну «комиссию», которая должна была заняться прошлым Дэна. Председатель согласился лишь с тем, что группа, расследовавшая «дело» Хэ Луна, само по себе не столь и серьезное, могла бы поручить нескольким своим членам поинтересоваться деталями его биографии.

Отказался Мао и от прозвучавшей на пленуме рекомендации «группы по делам культурной революции» исключить Дэн Сяопина, так же, как и Лю Шаоци, из партии. «Этого коротышку ждет великое будущее», — заметил он чуть позже в разговоре с одним из иностранных гостей. Публичным нападкам имя Дэна не подвергалось ни разу. Председатель держал его в резерве, на тот случай, если вдруг появится нужда в талантах неудобного коллеги.

Через полгода, когда 9-й съезд КПК объявил о триумфальном завершении «культурной революции», у Мао были все основания гордиться своей рассудительностью.

Все руководящие работники, так или иначе принимавшие участие в «февральском обратном потоке» — за исключением Тань Чжэньлиня, — сохранили за собой членство в ЦК, а двое из них, Е Цзяньин и Ли Сяньнянь, вновь вошли в состав Политбюро. Остались в нем и трое других ветеранов: Чжу Дэ, Лю Бочэн и Дун Биу. Впервые его членами стали более молодые военачальники — командующий Нанкинским военным округом Сюй Шию и его коллега из Шэньяна Чэнь Силянь.

Эта семерка будет представлять собой политический балласт.

Реальная власть по-прежнему была сосредоточена в руках Постоянного комитета, состав которого с весны 1967 года не претерпит никаких изменений: Мао Цзэдун, Линь Бяо, Чжоу Эньлай, Чэнь Бода и Кан Шэн. Высшее руководство страны оказалось фактически разделенным на два клана: первым заправлял Линь Бяо, вторым — Цзян Цин. Супруга Председателя ощущала за спиной мощную поддержку шанхайских радикалов Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюаня, к ним присоединился министр общественной безопасности Се Фучжи. Все трос — полноправные члены Политбюро. В группировку нового преемника вошли его жена Е Цюнь, начальник Генштаба НОА Хуан Юншэн, командующий ВВС У Фасянь и двое других генералов.

Мао остался непоколебимым в своем решении облагодетельствовать «умеренных». Собственно говоря, Председатель руководствовался не столько великодушием, сколько желанием сформировать такую коалицию, которая представляла бы интересы различных групп «высшего света» нового китайского общества. Здравый смысл подсказывал ему, что даже во время господства радикальных взглядов люди типа Чжу Дэ, Лю Бочэна и уж тем более Чжоу Эньлая пользовались таким политическим авторитетом, добиться которого Линь Бяо и его сторонники никогда не смогут. Пятьдесят лет непрерывной борьбы за власть научили Председателя осмотрительности и осторожности.

Но у него имелись и другие, более весомые соображения.

Официальная пропаганда вовсю трубила о грандиозном успехе «культурной революции». Было признано, что Мао поднял марксизм-ленинизм на «более высокую и совершенно новую ступень» и создал философию «эры, в которой империализм приближается к своему полному краху, а социализм одерживает всемирную победу». Изречения Председателя настолько укоренились в сознании нации, что в повседневной речи современников заняли то место, которое предки на протяжении веков отдавали традиционным ссылкам на Конфуция. 9-й съезд КПК утвердил тезис о классовой борьбе в качестве «основной линии партии на период построения социализма». Грядущие поколения будут проводить политику «продолжения революции в условиях диктатуры пролетариата».

Вполне закономерен вопрос: что же после трех лет хаоса и непрерывных раздоров было в конце концов достигнуто?

Прежде всего — «разоблачение» Лю Шаоци. Дэн Сяопин и Тань Чжэньлинь находились под домашним арестом. Хэ Лун и Тао Чжу уже оставили этот мир. Тысячи фигур меньшего масштаба были навсегда отстранены от власти, причем многие находились в тюрьмах. Около полумиллиона человек просто отдали свои жизни делу партии — эта цифра удвоилась после того, как борьба за «очищение рядов» вскрыла и обрекла на уничтожение новых «контрреволюционеров». Все внешние проявления «буржуазного» образа мыслей были жестоко подавлены.

На место Лю Шаоци Председатель поставил Линь Бяо. Перед своим предшественником у Линя было преимущество: он почти на десять лет моложе. Но Линь Бяо вечно болен, он столь часто жаловался на недомогания, что Мао обращался к нему не иначе как к «нашему здоровяку». Родственное неврастении Мао расстройство нервной системы заставляло преемника жутко потеть. Но в отличие от Председателя Линь был к тому же и ипохондриком. Он ненавидел общение с людьми, перспектива встречи с иностранной делегацией приводила его почти в исступление. Проходя в 40-е годы курс лечения в СССР, он так привык к морфию, что до конца дней не смог избавиться от этой зависимости. Со временем Линь Бяо начал чувствовать отвращение к солнечному свету. Шторы его кабинета были постоянно задернуты. В ветреную погоду он вообще не выходил на улицу. В его помещениях зимой и летом поддерживалась одна и та же температура: 24 градуса по Цельсию.

Даже по меркам высшего руководства, где личные дружеские связи всегда являлись редким исключением, Линь считался в высшей степени нелюдимым. Жил он в полном уединении хорошо охраняемого особняка в северо-западном районе Пекина Маоцзявань.

Посетители появлялись там крайне редко. Ни к кому в гости Линь Бяо не ходил, отклоняя приглашения даже ближайших коллег. Он отказывался читать документы, заставляя секретарей пересказывать их основное содержание, что должно было занимать не более тридцати минут в день.

Но ни один из этих эксцентрических моментов поведения не помешал Мао остановить свой выбор именно на Линь Бяо. Амплуа Председателя партии предполагало роль не деятеля, а стратега. В глазах Мао наивысшим достоинством Линя было то, что с момента их встречи в Цзинганшани в 1929 году тогда еще совсем юный соратник проявил себя как самый преданный его последователь и сторонник. Интеллекту Линь Бяо могли бы позавидовать многие. Единственный в окружении Председателя, он обильно разбавлял свою речь соответствующими моменту историческими ссылками (их разыскивала для него в древних текстах целая группа референтов), а когда не был занят воспеванием исключительных достоинств вождя, то мог изложить взгляды Мао по тому или иному вопросу с такой ясностью и четкостью, которые оставались недоступными для других. Его политический вес определялся авторитетом наиболее талантливого военачальника периода гражданской войны. Его идеологией являлась религиозная вера в «Мао Цзэдун сысян» («идеи Мао Цзэдуна»).

Однако харизмы лидера Линь Бяо никогда не имел. Зная это, Председатель осознавал необходимость поиска второй столь же надежной фигуры.

Проблема была неразрешимой. Глядя в огромный зал здания Всекитайского собрания народных представителей, где проходил 9-й съезд КПК, Мао не мог не видеть, что из полутора тысяч делегатов две трети одеты в армейские кители. Едва ли не половину нового состава ЦК составляли военные. Ветеранов насчитывалось менее одной пятой. Новые члены наверняка представляли собой политически и идеологически выдержанных бойцов партии, но ни одного из них нельзя было и рядом поставить с тем первым поколением руководителей, на смену которому они пришли.

В масштабах страны достижения «культурной революции» выглядели весьма и весьма спорными. Ее бурные процессы протекали в основном в городах. До большей части шестисотмиллионного китайского крестьянства, не воспринявшего в отличие от заверений пропаганды «с надеждой в душе великие новости», доносились лишь отдаленные слухи о массовых беспорядках среди горожан.

Внешний облик Китая того времени определялся серыми скопищами безликих зданий, бледной зеленью полей и морем синей хлопчатобумажной униформы. Единственными яркими пятнами в глаза бросались красные флаги и разноцветные курточки детей. Орнамент — как в архитектуре, так и в одежде — находился под запретом. Культура была сведена к восьми «образцовым революционным операм». С улиц городов исчезли рынки, торговые ряды и лоточники. Выпускаемые промышленностью велосипеды красились исключительно в черный цвет.

И все же попытка стереть все черты индивидуализма, «совершить пролетарскую революцию в умах людей», как называл это Мао, оказалась слишком трудоемкой и весьма неэффективной.

В 1966 году Председатель писал о том, что «культурная революция» должна повторяться «каждые семь или восемь лет» — чтобы обновить «революционный дух нации» и предотвратить «буржуазное перерождение». В апреле 1969 года он предупреждал: поставленная задача не завершена, через несколько лет все придется начинать сначала.

До конца своих дней Мао так и не признал, что результаты «культурной революции» оказались весьма далеки от провозглашенных им идеалов. Тем не менее очень трудно поверить в то, что человек со столь пытливым, диалектическим складом ума не смог увидеть в царстве «красной добродетели» ужасающую пустоту духа. Если же он рассмотрел се, то и виду не подал. В ходе «культурной революции» наружу выплеснулись худшие инстинкты нации; даже Линь Бяо в приватных беседах называл ее «бескультурной революцией». Однако Председателя заботило совершенно иное. Революция, любил повторять он, это не званый ужин. Высшим ее приоритетом является классовая борьба.

Во имя этого приоритета Китай превратился в огромную тюрьму человеческого разума. Старый мир был разбит «до основанья». Образовавшуюся пустоту Мао смог заполнить лишь ничего не значащей риторикой.

В конечном итоге невольную помощь ему вновь оказала Москва.

Ночью 10 августа 1968 года в Чехословакию вошли советские войска. «Пражская весна» мгновенно сменилась студеной зимой. В оправдание своей акции Кремль заявил, что защита завоеваний социализма является священным долгом каждой из братских стран. Формально «доктрина Брежнева» распространялась лишь на Восточную Европу. Однако Мао увидел в ней непосредственную угрозу и для Китая.

Не прошло и года, как он принял решение нанести упреждающий удар.

Незначительные инциденты происходили на границе двух стран уже в течение ряда лет. В отличие от них разгоревшийся 9 марта 1969 года бой был тщательно спланирован. Три сотни одетых в белые маскхалаты китайских солдат под покровом темноты по льду Уссури направились в сторону острова Даманский (в Китае его называли Чжэньбао). Он представлял собой крошечный кусочек земли на спорном участке проходившей по руслу реки границы в ста пятидесяти километрах к югу от Хабаровска. Закопавшись в снег, солдаты ждали утра. На рассвете небольшая группа приблизилась к острову, а когда навстречу им бросился советский пограничный патруль, лежавшие в засаде китайцы открыли по нему огонь. Вызванное патрулем подкрепление вытеснило нарушителей за пределы советской территории, потеряв при этом около тридцати человек убитыми и ранеными. Еще более серьезное столкновение произошло в том же районе двумя неделями позже. Потери составили шестьдесят человек среди советских пограничников и несколько сотен у китайцев.

Замысел Мао отличался исключительной примитивностью. Если главным врагом Китая становился Советский Союз, то, следуя принципу «враг моего врага — это мой друг», Америка представляла собой потенциального союзника, пусть даже и ведущего жестокие и бессмысленные боевые действия против другого партнера КНР — Вьетнама.

Бой на Даманском положил начало длительным попыткам китайской стороны убедить недавно избранного президентом США Ричарда Никсона в том, что во внешней политике Пекина произошли коренные перемены. Ничего не подозревавший о намерениях Мао Кремль только усилил его позиции, стремясь склонить Китай к переговорам наращиванием своей военной мощи в регионе. На протяжении весны и лета 1969 года на советско-китайской границе вновь и вновь вспыхивали инциденты. Из Москвы доносились намеки на объединенные силы стран Варшавского Договора и возможность применения ядерного оружия. Тот же атомный шантаж США использовали во время Тайваньского кризиса в 1958 году. Кремль приступил к ускоренному и массированному усилению группировки своих войск в Монголии. Пекин ответил тридцатипроцентным увеличением военного бюджета. В августе в Пекине и других крупнейших городах страны началось осуществление масштабной программы гражданской обороны. Десятки миллионов людей отправились на рытье бомбоубежищ.

Выдержав значительную политическую паузу, Мао дал неохотное согласие на встречу Премьера Госсовета Чжоу Эньлая с Председателем Совета Министров СССР А. Косыгиным. Она состоялась в сентябре в Пекинском аэропорту — Председатель посчитал необходимым еще раз напомнить: варварам в Срединном Царстве дальше порога хода нет. Высоким договаривающимся сторонам удалось достичь взаимопонимания по вопросам сохранения статус-кво вдоль линии границы, продолжения переговоров по спорным участкам и избежания дальнейших вооруженных конфликтов.

Кризис миновал.

Однако он успел послужить прекрасным фоном для работы 9-го съезда партии. В демонстрациях протеста против действий «новых царей» приняли участие около четырехсот миллионов человек — половина населения страны. Громкая и устрашающая фразеология, расписывавшая угрозу «советского социал-империализма», гальванизировала энергию нации так же, как во времена Корейской войны подняла ее боевой дух широкая пропагандистская кампания против США.

Она же позволила Мао соединить с трудом сходившиеся концы. В середине октября по решению Политбюро Линь Бяо дал сигнал «красной тревоги», по которому около миллиона военнослужащих НОА стали отрабатывать «действия в условиях внезапного нападения с севера». Полным абсурдом назвать такие меры было нельзя. Несмотря на некоторое улучшение обстановки вдоль советско-китайской границы, Пекин только что завершил первое успешное подземное испытание ядерного устройства и опасался, что Москва поторопится нанести хирургически точный удар по китайским военным лабораториям. Вопрос о том, верил ли Председатель, как он будет уверять позже, в возможность ядерного удара по Пекину, остается открытым. Однако опасения эти дали ему предлог удалить из столицы не только ветеранов, но и, что было еще важнее, Лю Шаоци и Дэн Сяопина.

Дэна вывезли к жене, в Цзянси, где он жил под охраной в военной казарме и половину рабочего дня проводил в цехе ближайшего завода по ремонту тракторов.

С лета 1968 года Лю Шаоци оказался прикованным к постели. После перенесенного воспаления легких он потерял речь, врачам пришлось поддерживать его внутривенными вливаниями. Его поредевшие и ставшие совсем седыми волосы два года не знали ножниц и опустились ниже плеч. По распоряжению Мао 17 октября его на носилках доставили из Чжуннаньхая в аэропорт, откуда самолет перенес немощного старика в Кайфэн. Там Лю поместили в неотапливаемый домик во дворе горкома партии. В легких вновь начался воспалительный процесс, однако разрешения перевезти больного в госпиталь из Пекина так и не поступило. Последний вздох Лю Шаоци сделал 12 ноября 1969 года.

Мао не отдавал прямого приказа приблизить его смерть, как и смерть Хэ Луна, Тао Чжу или Пэн Дэхуая, который умер несколькими годами позже в тюремной больнице.

Но он и пальцем не пошевелил, чтобы отдалить се.