Майские ласточки

Глава 18 ЗДРАВСТВУЙ, ХАРАСАВЭЙ!

Долгих полтора месяца Кожевников готовил себя к новой встрече с Харасавэем, по все, что увидел после долгого отсутствия из окна вахтового самолета Ан-26, превзошло его ожидания и сразу зачеркнуло знакомое представление. Осенняя тундра была другой, вся в желтом и ослепительно ярком свечении красных тонов: на березках и ивках желтели капельные листочки, и между мочажинами горели озера тысячами расплесканных солнц.

Он чувствовал, что не заметил разделяющей черты одного времени года: подобной красоты не наблюдал в Баку, где в полном разгаре держалось лето. Деревья стояли в серой, пыльной листве, песок не светился в маслянистых разводьях нефти, и морские волны выплескивали на берег липкий мазут.

Кожевникову хотелось зайти в контору «Горки», доложить главному инженеру Кочину или начальнику экспедиции Эдигорьяну о своем возвращении из отпуска, но он нетерпеливо повернул к своей буровой. Если бы не тяжелый рюкзак на спине, он бы от нетерпения побежал, так соскучился по работе и своим мужикам. И невидимая пока ажурная вышка буровой казалась ему сейчас особенно красивой, величественно врезанной в стылую синь неба.

Полет в Баку не забывался. Ни один раз память возвращала Кожевникова к бригаде Афгана Аскерова, завидовал их сработанности, взаимовыручке, которая сложилась годами. Буровая вышка у них выглядела благоустроеннее, обжитее, металлические ступени на полатях обтерты подметками сапог до зеркального блеска. Однако там среди солончаков с выпаренными блестками соли ему все казалось чужим, и он это особенно почувствовал, когда встал к лебедке. Ход тормозной ручки показался совершенно другим, тяжелым.

Он торопливо вышел к берегу моря. Налетел шквальный ветер, совершенно забытый в Тюмени, пробирая до костей. Начинался отлив. Высокие волны со скребущим шипением откатывались, стремительно убегая от берега. Открывался мокрый песок с ребристыми намывами, местами илисто-грязный с грядами зеленых камней и спутанных водорослей, с залитыми водой впадинами, где плескались колючие ерши. А за убегающим валом волн стремительно неслись, пересвистываясь между собой, проворные кулички.

Кожевникову казалось, что каждый его шаг по песчаной отмели, все шире растягивающийся, гулко отзывался и летел в тундру. И если бы ему не надо было спешить, он остался бы на берегу, смотрел неотрывно в небесную синеву, где она смыкалась с морскими волнами. И не было для него теперь ничего дороже этого пустынного берега, песчаной отмели, отлива, холодного моря, пересвистывающихся куличков и проносящихся чаек.

Отходя все дальше от «Горки», он еще долго держал в памяти свист вырывающегося газа из скважины, и с порывами ветра долетела до него теплота рыже-красного пламени. В вышине сталкивались два потока воздуха, и, когда морской побеждал, его обдавало сыростью, запахом йода и гниющих водорослей.

Неожиданно Кожевников увидел перед собой на сыром песке, который успел уже продуться ветром и светлеть, огромные следы. Кто-то шел впереди, косолапо ставя ноги. Проколотый, как будто гвоздями песок, напоминал о когтистых лапах. «Медведь, белый медведь!» — подумал он без особого удивления и страха.

Из-за высокого бугра выбежали два песца с круглыми мордашками, в грязно-серых шубах. Принюхались к следам на песке и обиженно, по-щенячьи затявкали. На Кожевникова не обращали никакого внимания. Голодные звери рыскали из стороны в сторону. Песцы еще больше укрепили его догадку, что впереди шел белый медведь. Буровой мастер был уверен, что зверь для него не опасен и смело двигался вперед, навстречу своей бригаде. Иногда поправлял на спине рюкзак, в котором лежали тяжелые красные помидоры. Видно, несколько томатов раздавились, и он чувствовал их кисло-сладкий запах. Он нес помидоры в подарок своей бригаде, мысленно деля их между рабочими. Для него никогда не существовало любимчиков, но, помимо воли, он выделял всегда бурильщиков, они были организующей силой в работе смен. Владимир Морозов и Сергей Балдин нравились ему спокойствием и рассудительной мудростью рабочих, до конца постигших сложную специальность. Но другим был Гали Рамсумбетов. Слишком много детского в его мальчишеской фигуре, поступках и в глупой жадности. Не мог припомнить, когда принимал татарчонка в пионеры, но тогда он, безусловно, был другим. Так, перебирая своих рабочих из бригады — всех двадцать девять человек, он с особенной теплотой подумал о Петре Лиманском, представил его сбитую фигуру, крепкие плечи и стальные руки. Он мог часами любоваться, как Петр работал, словно играя, выдергивал клинья, подхватывал тяжелые трубы, действовал ключом и не мог понять, почему Лиманский наотрез отказался стать бурильщиком.

«Если вы довольны моей работой помбуром, я останусь им!» — упрямо повторял он, не соглашаясь с никакими доводами бурового мастера.

«Я хочу поставить тебя во главе смены!»

«Павел Гаврилович, избавьте…»

Перебирая в памяти фамилии своих рабочих, дошел он и до верхового Валерки Озимка. Не удалось Кожевникову по душам поговорить с парнишкой, а должен он знать, где тот так издергался, набрался блатных словечек, кому подражал. За свою долгую работу буровым мастером на кого он только ни нагляделся. Приходили освобожденные из колоний. Им не удавалось устанавливать свои законы в бригаде. Рабочие быстро выгоняли нерадивых. А кто хотел по-настоящему работать и «завязывал» с воровством, оставался в бригаде. Петэушник Валерка Озимок тронул его сердце. Видно, парнишка вырос без отца и настоящей ласки. И Кожевников решил отступить от своего правила: рабочим раздаст по два помидора, Валерке Озимку и поварихе Катьке — по три.

Представил, как расскажет рабочим о встрече в Баку, о солдатах своего отделения, бесстрашном разведчике Сашке Лозовом и о буровом мастере Аскерове Афгане Гаджи Ага оглы. Спросит их мнение о заключении договора на соревнование между бригадами.

Скрипучий песок под ногами снова перенес его в черную ночь к берегу Нейсе. Вспомнился опять смешливый Сашка Лозовой — гармонист и плясун. Уходя в разведку, он с особой заботой обматывал свою гармошку-хромку вафельным полотенцем и строго наказывал товарищам: «Смотрите, голову оторву, кто положит мою певунью на сырую землю. Простудятся голоса, захрипят. Инструмент!» О себе он не думал, когда лег в ледяную воду Нейсе. Сбросил нательную рубашку и в кальсонах вошел в воду. Несколько первых минут Кожевников видел пловца. Белела правая рука с поднятым автоматом, но и ее скоро проглотила чернота.

Тревожное чувство кольнуло Кожевникова, заставило подумать о семье разведчика. Сын Захар устроен, а вот Светке нужен добрый совет старшего и помощь. Разве взять ее в свою бригаду? Первое время поработает на кухне с Катюхой, а потом выучит он ее на коллектора. Работа не бог весть какая трудная, а деньги будет получать. Захочет, может и в институт готовиться!

И вдруг он с беспокойством подумал, что не слышит свиста авиационных двигателей, работу буровой. Пустынный берег по-прежнему оставался молчаливым и немым со своей настоявшейся тишиной. Изредка ее нарушали только плеск волн и пересвистывающиеся кулички. Несколько озабоченных птиц бежали впереди него, буравили песок острыми шильцами, как вездесущие разведчики. И эта звонкая тишина, которая еще так недавно радовала его, теперь отчаянно начала пугать. В голову полезла разная чертовщина — на буровой авария, и поэтому не слышно ее жизни. Он старался себя разуверить, убедить, что ничего особенного не произошло, а просто разыгралась фантазия, но успокоиться уже не мог. Острая боль пронзила сердце. Пересохло во рту. Захотелось пить. Он пожалел, что не взял с собой в дорогу фронтовую алюминиевую фляжку с водой. Опустил рюкзак на землю и достал красный помидор. Жадно съел его, немного утолив жажду. Первый раз подумал о возрасте. Он давно дед, а повел себя, как мальчишка: решил отшагать длинные двадцать километров с тяжелым грузом. Все, что еще так недавно легко давалось гвардии сержанту, требовало сейчас дополнительных сил и напряжения. Не хотел признаваться самому себе в старости. Не нравились и разговоры Антонины Васильевны, его жены, на эту тему.

«Гвардейцы не сдаются!» — убежденно сказал он сам себе и снова так же широко зашагал, входя в прежний ритм. Пройдя еще немного по скрипучему песку, понял, что больше не в силах вынести страшной для него пытки. Надо взобраться на крутой бугор, пересечь тундру наискось, чтобы скорее дойти до своей буровой. Он начал карабкаться на бугор, осыпая прогретый, теплый песок. Шагнул вперед и провалился по пояс в болото. Выбираясь из вязкой хляби, признался, что за полтора месяца жизни в городе забыл тундру, не обратил внимания на болотную траву. Будь он повнимательнее, с ним бы такого не случилось. Трава траве рознь. Надо быть настороже, чтобы не угодить в приготовленную природой ловушку. Начал обходить болото, но трясина подступала к самому краю обрыва, тянулась как по лезвию острого ножа. И вдруг его как бы подхлестнуло. Хватит маяться дурью! Какое право он имеет не доверять двум инженерам Лягенько и Шуре Нетяге? Из-за их молодости? Правда, у них нет его богатого опыта, но знаний не занимать. Видел он разных инженеров, попадались настоящие, головастые парни. На первых порах робели перед чересчур нахальными и крикливыми работягами, а потом мужали и могли одернуть любого лодыря. Сами становились к лебедкам и показывали, как надо по-настоящему работать!

«Никто командиром не рождается! — подумал он. — Разве я сразу стал сержантом, а потом буровым мастером? Нет! Надо доверять ребятам!»

Кожевников больше не обращал внимания на скрипучий песок под ногами, старался больше не распалять себя ненужными предположениями. На буровой Р-19 все в порядке. Подойдет ближе и услышит пронзительный свист авиационных двигателей. На буровой те же самые звуки, как и на любом аэродроме, и рождены они авиационными двигателями, которые стоят на лайнерах, стартующих в Москву, Ленинград и Воркуту.

Скоро на вахтовых самолетах Ан-26 буровики сами налетают сотни часов, не меньше, чем летчики. После войны страна пошла на подъем, и ей теперь под силу перевозить на самолетах рабочих, менять вахты, осваивать просторы Западной Сибири, забрасывать в непроходимые болота и леса экспедиции геологов, в морозной Якутии добывать алмазы.

Раскатистый сигнал трактора вернул бурового мастера к действительности. На большой скорости мчалась тяжелая машина. Водитель от радости беспрерывно сигналил.

Трактор догнал Кожевникова.

Буровой мастер сразу узнал Красную Шапочку. Водитель заметно раздобрел, щеки округлились, в прищуре серых глаз — сытость.

— Думал подвезти человека, а бачу, придется сажать самого голову! Забирайтесь ко мне в кабину, мастер!

— Здравствуй, Красная Шапочка. Ты на буровую?

— А куда еще? Без воды и не туды и не сюды, — водитель рассмеялся и в его круглых щеках прокололись круглые ямочки.

— Вода нужна.

— Вы верно говорите. А те, дурни, одно твердят: «Скоро обойдемся без твоей воды». Да як же так? Для раствора вода всегда треба, я так кажу?

— Начал разбираться в буровых работах.

— А як же. Я не дурной, уразумел все, что нужно.

— А кто же тебя напугал?

— Да, как их… Один Лягенько, а второй, тот придурок, что носки вяжет, як та бабуся, Нетяга.

— Что же они тебе сказали?

— Треба греблю ставить, воду собирать, как в ставке. Ну, разве не дурни, я вас пытаю?

— Разошелся ты, Красная Шапочка. Дурни и дурни. Чем ты недоволен? Не темни, а говори все начистоту.

— Работягу вздумали обижать. Гроши стали считать. Говорят, я богато заробляю. А я лишнего не беру.

— Понял тебя, Красная Шапочка. Я сам за работяг. Но надо во всем разобраться. Пора научиться деньги считать, они не мои, не начальника экспедиции Эдигорьяна или главного инженера Кочина, деньги государственные. И мы не имеем права ими зря сорить.

Водитель переключил скорость, и, когда чуть приглох мотор, Кожевников услышал знакомый позванивающий свист авиационных двигателей. Он ворвался в просторную кабину «Кировца», все время нарастая несдерживаемой мощью и силой.

Трактор свернул с твердой песчаной отмели и начал подниматься по отсыпанной дороге, таща за собой сани и огромную емкость с водой…

И вдруг показался фонарь в ажурном переплетении, и вышка стала стремительно расти вверх, пронзенная рвущейся синевой неба.

— Мастер, я надеюсь, вы заступитесь за работягу и не позволите его обижать байструкам, — просительно напомнил Красная Шапочка. Улыбнулся, толстые губы растянулись почты до ушей, но в упрямом взгляде — требовательность.

— Хорошо, я разберусь! — Кожевников спрыгнул с подножки трактора и поспешно направился к раскрашенным балкам. Желтые и красные домики сейчас удивительно сочетались с общим фоном тундры, отмечая наступившую осень. С первых шагов по зыбкой травянистой земле буровой мастер снова почувствовал себя здесь хозяином, взгляд его стал строгим и цепким. Осмотрел широкую площадку. Не понравилось, что сброшенные буровые трубы были разбросаны, трансформатор боком зарылся в землю. Один контейнер с цементом расколот и не прикрыт толью.

«При первом дожде пропадет цемент», — подумал он озабоченно. Видно, Лягенько и Нетяга ждут его подсказку. Чего-то не хватало около буровой, но он не мог сразу понять и искал. Так же пронзительно посвистывали двигатели авиационных турбин, слышался привычный ритм работы компрессоров. И вдруг поразила мысль: не попадались на площадке рабочие. Не видно их и на буровой.

Буровая между тем работала, так же вверх шли свечи, сталкиваясь на полатях, и звенели. Кожевников не на шутку всполошился. Не увидел он буровиков и около балков, к которым уже повернул. Тревожное чувство сжало сердце. Красная Шапочка не сказал главного, утаил, что произошло на буровой. Пройдя еще немного, в прогоне увидел плачущую повариху.

Девушка плакала навзрыд, и ее круглые плечи сотрясались.

Кожевников резко повернул повариху к себе. Она попыталась вырваться, но потом, увидев знакомое лицо, ткнулась в его грудь и зарыдала во весь голос.

— Катя, кто тебя обидел?

— Меня никто! — повариха дернула Кожевникова за руку, потащила за собой. — Валерку вертолетом привезли… Гали Рамсумбетов избил его… Сейчас судят… В культбудку потащили…

— Валерку Озимка? — удивился Кожевников. — За что избил?

— Кричали, деньги украл!

Кожевников сбросил с плеча рюкзак с помидорами. Зря тащил столько груза. Чувство жившей в нем большой радости сразу пропало. Он закипел от негодования. Мастер не знал, в чем виноват Валерка Озимок, но интуитивно принял его сторону, недаром думал о парнишке всю дорогу, волновался за него.

Кожевников ворвался в культбудку. Проход загораживали рабочие. Из-за голов он увидел сидящего за столом Валерку Озимка. Лицо разбитое, под правым глазом огромный кровоподтек, из рассеченной губы сочилась кровь.

Перед парнишкой стоял разъяренный Гали Рамсумбетов. Лицо перекошено от злости, волосы растрепаны.

— За воровство надо убивать! Ты украл мои деньги! — визгливо кричал он и пытался все ударить Валерку.

Кожевников нашел сидящих на лавках инженеров Лягенько и Шуру Нетягу. Оба встревоженные, бледные. Жизнь их еще не подготовила к такому случаю, и они бессильны были остановить расходившегося буровика.

Гали Рамсумбетов вершил суд, подчиняя своей дикой ярости рабочих.

Кожевников молча, ни к кому не обращаясь, раздвинул толпившихся рабочих, пробрался к столу. Огромным кулаком ударил по крышке.

— Кто затеял здесь суд? Ты, Гали?

— Вора судим, — оторопело смотря на появившегося мастера, выкрикнул буровик. — И пошел ты к черту! — набычив голову, он двинулся на Кожевникова, увидев в нем еще одного виновника.

— Меня никто в жизни не чертил, — отчетливо произнес Кожевников. Одной рукой ухватил щуплого Гали и оторвал его от земли. С босых ног свалились резиновые бродни. — Меня никто не чертил. Ты говорил, что я принимал тебя в пионеры? Это правда?

— Принимал, ну и что?

— Выходит, зря это сделал: ты не выполняешь принятой присяги: быть справедливым.

— Я честный, ты меня ни в чем не обвинишь! — обиженно выкрикнул буровик. — А ты потакаешь вору!

— Мастер, я не вор, — оправдывался Валерка Озимок, размазывая по разбитому лицу слезы, смешанные с кровью. — Я случайно схватил вещевой мешок Гали. Я не истратил ни копейки. От фактории я шел пешком на буровую. А мог улететь с деньгами. Я не вор, мастер, я не вор!

— Разберемся, Озимок, — жестко произнес Кожевников и оттолкнул буровика в сторону. — Инженер Лягенько, по какому праву вы устроили над парнем самосуд? — он остановил гневный взор на сидящем. — Почему вы допустили побоище? Позор. Так избить парня. Озимок, шагай в мой балок. Пусть повариха в аптечке найдет йод и смажет царапины. Мы без тебя здесь поговорим.

Валерка Озимок встал, сделал шаг и упал. Нетяга приподнял с пола верхового, разорвал рубашку на его груди:

— Потерял сознание.

— Нетяга, вы займетесь Озимком, — приказал властно Кожевников, и раздраженно посмотрел в хмурые, виноватые лица рабочих. Он с трудом узнавал их. Взгляд его остановился на Сергее Балдине.

Бурильщик стоял, опустив глаза. Руки рассеянно искали пуговицу на брезентовой спецовке и не находили.

Кожевников прикрыл веки, приказал себе успокоиться, привести мысли в порядок, понять, что делать дальше. Среди рабочих начался слабый, но настойчивый ропот недовольства. Особенно выделялся возмущенный голос Гали Рамсумбетова.

— Судить Озимка не позволю, — Кожевников второй раз ударил кулаком по столу. — Сейчас во всем разберемся.

Ногой подтянул к себе скамейку из неструганных досок и сел на горбылину в потеках липкой смолы. Почему-то из всего, что нагромоздила в его памяти война, перед глазами неожиданно встала толчея перед походной кухней. Освещенный закатным солнцем, стоял Сашка Лозовой с немецким штыком в руке и колол сахар, раскладывая грудку около грудки, а потом с особым прилежанием рассыпал оставшиеся крошки, тщательно отряхивая их с ладони, как будто они были золотыми. «Все, разделил всем по совести». Вот и мы разберемся сейчас по совести, кто прав, кто виноват. Перед глазами стояло избитое лицо Валерки Озимка, полное детской беззащитности.

— Пионер — значит первый, самый лучший! Гали, ты понимаешь? Из лучших ты теперь для меня самый худший! Да-да, худший!

— Не чуди, мастер! — раздраженно бросил Гали Рамсумбетов, подталкивая стоящих рядом с ним рабочих. — Спроси любого буровика, разве я не прав? Вор есть вор! Я думал, человека сделать из бича. Бич бичом и останется. Мастер, ты запомни, не таким рога обламывали, надо будет, и тобой займемся. Где Чеботарев? Ты узнал в Тюмени? Был мастер Чеботарев и весь вышел. А какая слава гремела о нем! Мы тебя не трогали, когда ты чудил с дорогой. Правда, вроде, твоя была, но ударила нас по карману, — он выдернул блокнот и, размахивая им, выкрикивал: — Здесь вся бухгалтерия, кредит с дебетом не сходятся. Во время простоя получил девяносто рублей и сорок шесть копеек. Кто доплатит разницу? Дорога? Ты, мастер? При твоей сознательности ты должен мне доплатить!

— Дорога деньги не вернет, — тихо сказал Кожевников и наклонил голову. — Не знал, Гали, что у тебя все измеряется деньгами. Не знал. Есть другие понятия для измерения дел и поступков… Собственная совесть… Совесть рабочего. Ты прости, Рамсумбетов, совести у тебя нет! А где ты ее потерял, не знаю. Чеботаревым не интересовался. Кстати, он был моим учеником…

— Рамсумбетов, кончай базар, — раздраженно крикнул Сергей Балдин и, тяжело стуча резиновыми броднями, направился к столу. — Мастер, не буду оправдываться, мы все виноваты. Да еще летчик огня подбросил. Высадил Озимка и сказал: разбирайтесь с ним!

— Кто прилетал, Белов?

— Белов машину гробанул. Новый экипаж прилетал. Фамилий не знаю.

— А летчики живы? — с тревогой спросил Кожевников. Он вспомнил молодого командира вертолета.

— Живы.

— Будем разбираться по совести, — сказал второй раз Кожевников с прежним упрямством. — Рамсумбетов, рассказывайте подробно, что случилось. Инженер Лягенько, садитесь к столу. Выслушаем обе стороны. Сергей Балдин, занимайте место. Сами решите, кто из вас будет защитником, а кто обвинителем от рабочих бригады. Если виноват Озимок, передадим дело в суд!